they were sparkling.

небо было лазоревого цвета, сочилось блеском кошачьих глаз, капало турмалином на страницы южного города. азирафаэль не выбирал погоду. он больше вообще ничего не выбирал. ни цвет носков, ни их близнецовую одинаковость, ни то как повернется ментоловая конфетка на языке. азирафаэль кажется спал как минимум последние несколько стежков вышивки полотна небесного, смыканий челюстей его дождливой вечности. и ненавидел дождь. панически развешивал по потолку гороскопы за стертый пыльный год желтой бумаги, где высшие силы клялись в неизменности судьбы и в ее благосклонности, заменяя штукатурные, созданные чужой тонкой рукой звезды на кривопечатные. симулировал прошлое. отвергал настоящее. ответственных за предсказания пришлось уволить. небеса не терпели лжи. у кроули не было выбора, кроме как запечатлеть себя в янтаре, закупорить свою единственную сохранившуюся звезду в вязком гудроне, облепить им кожу. каждый, кто подходил к нему ближе, чем на тридцать оборотов был обязан захлебнуться в липкой золотой тоске. кроули начал бы писать стихи, если бы каждый раз чернила не рассыпались в черную пудру, забивая дыхательные пути едкими кристалликами. вытекали из глаз как символ личного предательства. на языке цианидовая немота, в руке распускается проказа. мечты о далеких планетах перестали казаться бредом, перешли в разряд смертного приговора. тикающими бомбами, никогда-не-распустившимися бутонами висели мысли над головой мигренью, когда ни света, ни темноты. организм отказывается переваривать существование.

***

оба мечтали опустошить голову до нуля, сбросить обличье, которое рассыпалось уже слишком давно. на кончиках губ. их больше не было. ни вензелей звуков имени. ни лиц. одно стертое благостным, но слишком ярким светом. другое - слезами. их безумие шло по иксу и игреку, проливалось краской, разъедало плоскости. стирало эти самые иксы, игреки. стирало их самих. от них не оставалось ни вдоха, ни их внутри друг друга.

***

сначала появились а. и к. так подписывают слишком маленькие точки на звездной карте. вечно тасующаяся колода, где все рубашки содранной кожей вывернуты наружу, погружены в закатную соль. а. разучился молиться — привычки исчезали из его обихода, как и осколки воспоминаний. или это был его последний выбор — забыться, забыть, чтоб не резать мягкие пальцы об острые страницы. молитва более не помогала. вливалась в общий хорал слишком визгливо, слишком болезненно, как недоразвитый близнец совершенства. а. жил надеждой, а не молитвой. и эта надежда каждый миг сочилась розоватой смолой, черным пятном на крыле. кажется, по невнимательности прижег сам. ночной шрам на белоснежной фарфоровой статуе. все идеальное он разрушал своими руками. к. пропустил этот этап. если каждый вдох невыносим, то зачем дышать. и если страдания приближают к тем, кто сохранен маслом в золотых нимбах, на фресках и мозаиках, то к. стал бы святейшим из них. вернулся бы. упал бы у чужих ног рядом. но небо всегда лгало и чудес не совершало. как никогда не совершало к. все чудеса этого сотворения — не для него.

***

в какой момент они исчезли полностью трудно сказать наверняка. просто где-то на перламутровых пластах вселенной были і и іі. оба — рассыпавшиеся на крошево. безумие іі пахло севером и еловым перегноем. и сам он уже давно гнил, ежесекундно себя воскрешая, чтобы соленые капли выжгли собственные глаза словно ромашковые сердцевинки. и если і обезглавил себя собственноручно, лишив небесно-ледяную гладь любых очертаний звезд, то іі каждый свой миг расковыривал рану пальцами, взвывая все громче внутри и все тише снаружи. все, чего боялся і уже случилось. все, чего боялся іі — забыть. но он помнил, вытирая брюками пыль с паперти книжного магазина. как нищий, как самый верующий корчась на коленях у темных, навсегда теперь запертых воротах его личного рая. он помнил. он помнил его. он звучал везде. как проклятие. в каждой слезе. в каждом ненавистном более вдохе. и он мерцал у него в голове. до боли.