Бритва врезается в тело, реки глубоки,
кислота разъедает кожу, наркотики вызывают судорогу,
оружие незаконно, веревка рвется, запах газа невыносим,
поэтому стоит жить.
Четыре стены, чтобы сдержать тихо зреющее безумие в черепной коробке, а за занавешенном жалюзи окном на голые безжизненные деревья падают первые хлопья снега. Кончается ноябрь, но Саймон давно, с мая не вырывал страницы из календаря. Какая к черту разница, ему никуда не надо уже как год.
Год усиленной терапии.
Стационар и реабилитация.
Так что Саймону радоваться и плакать, что не изменился, что не научился играть в потери и довольствоваться выпавшей паршивой долей. Просто утешение, чтобы не смотреть правде в глаза, когда невозможность самообмана оголяет расшатанные нервы. Притворяясь мертвым, Саймон не может спрятаться даже во сне.
Лучше бы он умер еще тогда, на операционном столе, чем корчился в попытках исправить вдребезги разбитое.
(Себя).
«Борись».
Но бороться не за что.
После сессий его честно оставляют наедине с личным адом, разверзнувшимся на страницах личного дневника, строчки которого мучительно ранят и не перестают преследовать. Но каждый раз, собираясь на работу, нянча детей и с легкой руки давая бесполезные советы о жизни, отчаянно стараясь скрыть гноящиеся червоточины, в сути своей все неприкаянные — Саймон слышит это всё отчетливее, в интонациях и подобранных рафинированных фразах утешения. Не ему, на самом деле; через него они все, гния заживо, хотят стать чище.
Все же такие милосердные; подскажут, только спроси.
А Саймон как никогда чувствует себя бесполезным, мальчишески плача навзрыд в кухне и не находя хотя бы малой толики сил подняться на ноги — только, стиснув зубы, волочиться на разбитых локтях и собирать по полу осевшую за несколько месяцев пыль. Он методично режет ноги, злобно протыкает их велосипедными спицами, теряя терпение тушит бычки вонючих сигарет через брюки в ожидании, что прорежется боль, и ничего не происходит.
Ничего.
Жизнь продолжается, просто идет мимо и будет идти своим чередом; Саймон растягивает вынужденное безделье, чтобы на жалкий отрезок её продлить, уже не представляя, зачем это нужно. Все попытки провалились, Саймон не смирился и никогда не смирится, а разум до сих пор отчаянно ищет несостыковку, мелкую деталь—
Но самый честный выбор уже известен, а Саймон так устал себе врать.
Всё хуже и хуже.
"Я хочу умереть" — Саймон ужаснется, насколько в мыслях это прозвучит естественно, насколько это естественно звучит теперь.
Это желание — самое рациональное решение, самое логичное и гуманное, что есть в них всех, но это слишком страшно признавать. С такими выводами не живут.
Они все должны погибнуть, чтобы ему не было так страшно спуститься вниз, в самую бездну; он спрячет Софи навсегда в черной дыре сердца.
Она его, конечно же, не любит. Просто приходит из хорошего тона в оливковом платье-футляре, которое Хенрикссон никогда не видел, по-дружески целомудренно целуя в колючую щетинистую щеку и напоминая, что он упускает. Этот цвет, немного тускловатый, но мягкий, всегда шел ей.
Красивая и цветущая Софи добивает Саймона полностью.
Она даже пахнет тонким и свежим ароматом ландыша; Саймон почти себя сдерживает, чтобы не разрыдаться ей в подол.
Пурнелл, кажется, был прав, говоря, что она держит его в прошлом и заставляет возвращаться.
Но он цепляется за неё так безвыходно, потому что Софи едва ли не единственная причина, по которой он сейчас дышит. И как же адски хотелось однажды встать, безраздельно сжать её в своих объятиях, сминая плечи, и целовать, пока воздух в легких не кончится. Пускай даже если она отвергнет, пускай если влепит пощечину, пускай если возненавидит, пускай если это его уничтожит. Просто любить её.
А вместо этого укутанной градом ночью вколит ей в ногу несколько кубиков чистого морфия — дозу, чтобы сгинуть во снах навсегда. Не нужно ей видеть всего ужаса. Он смягчает её падение кое-как и устраивает на коленях, безмятежно святую, со всей нежностью убирает рыжие волосы с лица и случайно задевает дугу женственных губ, пальцами смазывая с них терракотовую помаду.
Иллюзии на иное проходят, а разочарование и оглушающее молчание в мыслях — приговоренное спокойствие мертвеца, над которым не властно нависшее дамокловым мечом будущее.
Больше она никем себя не замарает, Саймон заберет всё самое лучшее из этого мира...
её с собой. По щекам по какой-то дурацкой, забытой и уже абсолютно неважной причине ползут слезы, не останавливаются, и раздавшийся эхом предательский всхлип приходится заткнуть кулаком.
Только ей можно; Саймон же настолько непримиримо ненавидит себя и жизнь, что, дописывая предсмертную записку в конце, не позволит себе так легко и безболезненно уйти.
Первый и последний мужской поступок.
Он откладывает перьевую ручку в сторону и наконец взводит курок.
