Агония бьющихся в унисон сердец

— Тебе хорошо? — сбивчиво шепчет Дима, сбавляя темп и практически ложась на распластанное тело под ним. Харитон удовлетворенно мычит в ответ, не удосуживаясь даже на секунду приоткрыть глаза, чтобы оценить на редкость помятый вид друга. — Ты ведь меня не слушаешь, — больше заключает, чем интересуется академик, утыкаясь раскрасневшимся лицом в ключицу товарища. Хотя они уже полчаса как дома, оба всё ещё частично одеты в рабочее — Захаров в излюбленную теплую водолазку, а Дима в белую, идеально выглаженную с утра, а теперь безнадежно пострадавшую рубашку. День выдался не на редкость загруженным, и сил хватило только на ленивое стягивание в прихожей ботинок и брюк. Точнее, Сеченову приходится отдуваться за двоих, потому как добравшись до кровати, Харитон рухнул на неё с громким стоном облегчения, ощущая как с тянущей болью расслабляются затекшие после шестичасовой операции мышцы спины, и принял взвешенное решение более не совершать сознательных движений без крайней надобности до конца своих дней. Захаров кивает, мотает головой, снова мычит невпопад, надеясь, что какая-то из реакций удовлетворит друга, и поток вопросов в его сторону перекроется. Ну чего вдруг Диме приспичило поболтать в постели, и так весь день вместе копались в полуживом теле, контакт интимнее некуда, неужели не надоело глазеть друг на друга. Толчки замедляются, а потом вовсе сходят на нет. Организм Харитона расценивает это как возможность наконец полностью отключиться, но мозг предательски сообщает, что Дима не получил желаемого, а значит просто так не отстанет. Точнее, отстать то отстанет, но завтра будет ходить весь день грустный, надувшийся, будто коварно преданный любовью всей жизни. Не то чтоб Харитону есть дело до его мелких капризов, просто работать с ним в таком жалком состоянии — то ещё удовольствие. Тяжело вздыхая, Захаров разлепляет веки, утыкаясь взглядом в чужие черные глаза, бликами отражающие свет фонаря с улицы. В темноте спальни почти ничего не разглядеть, но лицо Сеченова так близко, он может чувствовать обжигающее дыхание на своей шее. — Что-то случилось? — сухо интересуется Харитон, словно речь идёт о выполнении очередного рабочего плана. — Я так не могу, Тош. Я чувствую себя насильником. Зачем ты позволяешь так поступать с тобой, если не хочешь? «Потому что тогда ты уйдешь и найдешь того, кто хочет, идиот», — назойливо вертится на языке, так что приходится сжать челюсти посильнее, чтоб ненароком не внести ещё больше сложностей в их без того запутанные отношения. Одна мысль о том, что Дима мог бы вот так же, завалившись в кровать после трудных будней, обжиматься с другими, вызывает болезненный распад чего-то в области сердца. Прекрасные дамы, уважаемые мужчины на всякий вкус и цвет, даже из завистливо презирающей его верхушки многие хотели бы оказаться в постели главы предприятия, но, к всеобщему разочарованию, домой каждый вечер он возвращался в компании ворчливого коллеги. — Ерунда, никчемный из тебя насильник, на троечку с плюсом. С чего ты взял, что я не хочу? Всё было отлично, ты сам остановился. — Ты не со мной, — твердо заявляет Сеченов, зачем-то подаваясь вперёд, заставляя Харитона поморщится от особо грубого проникновения. — Я только прикрыл глаза. Мне что обязательно каждую секунду одаривать тебя восхищенным взглядом? Честное слово, устал. Не один десяток лет уже этим занимаюсь, можно и отдохнуть пару минут. — Мне уйти? Сеченов начинает сдавать назад нарочно медленно, чтобы Харитон успел скрестить ноги на его пояснице и рывком притянуть обратно, погружая глубоко в себя. Оба сдавленно стонут, закатив глаза. Захаров вплетается пальцами в растрепанные каштановые волосы, теперь уже сам вжимая Диму лицом куда-то в область грудных мышц, надеясь, что тот займется любимым делом и перестанет разыгрывать драму на пустом месте. Это правда срабатывает на некоторое время. Сеченов запускает руки под мягкий свитер, задирает его вверх, оголяя бледную кожу, увлечено прикусывает и зализывает везде, где дотягивается, не жалея болезненно-чувствительных сосков. Обычно Харитон не разрешает себя метить, и за случайно оставленные засосы на закрытой одеждой местах, Дима получает заслуженный втык. Хотя, казалось бы, даже если коллеги заметят плохо скрываемые улики, когда это профессору Захарову было дело до общественного мнения? Дима почти добирается до уха, лизнув чувствительное место под челюстью, и уже готовится куснуть за мочку, когда терпение друга лопается, и рука в волосах не без усилий оттаскивает академика от покрасневшего тела. — Сожрать ты меня пытаешься, что ли, в самом деле? Мерзость, — ворчит Харитон, ощущая покалывание на раздраженной коже. — Если и так, запретишь мне? — в мутных от усталости и возбуждения глазах Сеченова мелькает нездоровый блеск. — Ну же, Тош, неужели не позволишь лучшему другу сделать с тобой все, что захочется? Разве ты способен отказать мне хоть в чём-то? Давай, будь умницей, запрокинь голову, покажи, как сильно нуждаешься в этом. Ты такой агрессивно недоступный для других и всегда готовый для меня, словно изготовлен под заказ для личного пользования. Хотел бы я никогда не выпускать тебя из рук. Бархатный голос льётся прямо в уши, не позволяя увернуться или абстрагироваться, только пропускать возмутительные слова сквозь каждую клеточку тела. Харитон опрометчиво ослабляет руки, и они тут же оказываются вжаты в кровать по обе стороны от головы. Внутри все закипает от злости, обиды и до неприличия животной похоти. — Дурак, — должно было выйти грубо, но севший голос звучит вкрадчиво, словно Захаров шепчет это самому себе. Как раз кстати приходит осознание, что на полноценную перепалку у него сил не хватит, трясущиеся от усталости руки не смогут натянуть привычную маску сарказма и отрешённости, тем более наедине с этим человеком. Вместо этого он отводит взгляд, сжимает челюсти, прикрывает глаза, чтоб Сеченов не мог прочитать в них то, чему там быть никак не следует. — Люблю тебя. — Хорошо, хорошо. Сеченов бредит или издевается. Разве можно любить кого-то вроде него? Если только пару десятков минут в сутки, пока сознание пленено гормонами. Разве может Дима любить кого-то кроме себя? Если только это сладкая ложь для получения желаемого. Академик приподнимается на руках, коленями распихивая ноги друга ещё шире, из последних сил вбивается в послушное безвольное тело, игнорируя сбивчивые болезненные хрипы, непроизвольно вырывающиеся из груди Захарова, тихо по-звериному урчит, входит максимально глубоко, тут же резко отстраняясь, жёстко вжимая ноющие запястья в матрас и, наконец, замирает. В полудреме Захаров чувствует, как несколькими струями на поджавшийся живот выплескивается сперма. Измученный мозг генерирует на это яркий расплывчатый образ лабораторной посуды, чего-то вроде заляпанной стеклянной колбы для смешивания. Личный инвентарь академика Сеченова. Использованный. Жаль, нельзя закинуть своё тело в шкаф для стерилизации, а лучше сразу утилизировать. Дима отстраняется, отползая в ноги, и Харитон молит все сущее, чтобы он утащился в ванную или, если усталость в кои-то веки победит дотошную чистоплотность, завалился спать рядом, но, конечно, его надеждам на покой не суждено оправдаться. Погружение в сон в очередной раз грубо прерывается, когда его привставший член оказывается во рту старшего академика. У Димы странный пунктик на обязательное удовлетворение обоих участников процесса: «иначе ради чего вообще мы тут собирались, товарищ», Харитон, естественно, его общественно полезную точку зрения не разделял. Секс для него был совершенно понятен как примитивная физиологическая потребность, а тонкости духовных связей в процессе соития не входили в его область научных интересов, то есть, со всех сторон непроходимая скучища, развлечение на вечер для средних масс. Однако, Сеченов явно видел в этом нечто большее, чем удовлетворение мешающей работе нужды, и Харитон с немым укором принимал его правила, как и во многих других аспектах жизни. Сеченов не берёт его целиком, но постоянного скольжения головки вдоль языка вполне хватает, чтоб внизу живота свернулось тянущее тепло. Истощенному организму надо так немного для разрядки. — Дима, прекрати, стой. Не надо, слышишь? Я не хочу, — бурчит Захаров ощущая, как заместо долгожданной слабости тело начинает напрягаться, дрожать в предвкушении. — Моё активное согласие тебя больше не волнует? — Извини, но, когда дело касается доставления удовольствия, твоё мнение не учитывается. Если бы я прислушивался к тебе в этом вопросе, ты бы уже знать забыл, что такое оргазм. — Вот и славно, может, это именно то, чего я хочу. — Может это один из извращенных способов самонаказания, но твое тело заслуживает лучшего обращения. — Мои ментальные проблемы не исчезнут, если ты отсосёшь мне. — Никто не запретит мне проверять эту гипотезу снова и снова, — хмыкает Сеченов, поглаживая рукой истекающий естественной смазкой член. — Сволочь. — Люблю тебя. — Нет, не любишь, — шипит Захаров. Признания всегда бьют по больному, давят на незаживающие дурно сшитые раны, выталкивая наружу алую кровь в перемешку с гноем. — Почему ты так боишься? Я не собираюсь причинять тебе боль. — Но всё равно сделаешь это. — Тогда позволь мне хоть сейчас быть нежным. — Заткнись уже и закончи начатое, — Харитон поджимает губы, словно опасаясь, что с них сорвётся лишнее, вновь прикрывает глаза, пряча лицо в сгибе руки, хотя Диме всё равно не разглядеть его со своего места. Сеченов едва слышно усмехается, с удовольствием возвращаясь к занятию. Шлепает по левому бедру, заставляя приподнять и согнуть ногу в колене, облегчая себе доступ. Слизывает успевший выделиться предэякулят с головки, одновременно лаская рукой ствол, а потом берёт глубже, мягко, стараясь максимально расслабить горло. Двигается беспощадно интенсивно, словно в отместку за последнюю реплику друга, хочет показать, как быстро он справится с этим. Захаров молчит, не двигается навстречу, и только сбивающееся тяжелое дыхание выдаёт его сознательное присутствие. Дима уверен, что, если бы ему пришло в голову прямо сейчас вогнать скальпель в расслабленный живот и протащить вниз до тазовых костей, распарывая брюшную полость, он бы даже не поморщился. У боли есть предел, дальше дна не упадешь, а Харитон, очевидно, валялся в самом низу: разбитый, сломленный, но упрямо притворяющийся, что в норме. Дима мог бы с легкостью содрать хлипкий защитный слой, дотронуться до внутренностей, запустить пальцы в это мягкое и нежное, услышать наконец не очередную грубость, а мольбы, переходящие в рыдания, вопли, агонию выворачиваемой души. Такие люди, как Захаров, зрелищно ломаются. Как механизм, добросовестно работающий на износ в один прекрасный день схлопывается, заливая себя и все вокруг кипятком. Конечно, Сеченов осознанно не толкнет его в это, и не позволит Тоше разбить самого себя в приступе панического бегства от ненавистной реальности, не отпустит. Истинный спасатель не позволит жертве выбраться из своих заботливых лап. Мысль о том, что он единственный, кому дозволено видеть слабость этого стального человека, пробуждает ликование в темных углах его сознания. Ощущая, как дёргается член друга, Сеченов заглатывает глубже, продолжая стимуляцию рукой, одновременно с этим проникая двумя пальцами в растянутое кольцо мышц, умело массируя предстательную железу. В награду за старание слух ласкают приглушенные всхлипы, вниз по горлу стекает пара белых дорожек. Бёдра Захарова, до этого расслабленные, судорожно вздрагивают, рефлекторно подаваясь вперёд навстречу одобрительно урчащего Сеченова. Мучительная эйфория выталкивает из сознания всё нужное и лишние, ненадолго даруя спасительную пустоту. Одна из причин, почему Харитон презирал человеческое тело — никогда до конца не подчинено воли хозяина и в любой момент радостно готово предать. Сеченов выпускает член изо рта, довольно облизываясь. Благодарно прикусывает губами напоследок мягкий живот добычи, перебирается наверх, чтобы получить заслуженный поцелуй, тянет руку к отвернутому лицу Харитона, от чего тот вдруг шарахается и с неведомо откуда взявшейся силой пытается помешать коснуться себя, но уже поздно. Пальцы Димы скользят по влажной щеке, испуганно замирая на подбородке. Харитон перехватывает его запястье, озлобленно впиваясь короткими ногтями в тонкую кожу, но, понимая, что момент упущен, быстро сдаётся, снова погружаясь во всепринимающую апатию. — Тош, ты чего? — взволнованно шепчет Сеченов, пытаясь вытереть мокрые дорожки, но на деле только сильнее размазывая слёзы по горящему лицу мужчины. — Прости, мой хороший, прости, пожалуйста, я увлекся. Тебе больно? Навести успокоительное? — Черта ради, просто ляг уже спать. — Конечно, сейчас, я только схожу за полотенцем, надо привести нас в порядок, ладно? Харитон едва различимо кивает, кажется, уловив из слов друга только вопросительную интонацию. Махровая ткань, наскоро облитая кипятком, скользит по коже, оставляя после себя мурашки и влажное тепло, обтираемые конечности слабо дергаются от перенапряжения нервной системы, словно заботливые касания друга бьют током. Зря всё же не вколол транквилизатор перед выходом с работы. Сквозняк из форточки облизывает голое тело, все же заставляя мерзлячего Захарова сменить позу, перевернувшись на бок. — Тош, можно с тобой? — осторожно трогает за плечо Дима, непонятно как материализовавшийся рядом, уже принявший душ. Кровать проминается под чужим весом, даже с закрытыми глазами Харитон отчетливо видит, как мужчина склоняется над ним, обдавая хвойным ароматом геля, мятным ополаскивателем, едва слышимым запахом рабочего импортного одеколона. С мокрых волос срываются капли, падая на покрытую мурашками кожу Захарова. — Можно, — бормочет Харитон, жалея, что нельзя поставить автоответчик на все вопросы друга, — и хватит спрашивать, знаешь же, тебе всё можно. Проблема их отношений не в том, что Дима заходит слишком далеко, а в том, что Харитон никогда его не останавливает. Не поощряет, почти не оказывает сопротивление даже когда становится действительно больно. Для других людей его личные границы непробиваемы, но Дима как-то однажды прошёл прямо сквозь них, даже не подбирая ключ к сложнейшему замку, словно и не заметив баррикад, годами возводимых Захаровым. Наверно это и лишило оторопевшего от такой наглости Харитона какой-либо защиты перед ним на долгие годы. Сеченов пропускает мимо ушей ядовитые нотки в голосе, тут же укладываясь рядом, притягивая сжавшегося от холода Тошу к себе, утыкая лицом в грудь, чтоб не смущать лишний раз зрительным контактом, закидывает конечности сверху, чтоб быстрее согреть и укрывает их одеялом. В воцарившейся тишине тиканье настенных часов кажется оглушающим, Дима не может разобрать за ним поверхностное дыхание друга. Если б только он мог залезть внутрь его тела и остаться там охранять беспокойное сердце, утешающе свернувшись в нём клубком. — Прости, Тош, но я люблю тебя, даже если ты категорически против. Хоть убивай, не отстану, честное слово. Харитон театрально вздыхает, с трудом переводя дыхание, заключенный в крепкие объятия, а потом заходится тихим смехом. По крайней мере, Сеченов собирается интерпретировать дрожь, пробивающую тело под ним, так и никак иначе. Он вжимает в себя трясущегося друга, успокаивающе гладит вдоль спины, и бормочет что-то совершенно глупое про светлое будущее, счастье, мир, где царит равенство и добродетель, про далекие звезды, межпространственные путешествия, мириады галактик, дожди из алмазов, пушистых кошек, города на солнце, вечную жизнь, порталы в параллельные реальности, машины времени, роботов, создающих органическую жизнь, людей, наделенных силой, вызвавшей бы зависть у древних богов, победу над смертью, массовое слияние сознаний, снова и снова про любовь. Чепуха. А впрочем, может и выйдет, сложности на пути к великому и невозможному Диму никогда не пугали, а Харитону некуда отступать. К тому же, кто знает, как хитро сложится их прекрасное далеко? Доподлинно известно только то, что в эти чудеса бросаться суждено им вместе, плечом к плечу, как двум спутникам, когда-то притянувшихся гравитацией, и теперь бороздящими просторы бесконечного холодного космоса, пока громадная пылающая звезда не погладит их, принимая в себя огонь бьющихся в унисон сердец.