сугробы в радужных разводах бензина

У него замаранные полы плаща в дорожной пыли, старая потрёпанная грязная шляпа, его кожа грязно-землистого цвета, глаза болотно-коричневого, и родинки, как брызги речного противного ила, по всему телу. Он использованный тысячу раз, он бывший муж, отец, вдовец, он преступник, убийца и вор, патологический лжец и подлец каких ещё поискать, он грязный, грязный, грязный... Настолько грязный, что на фоне этого божественно чистого русского кажется пролитыми чернилами на белом листе. А Саша другой. С белым мехом на плече его плаща, со снежно-белой кожей, на которой даже ровные шрамы крестом поверх глаза не кажутся настолько ужасными, такими же белыми волосами, чистыми глазами с проблеском байкальской голубизны, даже протез его такой ярко-небесный... У него ни одного родимого пятнышка, ни одной веснушки, всё его тело до тошнотворного чистое; он весь правильный, чистый, как будто только из коробки вытащенный детскими ручками на рождество, он честный, прямолинейный, такой правильный, такой... Словно его в сибирский снег уронили и поваляли, чтобы всю грязь после прогулки там оставить, а его, чистенького, вернуть домой, отогреваться за чашкой чая: такой чистый, чистый, чистый... Саша даже с руками, заляпанными в крови, с этим ярким гранатом на щеке и манжетах чистый; и кровь на нём выглядит не как клякса, а как изящная роспись — настоящая икона (пускай Аамир и верит в другого бога). И Аамир трогать эту чистоту своими мерзкими грязными руками просто боится. До одурения боится, словно прикоснётся — и весь ком из боли, прошлого, настоящего и будущего упадёт в этот яркий сугроб, превращая его в некрасивую мартовскую лужу с пятнами бензина и грязью. Он ходит вокруг да около, как бродячий кот, шипит, если протянуть к нему руки, но лишь потому что не хочет замарать в своей саже чужие белые крылья. Сайфер может только смотреть издалека. Вшивым псам положено только такое — смотреть жалобными глазами и надеяться, что кто-нибудь выкинет кость на обочину. И первым не выдерживает Сова. Ему просто грустно смотреть на то, как изнуряет себя мыслями Аамир, пускай и знает, что стоит повернуться к нему, как он отшатнётся, снова прищурит глаза под маской и улыбнётся голосом, уверяя, что всё хорошо. Саша ловит его за запястье, заставляя остановиться рядом и послушать его. — Ты боишься меня как огня, — начинает охотник, чувствуя, как от его слов напрягается худая рука в его ладони. — Почему? Я имею право знать. Сайфер держится перед ним как боец, хотя он никогда не был даже простым солдатом, не держал в руках ничего тяжелее пистолета с глушителем и ножа; и даже на самом деле никогда не видел настоящей смерти. Кроме двух. Он любил Нору, он любит Нору, он будет её любить до тех пор, пока деменция не лишит его разума, и каждую секунду без неё, но рядом с Сашей чувствует, что предаёт её. Он грязный, грязный в своей любви, в предательстве и преданности. Аамир сжимает зубы, отворачивая голову, но уже через секунду снова смотрит с добрым прищуром. — Это не важно, Саша. Не забивай себе свою светлую голову. Сова шумно выдыхает, сильнее сжимая запястье в своей руке. И снова юлит, снова уходит от ответа, выскальзывает, как рыба из голых рук и виляет хвостом напоследок. Сайфер старается выбраться из захвата, почти что физически чувствуя, как с каждым быстрым ударом сердца грязь с его рукава плаща сильнее и сильнее въедается в чистые сильные руки. — Это важно. Аамир вздыхает, медленно сдаваясь перед этим невыносимо прекрасным русским. Перед его чистой прямотой бессильна любая ложь. Любая, даже та, из которой по частичкам собирал себя Аамир. Он весь — одна большая ложь. И он весь беззащитен перед Совой. Он обвивает руками шею, падая с крыши с головой в снежный сугроб, жмётся ближе, прижимаясь маской в том месте, где должны быть губы, к чужим губам. Хотя бы через ткань его кожа останется хоть немного такой же чистой. Он чувствует, как Саша прижимается в ответ, укладывая одну руку на его щёку, словно стараясь стереть всю сажу с его существа. Кажется, Аамир сейчас заплачет. Он так боится, так безумно боится утонуть в этом отвратительно идеальном человеке, не подозревая, что этот отвратительно идеальный человек уже утонул в одном восхитительно неидеальном. Они как две противоположности — белый с вкраплением чёрного и чёрный с вкраплением белого, идеальный до тошноты и неидеальный до восхищения, они марают друг друга в чистоте и отмывают в грязи.