Дружба с привилегиями заткнуться

Хейдзо был прекрасным другом. Когда полуденное солнце плавило асфальт, он покупал мороженое в вафельных рожках. Всегда выбирал что-то ядерно-сладкое, мерзкое, чтобы слезились глаза и жгло горло. По три огромных шарика на каждый рожок. Бутылку воды — запить. И кормил Казуху с рук, если руки у того были грязные. А Казуха был безумен: катался на сломанных роликах, откапывал пивные крышки и обнимался с собаками — руки у него были грязные всегда. А ещё Хейдзо носил с собой несколько пар очков — в каждом кармане, как Шакал Табаки, вместе с платочками, спреями, запасными футлярчиками. Солнечные, для чтения, для чтения за компьютером, розовые и даже без стёкол — по настроению. Казуха свои забывал дома из принципа, а потом щурился на солнцепеке, жаловался, что сжёг сетчатку или не смог вывеску прочесть. Хейдзо был прекрасным другом. И всегда давал ему очки. Он был внимательным, а ещё очень смешным. От него у Казухи были приступы — булькающий смех в припадке, боль под рёбрами, а потом икота, дезориентация, скорая под окнами, смерть. У Хейдзо смех, как мигалки, и Казуху разрывало по новой. А потом его откачивали. Хейдзо... крутой. У него было не очень большое, но довольно подтянутое тело, и широкие плечи, на которых потрясно сидела форма. А под формой— мягкая кожа, и она прекрасно сидела на литых мышцах. Казуха любил эти мышцы на себе, даже в августовский полдень: когда кожа о кожу было не просто жарко, а до невыносимого больно. Даже когда пот лился ручьём и шевелиться лишний раз не хотелось: душно, лениво, скучно.... Но Хейдзо был его лучшим другом. И у него были привилегии. — Ебать... — Казуху выгнуло, закоротило и ударило затылком о изголовье кровати. Хейдзо забеспокоился, вскинул взгляд — пришлось ворковать ему о том, что всё хорошо. Всё просто отлично. Отли-и-и-ично, просто кое-кто очень большой и с непривычки как раскаленный штырь ощущается. Хотя с непривычки — это сильно сказано, Казуха-то давно привык. К тому что сначала больно, но потом удовлетворение от заполненности перевесит, станет волнительно, прикольно, а если вниз посмотреть — так вообще в жар бросит. У него чувствительное тело, касания он любит ужасно, но смотреть — это самое лучшее. Потому с Хейдзо всегда есть что посмотреть. Хейдзо кивнул, понял всё без лишних слов, вошёл почти до самого конца. Лицо сосредоточенное, серьёзное, Казухе смешно немного: потому что такое лицо у него только когда он о своих расследованиях думает. Может, принести Казухе удовольствие — это тоже дело? Изучить улики, опросить свидетелей. Поймать преступника и взять его... под стражу. Ха-ха. — Ты смеешься? — Хейдзо, наученный опытом, наклонился ближе, начал целовать, куда дотягивался — скула, подбородок, горло. А руки скользнули по животу, помяли мягкую кожу, опустились ниже и невесомо коснулись члена. Помогло. Дискомфорт отступил, тело привыкло, стало хотеть ещё: чтобы двигались, чтобы целовали, чтобы касались в таких местах, от которых крышу срывало, да. Вот поэтому Хейдзо был чудесным другом. Прекрасным просто. Мало того что чутким и заботливым, так и догадливым сверх меры: будто у него в голове маленький транскрибатор переписывал чужие мысли. Казуха тихо выдохнул, ресницы задрожали вместе с голосом: — Ты такой сосредоточенный. — Правда? — капля пота пробежала по чужому лбу и сорвалась на ключицу Казухи. — Это так смешно. — Твой пиллоу ток ужасен! Ты же поэт, разве у тебя язык не подкован? — серьёзность на мгновение лопнула, посыпалась стеклом под звук невесомых смешков. Хейдзо разулыбался, а потом сощурился, как хищник. Он толкнулся. Как любил медленно, но глубоко, сильно, Казуху словно кипятком обдало, он попытался ухватиться за что-то: мокрые плечи, рассыпанные волосы, голову... — Подвешен. — Что? — Про язык обычно говорят «подвешен». Это пошло от практики подвешивать часть колокола... повыше... чтобы звук был хороший. — Когда я просил тебя говорить больше, я не имел в виду душнить. — А что ты имел в виду? — Ну не знаю... назови меня деткой или что-то типа... Казуха прыснул. Ему удалось ухватиться за шею Хейдзо и притянуть его ещё ближе. Губы оказались напротив раскрасневшегося уха: — Детка. — Да? — Просит чтобы звал — деткой другой самурай. Очень странный кинк. Хейдзо заскулил, или застонал, или захныкал — какой-то гибрид всех этих звуков получился, и Казухе снова стало так смешно, что он захохотал. Не был Казуха любителем поболтать, особенно грязно. Это в обычной жизни рифмы отщелкивались от зубов, как семечки, и всякая прелесть лилась цветами — без шуток, его ещё заткнуть пытались. Но в постели — нет. В постели он обычно смотрел. На блестящую от пота кожу, особенно в тех местах, где ещё не остыли царапины: вниз по плечам и кое-где на лопатке — это Казуха оставил, а вот две на шее — какой-то ублюдок, скрывшийся с места преступления. Но ещё больше взгляд приковывали грудь, подчёркнутый тенями рельеф мышц, плоский живот и член — в Казухе почти на всю длину. Если бы у Казухи был выбор, он бы отдал подвешенный язык, способность сочинять хокку и все свои скудные сбережения — но глаза бы оставил. — Знаешь, есть причина, почему твой рот обычно занят, — сказал Хейдзо внезапно изменившимся голосом. Он что есть силы сжал бёдра Казухи и начал двигаться, умеренно набирая темп. Казухе перестало быть смешно. Казухе стало совсем не смешно. — Может быть, мне стоило присунуть в другое место, чтобы кроме скулежа я больше ничего не слышал? — Хейдзо... — Хотя, это не имеет значения. Куда бы я не вошёл, ты всё равно кроме моего имени ничего выговоришь. Атмосфера в комнате резко изменилась. Будто воздух в ней заменили ножами, и каждый из них приставили к горлу Казухи. Ауч. Ладно, он соврал — и очень некрасиво. Такой сосредоточенный, насупленный даже — складка под бровями, губы приоткрыты — Хейдзо нравился ему до одури. И пусть Казуха шутил, пусть издевался — ничего не заводило его так сильно. Хейдзо, который знает, чего хочет. Хейдзо, который всё доводит до конца. Хейдзо, которому не наплевать. Хейдзо — самый клёвый друг. Он приподнялся, закинул ноги Казухи к себе на плечи и продолжил толкаться — но в таком положении стало приятнее в сотни раз, потому что попадал Хейдзо куда надо, от этого опять выгибало, метало, коротило и в жар бросало. Где-то внутри живота росло напряжение, сладкое, невыносимое и вязкое словно мёд. Руки сами потянулись к члену, но Хейдзо их перехватил. — Куда? — спросил лёгким тоном, будто интересовался погодой. — Заместо того, чтобы нести бред, лучше б попросил разрешение. — Хейдзо, — произнёс Казуха на выдохе. Тоненько, почти как скулёж. — Чего? — Правильно... будет «вместо»... Повисла тишина. А потом: — Как хочешь, — Хейдзо внезапно вышел, оставив после себя чувство возмутительной опустошенности. Тут уже Казуха не выдержал и действительно заумолял: — Хейдзо, нет-нет-нет-нет, вернись. — Что? — Пожалуйста. Хейдзо высунул язык. Взгляд блеснул озорством. Такая сволочь, боже, Казуха не выдержал и пнул его ногой — вышло слабенько, потому что всё тело дрожало. — Да подожди ты секунду, блин, я только... — Хейдзо вытряхнул из-под одеяла флакончик со смазкой. Зачерпнул побольше и размазал излишек по презервативу. Сказал: — Перевернись. — Не хочу. — Казу. — Хочу видеть. — На меня что, так приятно смотреть? Настолько, что перехватывало дыхание. Но Казуха не стал говорить это вслух, потому что отдал язык, отдал поэзию, отдал всё — чтобы взглянуть на красивого Хейдзо ещё раз. У того волосы налипли на лоб и щеки раскраснелись. А грудь вздымалась часто-часто, как у птицы. Очаровательно, ну. И очень горячо. Но крало дыхание не это даже. А взгляд. У Хейдзо даже на любимой работе глаза не горели... так. Как трескучий костер, как светлячки в банке. Как луч августовского солнца, проскользнувший в комнату — и всё самое хорошее, о чëм Казуха мог подумать. Он смотрел так, когда покупал сладкое исчадие ада в рожке; когда протягивал очки, потому что «солнце совсем испепелило сетчатку»; когда заставлял Казуху смеяться в полный голос... Он смотрел так сейчас. В такие моменты Казуха позволял себе обмануться — что он для Хейдзо тоже особенный. — Чуть-чуть интереснее, чем на подушку. Хейдзо навис над Казухой. — А вот мне на тебя ужасно интересно смотреть. Когда ты врешь, ты губы закусываешь, и взгляд у тебя темнеет. Видел бы ты себя со стороны. — Хейдзо... — Однажды я трахну тебя перед зеркалом. Он согнул ноги Казухи в коленях, раздвинул и прижал к бокам. Снова вошёл, и от новой неразогретой смазки внутри стало непривычно холодно. Этот холод немного притупил чувствительность, отсрочил оргазм — то, что нужно, Хейдзо опять самый умный, самый внимательный, самый... Хейдзо не дал ему перевести дыхание. Темп стал быстрым, но рваным, без системы и ритма; ладонь скользнула вниз между их телами, коснулась члена холодными пальцами. Из горла полухрипом выходил воздух, от смазки тела скрипели самыми непристойными звуками. Взгляд у Казухи совсем скоро перестал фокусироваться на чем-то одном: поплыли потолки, глаза Хейдзо, залитые солнцем подоконники, комната, кровать. Внутри снова стало жарко. Казуха немножечко потерял рассудок. А Хейдзо немножечко потерялся в нём. — Ты такой хороший, Казу, детка, ты такой молодец, так хорошо справляешься... — Угу. — Давай, Казу. Скажи мне, — шёпот раздался почти у самых губ. Буквально — миллиметры. — Как тебе это нравится. Как ты это любишь: быть со мной, принимать меня. В этот момент Казухе мучительно, до скрежета в сердце захотелось, чтобы Хейдзо стал его парнем. Чтобы можно было взять его тупое лицо в руки и заткнуть поцелуем, когда он несёт херню. Он был прав... отчасти, ну. Но всё равно нёс херню. Казуха скорее добровольно поджарится в огне, чем скажет это сейчас — в такой редкий момент полной уязвимости. Что ему правда нравится. Что он правда любит. — Мгхм. — Я догадываюсь, почему тебя зовут гениальным поэтом, — засмеялся Хейдзо и оставил лёгкий поцелуй на кончике носа. — Всё в порядке. Я и так это знаю. — Хейдзо? — М? — Быстрее. Его дважды просить не нужно. Его нужно просить трижды или четырежды — Хейдзо умел действовать на нервы. Казуха любил его даже несмотря на это. Или как раз за это и любил. — Пожалуйста. — Как скажешь, малыш. — Тогда почему ты остановился? — Вспомнил, как ты надо мной издевался. Казуха закатил глаза так сильно, что веки кольнуло болью. Хорошо, что про свою любовь он вслух говорить не стал. Хейдзо бы нашёл способ превратить в это очередное испытание нервной системы. Или ужасный пиллоу ток. — Ты сам виноват, что несёшь ерунду. Хейдзо очаровательно фыркнул. Казуха залип на маленькие ямочки, расположившиеся по щекам как маленькие кавычки. И на тот самый взгляд. Сияющий. Нежный. — Это моя кровать. У меня есть право говорить всё, что я хочу. — А ещё у тебя есть привилегия заткнуться. Хейдзо хлопнул его по бедру. Небольно, но показательно. Казуха вспомнил, что привилегия помолчать есть и у него тоже — поэтому сжал губы и дал Хейдзо закончить начатое. Тот снова посерьёзнел, складка под бровью сделалась отчётливее и ярче — Хейдзо начал двигаться. И тазом, и рукой на члене, бережная обхватывая длину и распределяя смазку. Толчки стали глубже. Дыхание Хейдзо на скулах — горячее. — Иногда я так хочу, чтобы ты со мной разговаривал, — сказал он совсем скоро. Тишина — это всё таки не по его части. — Я пытаюсь... Это ты мне потом угрожаешь рот заткнуть. — Потому что от твоих слов у меня... уф... у меня всю охоту сбивает... — Не понимаю, чем тебе экскурс в филологию охоту сбивает. Слова — это так сексуально. Хейдзо уткнулся лбом Казухе между ключиц. Защекотал смехом кожу. — Я просто продолжу говорить за двоих. — На здоровье. — Казу? — Что? — Ты меня любишь. Под сердцем кольнуло. — Но всё в порядке, — Хейдзо приподнял голову и улыбнулся. — Я тоже тебя люблю. Этих глупых, но искренних слов хватило, чтобы в Казухе всё взорвалось. Каждая мышца, каждая косточка, каждая клеточка тела. Разряд, искра — взрыв. Всё. Он кончил — даже как-то неловко. Пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как на него после этого посмотрел Хейдзо. Если бы в голову не забило туманом, а тело не превратилось в желе, он бы, вероятно, захотел умереть. Это было бы не самым стремным исходом. Рядом с Хейдзо он частенько помирал. И не только от стыда. Сейчас он хотел что-то совершенно новое: например, закрыть глаза, зажмурить даже — до шума в глазницах. И суметь сказать: — И я тебя, балда. Но он этого не сделает. Хейдзо закончил сразу после. Пока вытащил, пока выкинул полный презерватив и лёг рядом — до боли горячий — успело пройти минут пять. Казуха за это время немного остыл. Блаженная тишина и приятная усталость в теле — остальное больше не волновало. Двигаться снова не хочется, разве что в душ через полчасика. Брызги августовского солнца рассыпались по щеке Хейдзо. Истошно жёлтые, яркие. И всё равно — не ярче взгляда. — Казу? — М? — А пошли за мороженым? Хейдзо — самый лучший друг. — Пошли.