▲▽▲
Самым большим недостатком времяпровождения тут оказался — запрет на курение. Без сигарет Дженсен на стену лез. Лучше бы его без нейропозина так колбасило. Вроде же и бросил курить, когда с Меган жил, и отвык даже. Ну, более-менее. Сила воли победила. И сила любви к этой девушке. А теперь перечеркнуло всё начерно. Железные, умные, высокоточные руки — тряслись, так хотелось затянуться первой чистой затяжкой и выдохнуть терпкий крепкий дым. Дженсен попытался выяснить, где находится дозволенное место для курения. Ладно, не для пациентов, но хотя бы для врачей? Ну не могут медики быть такими показательно благопристойными! Дадут фору копам по степени концентрации жизненного цинизма, бухла, принимаемого внутрь организма, и сожжённых до «бычков» сигарет. Безрезультатно. Ни специально отведённой курилки, ни закутка у мусорных баков на задворках, ни пятачка на служебной парковке. Дженсен попробовал наладить приятельские, доверительные отношения с другими аугментированными ковыляющими придурками из соседних палат. Вдруг у них есть нычки? Проносят родственники втихаря? И пациенты хранят запрещёнку в своих раздвигающихся коленях и локтях?.. Не вышло. И с медсёстрами попробовал — разжалобить, вызвать сочувствие. Глядишь, поделятся хоть одной сигареткой из своей пачки. И передадут из ладони в ладонь заветную никотиновую палочку!.. Тоже не вышло. Ни с кем. Все его навыки дружелюбного общения рухнули под откос, Дженсену даже о погоде говорить было трудно; стопорился, замыкался и угрюмо молчал. От людей становилось тяжело. От необходимости общаться, слушать, взаимодействовать — невыносимо. Он безропотно терпел только доктора Маркович. Она имела над ним необъяснимую и неодолимую власть. Поворачивала как хотела, щупала, где желала, задавала вопросы в нахмуренный лоб — и добивалась полноценных ответов. Вряд ли Адам ей сильно нравился — нелюдимый и очень сложный пациент. Но почему-то с ней он хотя бы разлеплял сшитые безмолвием губы; и даже мрачно шутил. Не сказать, что Вера Маркович была в восторге от его сарказма и тугой иронии. Смеха её он ни разу не услышал. Она не допускала в общении ни послаблений, ни лести. Только строгость и честность. Угрюмый неповоротливый мужик, который ёрничает на каждом медицинском приёме, — причём не изящно, а тупо. Вот такой на самом деле Адам. Уже много, много дней. Вера ничего такого ему не говорила. Но Адам видел своё отражение в стёклах её очков.▲▽▲
— Какой же из вас доктор по нейроимплантам, — однажды зло бросил Адам, — если вы даже линзы не носите, а обычные очки? Поставили бы себе в череп отличные цифровые шарики. Или только другим выковыриваете глаза? Потом ему стало стыдно за свои слова. Потом. А хоть одна нормальная глубокая затяжечка сделала бы его в разы спокойнее!.. Но Маркович жёстко отказала. Нет, и всё. И Дженсен взбеленился. И в следующий раз в её кабинете — грубо и напролом применил на докторе имплант КАСИ. Раз уж в него встроены всякие крутые штуки — пусть хоть немного посодействуют! Поработают на пользу, блядь! Голову раскололо от боли, словно спелую дыню, на которую обрушился безжалостный удар мачете. Адам рухнул на пол с грохотом и звоном, как локомотив, с развороченных рельс. Засипел и скорчился — ничтожный и жалкий. Потом уже думал — какой же он дебил. И чем, блин, думал, собственно? Потом. Пришёл в себя на своей кровати — накачанный анестетиком и равнодушием. К боли, к жизни и к собственной судьбе. Как его волокли по коридору, кто транспортировал в палату — не помнил. Потерял сознание, отключился, ушёл в отруб. Большая глупость — и унизительные последствия. Очень хотелось, чтобы резко всё стало похуй. И исчезли скорбь, горе, ненависть, гнев и отупляющее бессилие. Ничего не чувствовать — было бы здорово. Лучше бы он умер. Там. До того, как попал в «Лимб». На железнодорожную станцию между этим и тем светом.▲▽▲
Вера Маркович предупредила, что связалась с его работодателем. И Адам напрягся. Если док пригласит Шарифа — что-то окончательно поломается. Ещё недоломанное в Дженсене, пока уцелевшее. Если его навестит человек, который знал его другим. До катастрофы. Благодаря ему на Адаме вся эта прорва имплантов. Пока ещё необученных, с непривычки неподатливых, требовательных, жёстких. И Адам предстанет перед ним — совсем иным. Одно дело — врачи и пациенты клиники. Своя замкнутая внутренняя система. Совсем другое дело — визитёр из внешнего мира. Это как последний шаг в пропасть. Адама увидит кто-то за пределами «Лимба» — каким он теперь стал. Увидит конечный результат всех изменений; блестящее железо Адама снаружи, ржавчину мыслей в Адаме внутри. И невозможно будет дальше, как всё это безликое время, прятаться в палате и жить в белом тихом пространстве, где ничего не меняется. И существует только грохот костылей, тяжёлая адаптация и медицинские осмотры. Скорлупа лимба треснет, и в неё просочатся гул, грохот, скрежет и бег — времени, которое существует за пределами капсулы, скрывающей Адама. Время, скорость и движение — принесёт на своих плечах его работодатель. И Адаму больше некуда будет деться. Только заканчивать зависший цикл, бесконечный круг — и рвать грудью финишную ленточку. У Шарифа хватит на это сил, энергии и красноречия. А Дженсен не хочет. И не может. Он закрыт скорлупой, как неродившийся птенец. И ему бы выжить — наедине с самим собой, а не бороться за рекорды для чужих надежд, возложенных на него. И он малодушничает. Признаётся в своих страхах Маркович. И говорит, что ему лишь просто сигарету. Одну. Хотя бы. И он станет пай-мальчиком. Правда, док. Правда. Вера Маркович смотрит на него — а Дженсен на своё отражение в стёклах её очков. И надеется, что выглядит не хуже, чем он сейчас есть. Потому что смотреть на себя в зеркале — любом, кроме её очков, — невыносимо.▲▽▲
Он победитель. Он курит. Редко, отодвинув раму окна в палате. Когда совсем припекает. Не злоупотребляет разрешением на одинокие сигареты. Босые ступни звенят — уже без поддержки костылей. Карбоновые кисти становятся ювелирно точными. В своём упорном и непростом восстановлении – Адам встал на рельсы. Он держит своё слово. Не подводит доверие доктора Веры. И его голые кости души постепенно покрывает пушок оперения. Возможно, всё дело — в вере.