Игра в слова

Небо безумно-звёздное. Луна жёлто-сладкая, словно кругляш спелой дыни. Тёплый, как кошачий бок, воздух. Стрекочут в траве букашки. Рыба в реке плещется, совершая какие-то немыслимые кульбиты. Хорошо. Ночью в деревне всегда хорошо. Нет огромных вывесок, нет шоссе, нет машин. Ещё сто пятьдесят миллионов «нет» и ещё сотня различных «есть». Есть бабушка, есть суп (непременно со звёздочками!), есть щекотный колосья в поле, есть солнечные улыбки ромашек. Чай с мятой. И что, что на улице жарко? Не спорь, Яшка! Пей, заболеешь же! И голову после душа покрой. Бабушкины руки почему-то шершавые и очень мягкие одновременно. Как будто кто-то размял сливу, не повредив её. Тоненькая шкурка, а под ней сладкий сок, который вот-вот выльется наружу от любого неосторожного движения. Сливы тоже входили в сто миллионов «есть». Только вот есть их было нельзя. Куда лезешь, Яшка? Сейчас по рукам дам, они же зелёные, живот будет болеть! Бабушка ругается не так как папа. Не так как мама. Мама с папой ругаются как крапива: вроде едва коснулся — а саднит потом неделю. Больные и горькие слёзы обиды, бегущие по щекам, вечные обещания себе уйти и умереть в одиночестве (чтобы им всем было стыдно!). Бабушка ругается как будто кто-то не выключил радио или телевизор. Странные слова, иногда даже плохие. «Кичиться», «паршивец», «всамделишный», «журить», «покажу тебе Кузькину мать!», «водохлёб», «убьёсся». Яшке смешно от них, конопушки прыгают на его курносом носу. «Конопушки» — тоже бабушкино слово. Время в деревне — Яшкино любимое. Земляника с молоком и сахаром, ссадины на коленях, красные от жимолости пальцы, холодная вода в карьере, колючие огурцы. Бабушка. Лето. Свобода. Дома от всего этого оставались только ссадины. Мать щепетильно замазывала их зелёнкой, бесконечно причитая. Яшка, превращающийся в Якова, закрывал руками уши. Ну как мама не понимает совсем простых вещей, а? Что плохого в том, что он лазает по деревьям? Что плохого в том, что он с утра до ночи гулял, а не занимался этой дурацкой математикой? Что плохого в том, что он успел немножко пожить? Мать так не считала. Ведь: «Толя, он там фрукты совсем не мыл! Толь, он яблоки ел, а ты же знаешь, у него аллергия! Опять с животом мучился наверняка! Паразит! Весь приехал как незнамо кто, теперь придётся штопать всю ночь, ему в школу идти не в чем! Толя, ты вообще меня слушаешь?». Яков болтал ногами, глядя на примеры в тетради и давая новое мысленное обещание: никогда не жениться. Он представлял, как его жена будет круглыми сутками стоять над ухом и трезвонить, как будильник. Мама с папой вообще всегда ругались. Из-за всего. Чаще всего — из-за самого Якова. Никто даже не спрашивал его, хочет ли он, чтобы из-за него ругались. А ругались всё равно. Прервать нельзя, он же маленький. Гулять нельзя, на улице опасно, сиди учи уроки. Жить тоже, видимо, нельзя. Маленькое Яшкино сердце тосковало по свободе и по бабушке. По ней особенно, Яшка видел её только летом, а остальное время — только бесконечные-бесконечные ссоры и тетрадные листы. А зимой что-то случилось. Родители ходили уже не злые, в какой-то грустной торжественности. Приезжали родственники со всех краёв земного шара. Привозили варенье, конфеты. Вздыхали, говорили «такова жизнь». Родители кивали, пили с гостями, не чокаясь. Выгоняли Якова в комнату учить уроки. Он понимал, что что-то случилось, но что? Спустя неделю не выдержал — спросил. Но ответа так и не дождался. Его просто развернули. Обратно. Как всегда: учи уроки. Родители хранили от него какую-то большую тайну, огрызались, терзаемые неведомой виной. В конец обидевшись, Яшка, теперь ставший «всамделишным» Яковом от страшной детской обиды и ненависти, собрал вещи и днём ушёл из дома. Зимой темнеет всё-таки очень быстро. Небо фиолетово-серое, от кругляша дыни осталась лишь половина обгрызенной корочки. Тоска. Теперь он Яков Анатольевич, здоровается только за руку, пьёт водку, морщась и шумно втягивая носом воздух, курит вонючие сигареты. И самое главное: никогда не замечает самого главного. Он же взрослый, а взрослые не умеют слышать. Или не умеют те, с кем он жил. Мама и папа кажутся ему теперь далёкими, маленькими и грустными. Их жалко, поэтому Яков сделал перед уходом бутерброды. Как ехать в деревню он помнит смутно, но ничего, взрослый же. На деревню бабушке. Он идёт по дороге, по самому краю, словно стараясь нащупать стеночку. Женщина подмигивает ему с плаката, Яков морщится. Неужели, если он взрослый, жену всё-таки придётся найти? Он поправляет лямки рюкзака, стискивая их покрепче и идёт дальше. Луна не выглядит так аппетитно, как за городом, но погрызть её Яков бы не отказался. Ничего, у бабушки точно будет суп (непременно со звёздочками!), земляника с молоком и сахаром, кислая жимолость и чай. Да… Сейчас чай был бы кстати. Яков открывает рюкзак. Рюкзак чернеет раскрытой пастью. К сожалению пустой. Дома ведь здраво вроде рассудил: с пустым рюкзаком идти будет быстрее. Тоска. Яков садится около дороги. Светло, шумно. Голова готова лопнуть от количества всего, что его окружает. Дышать становится трудно. Люди проходят мимо, не замечая его. Взрослые. Он тоже взрослый, поэтому не замечает их. Всё всматривается в небо, надеясь увидеть звёзды. «Космонавтом будешь, а, Яшка?» спрашивала бабушка. Сердито он одёрнул её. Никакой он больше не Яшка. Яков Анатольевич. И никак иначе, понятно вам? Он встаёт и идёт дальше. Идёт долго-долго. Розовый, как докторская колбаса, рассвет доедает и жалкую дынную корочку. Яков закрывает глаза, представляя себе, как родители едят бутерброды, что он им оставил. Как взрослый. Обеспечьте кислородной маской сначала себя, потом ребёнка. Вот он их и обеспечил. А потом себя. Не себя. Он не ребёнок. Он взрослый. Яков Анатольевич. Яшка. Яшка? Он открывает глаза, но мир вокруг какой-то мутный. Ищет бабушку. Яшка же? Не ослышался? Горло дерёт, как будто он ежа съел, дышится с трудом. Бабушки нет. Откуда тогда Яшка? Яшка смотрит по сторонам и наконец из тумана выходит лицо мамы. Я не Яшка, мама, я Яков Анатольевич. Мир снова погружается во тьму.