What you know about rollin' down in the deep? When your brain goes numb, you can call that mental freeze When these people talk too much, put that shit in slow motion
I feel like an astronaut in the ocean Masked Wolf
다 괜찮아질 거야 다 괜찮아질 거야
다 괜찮아질 거야 다 괜찮아질 거야
다 괜찮아질 거야 다 괜찮아질 거야
다 괜찮아질 거야 다 괜찮아질 거야
Agust D
– Ты выглядишь счастливым, хён, – задумчиво говорит Чимин. Вопросительных ноток в его голосе нет. Это утверждение. – Мхм, – тянет в ответ Юнги, уткнувшись в монитор. – Я буду выглядеть счастливым, когда эти дорожки сведутся наконец как надо, – он раздраженно щелкает по клавиатуре, одну и ту же кнопку несколько раз. – Всё остальное – это исключительно благодаря твоему присутствию, Чимини. – Я не про сейчас. Я в целом имею в виду. Ты счастлив. Это видно. Чимин ведет пальцем по экрану смартфона, в быстрой перемотке просматривая запись последнего выпуска Шучиты. Все кадры, где нет Чонгука, занимает собой улыбчивый хён. Чимин эту запись уже раз десять пересмотрел вдоль и поперек, а все равно мало. – Даже если так. В этом полюбому есть твоя заслуга, – невнимательно отвечает Юнги и снова резко стучит по клавише. – Да блядь! Всё! – он вцепляется пальцами в волосы и отъезжает в кресле от стола, оттолкнувшись босыми пятками. – Не могу больше, ну его нахер! – Увольняешься? – миролюбиво спрашивает Чимин, глядя на растрёпанного хёна. Тот убийственно милый, когда злится. Если причина злости не сам Чимин, конечно. – Я уже трижды сегодня уволился, больше не положено, – Юнги поднимается из кресла, подходит к дивану, валится сверху, тёплый и тяжёлый, подгребая Чимина поближе. Руки у него горячие, ловкие пальцы цепляются за футболку. Юнги обнимает Чимина за талию и укладывает подбородок на плечо. – Что там у тебя? Чимин поворачивает руку с телефоном, чтобы Юнги было удобно смотреть. На экране сам хён, смеется от очередной реплики Чонгука так, что видно розовые десны и глаза превращаются в полумесяцы. – Сколько раз ты пересмотрел? – интересуется Юнги, опуская веки и утыкаясь носом Чимину куда-то под ухом. Вдыхает глубоко родной запах. – Не знаю. Много. Я не считал. Мне нравится смотреть на тебя счастливого. Юнги выглядит незаконно счастливым уже месяца четыре. Возможно, пять. Примерно. Чимину непривычно и радостно видеть хёна таким. За все десять лет, что они знакомы, он не помнит ни единого случая, чтобы Юнги был счастлив так долго. В их индустрии счастье, вот настолько искреннее и глубокое, – штука невероятно редкая. Счастье не в приоритете. Оно не приносит прибыли. – Чонгук так вымахал, засранец, – тихо бормочет Юнги. Он умеет проваливаться в полудрему за три секунды и намертво засыпать за пять. Чимин считает это суперспособностью. Его самого часто мучает бессонница, особенно в моменты сильного стресса, когда нормально выспаться и отдохнуть – важнее всего. – Вырос совсем, а я и не заметил. – Я думаю, что заметил, – возражает Чимин и гладит колено хёна. – Просто признать это довольно сложно. Ты его вырастил. Мы все, в какой-то мере. Маленький Чонгукки. Стесняется принимать душ, пока страшные хёны не отрубятся и перестанут подглядывать. – В нашей общаге не подглядывать было пиздец как сложно. Даже если не хочешь, всё равно всему свидетель против воли, – говорит Юнги. Он и в полудрёме вполне неплохо соображает и может поддержать диалог. Видимо, так и не решил, что ему важнее, поспать на Чимине или поговорить с ним. Вот и пытается делать всё сразу. – Все там собрали полное булшит-бинго моральных травм и чужих секретов. Чимин с ним не спорит. Когда живешь в одной комнате на семерых, в помещении с тонкими стенами и отсутствующей звукоизоляцией, понятия “личное пространство” и “личные тайны” становятся чем-то сродни единорогам. Вроде и слышал, что такое существует, но в глаза не видел никогда. У них этого не было. Им ничего не принадлежало – ни время, ни ресурсы, ни творчество, ни мысли, ни их собственные тела. – Эй-эй, Чимин-а, ну-ка, возвращайся обратно, – сонливость из голоса Юнги испарилась, зато появилось беспокойство. Чимин вздрагивает, понимая, что плечи до боли свело от напряжения, а дыхание застряло где-то в грудной клетке. Приходится приложить усилие, чтобы расслабиться и снова начать дышать нормально. Юнги отпускает его талию и мнет пальцами плечи, помогая прийти в себя и надёжно якоря в реальности. – Прости, хён, – бормочет Чимин виновато. – Нечего тут извиняться, – безапелляционно заявляет Юнги. – Мне самому иногда эти дни в кошмарах снятся. Ни пожрать, ни посрать, ни продохнуть, ни шагу в сторону. Хер пойми, как мы выжили вообще. В этом явно были мало заинтересованы. – Вот назло и выжили. Ты сам так как-то сказал. Что не благодаря, а вопреки. – Ну сказал. А ты запомнил, – Юнги явно удивлен. Пальцы поглаживают полумесяц на седьмом шейном позвонке почти механически. Но от этого приятно не меньше. – Я вообще очень многое помню, хён.***
Чимин так и не определил, хорошо это, или нет, когда можешь всё помнить. Три четверти, зачастую, хотелось забыть. Там, где боль от порванных связок, обмороки от голода, перенапряжения и переработок, сквозные дыры от собственной недостаточности и чужих, злых, острых как ножи, слов. Там, где кровоточат и тело, и душа, звенят крошевом осколков разбитые сердца – не важно, свое, или нет, за остальных больно не меньше. Где чужой шепот в тишине произносит те самые желанные фразы не ему, взгляд не отлипает от сплетенных на соседней подушке пальцев, от горечи в горле на записях выходит лишь сдавленный хрип. Каждый день похож на предыдущий, но выматывает всё больше. Тейпы становятся как вторая кожа, зато личности не остается совсем. Ты учишься продавать себя и собой, запоминаешь самые выгодные позы и ракурсы, умеешь стрелять глазами и выгибать шею, приоткрыв губы, чтобы мгновенно вымирало полфандома. Учишься не моргать, пока слепнешь от вспышек фотокамер и не злиться, пока тебя откровенно оскорбляют. Айдолы не злятся, у айдолов нет изъянов. Айдолы послушны, удобны, идеальны. Пример для других. Ты не помнишь, когда в последний раз сам чего-то хотел, и как хотеть тоже не помнишь. Обрастаешь бронёй, и со временем она врастает в тебя самого, превращаясь в месиво из металла, плоти, уродливых шрамов и запекшейся крови. И перестаёшь понимать, кто ты, где, зачем, и какой во всём этом смысл. А потом по твоей броне скользят даже не пальцами, взглядом. Без отвращения, без жалости, без надменности, без похотливого вожделения. Просто прикасаются, возвращая из бесконечного кошмара в реальность. Тук-тук, Чимини. Ты всё ещё жив. Дыши пожалуйста. Я подышу вместе с тобой. Вместе мы как-нибудь справимся. Вот это Чимин забывать не хочет и не собирается.***
У него ноги затекли от долгого сидения неподвижно и колени болят, упираясь в стекло. Пот стекает по шее, макияж тоже вот-вот поплывёт, но ему холодно до озноба, он не ел двое суток и мало спал, а съёмки всё не заканчиваются. Единственное, что не даёт потерять связь с реальностью – кукольное лицо Юнги-хёна напротив. У того тоже наверняка всё болит, но он даже не морщится. Сидит и смотрит, спокойно, мягко, с теплом. Совсем не шевелится, будто и правда кукла. В руке яблоко. Бутафорское, но всё равно выглядит так, что от желания укусить скулы сводит. Взгляд хёна цепляется за чиминов и тянет за собой, обратно от яблока к глазам. К теплу и напоминанию – ты не один. Дыши. Я рядом с тобой. Мы справляемся. Ладонь у хёна горячая. Хоть и не касается лица, чтобы макияж не испортить, но Чимин всё равно это чувствует. У хёна красивые руки, пальцы музыкальные. Когда на пианино играет – засматриваешься. Не зря в клип длиннющий кусок с этой сценой вставили. Юнги за пианино – отдельный вид эстетики, произведение искусства. Когда он завязывает Чимину глаза, дубль за дублем, пока не выходит идеально, пальцы каждый раз мягко касаются затылка. Как успокаивающий сигнал из реальности. Тук-тук. Дыши, Чимини. Я здесь. Мы справляемся. Чимин до сих пор хранит эту ленту со съёмок, хоть она уже и выцвела порядком, и пятна от тональника образовали новый узор поверх оригинального. Чимин на каждый такой пинг от хёна будто по кусочкам возвращается в реальность. Крошечными шажками в темноте. Такими медленными, что кажется, и не движешься вовсе. Возвращаться непросто, когда потерял себя совершенно, но он старается. Он верит хёну, а хён его не подводит ни разу. Не бросает. Не отворачивается. Не торопит. Только напоминает: я здесь, ты не один. Мы справляемся. Постепенно Чимин и остальных замечать учится заново, словно начинает видеть по-настоящему. Словно мутное стекло, за которым он провел столько времени, протирают тщательно, пока оно не становится совсем прозрачным, и можно наконец рассмотреть мир вокруг. Чимин рассматривает с жадностью. Чимин впитывает в себя всех и каждого, понемногу за раз, чтобы не поплохело от переизбытка реальности. Чимин чувствует себя так, будто обрёл не просто землю под ногами, а свою собственную Солнечную систему. И Солнце в ней раз за разом меняется, а он, как Луна, отражает чужое сияние. Юнги-хён его Солнце-Венера, медленный и обжигающий, постоянно мерцающий неподалёку, как маяк. Неторопливый и огненный, близко и далеко одновременно, но всё равно, стоит только поднять взгляд – он всегда на одном и том же месте. И это постоянство успокаивает. Чонгук его Солнце-Меркурий, в противовес хёну, быстрый и подвижный. С вечным обожанием во взгляде. Как настоящий Меркурий почти приклеен к Солнцу, так взгляд Чонгука приклеен к Намджуну. У макнэ другая Солнечная система, персональная. Но и в этой системе Чимин по-прежнему Луна. Намджун-хён – Солнце-Земля. Спокойный, уверенной, с душой цвета индиго, как небо в полдень в июле. В нём всего поровну – любви и равнодушия, чёрного и белого, мечтательности и практичности, тепла и холода. Но больше всего человечности. Тэхён – Солнце-Юпитер, подернутый дымками и разводами полу-взглядов, полу-намеков, недосказанностей и секретов, ускользающих, словно вуаль из кончиков пальцев. И никогда не знаешь, в какой момент там засверкают молнии, а в какой – растечётся, затапливая поверхность, переливчатое Северное сияние. Хосоки-хён – Солнце-Марс, прячущий всё пламя внутри, наружу выпуская лишь улыбки огненными отблесками. С собственными Фобосом и Деймосом за плечами, несмотря ни на что, всё так же невозмутимо следующий намеченной траектории. Но в те моменты, когда пламя все же вырывается вовне, становится отчетливо ясно, какие вулканы клокочут у него в душе. Джин-хён – Солнце-Уран. Прекрасный, как бескрайнее звездное небо, и такой же обволакивающий заботой. Иногда Чимину кажется, что они вообще отражают друг друга, настолько похожи – Луна побольше и Луна поменьше. Только Джин-хёну не нужно Солнце, чтобы светиться. Ему и собственного света достаточно. Чимин за каждого из них по своему держится, попадая на орбиту, притянутый магнитным полем. Эти магнитные поля не дают ему оторваться от реальности и вновь затеряться в темноте. Стекло становится всё чище, всё прозрачнее, и временами кажется, что его и нет вовсе, и Чимин свободно дышит в открытом космосе, вращаясь в своей солнечной системе по ему одному известной траектории. Только огни звёзд и пролетающих мимо спутников периодически слепят глаза.***
Чимин всегда обнимает хёна, успокаивая разыгравшуюся тревожность. У Юнги от папарацци глаз дёргается, а от толп поклонников паника накатывает удушливой волной. Он ненавидит социальное взаимодействие и на любое интервью, шоу или выступление идёт, как на эшафот. А потом сутками ни с кем не разговаривает, если выпадает возможность. Чимин это первым заметил и всегда старается ответить хёну взаимностью – тронуть осторожно, заземляя, успокаивая. Тук-тук, Юнги-хён. Дыши. Ты не один. Я рядом. Мы справляемся. Юнги молчит, но смотрит с благодарностью, а Чимину и не нужно большего. К нему Солнце повернулось Венерой, и греет в два раза сильнее обычного. Чимин привычно обнимает хёна на улице, притягивая к себе за плечи, чтобы защитить от тяжести мира и назойливости толпы насколько получится. Юнги под его рукой напряжён, как затянутая пружина, почти до дрожи. То плечо, что ближе к Чимину, – Чимин знает, видел хёна на тренировке в одной футболке, – перетянуто тейпами от шеи почти до поясницы. Юнги устал, он вымотан, ему больно и голова тяжелая от погоды и недосыпа, а тут ещё поклонницы визжат так, что в ушах закладывает, и камеры щелкают и щелкают у самого лица. Чимину кажется, что хён сейчас не по тротуару идёт, а через оживший ночной кошмар продирается. Чтобы отвлечь, он мягко отбивает ритм на плече пальцами: тук-тук. Ещё немного, хён. Мы и с этим справимся. Хён в ответ только губу закусывает, но взгляд чуть смягчается. Они идут первыми, перед ними спины бодигардов, стаффа, менеджера, позади – остальные мемберы, вокруг толпа. Юнги трясёт, он руки в кулаки сжимает так сильно, что Чимину кажется, слышно как суставы хрустят от напряжения. Или это личная броня хёна хрустит его костями, забираясь поглубже под рёбра, больше раня, чем принося пользы. Чимин слишком хорошо знает это ощущение, внутри леденеет от ужаса и хочется укрыть Юнги от реальности хоть собственным телом, лишь бы тот и близко не подошёл к черте, за которой живые люди превращаются в кровавое месиво. Чимин без Юнги потеряет все ориентиры. Но это вообще не первоочередное. Это вообще в последнюю очередь. Он ловко вталкивает хёна в удачно открытую дверь студийного микроавтобуса и быстро дергает её в сторону. Скользящий механизм издает низкий, приятный звук, когда дверь по инерции едет вбок и немного вниз, захлопывается куда тише, чем можно было ожидать. Сил у Чимина предостаточно, но плечо всё равно потянул, кажется, переусердствовал с резкостью. Он подумает об этом как-нибудь потом. Возможно. Сейчас бы хёна в порядок привести. Юнги лежит на сидении тряпичной куклой, завалившись набок, явно не понимая, где он и что происходит. С силой жмурится, и лицо искажено такой редкой для него гримасой боли. Чимин по пальцам может пересчитать случаи, когда видел у хёна такое выражение. По пальцам одной руки. Что вообще не радует ни капельки. Таблеток с собой у него нет. Воды тоже нет. Попросить о помощи тупо некого. Телефоны, хоть им и не положены, всё равно остались в другом микроавтобусе. Чимин оглядывается, взглядом скользя по боксам с аппаратурой, пока не натыкается на упаковку бутылок воды, запаянных в прозрачный пластик. Выдыхает с облегчением. Мысленно благодарит удушающую жару за то, что во все автобусы запасы воды напихали. Выколупывает бутылку из упаковки, подлазит хёну под руку, поднимая с сидения, и прижимает к губам горлышко. – Открой рот, Юнги-хён, выпей воды, пожалуйста. Станет легче. Юнги, хоть и соображает паршиво, но голосу Чимина верит безоговорочно и рот послушно открывает. Чимин его поит, медленно, терпеливо, следя за тем, как плавно кадык дергается, чтобы не перелить и хён водой не подавился. Приятного мало будет. Оставшиеся на губах капельки Чимин стирает пальцем и машинально этот палец облизывает, с тревогой вглядываясь в искаженное болью лицо. Давай хён, дыши. Я рядом. Мы же всегда справлялись. И теперь справимся. Юнги наваливается на его плечо и дышит, хрипло, с трудом, с явным усилием. Чимин гладит его по голове, удерживая в сидячем положении. Пытается просчитать, как быстро их хватятся и как скоро начнут шарить по микроавтобусам. По идее, не слишком, у них по плану вроде как раз несколько часов перерыва. Лишь бы не заметили. Выволочку от менеджера Юнги сейчас просто не переживёт. Чимин гладит и гладит волосы, жесткие от укладочных средств, и вся его солнечная система умещается в тесный салон микроавтобуса. Остальное просто исчезает куда-то, время замедляется, как густая патока. Есть только он и Юнги-хён, его обжигающее тепло и неровное дыхание, как стук метронома в ушах на сцене, подсказывающий нужный ритм. Тук-тук, Чимин-а. Тук-тук. Тук-тук. Он не сразу понимает, что это Юнги едва заметно трогает тыльную сторону ладони пальцами. Словно прибор, отбивающий сообщение азбукой Морзе. Только у сообщений Юнги смысл всегда один и тот же – я здесь, с тобой. – Как ты, Юнги-хён? – спрашивает Чимин шёпотом, чтобы не раздражать лишний раз. Юнги в таком состоянии к громким звукам чувствителен как при гиперакузии, ему физически больно от окружающего мира. – Хочешь ещё попить? – Живой, – шипит Юнги ему в шею, опаляя дыханием. Куда там до Юнги Солнцу и Венере вместе взятым. – Не надо попить. Дай полежать ещё немного, сейчас очухаюсь. – Лежи. Не думаю, что нас в ближайшее время хватятся. А если и так, Намджун-хён наверняка их заболтает. Он точно заметил, что ты не в порядке. Просто я ближе оказался. – Ты такой хороший, Чимини, – тянет Юнги с непонятной горечью в голосе. Но мысль не развивает, и Чимин не пристает с расспросами. Потом как-нибудь. Сейчас не время и не место. Он поддерживает Юнги, пока тот пытается устроиться поудобнее, в итоге перекидывая ноги через колени Чимина, привалившись к нему боком. Так можно снова обнять хёна за плечи, почувствовать, как они постепенно расслабляются под его руками. От Юнги привычно пахнет древесно-пряным парфюмом, косметикой, немного потом, и даже в духоте нагретого под солнцем микроавтобуса, запах не кажется Чимину тяжелым и навязчивым. Это один из его якорей, часть магнитного поля, которое держит рядом с Юнги. Опорная точка в кромешной тьме и безграничной пустоте, из которой хён Чимина вытащил и продолжает тащить до сих пор. Даже когда сам в эту тьму проваливается. Чимин смотрит на Юнги через опущенные ресницы. Из-за близости видно только часть лица, округлость щеки, мягкий изгиб носа, блик, подчеркивающий скулу, пряди волос, линию мышцы сбоку на шее. Кожа у Юнги и без того светлая, а сейчас он совсем побледнел, заметно даже под слоем тональника. Юнги поднимает голову и становятся видны узкие полоски темных глаз, веер ресниц, бисеринки пота над верхней губой, она у него вылеплена так изящно и точно, как у тех греческих скульптур, которые любит Намджун-хён. У самого Чимина контур губ мягкий, будто слегка растушеванный, визажисты на это нарадоваться не могут – так модно. А Чимину не нравится. Чимину хочется губы, как у скульптуры, как у Юнги. Чтобы красивая галочка, четкая форма, аккуратные, изящные линии… У Юнги губы мягкие, на вкус как чистая вода, с легкой горечью никотина. Наверняка курил, чтобы успокоить нервы. Ладонь на шее Чимина горячая, пальцы сильные и нежные. На секунду, и это пугает до дрожи, Чимин думает, что сейчас вместо Юнги уткнется в гладкую, холодную поверхность стекла. Потому что оно хоть и прозрачное, но всё равно отгораживает Чимина от мира. Отрезает от реальности. Но нет. Он целует Юнги, или Юнги целует его, что в общем-то не важно, Чимину без разницы. Пальцы хёна забираются в волосы на затылке, давят осторожно, чтобы прижать поближе. Чимин послушно этим пальцам подчиняется. Потому что хён не подвёл его ни разу. Не обманул. Не оставил. Чимин доверяет безоговорочно, прикрывая глаза. Ловит языком тихие, мелодичные звуки, когда Юнги стонет в поцелуй. И это якорит в реальности лучше любого метронома. Никакого стекла, отделяющего Чимина от мира, больше нет. Мир танцует на коже прикосновениями пальцев Юнги, вытанцовывает какой-то свой сакральный узор, понятный ему одному. Мир дышит Чимину в рот через лёгкие Юнги, и дыхание его обжигает, как жар Солнца и Венеры вместе взятых.***
У Чимина очень хорошая память. Чимин понять не может, как вообще умудрился забыть, что никогда и не был один. Их семеро. Всегда. Вместо того, чтобы грызть себя за такую оплошность, Чимин не силится вспомнить, а учится заново. Быть рядом. Быть с ними, со всеми. Обнимать, трогать, держаться за руки, спать друг на друге, целовать куда приходится, забираться на колени и на спину. Меняться микрофонами, чтобы слышать голоса друг друга, или и вовсе петь в один на двоих, чтобы глаза в глаза и на губах чужое дыхание. Меняться одеждой, вдыхать родной, впитавшийся в ткань запах парфюма, тайком или не особо скрываясь, и невинно оправдываться, что разная у них одежда, и вообще ни разу не один гардероб на всех. Плакать и смеяться, и видеть, как они тоже смеются и плачут. С ним. Для него. Чимин учится любить, заботиться, потому что в нём этого с избытком так, что через край переливается – флиртом, тактильностью, случайными фразами. И каждый раз с удивлением понимает, что его любят и заботятся в ответ. Каждый – по-своему, по особенному.***
Чимин лежит под сценой, ему больно не то что двигаться, дышать больно, а перерыва – всего 15 минут. На лице маска, идущая к баллону с кислородом и каждый глоток обжигает внутренности, голова кружится до тошноты. Рядом стонет Тэхён, у него глаза закатываются и руки не слушаются, потому перед ним кто-то из стаффа сидит на корточках, придерживая такой же баллон с кислородом у рта. Чимин не понимает, дышит Тэ вообще, или у него судороги и он сейчас задохнётся к чёртовой матери. Им не простят обморок посреди концерта. Он наощупь находит ладонь Тэхёна, крепко сжимает в своей, горячей и влажной, удерживая в реальности. И хотелось бы помочь как-то существеннее, да только тут бы самому не откинуться. Через несколько секунд Тэхён сжимает пальцы Чимина в ответ и его лисьи глаза приоткрываются, ресницы подрагивают. Я здесь, Чимин-а. Я с тобой. Чимин кивает, облизывая пересохшие губы, и ищет взглядом Чонгука. Находит в одно мгновение. Тот пополам сложился, пытаясь надышаться кислородом, но взгляд Чимина будто чувствует. Будто им и слова не нужны для общения. Подползает к ним, приваливается к Чимину боком и вцепляется рукой в их с Тэхёном переплетённые пальцы так отчаянно, словно для него это сейчас – жизненная необходимость. Иначе Чонгук оторвётся от реальности, и никто его никогда больше не найдёт. Чимин прижимает кончики пальцев Чонгука своими и держит. Крепко. Ты не один. Мы справляемся.***
Чимин смеется, когда Чонгук флиртует с ним на совместном эфире. Мило, очаровательно, неумело, почти по-детски наивно, но в глазах, когда смотрит чуть исподлобья, полыхают такие дьявольские огни, что даже Тэ обзавидуется. С Юнги Чимин сам может расплакаться, а с ним не боится, не стесняется плакать Чонгук. Чимин всегда заставляет Юнги смеяться, а самого Чимина рассмешить так быстро и легко под силу только макнэ. Чимин думал, что один такой, чрезмерно тактильный и вечно лезущий с обнимашками, но это он просто Чонгука не видел толком раньше. Чонгук громкий, Чонгук смелый, Чонгук неуверенный, но энтузиазма в нём – на троих хватит, и ещё останется. Чонгук восторженный, Чонгук искренний, Чонгук в восхищении. Чонгук смотрит огромными глазами и Чимин в душе не ебёт, как можно смотреть так невинно, почти испуганно, и вместе с тем, так горячо и жадно, не скрываясь совершенно. От таких взглядов Чимин не то, что за реальность надёжно цепляется, он по ней оказывается размазан тонким слоем, и каждый сантиметр окружающего пространства ощущает всей кожей. Тук-тук, Чимин-ши. Я здесь. Приехали. Когда эфир заканчивается, Чимин заталкивает макнэ в ближайший темный угол, куда не достают камеры, и целует жадно, запоздало отвечая на пронзительные взгляды. Чонгук мгновенно, не сомневаясь, не раздумывая, обвивает его сильными руками и сжимает так, что у Чимина вот-вот звезды из глаз посыпятся. Но ему не больно ни капельки. Чимин живой, и он это чувствует так же отчетливо, как язык макнэ у себя во рту. И ему нравится.***
Намджун Чимина часто придерживает за талию. Кладёт руку ему на плечо, на колено, поверх его небольшой ладони, обнимает, дурачится, поёт с ним щекой к щеке. Трогает аккуратно, сдержанно, с нежностью. Чимин не хрупкий, не сломается, в отличии от всего того, что уже успел повредить и испортить неловкий Намджун. Но ему всё равно приятно, что хён с ним так возится. Не как с маленьким, а просто бережно, с заботой, замедляясь осознанно. Когда Чимин однажды тянется хёна поцеловать в губы, тот мягко уворачивается. На вопросительный взгляд берет его ладони в свои, гладит утешающе, говорит “Прости, Минни. Я не могу.” Таким разбитым, виноватым голосом, будто у него Вселенная на куски разваливается. Хотя Чимин не знает, может это действительно так. Он смеется ласково и обнимает Намджуна в ответ. Ему и так всего достаточно, пусть хён не волнуется. Реальность стабильна и незыблема, Чимин рядом, и ему этого вполне хватает. – Поверь мне, он всегда таким был, – говорит Юнги Чимину, когда тот делится. – А я его знаю полжизни. Потому меня так смешат все эти сплетни про наши романчики. Джун и девочки-дебютантки. Джун и актрисы. Джун из студии не вылазит, как не запись, так тренировки, как не для себя, так за того парня. Они вообще хорягу видели? Какие девочки, тут бы время поспать было и еды какой в себя запихнуть. Чимин улыбается, потому что сам Юнги такой же. Попробуй влезь между ним и музыкой, мало не покажется. А ещё он знает, что у Юнги на будильнике всегда стоит одна и та же песня. Из года в год не меняется. Её хрен найдёшь в интернете, потому что трек из до-дебютных времён и Чимин подозревает, что Юнги просто перекидывает студийный файл заново, когда покупает новый телефон. На шестой секунде трека Намджун издает мягкий смешок, от которого глаза у Юнги всегда поблёскивают. На десятой – произносит Rrrap Mosterrr, и тихий рык отдается в груди вибрацией. Чимин думает, что Юнги так равнодушен к айфонам только потому, что этого трека ней на айтюнсе. Без голоса Намджуна вместо будильника тот просто не выживет. – Думаешь, это нормально? – спрашивает Чимин, утыкаясь носом Юнги в шею. Гладит плечо, оно, бывает, ещё слегка побаливает после операции, а прикосновения Чимина помогают с этим справиться. Он знает. Кожа у Юнги гладкая и чистая, ни единого изъяна, даже шрамы не видны практически. Когда они вместе, Юнги всегда спит обнаженным. Ему этого не хватает, а Чимин и рад, что хён рядом с ним может расслабиться и поспать, как взбредёт в голову. – Что мы вот так друг с другом, а не с актрисами и девочками-дебютантками? Это правильно? – За что боролись, на то и напоролись, – ворчит Юнги сонно и чуть хрипло. Чимин чувствует кончиком носа, как вибрируют звуки в горле хёна. – Это не мы сами себя загнали в такие условия, что или друг с другом, или ни с кем. Правильно-неправильно, не забивай себе голову ерундой, Чимини. Если тебе хорошо так, как есть, значит всё в порядке. Остальные пусть идут до Гонконга. – До Гонконга, пожалуйста, пусть пойду только я, – усмехается Чимин. – У тебя в этом и правда талант.***
Чонгук обвивается вокруг Хосока, как коала вокруг дерева. Тычется носом в растрёпанные волосы, жадно принюхиваясь, и заявляет, что намерен сидеть так вечность. Хосок не против, скорее даже наоборот. Джин обнимает Намджуна за талию, прижимается своим лбом к его, и стоит так несколько минут, размеренно дыша, чтобы успокоиться. Намджун гладит его по спине. Хосок, распластавшись на полу после тренировки, кладет голову на колени Юнги. Юнги берет тонкие руки хёна в свои и методично разминает ладони и пальцы с облупившимся блестящим лаком на ногтях. Хосок прикрывает глаза и выдыхает. Чимин делает татуировку на спине, Чонгук прокалывает губу. Юнги гладит горячими, ласковыми пальцами луны, сбегающие вниз по позвоночнику. Чимин целует Чонгука первым после недели вынужденного воздержания. Металлическое колечко холодит язык и стучит о зубы. Когда интервьюер подсаживает так близко, что Чимину становится некомфортно, к нему мгновенно обращаются сразу шесть очень выразительных взглядов. У Джин-хёна глаза округлились от удивления и негодования. У Юнги верхняя губа дергается от злости. Тэхён и Чонгук смотрят с такой неприкрытой ненавистью, что аж дрожью продирает по спине. Хосоки-хён разве что усилием воли заставляет себя не улыбнуться неприятно, обещая наглому идиоту всё презрение мира. Намджун характерно ведёт головой вбок и щелкает челюстью, поджимая губы. Чимин кладёт руку ему на колено, успокаивая. Его любят. О нём заботятся. Его реальность незыблема. Его солнечная система вращается, вращается. Вращается.***
– Ты так и не рассказал мне, как там Джун, – говорит Юнги. Ведёт кончиком носа по щеке Чимина, целует мягко у самого виска. Снова сцепляет руки у него на талии и наваливается всем весом, горячий и слегка разомлевший. – С ним всё в порядке? – Сейчас уже, наверное, да, – отвечает Чимин, блокирует экран и откладывает телефон на подлокотник дивана. Обнимает хёна в ответ, перетаскивая к себе на колени, чтобы тому было удобнее. Гладит длинные, растрепанные волосы. Юнги красивый настолько, что дух забивает. Столько лет прошло, а Чимин на него всё никак не налюбуется. Будто кукольный хён с каждым днём становится только красивее. – Скучает по Хосоки-хёну. – Мы все по нему скучаем, – соглашается Юнги. – Тэ вон даже в эфир соизволил выйти по этому поводу. Полфандома вымерло, засранец такой. Круче только вы с Чонгуком в комментариях. – Мы в рамках приличия, хён, не нагнетай. – Конечно в рамках. Только попробуй написать, что ты с Чонгуком справляешься исключительно потому, что нас двое. – Он на шоу прямым текстом сказал, что только о тебе и думает, – фыркает Чимин. – Успокойся пожалуйста, хватит ревновать. У тебя финальные концерты на носу. Тебе мало драмы в жизни? – Кто бы говорил. Забыл уже, как я тебя после шести часов тренировок из зала силой выволакивал, чтобы ты поел и поспал? Чуть о промо-тур свой не убился нахрен, перфекционист чёртов. Вечно тебе недостаточно. – Я ничего не забываю, хён, – говорит Чимин и целует ворчащего Юнги в кончик носа, успокаивая. – И я тоже тебя люблю. Юнги выразительно молчит. Дуется. Чимину не жалко, лишь бы хёну хорошо было. Хён его любит и Чимин это знает, не сомневается и верит безоговорочно. Как и все годы до этого. – Так что Джун? – спрашивает наконец Юнги примирительно. – Улетел в Японию. Надеюсь, это пойдёт ему на пользу. Серьёзные решения не принимаются второпях. Хёну нужно время. – Нужно, – соглашается Юнги. – Ты такой хороший, Чимини. Мне иногда кажется, что мы все тебя не заслуживаем. – Тебе кажется. Телефон Юнги вибрирует в кресле. Чимин тянется за ним, подкатывает кресло к себе, удерживая хёна на месте другой рукой. Хён прилип к нему намертво и в ближайшее время явно отлипать не собирается. – Что там? – спрашивает лениво, не открывая глаз. – Пошлости от Чонгука? – предполагает Чимин. Он не лазит в чужие телефоны без разрешения. Но Юнги не против, и Чимин щёлкает кнопкой блокировки, чтобы прочесть пуш-уведомление на экране. – Это Намджун-хён. Говорит, возвращается через пару дней и хочет зайти в гости. Спрашивает, удобно ли. – Время, да, Чимини? – Юнги усмехается и устраивается на нём поудобнее, явно собираясь вздремнуть. – Ответь ему пожалуйста. Пусть приезжает когда угодно. Мы будем рады видеть. Чимин смахивает экран блокировки и набирает ответ. Его солнечная система продолжает вращение.