WWI

      Ночной Берлин горел мокрым отсветом фар и фонарей. Гилберту, курящему на балконе, казалось, что мостовая усыпана упавшими звездами. Верхние этажи маленького старинного особнячка в самом центре города с видом на Александерплац, занимал штаб армии. А из кабака, что был на первом этаже здания, доносились тяжелые аккорды задыхающегося фортепьяно и хриплый смех проституток. Гилберт сам пришел оттуда не так давно. Но пьян не был, хотя и сознание его было не по погоде и не по обстановке туманно-блаженным.       Скрипнула дверь, словно во сне. Послышался шорох плаща, а Байльшмидт даже забыл обернуться, будто бы знал, хотя в тоже время и совершенно не догадывался, кто посетит его в ночной час даже без предупреждения.       Людвиг, не зажигая лампы, бросил на стол перчатки, снял легкий плащ, аккуратно сложил его на стуле и расположился на нем же сам. Собственно, кроме этого самого колченого стула и этого огромного стола вдоль всего панорамного полукруглого окна с мутными стеклами в кабинете Пруссии под самой крышей особнячка ничего и не было.       Германия застыл статуей, глядя на фигурку брата на балконе и дожидаясь его внимания. Тот точно знал, что гость уже здесь, но возвращаться не спешил, оперся на острые, словно открохмаленные мерцанием ночного света, перила. Шульц заметил на столе белую тропинку какого-то порошка.       «Что-то просыпалось, только уж больно ровно и аккуратно, словно по линейке», — подумал он.       Линейка, кстати, тоже была рядом…       — Где ты взял кокаин? — спросил Людвиг, когда брат шатко ввалился в помещение, не удосужась прикрыть стеклянную дверцу. Волны тумана с улицы поплыли в комнату, смешиваясь с дымком папиросы, зажатой у Байльшмидта в зубах. Германия все-таки запалил керосинку. В ее свете глаза прусака неестественно заблестели.       — Купил в аптеке. — После долгого молчания ответил он и выдохнул дым, очень медленно, стараясь, чтобы сизые струйки красиво вились и клубились из его губ. — Знакомый врач посоветовал. Самый лучший нашей фирмы «Mark», продается даже без рецепта и стоит сущие копейки. Отличное средство, помогает и от кашля, и от тревожности.       — Я слышал, что очень вредно, — точеные черты Шульца приняли грозное выражение. Но Гилберт на то внимания не обратил.       — Да какая разница теперь? — беззаботно улыбнулся Пруссия, — Когда встает выбор: сойти с ума или подлечить нервы, я пока что выберу второе.       — Я, пожалуй, тоже… для профилактики, — вздохнул Людвиг.       Грозы в его пронзительно-голубых глазах улеглись и переменились сероватой моросью в унисон дождю за окнами. Германия придвинулся ближе, вырвал из тетради лист, соорудил из него небольшую трубочку, вдохнул «лекарство». Ноздри защипало, а голова закружилась. Людвиг закрыл глаза…       …Он отстраненно подумал, что лишился зрения, но вряд ли спал — слышал звуки музыки, какие-то автоматические и повторяющиеся однотонные обрывки классики.       «Гилберт играет на флейте… а я… нет, не ослеп… просто забыл открыть глаза…»       Мир вернулся, хоть и расплывался и распадался на какие-то радужные ленты круговерти. Германия наконец смог сфокусировать взгляд и посмотрел на часы.       «Казалось, что прошел всего один миг, но на самом деле куда-то исчезли целых четыре часа, их будто вычеркнули из жизни…» — удивился он заторможенно.       И осознал, что все это потерянное время он провел в одном положении без движения, пялясь застывшим голубым взглядом в одну точку — канцелярскую кнопку, которой когда-то была приколота карта к стене. Она казалась немцу шедевром искусства, расцветала прекрасным цветком, переливалась всеми цветами радуги. Теперь зрение снова помутилось, и перед его глазами были только черно-сиреневые блики, закручивающиеся в бесконечный и неизвестно куда ведущий темный зигзагообразный тоннель.       — Наша армия? — вдруг вспомнил Людвиг, когда его сознание на одно мгновение прояснилось.       Гилберт сел на стол рядом, достал новую картонную коробочку с кокаином, раскатал еще две дорожки, пригнулся грудью к столу, вдохнул белоснежную пыль, закатил томно глаза и прошептал:       — Нашей армии больше нет. По крайней мере боеспособной и победоносной. Убитыми, раненными и плененными мы потеряли более полутора миллионов бойцов. Теперь главная наша задача хотя бы выжить и сохранить суверенитет.       Из-за воздействия наркотического яда эта фраза вышла с интонацией почти радостной да к тому же с веселым смешком, и оттого стала еще более страшной и сюрреалистичной.       — Мы же практически уничтожили их. Мы были уверены, что с Россией покончено… — загробным голосом протянул Людвиг, — У твоего Брагинского расплавленное железо вместо крови.       — У моего Брагинского… — эхом прошептал Гилберт, вмиг переменив глуповатые смешинки на черную тоску. И тут же его настроения снова поменялись. Гилберт смерил младшего брата каким-то долгим, уж слишком показательным взглядом.       — Ты знаешь, у меня появилась идея… — заговорщически сказал он.       В полуэкстатическом бредовом восприятии, распаленный жаждой насилия и власти над врагом, Людвиг был готов сейчас же абсолютно на все, какие бы диковинные предложения не выдал такой же опьяненный кокаином Пруссия. Людвиг надеялся, что гениальный — не смотря ни на что, немец ни на одно мгновение в этом постулате не сомневался — Пруссия сейчас придумает план спасения и победы Германской империи, и желательно, чтобы там подробно, по пунктам, были бы расписаны все пытки, муки, страдания и, наконец, жестокая расправа над Россией. Но последующее предложение от брата его даже в таком состоянии весьма удивило.       Прусак расстегнул верхние пуговицы кителя, будто в комнате с распахнутым окном вдруг резко закончился весь кислород. Он картинно развел ноги, положил руки межу ними, пошатнулся, попытался сосредоточить внимание на лице Германии, не сумел и сузил глаза в остро и безумно блистающие щелочки. Долго пялился на младшего, а затем вдруг заявил:       — Трахни меня, Людди.       Германия заморгал, пытаясь сбросить морок, уверенный, что ему послышалось. Он приблизился и оторопело уставился на брата, стреляя пламенем глаз в упор, ожидая, что сейчас Байльшмидт рассмеется и переменит разговор. Но Гилберт оставался строг и серьезен. Мало этого! Он действительно был очень возбужден, его руки и бедра мелко дрожали — это, как наяву, ощутил Германия, когда прусак резко притянул его, опрокинув на себя, и хаотично шарил ладонями по литому прессу и мощной груди Германии.       — Пруссия! Ты сошел с ума! Ты под наркотиками!       Германия оскалился, он сам был в наркотическом опьянении, и все никак не мог точно определить, послышался ли ему это бред, решил ли брат все же неудачно пошутить или он действительно предлагает себя. Пока мысли как-то вяло, словно пауки в смоле, метались в голове, а руки Людвига, повинуясь каким-то темным и диким глубинам сознания, вырвавшимся из-под контроля догм и дисциплины, уверено прошлись по внутренней стороне бедер Гилберта.       — А это не просьба… это приказ! –отозвался Пруссия и тут же провел кончиком пальца по очертаниям губ брата, а тот не сдержался и завлек его в протяжный, мокрый и развязанный поцелуй.       Пруссак тем времен все больше распалялся, расстегивая ловким движением их портупеи, пряжка одного ремня, затем и другого, звонко прогремели о вытертую столешницу. Затем Германия стянул с себя и брата кителя. Гилберт оседлал бедра Людвига, едва заметно ерзая, но ощущения настолько обострились зельем, что Германии показалось, что с него сняли кожу. Движения рук в черных перчатках по тонкому телу прусака в его объятиях стали быстрыми и беспорядочными. Пруссия разорвал дикий бешеный поцелуй, посмотрел бесстыдно и демонстративно похабно в глаза Германии, тот тоже пожирал его взглядом. Сомнений не осталось, только лишь некоторые условности:       — Внизу телефонисты, будь тише!       — Не смей затыкать мне рот, иначе я заткну членом твой собственный, — рассмеялся злорадно и в полный голос прусак, ни капли не стесняясь ни работников узла связи, ни служащих тыла, сидевших прямо за стеной, — Мне все равно, кто что услышит, и что про это подумает! Хочу, чтоб ты мне вставил немедля!       — Явооооль, — протянул Шульц плотоядно и ядовито. И исполнил приказ, разложив прусака на столе, задрав его белоснежные стройные ноги себе на талию. Через секунду оба стонали в полный голос и от души.       — Майн гот, сильнее и глубже! Будь со мной грубым! — сквозь сбивчивое от животного вожделения дыхание шептал брату Бальшмидт, засасывая в рот мочку его уха.       «Как он хорош собой, как прекрасен! — думал Людвиг отстраненно и медово, ни капли не сомневаясь сейчас в правильности и желанности всего происходящего. — Он — все, что мне необходимо в мире. Он будет вечно со мной, покорный только моей воле, никому не отдам!»       Гилберт в эту секунду томно закатил глаза и приоткрыл рот, на миг задержал дыхание. По телу Людвига прокатилась волна ревностной судороги. Ему вдруг показалось, что с губ брата готово сорваться то самое слово. Поганое слово, которое иногда выстанывал Пруссия среди ночи из-за стены соседних покоев, когда гостил у младшего в Берлине. Людвиг мощной хваткой сжал его тонкую шею, разом перекрыв последний воздух.       — Только посмей назвать его имя! Хотя бы даже одну букву этого паршивого имени! Я на тебе живого места не оставлю! Клянусь! — едкой кислотой прожгла пруссака фраза брата.       Но Гилберт был абсолютно не вменяем, он ничего не понимал в наркотическом бреду, и никого себе не представлял. Хотел только чувствовать член в своей заднице. Германия этого давал с лихвой, входил резко, отстранялся плавно, упиваясь чувственными стонами в свои искусанные губы. Отпустил шею брата, только когда его губы стали почти синими, а глаза налились кровью от лопнувших сосудов. Удивительнейшим образом, прусака такое насилие возбудило еще больше.       Затем брови старшего изогнулись и застыли в измученно-блаженном надломе на пике возбуждения. На щеках Пруссии пятнами разлился болезненный румянец, он выгнулся в пояснице, стремясь заполучить еще больше удовольствия, до синих отметин сжал плечи Германии. Они подошли к самой грани наслаждения, дошли до самого края. Но вместо сильнейшего, стимулированного наркотиком оргазма, обоих лишь поглотила слепая тьма.

***

      «Ублюдок! Тварь! Шлюха!»       Чувство вины, стыда, презрения и ненависти к самому себе душило Пруссию, тяжелым камнем осело в желудке и подступало к горлу волнами приступов непрекращающейся тошноты, когда он смотрел на себя в зеркало.       «Это дно! Нет! Это пробитие самого зловоннного, самого низкого дна! В самой грязной клоаке на свете!»       Его качало из стороны в сторону, пруссак оперся обеими руками на раковину, не желая смотреть в отражающую поверхность, в которой было самое последнее, грязное, опустившееся безвозвратно существо, какое только когда-либо носила на себе многострадальная земля. Но он все равно глядел в глаза самому истинному воплощению похоти. Глядел, и глаза напротив, красные не только по радужке, но и залитые полностью алым, щипало от слез. Они катились непрерывно еще с ночи, когда он очнулся абсолютно голый на столе в своем штабном кабинете рядом с еще не протрезвевшим от кокаина братом. Людвиг спал. Самого же Гилберта, наконец-то, отпустил блаженный наркотический угар и пришло осознание произошедшего.       Байльшмидт сейчас завидовал тем счастливцам, сознание которых имело свойство наглухо блокировать болезненные и травмирующие воспоминания. Он помнил все. Абсолютно.       «Как хорошо, что между нами с Ваней ничего и никогда уже не будет возможно! Он ведь узнает об этом. Весь штаб слышал, как Людвиг меня..!»       Он как наяву видел перед собой ангельские и такие святые очи цвета юной темной сирени, которые прямо сейчас, как будто Ваня знает уже все, знает последний предел его падения, спрашивают одним только взглядом: «Действительно ли ты, любимый, смог стать такой блядью?»       Гилберт хотел бы придумать, хоть что-то, что могло бы хотя бы на толику оправдать его падение. И не мог. Он не мог представить, как он мог пересечь одно из главных табу его жизни. Переспать с братом. Хуже! Умолять Людвига отыметь его, Людвига, которому с отеческой заботой застегивал китель перед первым в его жизни строевым смотром, смахивал пылинки с его нарядной новенькой формы, и украдкой собственные слезы, от того «какой большой вырос». Гилберт никогда, ни разу в жизни за все века, не думал о младшем с каким-то хотя бы мало-мальски эротическим подтекстом.       Все пространство маленькой уборной плыло и кружилось перед взглядом несчастного прусака. Его все же стошнило слезами своей ненависти к самому себе. Он погружался в пропасть, в полном одиночестве. А когда он выйдет из этого убежища, ему придется снова окунуться в войну, которая с каждым днем становилась все кровопролитнее и безнадежно — теперь они вдвоем с Германие это понимали без условий — вела к позорному поражению.       Пруссия раз за разом погружал лицо в холодную воду наполненной раковины. Но это не приносило облегчения. Гилберт сильный, он перетерпит, переживет. Все на свете перетерпит и переживет. Но какой ценой? И почему сейчас так жаль себя, бездумно вступившего в заведомо провальную войну против всего мира, против любимого… почему так хочется, чтобы согрели сейчас холод души эти ледяные пальцы, чтобы эти губы с ласковой улыбкой сказали бы:       «Гилушка, миленький, никогда нельзя отчаиваться, все еще наладится, все будет хорошо, точно!»       Как ему безумно хотелось сейчас забыться и прижаться к груди русского, всегда такого незыблемо самоуверенного, словно скала. Но они по разную сторону баррикад. Снова. До сих пор. До коли же?!       «Будет ли у меня достаточно сил, чтобы вымолить его принятие и прощение?»       Пруссия вернулся к своему злосчастному кабинету и долго изучал каждую трещину на двери, затем пересилил себя и осторожно, почти бесшумно повернул дверную ручку, больше всего боясь встречи с Людвигом на месте своего морального и физического падения.       «Как теперь смотреть в глаза собственного брата?! Что сказать ему? Попросить прощение за то, что заставил его от души меня трахнуть? Вздор! Перекладывать вину на младшего — это и вовсе крайне низко, как и ждать сейчас нелепых извинений от него. И к тому же Людвиг был вовсе не против, а наоборот очень рад стараться, выполняя этот приказ».       Гилу повезло, Людвига в помещении уже не было. Кабинет был чист и светел. Приказы, с ночи разбросанные шуршащим ковром по полу, теперь были снова аккуратно сложены на столе. Прусский китель, измятый и стянутый вчера на пол небрежно страстной рукой, тоже снова в идеальном порядке висел на спинке стула. Ничего не напоминало о минувшем кошмаре.       Гилберту поначалу показалось, что он допился до чертиков и ему все события вчерашнего вечера и ночи просто приснились. Он чуть было успокоился, взял фуражку… и вдруг с ужасом откинул. Оказалась — не его. Перепутали с братом в больном порыве животной похоти… Гил дотронулся до портупеи на кителе — тоже Людвига.       «Наверно, у поступка, который я намереваюсь совершить теперь без всякого промедления, были бы все шансы завоевать почетное звание «самое большое и непростительное предательство в истории», — Гилберт нервозно рассмеялся, через пару часов без рапортов и предупреждений заходя в купе поезда до Киля. — Это теперь абсолютно пустое! Ведь пальма первенства навечно и незыблемо принадлежит этой ночи».