Сонный парадокс (увы, тебя не спасти)

      Если бы у Кэсси только получалось…       Если бы у Кэсси только получалось, она бы самолично раздала приглашения и праздновала собственный день рождения с улыбкой на лице, включая песни с телефона отца, нарисовала бы еще десяток рисунков с кричащими названиями, включив туда все фантазии о самоуверенности Роксаны и тех, кто так и не пришел и не составил компанию. Она бы подбодрила проигравшего в гонках, без лжи и наигранности, или, быть может, наслаждалась бы днем так же, как многими другими. Потому что у Кэсси никогда не было проблем с фантазией, временем или вдохновением. Никогда.       Она помнила, что быстро стала довольно беспокойной, всегда на взводе, как будто постоянно ходила босиком по ледяной воде или пугалась каждый день. В ее глазах всегда была какая-то пустая глазурь, и с каждым днем ее цвет лица становился все бледнее и бледнее. Она не говорила о том, что ее беспокоило, она, казалось, предпочитала делать вид, что ничего не случилось, ее темные волосы были пышнее, резинки яркими, но казалось, что наконец-то настоящее «я» вырвется наружу.       — Ты хорошо спишь, Кэсси? — интересуется отец, беспокойно привлекая внимание, и на том конце коридора задерживает долгий, нервирующий взгляд Глэмрок Чика. — Как думаешь, может, посидишь дома одна, чтобы не скучать здесь, пока я работаю?       — Я в порядке, школа мучает, — лукаво мурлычет Кзсси.       Отец выгибает брови и отворачивается от ремонтного блока, смотрит на нее внимательно, все с той же надеждой в глазах и долей печали.       – Это только начало, птичка, – вздыхает он, заботливо гладя собранные волосы в желание успокоить. – вот увидишь, скоро будешь проводить день рождения и каникулы.       Кэсси поджимает губы, радуясь тому, что отец не видел ее бегающего взгляда. Он совершенно не обращал внимания на искреннее горе — или, может быть, он действительно все замечал и пытался принять, что у дочери есть собственные секреты, делиться которыми ей бы не хотелось. Кэсси чувствовала, как ее сердце колотилось в груди и почему-то в ту секунду ей казалось, будто бы это так ужасно — беспокоить о мелочах, которые экстренно додумывает мозг, записывать каждое слово того, с кем она разговаривала взволнованно и напугано, думать о своих сновидениях, в которых все гораздо запутаннее, страшнее, необъяснимее.       Не показать другому свою слабость – значит быть достаточно разумной.       Притворяться – будто вертя на языке, пробуя на вкус.       Она слышит вдалеке, как включается арена «Фазербласта». Она никогда не удосужилась зайти на аттракцион в ожидании самого особенного дня, да и вообще лазертаг ей никогда не был особенно интересен. На заднем плане играла бодрая синтезаторная песня, а вокруг жилетов и оружия, доступных гостям, вспыхивали разноцветные огоньки.       Металлические ворота, которые обычно ограждали лазерную арену, были подняты, будто пейзажи привлекают ее.       Кэсси любила это место — такое прекрасное, такое уникальное — слишком много чувств переполняло маленькое сердце только от того, что она стояла напротив сцены. Музыка была слишком громкой, огни были слишком яркими. Дети бегали, кричали, визжали и веселились, пока на сцене пели аниматроники, что-то обычное и раздражающее. Торты, пицца и конфеты, их запахи смешиваются во что-то граничащее с неприятным.       Не могло быть так, чтобы Мега Пиццаплекса распался на части.       Ни за что.       Сколько времени прошло с очередной роковой точки? Одна ночь? Неделя? Зачем считать, пожимает плечами она, если дни сдуваются с каждым взмахом ресниц?       А на самом-то деле не больше двенадцати часов.       У Кэсси всегда находились вопросы, но теперь, всматриваясь в никуда сквозь дымчатую поволоку, ее сознание будто заблокировало то острое, вездесущее любопытство. Дальше приснится больше кошмаров и она не почувствует ничего, кроме страха? А Грегори — как? — сотрется из ее жизни, пропадет, развеется в руина?

***

      Кэсси любила это место каждой йотой своего существа – такое красочное, пересыщенное, такое неповторимое – слишком много чувств переполняло ее маленькое сердце только от того, что она стояла перед сценой. Не потому, что она могла бывать здесь чаще благодаря отцу. Не потому, что здесь были ее друзья, Рокси, ее уверенность и ободряющие разговоры. Музыка была слишком громкой, огни слишком яркими, переливались красками на коже. Дети бегали, кричали, визжали и веселились, пока аниматроники пели на сцене что-то обычное и раздражающее. Торты, пицца и конфеты, их запахи всегда смешивались во что-то граничащее с неприятным.       Эмоциональные голоса и смех вокруг не вызывают у нее никаких эмоций, только легкое волнение и все та же боль, которая изредка вспыхивала с новой силой, через несколько секунд пронизывала каждую клетку ее тела, напоминала о себе и исчезала снова. Неужели я настолько чувствительная, задается вопросом Кэсси, почему я никогда не забываю, не могу залечить, собрать из мелких кусочков свое разбитое сердце? Словно она не знала, на что идет, будто не понимала, что есть шанс двигаться дальше и не заострять внимание на то, что никогда бы не произошло и невозможно во всех смыслах… Немыслимо!       Ужасные, сломанные, искаженные уродством аниматроники, которых оставили и не отключили. Иллюзии, созданные кем-то, кто хотел, чтобы система безопасности работала безошибочно. Крик за криком, страх за страхом, по имени, голос вне ржавого приемника или глазастой рации, голос, которого быть не должно.       Он здесь! Синяя просторная футболка и растрепанные спутанные каштановые волосы.       Она смотрит обратно на сцену, чтобы увидеть его краем глаза, пока Грегори с интересом оглядывает толпу внизу и внезапно останавливается на ней с ярко выраженной искрой во взгляде: те же нотки доброй насмешки и внимательности, пока смущение не мешает ей свободно дышать. Одними губами поет что-то веселое и невероятно уютное.       Чувство дежавю неожиданно посещает Кэсси, пока она продолжает смотреть на сцену издалека и снова слушать металлические певучие голоса. Она замечает, что фонарик дрожит в руке светловолосой нахмурившейся девушки в форме охранника, чувствует, что вместо пустоты в сознании появляется доля злобы на себя за то, что офицер Ванесса так же безразлична, как она, потому что не способная твердо протянуть руку Грегори. За то, что ее трясет, за то, что невыносимо больно отдавать себе отчет, что паника давит на грудную клетку при мимолетном взгляде на Глэмрок аниматроников.       Они не могут навредить ни ей, ни кому-либо еще. Я не боюсь, Кэсси твердо убеждает себя, они ни за что не причинят людям боли, если что-то не перепишет их программирование.       — Кэсси, у тебя очень усталый вид, — она не обращает внимания на то, как озабоченно Грегори оборачивается к ней через плечо, улыбаясь, прежде чем уйти к лифту. — Нездоровый... Ты не простудилась?       – Я.. бледная?       – Оу, будто бы ты приведение.       Кэсси слегка наклоняет голову в замешательстве. Выражение ее лица остается спокойным, умиротворенным.       — В последние дни очень плохо сплю, — выискивая среди толпы отца, она вздыхает и облизывает губы. – Кошмары.       О тебе.       Всю прошедшую ночь она не могла уснуть, продолжая погружаться в свои мысли. С того дня, как она впервые начала думать о перспективе увидеть обломки строительного материала и обломанные декорации, прошло несколько дней, и все эти несколько дней девочка просыпалась, не в силах разделить невидимую грань реальности и сна. Она ходила на гонки Рокси, проворачивала ключ-карту и ничего не могла с собой поделать, потому что продолжала улыбаться, чувствуя себя так, словно до этого упустила какой-то очень важный период в своей жизни.       Образ Грегори ассоциировался с кем-то чужим, ненастоящим и отвратительным, чьи пальцы слишком сильно вжимались в плечо, оставляя отметины, чьи слова, казалось, слишком были не похожи на его манеру общения; фотографии и забавные глупости давно не вызывали никаких светлых чувств, будто они и вовсе никогда не были друзьями и не более, чем скучающими детьми, встретившимися на один день в жизни; и даже любимый пышный хвост роботической волчицы и ее высокомерное рычание навевали мысли о событиях, присутствующих в ее кошмаре.       Кэсси готова была вырывать эти эмоции, эти жуткие, ужасные, тошнотворные эмоции у себя из груди, она буквально испытывала этот клубок нитей внутри себя. Кзсси знала, что они там, она могла закрыть глаза и представить что-то вроде проводов, проволоки. И ей хотелось выдрать все с потрохами, чтобы больше никогда и ни за что не чувствовать чего-либо; чтобы забыть значение слова «эмоции», чтобы уметь смеяться над остроумными замечаниями на ровне с Грегори.       Но ее мысли снова, словно по кругу, всегда возвращались к нему.       В помещении душно, темно и неуютно, возможно, только ей. Стоя под руку с комично остановившемся ботом-сотрудником, она лишь с клокочущей радостью осталась ждать того момента, когда доиграют последние ноты мелодии и можно будет уйти.

***

      Это стоило ее времени.       Сопротивляясь желанию закатить глаза, она наклоняется ближе и бормочет себе под нос. Кончиков пальцев касается мелкая, будоражащая дрожь.       — Эй Грегори, ты выбиваешься в таблицу лидеров! Снова!       — С-спасибо, – Грегори усмехается ей, когда улыбка озаряет ее лицо.       Они смотрят друг на друга на мгновение, и Кэсси медленно делает шаг в сторону. Экран ярко отсвечивает желтым, стоит им стукнуться кулачками в честь победы.       О нет, нет-нет-нет-нет! Кто бы объяснил ей, что она не может этого делать, что она должна убегать от него так далеко, как только может?       Кэсси следит за тем, как он безуспешно пытается выбить новый рекорд, перемещая пухлого мальчика с шариками вверх-вниз на экране игрового автомата. Разве этот ребенок разбирался в робототехнике в его юном возрасте? Разве он мог затеряться в полусгоревшем, захороненном под грудами руин здании, обустроенном под Мега Пиццаплексом неизвестно почему? Грегори? Агрессивно мотая головой, Кэсси стискивает звездочку на кардигане с большей силой, подпирая голову рукой и отказываясь верить, что все страшные мысли могут неожиданно сбыться.       – Эй, хочешь показать Монти, кто король гольфа? – она улыбается грустно, искренне и с надеждой, шутливо опираясь на аркаду       Грегори перестает играть и снова смотрит на нее: «Конечно!» — восклицает он с оттенком хрипотцы в голосе, и меланхоличное выражение его лица-маски трескается в приятном мятном свете аркады, ох, так незаметно.       Кэсси могла бы солгать, но чувствует, как ее сердце, лишь на секунды, продолжает качать кровь в цепенящем ужасе и беспокойстве. Я вызволю тебя из этого ада, Грегори. Сон снова кажется настоящей реальностью, фантастическая картина показывает иные подсвеченные предметы, что в трепете и едва сдерживаемом желании бьют электрическим разрядом по пальцам, стоит направить ключ... Я думала, мы друзья.       Нет, она не хочет больше спать или, по крайней мере, встречать Грегори по утрам, неся в себе и спасение, и погибель. Он ни в чем не виноват, Кэсси приходит к мысли, изможденно и остервенело-яростно прижималась лопатками к стене рядом, мы все еще дети, чтобы быть значимыми для чьей-то истории.       Нет, Грегори всего лишь разговаривает с аниматрониками, как она, всего лишь играет в игры и улыбается — нервозность охватывает ее сердце, когда она поднимает взгляд на стоическое бледное лицо недавно незнакомого мальчика и понимает, что не права. Грегори всегда оказывается в Пиццаплексе, и Кэсси засыпает, по ночам попадая в разрушенные стены, целиком и полностью окутанные аурой гнева, ужаса и скорби. Опять и опять.       Пожалуйста, не подведи нас, думает она не грани новых слез, оглядываясь назад на расплывчатые тени детей и взрослых в соседнем зале. Оставайся таким и никогда не ходи сюда в одиночку.       – Мы идем? – Кзсси спрашивает настороженно.       – Дай мне секунду, прежде чем я докажу тебе, кто действительно обыграет Монти.       Она толкает Грегори локтем в плечо, когда экран высвечивает многозначные цифры и проигрывает анимацию с падающими разноцветными конфетти, но внутри все закипает, как часто и тяжело, с какой щепоткой эйфории (и безумием) Грегори смеется над победой. Он заслужил выигрывать, заслужил быть здесь, как все остальные. Кэсси заслужила такого добродушного, преданного лучшего друга как Грегори, до тех пор, пока каждый взгляд, направленный на нее, рождает сильное желание сдаться.       Словно в насмешку над самой собой она очерчивает взором детскую взъерошенную фигуру, в каком-то безумном, жадном любопытстве запечатывая в памяти каждую интонацию в голосе, каждый шаг, каждый взмах руки, насколько слабы пальцы, пока не прикрывает глаза, слушая, как Грегори продолжает смеяться, а музыку в аркадной заглушают ритмичные удары сердца и стучащие в висках слова — повторенные множество, «Спаси меня, Кэсси, прошу».       Игра заканчивается. Она тянется к плечу лучшего друга, а реальность вокруг словно покрывается рябью, переливается местами, как зеркала, так, что на полу отражается потолок и наоборот, – это сбивает с толку, заставляет голову раскалываться на кусочки от непонимания происходящего.       И Кэсси видит, как сквозь расплывающееся зрение мелькает голова кролика с получеловеческим телом. Его радужка такая мутная, блеклая, серебром-серая, которую Кэсси узнала. Этот взгляд, направленный сквозь нее.       Тогда Кэсси вдруг осмеливается смотреть как можно незаметнее, с любопытством наблюдая за тем, как снова проходит сквозь стену. Тогда она слышит душераздирающие крики, неразборчивые и незатухающие, до боли проталкиваемые в уши. Тогда адреналин просыпается, она кричит, встречаясь с серебряными глазами кролика и наконец приходя в себя на кровати.       – Почему ты не хочешь, чтобы я спасла его?!

***

      Четверг почти закончился. Солнце начало заходить, и скоро свет этого дня омоется темными сумерками. Ущерб, который был нанесен, останется, восстановится со временем, такова травма, но раны заживут, и только шрамы будут доказательством того, что все это когда-либо происходило.       — Почему ты грустишь? — Грегори оборачивается вполоборота, подслеповато щурясь в свете уличного фонаря. – В рассматривании луж нет ничего увлекательного?       Кэсси не знает, засмеяться ли ей в ответ от того, что Грегори напомнил ей лемура в парике, или заплакать, не скрывая настоящие чувства. Она не борется, как только паника, сжавшая ее горло в удушье, разжимает кулак — и улыбка, дурацкая и нелепая, сама собой появляется на ее лице.       — Все в порядке, Грегори, — растерянно говорит Кэсси, едва не попятившись от того, как Грегори тут же дергает ее за рукав кардигана.       Покрасневшие белки не остыли от последних слез, когда Кэсси неожиданно встала с досок скамьи, выпрямляясь в спине, только Грегори пошел за ней следом, не нарушая зрительный контакт. Ледяной, до костей пронизывающий ветер хлестал без устали обоих по лицу на входе в Пиццаплекс, от стылого, сиплого дыхания в воздухе витали белесые облака пара.        ..и тихие шаги за спиной. Тень. Он следовал за ней тенью.       Чем больше Кэсси видела Грегори, тревожно нахмуренного – бездна, скрытая за блиставшей пеленой, – тем больнее ей становилось на душе. Кэсси бы не удивилась, если бы не понимала, почему чувствовала себя преданной в те моменты. Кэсси бы не удивилась, каждая нота в голосе заставляла вспоминать, помнить, отчего она чувствовала себя разбитой, но то, что девочка меньше всего желала услышать, Грегори произнесет едва слышно, словно прочитав ее мысли:       — Если тебя что-то тревожит, то можешь сказать мне, Кэсс.       Нет… возражает она мысленно, шагнув немного в сторону и обняв себя руками.       — Нет… — заверяет Кэсси легко, заправляя челку за ухо. – Я слишком много думаю, Грег.       Грегори качает головой, как будто она какая-то головоломка, которую он пытается разгадать. Наконец, он вздыхает и продолжает:       — Друзья делятся секретами, если ты хочешь, можешь рассказать, и я всегда поддержу тебя что бы ни случилось, клянусь.       Она смотрела на него, подобно рыбе: выпучив испуганно глаза и открыв рот, чувствуя, как под небом становится невыносимо сухо и судорожно хочется сглотнуть. Внутри все горело. Ей казалось, что этот пожар из чувств выжжет ее изнутри, что она не справится, что не сможет остыть.. Она распознает в собственных воспоминаниях страх и через мгновение чувствует, как он заставляет сердце пропустить удар, готовясь к натиску эмоций, захлеснувших разум.       – Тогда обещай, что не будешь смеяться, – Кэсси наконец сдается.       Грегори бы не понял — она не могла рассказать, не могла представить, что он когда-нибудь заведет ее в ловушку, гораздо худшую, чем свет с изнанки Детского Сада. С приходом света, все подкроватные монстры исчезнут в предрассветном небе. Однако она не задавалась вопросом, куда они скроются. Возможно ли, что он посмеется? Что подумает на весь этот счет? Что будет дальше? Не глупость ли это все даже для нее? Грегори ведь всегда был стремительным.       Грегори умел делать больше, чем рассказывал.       – Мне приснилось, то есть нет, не так: мне часто снится, — шепчет она, истомленно поджимая губы и отрывая взгляд от настойчивости в карей радужке. — Мне... мне приснилось, что ты ушел в Пиццапплекс и не вернулся.       Смысл произнесенных слов обрывками нарушает тишину сбившимся дыханием и сердцебиением. Грегори замирает в замешательстве и потрясении, явственно замечая печаль в словах и действиях девочки. Он будто бы задумывается на мгновение, осекся, настороженным взглядом останавливаясь на стене в раздумьях, голос мягок и искренен, тревога в его глазах ясна.       — Но это невозможно, тебе приснился бесполезный сон, этого не может случиться, Кэсси, — осторожно Грегори вклинивается в тишину, скользя ладонью по ее руке, удерживая на месте неподвижно. – Ничего не случится ни со мной, ни с Фредди. Ты же знаешь, я никогда не пойду туда, где быть запрещено.       Кэсси боится пошевелиться, но закрывает глаза и тяжело вздыхает, поправляя волосы. Грегори терпелив и – Кэсси не отрицает, – кажется очень взволнованным ее словами.       Не все так просто, как кажется, пусть и хотелось поверить в это, наблюдая за закатом.       Она не знала, что делать, не то чтобы у нее был выбор. Даже в школе она точно не знала, что делать после, когда наконец сможет найти умиротворение или развлечение, или... с тех пор, как они впервые встретились на вечеринке по случаю дня рождения, этот странный мальчик, конечно Грегори, всегда непроизвольно вызывал у нее улыбку, но не сегодня и не в ближайшем будущем.       От его голоса воздух вокруг словно тяжелеет..       Он прав, она уделяет много внимания воображаемым картинкам. Он прав, сны есть сны, отдых для организма. Ничего не случится, повторяет она, они друзья, которые никогда не причинят друг другу вреда. Сейчас не время останавливаться на гипотезах.       Нерешительно Кэсси сжимает его холодную руку в своей — подношение, принятие, их вера, дружба.       – Обещаешь? — безрассудно спрашивает она, когда, наконец, заглядывает ему в глаза, прекрасно зная, каким будет ответ.       Грегори дарит утешительную спокойную улыбку. Он выглядит сочувствующим, но не осуждает и не насмехается. Исключительно в хорошем смысле наполняя вечерний воздух озорными бликами.       – Я всегда рядом с тобой, думай о настоящем, прямо сейчас я не ухожу, – мальчик как-то странно, до мурашек приподнимает уголки губ, отчего желудок сводит, и у нее едва хватает смелости отвести взгляд, представляя неистовый смех. – Нет ничего непредсказуемого в Пиццаплексе. Я имею ввиду, ты ведь всегда найдешь меня.       Грегори это Грегори. Беспокойный ребенок с гиперактивностью и своими странностями, пародирующий голоса настолько смешно, что Кэсси не может удержаться от улыбки – как и прежде, чем все это началось. Пытаясь прогнать затуманивающую печаль, Кэсси кладет голову на его плечо, не разрывая объятий, в это раз она стискивает зубы, чтобы в страхе не оттолкнуть с быстро бьющимся сердцем, не упуская момент, как слезы наворачиваются на глаза. Легкость просачивается в душу, От счастья, что не сломалась. Что он ее не сломал.       — Сегодня прекрасный день. Один из лучших..

***

      Если бы Кэсси смогла, она бы отметила свой день рождения с сияющей счастливой улыбкой, наклеив блестки на свой любимый свитер и включив песни с телефона отца, нарисовала бы еще с десяток рисунков с кричащими названиями, включающими все фантазии о самоуверенности Рокси и тех, кто так и не появился и не составил компании. До небольшой вечеринки в честь праздника оставалось меньше недели, оттого Кэсси может думать только о том, что это будет худший день рождения в ее жизни.       Никто к ней не придет.       Нет шуток о мелочах, заботы и помощи друг другу.       Самое страшное вышибло из легких весь воздух, заставляя Кэсси почти задуматься от приступа паники и набегающих рыданий... Это куда страшнее, чем будущий испорченный день рождения.       Осознание случившегося приходит не сразу, недалеко от главного зала второго этажа и играющей на повторе музыки. Кэсси останавливается, зарывается пальцами в волосы и падает на пол в одинокой пустой комнате для вечеринок. Ей хочется выдрать боль из груди и сердца, хочется стереть себе память, а еще лучше — просто перестать существовать.       Она оказалась совершенно невозможно права.       Все это было правдой.       Грегори пропал, и Кэсси была на грани, чтобы разбиться, вслушиваясь в каждое выговариваемое слово, прочитанное со свежей листовке.       Она силой снимает с волос резинки с пурпурными бусами и, не задумываясь, бьет кулаками о стену. Это действие приносит боль, и неожиданно для себя Кэсси понимает, что от этого становится легче. Ей хочется кричать, несмотря на посетителей, смеющихся и веселящихся за стеной, в гневе сломать что нибудь, чтобы потушить нестерпимую душевную боль, которая разрывала ее изнутри на мелкие кусочки.       Грегори пропал.       И это словно уничтожало все хорошее и светлое, всю веру и скептицизм, все ее мысли, оставляя напоказ только пустую оболочку. То и дело она вспоминала его твердое «невозможно», и это только еще больше уничтожало ее сердце.       Грегори ведь найдется, да? Он ушел погулять, забыв предупредить своих родителей, и придет на выходные как ни в чем не бывало? Все рано испугались?       Кэсси готова была жить а собственном воображении, если бы ее сердце не разбивалось, если бы она не начала подозревать каждое его действие. Она готова была размазать осыпавшуюся тушь и блестящие тени, с осторожностью и трепетом нанесенные Роксаной в этот прекрасный день, наносить себе столько мучений, сколько потребуется. Она готова была видеть в сновидениях алую кровь, стекающую по белой коже, готова была смотреть в оранжевые глаза неправильного, монстроподобного аниматроника и представлять на месте него Грегори… Острое сожаление, всепоглощающая ярость, непонимание и горькая тоска. Но она бы сделал все, чтобы не переживать эту боль, не вспоминать неправдоподобную новость, но совсем не тем образом, с какими лучше избегать дружбы.       Она понимала, что исчезновение не значит того, что Пиццаплекс будет заброшен, а Грегори не был таким настоящим другом, как она для него. Но разве от этого станет хоть чуть-чуть полегче? Конечно, нет… Она продолжит так же сгорать в собственных страданиях, продолжит изнемогать и тонуть в этой боли, как в болоте.       — Нет, черт возьми, нет.       Подсказки Хелпи бессмысленны. Забвение не поможет, она не собиралась давать преимущество кролику перед собой, когда несуществующие глаза Рокси погасли и рука эндоскелета отшутилась удивительно нежной на ее ладони.       — Рокси, мне жаль, мне жаль!       Дрожь проходит по всему телу. Кзсси прежимается лбом к деревянной перекладине, вдыхая кисловатый запах чего-то ей неизвестного. Сколько раз она видела руины, то, что осталось от пика технологий Харрикейна? Сколько раз она хотела ухватиться за руку Грегори, моля не думать о глупостях и остаться рядом, но ни разу не обмолвилась об этом вслух. «Ты не герой, Кэсси» — голос не Грегори, голос за спиной смеется, и может, поэтому ей страшно сделать шаг и не упасть в дыру в полу? Может, потому она не хочет признавать тот факт, что наивно шла на сообщение лучшего друга, желая защитить его, а не свое самолюбие?       — Меня больше нет в Пиццаплексе, — кажется, сквозь треск и шипение приемника она чувствует улыбку, голос у Грегори громкий и механический, местами скрежещущий, переплетающихся с его настоящим; он это он, не существа из зарядной станции. Предатель. Лжец. — Ни в чем нет твоей вины. Не беспокойся.       Может, поэтому так пусто стало в груди, будто все в мгновение оборвалось, когда кабина лифта рухнула с тошнотворным лязгом. Душу Кэсси выворачивало наизнанку, нахлынувшая паника слишком внезапно и слишком не вовремя, чтобы бороться.       — Я не могу снять маску! — Кэсси закрывает лицо руками, резко упираясь в стену и кричит так громко, как только может.       Времени не остается. Она чувствует раздражение в горле, чувствует, что вот-вот сорвется, видит пурпурные трещины, испещренные проступившей сеткой по стене ломанными красивыми линиями, глаза наблюдают из черной пустоты… Рокот помех прерывается так же резко, как начался, и Кэсси резко поднимает голову, обессиленно всхлипывая, вспоминая, что Мега Пиццаплекс Фредди Фазбера все еще встречает гостей и продолжает развлекательную программу.       Шокировано распахнув туманные глаза, тут же, как по щелчку пальцев, приобретшие какой-то суровый, печально-злой отлив, Кэсси вытирает слезы, но тренировочный макияж испорчен. Темная линия тянется вниз к ее подбородку, окрашивая щеки, розовый не блестит на веках. Слезы все равно наворачиваются на глаза.       Воспоминания о Грегори цветут, цветут вопреки и цветут больно, с колючками на незримых лепестках. Кэсси смогла постигнуть эту интуицию, но цена – его обесцвеченный голос, не окрашивавший в эмоции, но из объятий, мягкий, Грегори странный, но добрый мальчик и друг, такой, кто не чувствовал неловкость, зажигая свечу на морковном торте лишь наедине с ней.       Она уже скучала по нему. Между ними двумя Грегори был тем, кто держал их равновесие. Он причина, по которой она потеряла свою хладнокровность, вымела его надеждой. Если он пропал, значит, все сгорит. Значит, он попросит о помощи. Значит, это место станет опасным. Значит....       — Всего лишь еще один плохой сон, помоги, Грегори, мне снятся кошмары, – продолжает плакать вместо всего она.       Мне снятся кошмары, разрушающие мою реальность, стоит только забыть о бодрствовании.       Кэсси теряет самообладание только с одной мыслью; если Пиццаплекс ловушка, он заплатит.