612

《Тону ли в житейской ли тине, брожу ль в белоснежных горах — ты во мне, как на картине, в вечнозеленых цветах!》 Моя родная... моя хорошая... За что? Я чувствую, как моё собственное сердце замедляет ход. Все его силы уходят на крик. На вой. И оно обугливается агонией этого воя. Я теряю Тебя... Я чувствую, как теряю Тебя. К себе на небо Он забирает из казематов моей души твои улыбки. Твои руки. Твой смех. Тень твоей походки. Он забирает всё. И мне уже не тридцать семь. Мне все две тысячи. Ты, юность моя, становишься вечной... Небесно вечной. И своей тоской я эту вечность воспеваю. Но... За что? "Ангел... Ангел... Белый Ангел во влоти..." - зову Тебя. Взываю к Тебе. Но в ответ только давлюсь пустотой. Страшной, густой пустотой. Столько разлук с Тобой пережито... и даже они, их опыт, не спасают. Мне всегда казалось, что если есть разлука, то значит будет и встреча. А если будет встреча, то всё будет в порядке. Каждый раз прощаясь с Тобой, я знала, что вскоре снова смогу ощутить твои губы на своём виске. Я никогда не думала о том, что Ты так внезапно станешь синонимом прошедшего времени... За почти семнадцать лет я ни разу не прощалась с тобой "насовсем". И не собиралась этого делать, как минимум, в течение следующих семнадцати... и сле-следующих тоже. Семнадцать лет. А давно ли было?.. Ты (в длинной черно-белой юбке, в белой маечке на голое тело и в таком же белом легком кардигане свободной вязки) на ступеньках Казанского. Утром в тот день была гроза. Влажность стоит сумасшедшая... твои светлые волосы завиваются ненавязчивой пляжной волной. И воздух - сладкий и слоистый - окутывает мокрый Петербург благостной, озоновой духотой. Ты то и дело поправляешь волнистые пряди. Они совсем "распоясались" и лежат вокруг твоего лица волшебным ореолом. Внезапно говоришь, что тебе жарко... и снимаешь прячущий плечи кардиган. Тебе жарко. А я буквально дрожу. Сердце ударяется о ребра с бешенной частотой. Если бы не гитара, я бы уже согнулась пополам, чтобы хоть как-то защитить свою бедную грудную клетку. И колени трясутся. Написала Тебе песню. В твой день рождения... Не в подарок. Просто так. Потому что все мысли о Тебе. Верю, что они, мои мысли, Тебя охраняют. Вернее, хочу верить. Петь Тебе страшно. Ты такая же, как и всегда... - бессовестно открытая словам (спасибо снятому кардигану - не только словам), с согревающей улыбкой, полной лёгкого, непоказного нетерпения. Такая красивая... такая живая. Я невольно любуюсь Тобой. Пытаюсь заставить свою память запомнить Тебя до мельчайших деталей. Я боюсь. Вдруг... вдруг это наша последняя встреча? Вдруг после всего этого Ты просто встанешь и уйдёшь? Назовёшь последними словами. Закатишь скандал. Ударишь. Всё равно, что Ты сделаешь, если после этого Ты встанешь и уйдёшь. Я вслушиваюсь в твой голос. Именно в его звук. Нить повествования я давно потеряла. Но Ты замечаешь это не сразу. И я нагло этим пользуюсь... Снова любуюсь. Но не долго. Моя рука соскальзывает с колков и задевает струны. Раздаётся короткий, но забористый "чваааннньькк". Ты прерываешь свой рассказ. И смотришь на меня. Но не на перебившую Тебя руку. А в глаза. И почему-то в один момент становится очень тихо. Даже громада собора за нашими спинами как будто немеет. Ты по-прежнему смотришь на меня. А я... я не могу оборвать эту зрительную связь. "Мы - земля и небо". Не хочу. Не хочу Тебя терять. Может, удастся не петь? Или спою (в конце концов, я обещала), но что-нибудь из старенького. А ещё лучше из детского. Чтобы уж точно никогда больше не просили даже смотреть на гитару. Но. - Ну... я жду... Такие простые слова. Пронизанные лучиками твоей улыбки. Пьянящие мелодией твоего голоса. А в глазах читается такое искреннее ожидание. Стоп. Ожидание?.. не может быть... Я неловко улыбаюсь в ответ. Тянуть больше нельзя. Будет, что будет. И начинаю петь. "Если б во мне были б слезы, из глаз моих шел бы снег. А крылья, да что они могут, когда им не с кем лететь. Мне стать бы твоею луною, но небо окутал дождь..." Смотрю только на собственные руки. Боюсь случайно перевести взгляд на Тебя. Но инстинкты оказываются выше этого страха. И я им подчиняюсь. И замечаю, как Ты меняешься в лице: на нём отчётливо читается догадка. А глаза... глаза медленно очерчивают моё лицо, корпус гитары и в итоге останавливаются на твоих сцепленных в полузамок руках. Я аккуратно продлеваю проигрыш. Поняла. Ты. Всё. Поняла. Не могла не понять. Я чувствую, как моё сердце резко замедлилось. Ты всё поняла. А значит, приговора мне не миновать. Я заканчиваю. На несколько мгновений между нами воцаряется тишина. Я нарушаю её своим сбившимся от страха дыханием... - Ты молчишь. Молчишь и всё так же смотришь на свои руки. Я мысленно даю обратный отсчёт. - Свет... а можно тебя попросить спеть ещё раз? Я отрываюсь от самобичевания. Но не начинаю петь, а внимательно всматриваюсь в твоё лицо. Пытаюсь понять, чего Ты от меня хочешь. Ведь... я только что открыла Тебе душу. Окончательно открыла. Нет больше никаких секретов. Всё сказано. Так или иначе, я не нахожу у твоих глаз ответов на свои вопросы. Ты больше ничего не говоришь. Не повторяешь просьбу. Ты словно растворяешься. Становишься прозрачней. Я двигаюсь к Тебе чуть ближе. Ты не отстраняешься. И я тихонько начинаю петь. Без гитары. Без отчаянно высоких подъёмов голоса. Просто петь. Как там у Евтушенко? "Как бедны на свете те, чья цель - кровать, / Моя цель - душа твоя. Её хочу" ? Вот и я тогда - пела для Твоей Души. На последних строчках голос всё же срывается. Я опускаю глаза. Вот сейчас. Сейчас Ты скажешь что-то такое, отчего моё сердце замрёт раз и навсегда. Или вообще ничего не скажешь. Просто встанешь и уйдёшь. - Света, это очень... очень по-настоящему. Очень по-живому... Я напрягаюсь. Больно. Не комплиментов и не похвалы я ждала от Тебя. Неужели мне показалось? Неужели Ты в самом деле ничего не поняла? Но как же... как же так... я же видела. Видела эту тень догадки на твоём лице. Неужели я ошиблась? Моё отчаяние ищет выхода. И находит его. - Вам посвящено. Ты грустно улыбаешься. И всё-таки поднимаешь на меня глаза. Но я не понимаю значения их света. А он... он льётся на меня молочными реками с кисельными берегами. Обжигает меня красотой пера жар-птицы. Окутывает меня сказкой. - А я знаю. Давно всё знаю. И мне больше всего хочется сейчас просто обнять Тебя. Просто за то, что Ты знаешь. Носишь это нелёгкое знание с собой. Может быть, даже бережёшь его. Бережёшь же?.. - Ты талант, Света. Большой талант... Внезапно кто-то Тебя зовёт. Мы вместе поворачиваемся на звук. Твой муж. Машет Тебе издалека и периодически показывает на собственные наручные часы. Ты накидываешь кардиган на плечи. Оправляешь складки на юбке. Но перед тем, как встать, наклоняешься ко мне. И мой слух расцветает бутонами твоего шёпота. - Мне очень понравилось, Свет. Очень... никто... ещё... никогда... И оставляешь невесомый поцелуй на моём виске. И уходишь. А я... я сижу и не могу сдвинуться с места. Ну и что, что Ты сейчас уедешь загород к друзьям. Ну и что. Я слишком наполнена счастьем. Слишком боюсь расплескать даже каплю этого драгоценного чувства. До сих пор боюсь. А спустя почти год, в начале мая, я получаю от Тебя в подарок сборничек Рериха. Совершенно без повода. Просто Ты просишь заглянуть к Тебе после занятий. "На минутку, Свет". И конечно же я заглядываю! Я ловлю каждое мгновение с Тобой. На учёбе, на прогулках. Я постоянно что-то пишу. Что-то сочиняю. И я совершенно разучилась грустить. Даже когда я проколола колесо своего велосипеда, я ни капельки не расстроилась. Взяла букет и побежала прямо через весь город к Тебе, на улицу Ивана Фомина, на своих двоих. Правда... пошёл ливень. И букет, не будучи готовым к причудам питерской погоды, пал смертью храбрых. Я оставила его в какой-то урне и побежала дальше. А дождь всё не кончался... и когда я добежала до твоего дома, я буквально сливалась с этой водяной стеной. Обычно я дожидалась момента, когда кто-нибудь будет выходить из твоей парадной, проникала в дом и просто отставляла у твоей двери цветы. Но в тот день я просто сидела на захлёбывающейся дождём детской площадке и смотрела на твои искрящиеся янтарем домашнего света окна. И была безгранично счастлива... Твой "Рерих" стал моим талисманом. Ношу его с собой всегда. Отыскиваю строки, обращенные ко мне. Эта отчужденность нужна мне для накопления сил. Хотя... я всё вижу и воспринимаю, наверное, лучше и оптимистичнее, чем есть на самом деле. А Ты... Ты всегда меня заземляешь. Помню, к примеру, как пришла рассказывать Тебе о Динке. Мои пылающие щёки, горящий взгляд. Взлетающие то и дело во время рассказа руки. Сбивчивая речь. Мы сидели у Тебя дома, на большом диване в гостиной. Остановившись, дабы перевести дыхание, я положила голову Тебе на плечо. Твоя рука осторожно коснулась моего виска. Я почувствовала твою дрожь. - Света... хорошая моя... пожалуйста, будь осторожна. Когда в груди ТАК пылает, можно очень страшно обжечься... Я замерла. Попроси Ты меня остаться с Тобой, осталась бы я? Не знаю. Но тогда я лишь развернулась к Тебе лицом. И поцеловала твою руку. Так, как всегда её Тебе целовала. И как не целовала больше никому - как руку Музы. Как руку Ангела. О том, что Ты оказалась права, мы обе знаем... Чтобы не пугать Тебя, я ничего не сказала про север - про мой академ Ты узнала от Светочки Голубевой. Про Магадан - от неё же. Ты мне не писала. Не звонила. Ничего не передавала через друзей. Но я почему-то чувствовала твою защиту. Я отчаянно проживала свою молодость... и всегда знала (или делала вид), что Ты меня благословляешь. Хотя и была перед Тобой виновата... очень виновата. И наше короткое воссоединение после моего восстановления на учёбе сделало эту вину лишь больше. Окончательно Ты вернулась в мою жизнь в тот момент, когда я первый раз оказалась в больнице. Помню, как рассматривала твоё повзрослевшее лицо. И моё и без того уставшее сердце разрывало от необыкновенной любви к Тебе. Мой Ангел-Хранитель. "Мой далёкий неласковый Бог". Ты не ругала меня тогда. Не ругала и потом. Просто попросила дать обещание. Обещание, что я не сдамся. Ты проговаривала это, и по твоим щекам текли слёзы. - Ты плачешь?.. - Что ты, моя хорошая... конечно нет... Я запомнила аромат твоих духов. Недерзкий. По-летнему сандаловый. Чуть сладковатый. Умоляла Тебя потом ни за что не менять его. А теперь... а теперь буду носить его сама. Тогда в больнице я не знала, что Тебе сказать. Я боялась звать Тебя (Ты пришла сама и застала меня, считай, при смерти). У меня не было сил даже для того, чтобы попросить у Тебя прощение. Я просто просипела: - Дай, пожалуйста, мне свою руку... И Ты всё поняла. Я поцеловала обескровленными, сухими губами самые кончики твоих пальцев. И почувствовала, что Ты действительно на меня не злишься. И никогда не злилась. Да. Никогда. Даже когда спустя годы я приеду к Тебе, чтобы рассказать о том, что наши с Динкой пути разошлись, Ты не упрекнешь меня в том, что я сама позволила "обстоятельствам" проехаться по себе катком. Ты просто спрячешь меня от всего мира. От фанатов, от друзей, от мамы. От Аветисян. От всех. Ты разрешишь забраться к Тебе в кровать и просто выплакать всё то, что накопилось. Всё то, что не даёт спать. Мешает дышать. И раз за разом вскрывает чудом затянувшиеся раны. А когда меня начнёт знобить от истерики, принесёшь ещё один плед. И портвейн. И позволишь беспокойно заснуть у Тебя под боком. И пока я буду спать, Ты будешь неслышно плакать надо мной, твоей девочкой... А когда Ты наклонишься, чтобы поцеловать меня, уже по традиции, в висок, я перехвачу твои губы. И Ты не оттолкнёшь меня. Ты залатаешь мне душу. Медленно. Нежно. Несмело. И пообещаешь (спустя столько лет - снова пообещаешь) всегда быть рядом. Рядом... // Говорят, ушедших нельзя огорчать унынием. Я не унываю, Моя Хорошая. Я вывожу свою любовь на ринг. Драться против вечности. Будь спокойна. Мы не проиграем. Мы не потеряем Тебя...