Прощание

Усыпанное мириадами тусклых звёзд небо мрачное и холодное и этот холод пронизывает до глубины души, затрагивая её изрезанные, окровавленные струны. Тело опускается на влажную от ночной росы траву, подминая её под себя. Тихий, немного нервный смешок. Крышка летит в сторону, а губы обхватывают горлышко бутылки, делая глоток горькой жидкости. — Будешь? Заданный в пустоту вопрос остаётся без ответа. Ожидаемо. Калеб прикрывает глаза, одной рукой раскрывая пачку и вытаскивая из неё сигарету. Мнётся, прежде чем, наконец-то, поджечь её и сделать затяжку. Дым обжигает горло, но это последнее, что волнует парня. Он замирает на пару секунд, а следом выдыхает его тонкой струйкой. — Тебе правда нравилось? — Калеб рассматривает зажатую меж пальцами сигарету. Её кончик красиво тлеет, являясь единственным источником света в округе. — А меня ты ударил, когда узнал… Воспоминания сами собой появляются в его голове. Кажется, Калебу было семнадцать, когда он подсел на сигареты. А в шестнадцать впервые попробовал. Не по своей инициативе, конечно же. Под вечер того дня Войд зашёл к нему в комнату, оставил на столе бутылку коньяка и с хмурым «твои родители мертвы» ушёл. Понадобилось время, чтоб до Калеба дошёл смысл этих слов. Мертвы. Сначала инспектор отбирает его у семьи, не оставляя никакого выбора, а потом так сухо сообщает, что они мертвы. Ублюдок. Калеб не помнит сколько тогда выпил, но помнит противный горький вкус, что сейчас кажется ему родным. Помнит, как рыдал, забившись в угол комнаты. И как под ночь решил тайком выбраться подышать воздухом. Стены давили, было невозможно дальше находиться запертым в этой клетке. Если бы Войд увидел его, разгуливающим в ночи по улицам Альт-Сити, — точно бы прибил. Но удача была на стороне Калеба и его заметил не кто-то из полицейских, а Кавински, недавно приступивший к службе наблюдателя. Винс узнал, что Войд вернулся в офис, и потащил Калеба обратно домой, решив составить ему компанию в такой тяжёлый момент. Не по доброте душевной, конечно, хорошие отношения с пасынком инспектора несли для него свою выгоду. Но именно тогда у них и завязалось некое подобие дружбы. Пусть они не так часто пересекались, но взаимоотношения постепенно крепли и это было именно то, в чём Калеб так нуждался.

***

— Что, от Войда смачно досталось? — хмыкает Винс, направляясь в сторону кухни. Калеб отрицательно мотает головой, осматривая квартиру Кавински. Он не так часто бывал здесь, а интерьер запомнился хорошо: ухоженный и дорогой, сочетающаяся друг с другом тёмная мебель, бордовые стены с парой картин на них, на полу белый ковёр, а возле него столик, заваленный какими-то личными вещами, огромная плазма у противоположной от входа стены, рядом с ней большой книжный шкаф. — Чего ты опять шляешься по улице в такое время? Меня найти пытался? — Кавински усмехается, возвращаясь в гостиную. — Выкладывай, — он падает на диван, хлопая по месту рядом, и, когда Калеб садится, протягивает ему чашку с водой. — Я… — голос дрожит. С их знакомства прошёл уже год, Винс видел Калеба в разных состояниях, успокаивал, когда тот узнал о смерти родителей, поддерживал, когда Войд опять давил на ребёнка, наказывая за малейшие промахи, составлял компанию, когда ему хотелось расслабиться и отдохнуть. — Ты когда-нибудь влюблялся? Кавински хмурится, разглядывая лицо друга и пытаясь уловить в нём хоть какие-то эмоции кроме растерянности. — Просто… Я не понимаю. Наблюдатель молча поднимается с дивана и идёт обратно к стойке, разделяющей кухню и гостиную. Открывает нижний ящик, вытаскивает несколько бутылок какого-то пойла и, пару секунд подумав, возвращается обратно, захватив с собой два стакана. — Неужели наш малыш Калеб втюрился? — усмехается Винс, наливая коньяк. — И какой же красотке посчастливилось? — он впихивает в руку парня стакан с алкоголем. — Ответь сначала, — Калеб хмуро разглядывает своё отражение в тёмной жидкости. — Я? Да не припомню. Интрижки разные были, а вот прям влюбиться… Не моё, — качает головой Кавински, делая глоток. Калеб молчит, а в комнате царит убивающая неловкость. Он почти жалеет, что вообще пришёл с такой проблемой к другу. Не то это чувство, о котором надо рассказывать, нет. Но один он вряд ли сможет понять себя. — А с парнями? — Э? — Винс удивлённо вскидывает бровь. К однополым парам в Империи относились нормально, пусть их и было гораздо меньше. — Так значит красавчик, а не красотка, — довольно тянет, улыбаясь. — Ну, бывало пару раз, но так, не то чтоб… — Это Войд, — Калеб залпом опустошает стакан, закашливаясь от неприятного жгучего чувства в горле. — Чего?! — громче, чем следовало, реагирует Кавински. — Малой, ты… — Не знаю я, блять! Не знаю, понимаешь?! — алкоголь медленно начинает действовать, поднимая температуру тела, но Калеб игнорирует его, хватая бутылку со стола и делая ещё пару глотков. — Я никогда в жизни не испытывал этого! Я не знаю! Истерика медленно охватывает парня. Он не понимает, что ему делать. Не понимает, а влюбленность ли это. Ему просто не с чем сравнивать. Из-за постоянной нагруженности и бесконечных тренировок у него просто не оставалось времени, чтоб завести себе друзей, лишь так, парочку хороших знакомых. А до попадания к инспектору Калеб был слишком юн, чтоб задумываться о любви. — Н-да, парень… — Винс вытягивает из кармана джинсов тёмную упаковку с фиолетовой надписью. — И с чего ты взял это? — он протягивает пачку Калебу и тот машинально берёт из неё сигарету, а следом делает ещё глоток коньяка. С чего взял? Калеб не знает. Он чувствует себя странно, когда думает об этом. Сама идея влюбиться в своего опекуна кажется странной и мерзкой. Нельзя так, особенно, когда твой опекун это бездушная машина, одержимая идеей контролировать каждый шаг, каждую мысль жителей Империи. Но Войд не всегда такой, нет. У него есть чувства, есть душа. Несколько месяцев назад им даже удалось нормально поговорить о чём-то, кроме работы. Тогда Калеб и узнал, что семьи у Войда никогда не было, его воспитала Империя и своей жизнью он обязан именно ей. Оправдывает ли это инспектора? Точно нет. Но что-то внутри Калеба больно треснуло, вынуждая задуматься о прошлом Войда. Одинокий, озлобленный мужчина, выращенный системой со своими бесчеловечными законами, никогда не знавший любви и заботы, но старающийся подарить их преемнику… Старающийся ведь? Калеб думал, что да. Может это просто подростковый максимализм, а может что-то иное, но парень искренне считал, что Войд не такой плохой, каким кажется. И те редкие случаи проявления чувств были дороже золота. Дни рождения Войд не понимал и, соответственно, не праздновал. Но для Калеба всегда устраивал выходной, давая ему возможность отдохнуть от работы и тренировок, и даже дарил какой-нибудь подарок в виде редкой виниловой пластинки или другой мелочи. Без лишних слов и эмоций: короткое «поздравляю» и «на сегодня ты свободен», от которых внутри всё больше появлялось ощущение, что он не такой плохой, раз не забыл. А вот о дне рождении Войда Калеб узнал случайно, когда проходил мимо кабинета полицейских, обсуждающих инспектора и то, что может хоть в этом году он сжалится и отпустит их пораньше. Тогда в голову и закралась идея организовать небольшой праздник для мужчины. Может, ему будет приятно? Калеб как можно быстрее постарался разобраться с оставшимися документами и кинулся в Эмпориум, по пути пытаясь придумать, что вообще может понравиться Войду. Кофе? Винил? Он знал целое ничего об увлечениях опекуна, прокручивал в голове по сотне раз все их разговоры в попытке зацепиться за что-то. И смог. Вспомнил, как Войд упомянул о быстро устающих глазах, которые уже не справляются с таким объёмом бумажной работы. Тогда Калеб и оплатил ему операцию на вживление глазных имплантов. Нельзя сказать, что Войд прыгал от радости, но, увидев бланк об оформленной процедуре, взгляд тёмных глаз смягчился, а уголки губ приподнялись в улыбке. Улыбке, которую Калеб никогда раньше не видел. — Похоже, ты в дерьме, — хмыкает Кавински, затягиваясь. Он ни слова не проронил за время неловкого и сбивчивого монолога Калеба, обдумывая историю и не забывая подливать парню алкоголь. Видел, что тому необходимо напиться и выплеснуть всё накопившееся в душе. — Чёрт! — Калеб вздрагивает, когда рука не слушается и выпускает стакан, разливая на комбинезон напиток. — Прости, — он расстёгивает молнию и скидывает с себя верхнюю часть костюма, оставаясь в тёмной футболке. Жарко. Очень жарко. Сознание мутнеет, а мысли смешиваются, не позволяя сконцентрироваться на чём-то одном. Хочется спать, но в то же время это последнее, о чём думает Калеб. — Ви-и-инс… — парень поворачивается лицом к Кавински и пододвигается ближе, привставая с места. — А поцелуй меня, — он одной рукой обнимает наблюдателя за шею, пока другая упирается в чужую грудь. — Кажись, кто-то перепил, — усмехается Винс, безуспешно пытаясь отстраниться. — Думаешь, я лучший кандидат для первого поцелуя? — С чего ты взял, что первого? — невнятно бурчит Калеб, заглядывая в скрытые за красными линзами глаза. — Я не прав? Тот не отвечает, стягивая с Кавински очки и убирая их на столик. Прав, но какая разница? Первый поцелуй это не что-то невероятное, что ты должен беречь для того самого человека, который будет с тобой до конца жизни. Никто и никогда не будет рядом вечно, смысл тянуть и отказывать себе в своих желаниях. Винс со слабой ухмылкой качает головой, а следом накрывает губы Калеба своими, затягивая в ленивый поцелуй. Раз хочет малец отвлечься, то кто он такой, чтобы мешать этому?

***

— Представляешь? Мой первый поцелуй был с Кавински, — Калеб сминает окурок пальцами, откидывая его куда-то в сторону. Ветер слабо колышет выбившиеся пряди волос, что спадают на лицо, но парню плевать на них. Как плевать и на сгущающиеся тущи, закрывающие собой небо. — Или ты знал об этом? Ты всегда всё знал…

***

— Что это? К ногам Калеба летит полупустая пачка сигарет, тайком купленных вчера у одного из знакомых Винса. Покупать в другом, предназначенном для этого месте, Калеб боялся. Люди язык за зубами держать не умеют, так что от инспектора это вряд ли бы скрылось. — Ты рылся в моих вещах? — Что это? — жёстче спрашивает Войд. Он никогда правильным не был, мог позволить себе выпить или закурить, пусть и в редких случаях. А вот за Калебом смотрел внимательнее, допуская алкоголь ещё реже. Зачем ему преемник с зависимостями, ухудшающими концентрацию внимания и мешающими работе? — Какая разница? Войд в несколько шагов преодолевает расстояние между ними и замахивается. Удар. Щека тут же краснеет, запечатляя на себе след бионической ладони. Калеб стискивает зубы от пронзившей насквозь боли. — Чтоб я больше этого не видел. Войд разворачивается, собираясь покинуть комнату, когда слышит пропитанный злобой голос: — Не указывай мне. Мужчина останавливается, кидая на парня холодный взгляд через плечо: — Ты берёшь на себя слишком много, Калеб. Не вынуждай меня стирать тебя. И он уходит, оставляя растерянного Калеба наедине с растоптанной пачкой сигарет и такой же растоптанной душой. Пустой взгляд направлен в захлопнувшуюся дверь, что-то внутри неприятно сжимается. Стирать? Войд правда сказал это? Разве… Разве он может так поступить с ним?

***

— Нет, — Калеб усмехается, делая глоток коньяка, а после вытирает губы тканью на запястье. — Ты бы не стёр меня. Ни за это, ни за что-то иное. Не стёр бы даже за то, что я присоединился к Сиянию. Убил бы, но не стёр. Он смотрит на возвышение из земли перед собой, чувствуя, как к глазам медленно подступают слёзы. Сколько он уже не плакал? Достаточно, чтоб позволить себе разрыдаться над могилой отца. — И никакой ты мне не отец. Мой отец умер много лет назад, а ты… Ты кто-угодно, но только не отец… — голос ломается на последнем слове. Кого Калеб пытается обмануть? На несколько километров вокруг ни единой живой души, а он строит из себя хер пойми кого, доказывая, что Войд для него не больше, чем опекун-диктатор. Смешно от себя. Смешно от воспоминаний, смешно от мыслей, что он правда считал себя влюбленным в Войда. Чушь собачья. Лишь с годами Калеб осознал, что это было обычное непонимание себя и попытка принять инспектора, как кого-то близкого. Как отца. Но с Войдом сложно, от того и возникли те ошибочные чувства. — Прости меня… — Калеб прижимает ноги к груди, утыкаясь лицом в сложенные на них руки. — Прости… Ты идиот. Ты последний идиот… — слёзы текут бесконечным потоком, не собираясь останавливаться. Империя то, чему Войд посвятил всю жизнь. Империя то, чем он жил. И то, от чего он погиб. Когда Империя перестала существовать — перестал существовать и сам Войд. Перестал существовать, превратившись в машину, работающую на оставшемся топливе. Топливе, которого было отвратительно мало. — Я херовый сын, да? — Калеб нервно смеётся, поднимая голову и смотря куда-то перед собой. — Я даже не смог быть рядом, когда ты умирал… Я… Мне так жаль… И… Спасибо. Ты не был хорошим опекуном, но я благодарен тебе… Правда благодарен, — губы кривятся в слабой улыбке. На дрожащих ногах он поднимается с земли и подходит к могиле, оставляя у её изголовья полупустую бутылку, а рядом пачку сигарет. Хочется что-то сказать, но все слова уже были произнесены. Калеб не верит в загробную жизнь, как и не верит, что Войд его слышит. Но так проще. Проще, если ты выговоришься. Скажешь всё то, о чём молчал долгими годами. Признаешься в своих мыслях, в своих чувствах. Калеб никогда не говорил, что ценит Войда, что любит его. Эти слова не имели смысла ровно до того момента, как Войд погиб. Погиб такой глупой, бесславной смертью. Но даже если бы Калеб мог что-то исправить, он бы не стал. Это опыт, который набирается только благодаря ошибкам, благодаря труду и осознанию своих прошлых поступков. Войд не смог бы жить в новом мире, который построили друзья Калеба. Просто не смог бы. Как и Калеб не смог бы смотреть на сломленного, разрушающегося день за днём Войда. Калеб вытирает глаза ладонью, поднимая с земли лопату, и направляется к своему мотоциклу, расположенному неподалеку. Не о чем уже жалеть. Войд — часть Империи. То, что навсегда останется в прошлом и то, что ворошить больше не стоит. Жизнь не будет стоять на месте и ждать, когда ты оправишься от своих травм, не будет помогать тебе разбираться с ними, не будет милостива к твоей разбитой душе. Единственное, что можно и нужно сейчас сделать — отпустить. Отпустить всё, что было и принять новую реальность, в которой ты и твои близкие счастливы. Калеб в последний раз оборачивается на захоронение, смотря на него покрасневшими от слёз глазами. Так будет лучше для всех. — Прости… И прощай, отец… — тихо шепчет парень. На щеку падает холодная капля, разбиваясь о кожу. Начинается дождь. Дождь, обозначающий начало новой главы жизни. Дождь, позволяющий отпустить прошлое. Дождь, в котором Калеб слышит непривычно нежный, хриплый голос: Ты лучший сын.