Метафора любви

      Колеса мерно стучали о рельсы, отбивая четкий ритм, под который подстраивался глуховатый скрипач. Музыка лилась рвано, скачками, но никому до того не было дела — главное, что она была. Мужчины танцевали друг с другом, хохоча, отпуская сальные шутки, толкаясь, постоянно меняя свою пару… Нойманн устало выдохнул и перевел взгляд на девушку, сидящую напротив.       — Meine Liebe, ты обещала мне танец.       Теодора вздрогнула: ее пустой взгляд продолжал бессмысленно провожать мужчин, кружащих в узком вагоне.       Альберт поднялся.       — Танец, — он выжидающе протянул девушке руку. Теодора подчинилась.       Она всегда подчинялась, когда его глаза сталкивались с ее. Ломая желание, сопротивление, волю — ломая каждую косточку и собирая из осколков новую Теодору. Покорную. Послушную.       Неживую.       Ноги двигались механически, холодные пальцы грелись в горячих руках Нойманна, и только сердце ледяным комком стучало в груди, оставляя внутри незаживающие кровоточащие раны. Поворот, объятие, шаг назад, шаг назад… Мужчина теснил ее к стенке поезда — и каждый раз предательская мысль блестела в ее глазах: «пристрели. пристрели. пристрели». Каждый раз она промахивалась: он и не думал расставаться со своей игрушкой.       Танец уже кончился, а в голове до сих пор играла скрипка. Легкая, нежная мелодия, которую услышала она лишь однажды — которую не услышит больше никто из живых. Живых…       Она забыла, что такое жизнь. Альберт пил ее до дна, не давая наполниться, не давая оросить потрескавшиеся губы утешительной влагой — он оставлял ее пустой, ненужной куклой. Хотя нет… нужной.       Нужной лишь ему.       — Пей.       Стакан с янтарной жидкостью ударил по столу совсем рядом с ее рукой, и девушка послушно его приняла. Едва ли не с благодарностью — все равно здесь только Нойманн пытался заботиться о ней. Криво, озлобленно, как умел, но… черт. Кого она обманывает?       «Себя».       Ему нравилось доламывать то человеческое, что еще осталось в Теодоре; слушать ее глухие хриплые стоны, лишь изредка превращавшиеся не в крики — в мольбы; смотреть на безжизненное покорное тело в собственной постели — тело, которое принадлежало больше не той бойкой девушке, а ему. Только ему.       — Ну что, без пяти минут оберст-лейтенант… — Штефан Риттер бесцеремонно хлопнул своего товарища по плечу и грузно уселся напротив, так что Альберт от неожиданности слишком сильно сжал пальцы Теодоры, — не хочешь поблагодарить? Это же я шепнул нашему майору, чтоб он тебя в Химворде направил!       — Еще скажи, это из-за тебя я звездочки получал, — лениво протянул мужчина.       — Из-за кого ж еще?!       Нойманн дернул нижней губой — коротко хохотнул.       — Ладно, — Штефан резко переменился в лице, — скажи мне вот что: зачем ты с собой эту американку таскаешь? Мало баб тебе в других городах?       — Дают — таскаю, — лаконично ответил мужчина.       — Трахается она как-то особенно, не пойму? Может, дашь попробовать?       Альберт презрительно ухмыльнулся. Каждый раз, когда речь заходила о его игрушке, внутри все скручивалось в тугой комок. Действительно, это — было против правил, но в то же время не было нарушением. И разве не имел он права получать удовольствие тем способом, которым хотел?       — Не дам.       Риттер раскатисто рассмеялся. Наблюдать за метаниями своего младшего товарища было крайне увлекательно. В особенности из-за того, что помимо этой глупой американки смутить его было нечем.       Поезд трижды коротко просвистел.       — Почти приехали, — выдохнул Штефан, — готов пострелять по французам?       — На стрельбище будут только они? Я думал, туда всех свезут.       — Кого успели.       Мерный стук колес прекратился — поезд застыл. Остаточный запах сгоревшего угля просочился в открытые окна, но никто не обратил на это внимания. Мужчины, кто толкаясь, кто продолжая незаконченный разговор, выбирались из вагона и начинали курить.       Сигаретный дым спиралями закручивался в прохладном осеннем воздухе — Теодора вздрогнула. По коже побежали мурашки. Наверное, стоило надеть поверх брошенного на стуле платья еще…       На плечи опустилось что-то тяжелое и теплое. Задержав дыхание, девушка медленно повернула голову — старая шинель Альберта. Без погон и других отличительных знаков, колючая, пропитанная запахом Нойманна.       Она ощутила на себе его прожигающий взгляд, раскрыла губы — замерла под этими бесцветными бурами, заставляющими ее каждый раз задыхаться.       Неживая.       — Danke, — закатив глаза, подсказал мужчина.       — Danke, — эхом отозвалась Теодора.       Толпа мужчин пришла в движение. К платформе подошло несколько рядовых, начавших отрывисто докладывать об условиях предстоящей тренировки. Слова разрывались в сознании на буквы и никак не могли сложиться в предложения, зудя на подкорке.       Грубая рука привычно подхватила девушку, и Теодора быстро зашагала, пытаясь успевать за Нойманном. Лес вокруг окрасился в яркие цвета — везде мелькали оранжевые и желтые листья, которые в солнечном свете, едва пробивавшемся из-за пелены туч, сами становились маленькими светилами. Впору бы залюбоваться красотой природы, побежать вслед за ветром, слушать его вой, шелест листвы — в деревьях, под ногами… мешать их с грязью, топтать солнце и скрываться от него за тяжелыми облаками.       Стрельбище было недалеко — даже сюда доносился запах жженого угля с платформы. Или так пах порох из этих бесконечных рядов ружей, которые стояли вдоль забора, за которым виднелся загон для пленных? Мужчины, изнуренные, похудевшие — тени, а не люди, — полулежали-полусидели, ожидая своей очереди. Никто из них не надеялся пережить сегодняшний день.       Альберт усадил девушку на скамью — поближе к себе, обеспечивая ей обзор на предстоящую бойню. Сам, подхватив ружье и попутно похлопывая себя по бокам, направился к линии огня.       — Последнего ждет помилование! — крикнул генерал и визгливо засмеялся.       Его хохот подхватили остальные офицеры. Смотреть, как пленные толкают друг друга на гибель в надежде, что именно они останутся в живых… слаще этого зрелища и представить нельзя. Убийство врагов, приправленное бесконечным страхом, было основным блюдом на стрельбище, но предательство становилось главным лакомством.       — Drei! Zwei! Eins! Feuer! *       С десяток выстрелов слились в один — живые мишени задвигались. Кто-то припал к земле, кто-то спрятался за деревом, которое раньше служило надежной опорой, кто-то скрылся за деревянными кругляшами, на которых тренировались, когда заканчивались пленные. Но несколько мужчин уже не поднялось, пораженные первыми пулями.       — Кто уложит меньше всего, проставляется пивом, — зычно добавил генерал и снова взвизгнул, смеясь собственной шутке. Офицеры тихо захохотали в ответ, не отвлекаясь от запрятавшихся жертв. Весь мир сузился до круглой оптики, в которой каждый силился увидеть свою новую мишень.       Нойманн спустил курок — пуля попала в ногу темноволосому пареньку. Сдерживая крик, он едва не вывалился из-за укрытия, но немцу хватило этого мгновения, чтобы добить его вторым выстрелом.       — Das war nicht fair! * Он был моим!       — А стал моим, — растянул губы в змеиной улыбке Альберт. — Sondern das hier. *       Еще один выстрел — и мужчина, прятавшийся за елью, тихо замычал и обмяк.       Пленные падали один за другим. Прятки не спасали — офицеры начали обход вокруг забора, пытаясь найти затаившихся жертв. Те начинали толкаться из последних сил, едва ли не дрались между собой, пытались прикрыться друг другом — не могли подняться, когда мертвое тело накрывало их.       — Счет?       Один за другим мужчины начали горделиво выкрикивать, скольких они уложили. Из десяти офицеров лишь у одного на счету было меньше пяти пленных.       — Сто, Herr General, — отчитался адъютант.       — Сто? — разочарованно подул в усы генерал. — Значит, один живой остался. Помиловать его теперь, что ли?       — Herr General, позвольте небольшую вольность, — заговорил Нойманн.       — Самый меткий сегодня… позволяю.       — Пусть моя американка его пристрелит.       Генерал сально ухмыльнулся в усы: стравливать пленных для него было любимым занятием. Видеть, как они ломаются, встают на колени перед Судьбой в Его лице…       — Уговорил.       Альберт неспеша подошел к девушке, аккуратно поднял ее со скамьи.       — Будешь стрелять, — его палец устремился за забор, куда-то в траву, перемешанную с забрызганными кровью листьями, — последний там.       Теодора качнула головой, отрываясь от колючих ледяных глаз, зажмурилась, — голова безвольно замоталась из стороны в стороны.       — Будешь.       Одними губами она прошептала:       — Нет.       — Стрелять, — Нойманн сжал до синяков ее пальцы на ружье, не давая возможности его выпустить. Девушка послушно шагнула за ним на линию огня.       Мужчины разошлись в стороны, переговариваясь, тихо смеясь над неловкой американкой — кто-то с горя отправился к платформе пересчитывать марки в надежде, что его скудных накоплений хватит на всех офицеров, кто-то с сигаретой устроился неподалеку. Тренировка была окончена. Только генерал пристально наблюдал за Теодорой, трясущимися руками наводящей ружье на прелую кучу листьев.       Внезапно девушка дернулась — будто ожила. Она резко повернулась к Нойманну, отошедшему на несколько метров, и, не целясь, спустила курок. Глаза заслезились от едкого дыма, легкие сжались, не давая сделать последний вдох, а в голове пронеслась мысль — снова яркая, живая, — что скоро она наконец-то умрет, но с собой утащит этого сукина сына.       — Närrin? * Холостым не пробьешь.       Грубый голос Альберта раздался над самым ухом. Мужчина, потирая пробитый ваффенрок, под которым блестел металл бронежилета, вырвал оружие у девушки. Пару раз ударив ее прикладом по голове, — так, чтобы закрепить урок, — он зажал ее в крепком объятии, не давая отвести голову. Одной рукой перезарядив ружье, прицелился:       — Любуйся.       С этим словом вылетела пуля, врезаясь в распластавшееся на траве тело последнего пленного, пытавшегося спрятаться под трупом своего товарища.       Нойманн еще крепче обнял девушку, теперь обеими руками — заставляя Теодору уткнуться носом в пробитую ею дырку. Ткнул, точно глупого котенка.       — Накажу, — едва слышно прошипел он, сузив глаза. Грубо поднял ее подбородок и впился в покорные губы жадным поцелуем.       Она больше не была живой.       Мертвой.       * Три! Два! Один! Пли!       * Это было нечестно!       * Следи-ка внимательнее.       * Дура?