Руки

— Ты останешься со мной, Аякс? Ненадолго хотя бы. – Всё молил Скарамучча. Жалобно. Скулил, будто какая-то брошенная собака. В ответ молчаливый кивок. Руки на туловище сжимаются, тепло делая, слегка успокоиться помогают. Скарамучче нравится, когда Аякс его к телу прижимает. И он, главное, чувствует, когда плохо первому, знает, как легче сделать: в Скарамучче сердца как такового и нет, а Аякс всё слышит и видит, уверяет, что всё ими сказанное – враки. Почему Скарамучча сомневаться должен? Лишь потому, что они так говорят? А что они для самого Скарамуччи сделали? Вот и вся разница. Аяксу нравятся холодные руки с уродливыми шарнирами на пальцах. Всех, кто называет вещи своими именами, он считает полоумными отродьями, ведь что может быть краше? Аякс любит, когда Скарамучча обнажён. Рассматривает кукольное тело, каждый стык, восхищаясь, руками по бокам водит часто. А когда не водит – обнимает, да так, что все искусственные кости хрустят. От удовольствия, конечно. А если не хрустят даже кости, Аякс просто гладит, уж точно не представляя моментами, как разбирает это тельце по частям и каждую из них любит. Забавно. Аякс знает, что это не та мерзкая животная похоть, что возникает при виде мужчин и женщин; Скарамучча ему охотно верит. А разве могут у других, более двухмерных и пластмассовых людей быть такие большие синенькие глазки? Скарамучча, как велела мать-природа, роняет слезы ночами. И плачет он горько, пока от разъедающей соли на руках и Аякс не проснётся. Утрёт все глупые телесные раны и наблюдать будет, как они бабочками разлетятся. Он лелеет куклу. Мог бы влюбиться в любую из снежных девиц, да им он петь, целуя уши, постыдится. И стихи читать постыдится. Робкое молчание в ответ на «ты моя душа». Боится за руки держаться, даже если видятся редко. Вот только ночью, глубокой тёмной ночью, и сам о горячей любви в губы шептать будет. Часто Аякс и сердце механическое из груди вытаскивал, разглядывая часами, а потом Скарамуччей любуясь. А иногда его и сам Скарамучча, не стерпев боли, вырвать молил. И Аякс повиновался, своё взамен отдавая. Однажды Скарамучча вспорол грудь смертного, пальцами сквозь ребра пробираясь, но не желая убивать его – только лишь потрогать, погладить. А потом, весь кровью перемазанный после попытки вылизать, осторожно ржавой иглой и черными нитями зашивал, как плюшевую игрушку. Кукле было интересно, а Аякс доверил ему свои душу и тело. Скарамучча неспособен идентифицировать и группировать эмоции. Для него есть лишь «боль» и «аякс». Без первой его существование невозможно, в случае со второй – созависимость. Без «боль» не существует и «аякс». Потому, когда ему было «боль», он брал в руки нож и вонзал в своё тело, надеясь добиться «аякс». Но не понимал глупенький, что выброса искусственного окситоцина без простого человеческого не добиться. Весь в дырах. Когда тело кровоточит, Аякс языком каждую каплю собирает, жалея. Целует мягко в яремную ямку, смеётся туда же, вспоминая о чём-то, щурится. И как подберётся повыше, за нос ухватит зубами да глаз с нежностью поцелует. Часто Скарамучча дрожит, сильно, очень сильно дрожит. Тогда Аяксу стоит лишь лица его коснуться, или спины, или груди, и легче намного становится. А холод, ком в горле и дрожь идут всегда рука об руку; никто ему не верит, почему-то, – только милый Аякс поможет и пожалеет. Он будет любить его, любить и сжимать до тех пор, пока Скарамучча несчастный-счастливый не пискнет более болезненно, в руках рассыпаясь. Нет, не песком и не искрами, даже не звёздами. Просто растекаясь, как ручей из истока. Пробирается промеж пальцев Аякса, стекает по его ладоням, капает на пол; ему безмятежно и хорошо, он наконец-то чувствует себя хорошо. Умиротворение. Комната холодна, но рядом лежит тело Аякса. Он согревает Скарамуччу, да так, что пальцы неметь перестают. Шарниры лишь поскрипывают, но где в этом доме Аяксу отыскать смазку? — На самом деле, близких людей у меня никогда не было, – шепчет Скарамучча, вырисовывая что-то на ладони Аякса. — Ни-ког-да. Аякс, окружённый с детства вниманием, не может понять своего прелестного. Это звучит обжигающе, предательски больно, но для куклы то уже обыденность, потому и голос его тих и спокоен и мысли чисты. Когда колёса повозки бьются о сугробы, им нет никакого дела до пейзажей зимней тайги. Скарамучча всматривается, внимательно так всматривается в родное лицо визави, полирующего с энтузиазмом свои стальные клинки. Тот старается, словно зяблик, клюющий зерно, а Скарамуччу то лишь забавит – жестокий, жестокий и безжалостный Тарталья ведёт себя как птичка! Но знал его так лишь сам Скарамучча. Есть один парадокс: на птиц охотятся кошки – будь то зяблики, буревестники или даже орлы. За все годы он встречал сотни, тысячи людей, но взор опустил лишь на него — неоперённого птенца, совершенного, глупого простака. А кукла может любить? Иль было то мимолётным, по меркам бесконечной жизни, увлечением? Услуга за услугу? Скарамучча ведь и не говорил Аяксу никогда, что любит. Пока несчастный смертный извивался, подобно змее, пытаясь завоевать дыру в груди возлюбленного, тот лишь молчаливо наблюдал, упиваясь своим превосходством. А может, то и была любовь? Когда один боготворит, а второй готов нескончаемо наблюдать за этим, потешая самолюбие. Аякс был рад их редким встречам. Скарамучча же принимал его сердце полным сладострастия, и не хотел, чтобы то оказалось иначе. Обусловлено ли это мечтой стать необходимым и желанным, подобно кислороду или лживым богам, такой же лживой верой питаемых? Аякс, на самом-то деле, никогда не был похотливым. И любое касание Скарамуччи было из нескончаемой и сильной любви. Воспринимал ли он всё это всерьёз? Неясно. Тому, чего не существует, суждено-таки разбиться. А когда пути разойдутся, Аякс и не вспомнит, что существовал такой когда-то, лишь сердце скорбно ныть будет, желая то самое чужое. И короткая, словно миг, жизнь пронесётся пред глазами куклы; та, возвращаясь изредка в родные снежные края, всё высматривала. В грязной душе болело каждый раз, когда знакомые печальные глаза, устремляясь в небо, "ловили" снежинки. Сам своей тоски Аякс не понимал. Смертным был его удел. И, так и не сказав живому горькое «прощай», прекрасная кукла лежала рядом в поле, прижавшись крепко. А руки Аякса, наконец, были такими же холодными, как у Скарамуччи.