Достаточно

      — Кхм. Мартинель Мартен, так? Тот, который Тинтин?       — Он самый, да. Тьф-фу, узнать бы, какого чёрта мать и отец, — мир его костям на болотах Пашендейла! — выбрали по святцам имя, так похожее на фамилию. Видимо, уже не особо выбирали: зачем долго думать над именем пятого по счёту ребёнка?       — Нам с тобой не доводилось раньше толком поговорить. Фламандец?       — Нет, из Брабанта. Ну, пришлось переехать, так что теперь я брюсселец, — хрипловато-жизнерадостно поясняет Мартин, ковыряя носком ботинка половицу: да будут благословенны чёрные носки, с белыми сразу видно, что они потёртые, — и смотрит то на очки главного редактора, то на портрет Бенито Муссолини на его столе.       — Валлон, значит? Мартин кивает. Тогда шёл первый год войны, и Мартинелю Мартену было немного больше трёх, — сам он не помнит ни Оттиньи-Лувен-ла-Нёв, ни родного дома, ни кустов шиповника во дворе: сёстры и брат порой вспоминают о курах и собаке, но Мартину их болтовня ни о чём не говорит, — значит, и чужим знать об этом незачем. Может, редактор Валлен и платит за печать и заметки, но своим от этого он никогда не станет. Жорж Валлен, по-городскому блеклый и близорукий, словно самим господом вылепленный из глины под обстановку скупо, но добротно обустроенного кабинета «Двадцатого века», оглядывает его, — с головы до ног, с веснушчатой рыжины до ботинок. Мартин не без вызова вытягивает ноги, скрестив их в щиколотках, складывает руки на груди и смотрит прямо в глаза, вздёрнув подбородок: пусть видят, что Мартинель Мартен не стесняется своего роста.       — Что ж, Эдгар-Пьер из печати говорит, что ты толковый помощник.       — Спасибо.       — Ну, и ещё он говорит, что в твоей писанине ошибок больше, чем блох на собаке.       — Справедливо, — рассудительно замечает Мартин и старается выглядеть серьёзным, как положено, хотя к его щекам приливает жар. Примет ли его редактор Валлен, если узнает, что Мартин проучился только четыре года как положено, и ещё год — зимой? Видит бог, Мартину не стыдно за это: раньше ему было некогда, да и незачем, — но у месье Валлена сухой взгляд, пойманный сетью морщин, и из-за этого совсем неуютно. Впрочем, в сетях Жоржа Валлена шевелится что-то давным-давно мёртвое.       — Гляди, чтоб дальше такого не было, будешь много читать — выправишься. Заметки твои Эдгару-Пьеру нравятся.       — Ещё раз спасибо. Видимо, в «Двадцатом веке» нынче не очень-то ладно с грамотными, отмечает Мартин, но тут же вздрагивает и инстинктивно поджимает ноги, когда редактор Валлен, оглядев его снова, стучит пачкой сигарет по столу.       — Та-ак. Теперь соизволь побыть честным. Сколько тебе лет, Тинтин?       — Шестнадцать.       — Врёшь.       — Четырнадцать, — всё тем же тоном говорит Мартин.       — Мелковат.       — А что тут такого? Мне четырнадцать, этого достаточно.       — М-м. Откуда мне знать, что ты не приписал себе год-другой?       — Потому что мне нет никакого резона так делать.       — Тогда зачем соврал в первый раз?       — Проверял, как Маржелин велела, — без долгих раздумий сознаётся Мартин: когда он только-только начинал подрабатывать, то Маржелин, старшая из сестёр, будила его затемно, пока все спали, подгоняла умываться, ворчала и вздыхала, что братьев, когда им пришлось работать, не спрашивали о возрасте. «Братьев», — раньше их было двое, но потом, когда мужчин призвали на фронт, Жозеф надел форму и взял винтовку, приказав Бенжамену «присмотреть за девочками», и ушёл вместе с отцом, и на третьем году войны их не стало. Мартин не помнит Жозефа: кажется, у него пробивались усы, и он всегда носил полосатый пиджак и картуз, — но помнит, что после известия о его гибели мать, швырнув письмо в топку, весь день стирала, парила, мыла и даже не помолилась перед сном, а Жанна-Баттиста, — вторая из сестёр, самая набожная, с обманчиво-мирным взглядом, колким, как острия пик, и следами от оспы на лице, — сидела рядом на кровати и гладила её по волосам. Мать, родившая шестерых, никогда из-за детей не рыдала, и в тот вечер — тоже: да, она могла прикрикнуть, но гораздо чаще целовала.       «По крайней мере, он встретится с папой и познакомится с бабушкой, — певуче говорит Жанна-Баттиста, — и они приглядят с небес за Тинтином и Наной».       «Тебе бы с такими речами да в церковь, или в красный квартал, баб утешать, — огрызается мать, сбросив её руку со своих волос, таких же рыжих, с оттенком в медь: в семье Мартина все рыжие. — Самой-то что, лень присмотреть?» Редактор Валлен закуривает и выдыхает в сторону окна, не глядя на Мартина, а Мартин наклоняется завязать ослабшие шнурки, одёрнув пиджак, и раздумывает, расстегнуть ли его или оставить так. Лето нынче жаркое, и Мартин ругает себя за то, что надел пиджак поверх рубашки и жилета.       — Маржелин, говоришь. Тётка или сестра?       — Сестра, она у нас из старших.       — Значит, у тебя есть ещё и старшие братья?       — Ну, Жозеф остался под Пашендейлом.       — А родители ещё живы?       — Мама. Отец… как Жозеф.       — А-а, вот оно что. Поэтому ты и идёшь работать? Мартин пожимает плечами, трёт ладонью нос и, вздрогнув, вскидывается:       — О, совсем забыл! Я ведь немецкий знаю, месье Валлен! Я вам об этом говорил?       — М-м? Wie gut kennst du Deutsch?       — Ich weiß genug, — отрезает Мартин, без запинки переходя на немецкий язык, жёсткий, скребущийся в горле. Мать иногда разговаривает на нём, — у неё есть родня в Бюлланже, знающая французский в той же мере, в какой Мартин знает немецкий, и Мартин вечно забывает, как положено говорить: Бюлланж или Бюллинген?       — Nicht schlecht, Тинтин. Значит, работай, а там будет видно. Мартин задумывается, стоит ли потребовать, чтобы его звали по-полному, а не так, как обычно зовут на улице, — «эй, мальчик, принеси-ка газеты!» — но всё-таки решает, что слова в этом деле вряд ли помогут, и с ухмылкой суёт в рот самокрутку. У табачной трухи неприятный привкус, да и доселе Мартин прикладывался к сигарете всего-то раза два, подражая Маржелин с её вечно зажатым в зубах мундштуком, главной красавице квартала, — но ведь все взрослые курят, верно?       — Спички не найдётся для репортёра, м-м? Редактор Валлен мнёт окурок в пепельнице, сгребает её вместе с пачкой сигарет в ящик стола и с грохотом задвигает обратно, и сеть морщин вокруг сухих глаз превращается в оттиск солнечного ожога.       — Бога ради, Тинтин, бросай-ка ты курить, это тебя убьёт.