Фурин

День жаркий, и от начала и до конца паршивый, липкий, яркий: солнце в зените крадет тени, расплывается по дрожащей от марева земле, искрится в волнах жара — не дотронуться до асфальта, течет раскаленным лаком по коже. От солнца болят глаза. Годжо сидит, облокотившись спиной о ствол старой криптомерии, и паутина дрожащих теней от ее узкой листвы полосит его форму, играется бликами на позолоченных пуговицах только что пошитого гакурана: прошлый он изодрал в клочья, так неосторожно использовав на миссии Фиолетовый. Годжо сидит, и даже сквозь плотную повязку на глазах видит, как лениво тащатся по небу разметанные высоким ветром облака; видит, как в розовом саду колледжа жужжат пчелы; видит, как его ученики точно так же изнывают от августовской островной жары. Он не помнит, чтобы в прошлом году было настолько же жарко, но, ради всего святого, он и не помнит, что было вчера; что было на ужин, что он говорил директору Яге на коротком собрании в обед, не помнит, что рассказывал утром Юджи. Память — пятно на его шестиглазом сознании, размытая клякса, бесформенная, липкая, как и сегодняшний день, — не разобрать. Ему бы стоило сходить к Сёко. Голова — на куски. Раскалывается от накатившего зноя. Ему бы выпить холодной воды или сладкого персикового сока из автомата — триста йен — как раз три потасканные монеты в кармане — но он не может сделать и шаг, двинуть рукой, чтобы встать. Повернуть голову. Годжо кажется, что он намертво прирос к криптомерии. Он думает: «Снова изорву гакуран». «Придется отклеиваться с мясом». Но он привык — отклеиваться от отчего-то. Болезненно, с кровью, с куском собственной плоти. От чего-то. От кого-то. На нем Бесконечность. Он даже не касается дерева. Ничем. «Отрываться всегда больно». Он откидывает голову, сглатывает — тяжело, вязко — во рту — сушь, и хочется пить. От солнца болят глаза. – Сатору-сэнсэй! Годжо дергается. Шорох форменной одежды о шершавый ствол. Сердце колит, но Годжо думает — от жары. Юджи весело машет ему рукой. – Сатору-сэнсэй, - говорит Гето. Почти не видно глаз: широкая, красивая улыбка, полумесяц губ. Годжо только отмахивается. – В жизни не станут учителем-мучителем, как Яга. Не называй меня так! – Тогда прекрати поучать первогодок. Они тебя возненавидят. – Да плевать я хотел. Он жмурится: очки совсем не помогают; солнце в зените, август, цикады. У него снова мигрень. – Сатору, - зовет Гето. Звук его голоса — прохлада, звон стеклянных колокольчиков фурин, мягкий водопад, повсюду брызги. – Тебе нехорошо? Годжо отмахивается. – Голова. – Сходить за водой? – Не надо. – Я все-таки схожу. Гето поднимается, но в последний момент Годжо хватает его за рукав. Гето пошатывается. – Чего тебе? – Останься. Гето смотрит на чужую руку, плотно обхватившую его кисть. Затем на Годжо. Годжо выглядит бледным. Гето решает остаться. – Тебе нужна какая-нибудь маска или… не знаю, - Гето садится совсем близко, трогает мизинцем бедро Годжо, гладит; почти невесомо, незаметно, но знает: шесть глаз следят за его движениями. И позволяют, позволяют касаться. – У тебя каждый август такая мигрень… Ты слишком чувствительный. – Я кремень, - несмешно шутит Годжо. – И маска — это не круто. На кого я буду похож? На слепого? – Ты со своими очками сейчас даже больше похож. На слепого. А маска — как у кого-нибудь супергероя. Из комиксов. По-моему, круто. – Вот сам и носи. – У тебя глаза, будто акварельные, - зачем-то говорит Гето. – Светло-голубые разводы. Я бы носил, будь у меня такое красивое бремя. Послушался бы хоть раз. Годжо замирает. – Ты думаешь, они красивые? Не жуткие, не пугающие, а красивые? – Да, - просто отвечает Гето. Годжо отчего-то хочется выть. – Ты фрик. – Отвали. Не можешь принимать комплименты… Но Годжо и правда не может. Ему хочется послушать звон колокольчиков еще раз. Гето вдруг тянет к нему руки, осторожно, плавно, будто боясь, что Годжо отстранится; как большой и раненый зверь; но Годжо сидит, приклеившись к стволу дерева и затаив дыхание, и смотрит. Гето снимает с него очки. – Добить меня решил? - фыркает Годжо. Гето кладет ему ладони на глаза. Кожа — прохлада, удивительный холод посреди палящей жары. Годжо сглатывает. – Ты что делаешь? – Посиди так чуть-чуть, - голос Гето непривычно дрожит. – Пару минут. Может, полегчает. Годжо не думает дважды, держится руками за руки Гето на своем лице, неловко поворачивается спиной, облокачивается на чужую грудь и застывает. Гето мелко дышит, но молчит, на выходку Годжо не говорит ни слова. – Почему ты весь горячий, а руки у тебя ледяные? - не всерьез ноет он. – Сходи проверься к Сёко. Наверняка какая-нибудь болезнь. Заразная. – Заткнись и просто посиди, Сатору, - не выдерживает Гето. – Иногда я думаю, лучше бы у тебя была проклятая речь: помалкивал бы большую часть жизни и не бесил окружающих. И меня. – Брось, я тебя не раздражаю. Ты меня любишь. – Я тебя терпеть не могу, Сатору. Ты ужасный. – Лю-бишь! - хихикает Годжо. – Ты просто еще не понял. Гето протяжно вздыхает. – Я твой лучший друг, - бессмысленно напоминает Годжо: Гето, кажется, знает и без него. – Скажи, что ты не всерьез. – Что, не всерьез тебя ненавижу? – Ага. – У меня уже жутко затекли руки, но я держу их так, чтобы твои глаза хоть чуть-чуть отдохнули от этой яркости, и ты еще просишь сказать, что я… – Спасибо, - перебивает Годжо. Ему вдруг неловко; в груди — будто пузырьки, будто кто-то встряхнул банку с ледяной газировкой. – Я это ценю. Гето вздрагивает, как удара тока. – Лучше бы ты продолжал быть задницей. – Тебе не угодить! - смеется Годжо. – То я ужасный, потому что… ну потому! То я ужасный, потому что искренне благодарю тебя за помощь! Определись, Сугуру! Чужое имя ощущается покалыванием в горле. – Я просил тебя заткнуться. – Мне уже лучше, я могу болтать. – Тогда я убираю руки? – Нет! – Врун. – Как есть. Они молчат. Годжо чувствует, как от напряжения подрагивают чужие руки. За ладонями Гето темно, и прохлада будто бы скрадывает невыносимо яркие блики, будто накрывает их, как тень. От рук Сугуру ему правда лучше. – Са-то-ру, - по слогам зовет его Гето. Годжо нравится его собственное имя на чужих губах. Нравится этот звон колокольчиков. И просто — нравится… – Сатору. Сатору. – Чего? Сам говорил мне заткнуться! Гето тихо смеется. Годжо чувствует, как под слоями одежды мягко вибрирует его грудь. – Сатору. – Да чего?! – Захотелось позвать тебя по имени. – Сатору-сэнсэй! - Юджи, как вихрь, подбегает к нему сзади; очевидно, хочет хлопнуть по плечу, но останавливается и без Бесконечности. И выглядит довольным, как кот. Годжо медленно поворачивает к нему голову: – Юджи-кун. – Сатору-сэнсэй, Вы обещали показать, как работает Красный! – В такую жару? – Я все помню! Покажите! Я поспорил с Фушигуро, что когда-нибудь смогу так же! Годжо только усмехается: – Ладно. Но не зови меня больше так. – Почему? - не понимает Юджи. Улыбка на его губах тускнеет. Годжо почти стыдно за свои слова. – Потому что я Годжо-сэнсэй. Никто не зовет меня по имени. – Врун, - ласково повторяет Гето. Но только — в памяти. Единственное не размытое пятно. Юджи энергично кивает: – Понял, Годжо-сэнсэй! Так покажете? Годжо лениво встает с земли. Но его правда больше никто не зовет по имени. – Са-то-ру, - колокольчики фурин — тихо смеется Гето.