– Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, – в первый раз моляще обратился Левий к Воланду. – Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Иван Федорович сидел за столом, склонившись над белеющим пустотой листом бумаги и уперев лоб в раскрытую ладонь. Катерина Ивановна вошла почти бесшумно, но по легкому шороху ее платья у него за спиной и по качнувшемуся пламени свечи он понял, что она здесь. — Ну хорошо, положим, я напишу, да кто это издаст? Сама посуди, — он обернулся, чтобы посмотреть на нее, а она все так и стояла в дверях. — Как ты мне предлагаешь?.. Опишу в реализме, как все было, — примут за повихнувшегося, хотя я уже вон как здраво рассуждаю, видишь. Вроде как, если не кажется, навсегда с этим делом завязал. Он улыбнулся, сел прямее и тряхнул головой — вот мол, гляди, работает, как новенькая. — Упекут в сумасшедший дом ни за что ни про что, я там и загнусь бесповоротно. А напишу художественно — сочтут нигилистом и революционером, созовут консилиум цензоров, политику выискивать станут. А не найдут политики — ты не смотри, Катя, что ее там нет, коли захотят, так найдут, — по церковной части не допустят, потому как кто же это в печати о чертях и инквизиторах говорит? В общем, не выгорит дело. При самом лучшем исходе — просто откажут. И для кого в таком случае писать, ежели никто не прочтет? — А ты для меня напиши, — внезапно предложила она звенящим голосом. Он вскинул брови, еще сильнее к ней развернулся, чтобы видеть ее всю, и положил локти на спинку стула. Теперь он глядел на Катю снизу вверх, а она улыбалась краем рта — так, как обычно улыбался он, — и почему-то одну руку держала за спиной. — Да тебе-то я и так расскажу, хочешь? Безо всякой литературы. К тому же — разве ты чего оттуда не знаешь? — Но ты больше любишь, чтоб с литературой. Он засмеялся. — Люблю, да, есть за мной такой грешок. И не "с литературой" — это ты меня жалеешь — с литературщиной! Но в конце концов… — Что же в этом дурного? — отозвалась она в такт его мыслям. — Но и что хорошего?.. Они помолчали. Он отвернулся к столу и тихо произнес: — А ты не думаешь, что все вернется, если я напишу? Что меня затянет и я больше не выплыву обратно? — Я тебя вытащу, — прошептала она. — Если я снова сойду с ума?.. — То я тебя вылечу. Или сойду вместе с тобой, и тогда ты даже ничего не заметишь. — А если общество отвернется от меня? Если за мной пришлют от цепного моста? Если однажды в наше окно постучат? — Тогда я спасу тебя. Или разделю твою участь. — Жена декабриста, — невесело усмехнулся он. — Тебе виднее, чья я жена, — спокойно ответила она. — Хочешь, я выучусь стенографии и ты будешь диктовать мне? — Ну уж нет, — воскликнул он, — записать я сумею сам!.. — Значит, напишешь?.. — Если ты настаиваешь, если ты так этого хочешь — напишу. — Хочу. Очень хочу, — отозвалась она, — понимаешь, нужна рукопись. Если мы с тобой знаем — то это мы с тобой вдвоем только и знаем, а будет рукопись — значит, все это правда. — Да отчего же рукописи вдруг надежней головы? Рукописи — бумага, брось вон их в камин, они и сгорят. А голову, — его голос еле заметно дрогнул, — еще попробуй возьми. — Неправда! — с чувством, почти со злостью возразила она. — Рукописи не сгорят в камине. — Ну хорошо! — он ударил ладонью по столу и добавил отчего-то шепотом, — я напишу. — Тебе страшно? — спросила она. — Очень, — с готовностью признал он. — Но, знаешь, оттого-то и начинать надо немедленно, прямо сейчас. Пока я не передумал. И он придвинул к себе чернильницу. Она немного постояла, глядя на него серьезно, без улыбки, а потом высвободила руку, которую все это время держала за спиной, и в ней оказался букет цветов — букет желтых кричащих тревожных цветов, какие одни только и цветут в эту пору. Она спросила: — Тебе нравятся мои цветы? — Нравятся, конечно, — ответил он, и она не сразу осознала, что он так и не повернул головы посмотреть на букет.***
А ночью она зачем-то вышла из дома, кутаясь в шаль, и остановилась на пороге, и в лицо ей ударил свежий ветер — свежий, но не холодный, несущий с собой весть о будущем тепле, как и положено весеннему месяцу нисану. Но в воздухе зачем-то пахло лимоном и лавром. От порога вдаль, в необозримую, почти непроницаемую даль протянулась серебряно мерцающая лунная дорога. Но все же там, на самом ее конце, казалось ей, что она различает в тумане дивный сад, а за садом городские крыши, башни, монастыри и смутный еле уловимый стеклянный отблеск, как будто зашедшее солнце не скрылось на западе окончательно, а утонуло там в каком-то стакане. И вскоре она поняла, что и он стоит рядом с ней и тоже видит и сад, и город, и стакан. Они посмотрели друг на друга, и у каждого во взгляде читалось, что он подумал о том же, о чем и другой, и знает, что и другой подумал именно об этом. Она взяла его под руку и молча спросила: — Это сон? И он ответил: — Конечно, это сон. И завтра, когда мы проснемся, не будет уже ни дороги, ни города, ни сада. Но останется моя рукопись, и, когда я закончу, клянусь, что ты будешь первая, кому я прочту ее. И думаю, не завянут еще к утру твои цветы, ведь ты не забыла поставить их в воду? — А мне и не надо ни дороги, ни города, ни сада, — сказала она. — И даже цветов, хотя я и не забыла поставить их в воду. — Чего же тебе тогда? — тихо засмеялся он. — Того же, чего и тебе, чего и всем. Идти вперед и говорить. — Тогда пойдем. Пойдем, Катя. И они пошли вперед по лунной дороге, смеясь и болтая, и о веселом, и о серьезном, и о веселом и серьезном одновременно, и спорили, и убеждали один другого, и оставались каждый при своем. Иногда она забегала вперед и глядела ему в лицо, и он улыбался ей так, как улыбаются только дети и сумасшедшие, потому что они знают то, чего не знают другие. И тогда она понимала, что никогда никто еще не читал и после не прочтет такого романа, как тот, что он когда-нибудь напишет. Они шли вперед, но знали, что вернутся к утру. Не только потому, что дома у них оставалось много дел, но и потому еще, что на лунных дорогах не цветет цветов и не распускаются на деревьях клейкие весенние листочки, а без этого грустно, если идти слишком долго. Но говорили они так, с такою страстью, с таким упоением, как будто не было впереди всей жизни, а была только эта ночь, только эта луна и только эта дорога. Оставим же их вдвоем. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся.