Так тяжело прощаться?…

[..] Коконой пустым, мертвеническим взглядом сопроводил кирпичную спину Сейшу и в первый раз взглянул на часы. Переминается с ноги на ногу. Ещё немного беспристрастной, но, в благо для голубоочего капитана отряда атаки, в основном прогулочной деятельности с тьмой заряженных членов группировки, и снова время для голд диггера проверить вышехвáленую крошку Инуи и оценить по циферблату, за какой временной отрезок случились метаморфозы — прекрасно! — уже едва стоит на ногах, а прошло всего ничего. Он потирает поясницу, старается затеряться в толпе, ходит чуть внутрь носками, расставляет ноги шире в несвойственной ему героически женственной стойке, а потом, после минутного облегчения видимо чувствуя, как скользкая от собственной сырости пробка выпадает из него, внезапно собирается в смущённо сгорбленную, трясущуюся в плечах, надломившуюся на ветру тростинку, едва заметно корчит лицом, щемится на плохо просматриваемую территорию — за бок Тайджу, но ему всё равно не спрятаться от ястребиных полуживых глазок Хаджиме. Тем образом долгое время, посвящённое удивительно спокойному ночному рейду по соседним от сердца Шибуи квадрантным квартальчикам, Коко, ни на секундочку не предавая огласке в лице свою похотливую заинтересованность, а также восторг от Инупи и самого себя, делающего с ним такое, косился то на ковыляющего от персонального котика Чёрных Драконов куда угодно блондина, то на похожего бело-золотого оттенка циферблат часов. Стук.., стук,.. ..стук-стук делают стрелки. В конце концов, держится так, как может, надо ему отдать должное. Обычно Сейшу сдавался и ужасно, на его субъективное ощущение, тем самым позорился. Медленно подходил к Коко, со спины, чтобы тот не сразу бросался ликовать беспамятно с хищной насмешкой, звуки которой пробиваются из-под маски неизменно ничего не выражающего ёблышка, но гордый носитель ёблышка безошибочно определял приближающийся стук каблуков..; одёргивал его за плечо, притягивая ухом к обкусанным губам, и выкладывал срывающимся шёпотом, что больше не может, что ему надо сесть на одно простое и горячее, с пылу с жару уготованное ему место, что он раздавлен, что ему стыдно, что он преклонит колено, что он будет реветь белугой, сколько накажут, что он умрёт лишь за пару секунд искомого чувства, что он вывешивает белый флаг, что он сейчас сляжет здесь, так и не принеся пользы, и всё, что только надо услышать Коконою, чтобы снизойти и с угрозами запихать Инуи в ближайший туалет. Когда Инупи бывал в мягких кроссовках, Коконой, не желающий упустить и крошки блаженства от своего верховенства, не оставлял открытую спину. Если он не может просыпать бисером по черепу звук, заставляющий член выпрямиться по сигналу тревоги и протвердеть изнутри венок до обсидиановой формации, то ждёт с нетерпением, как в его радужке узко отразится силуэт друга, приближающегося прелестно убитым, натужным и держащимся за локоть — по причине испытания таким стыдом, какой не должен быть ведом человеку, и этот стыд усиливается во много крат тем, что приходится показаться на хитрые глаза, а не шепнуть сзади обезличенно, без всякого лицезрения сей ледяной скульптуры — хабалистого личика казначея, меняющегося незначительно лишь там, где ждут его садизм. И как казначей Коко может ответственно заявить, что такая власть ..—.. она несравнима с властью, приносимой деньгами, это совершенно другие эмоции, совершенно другой уровень богоподдельничества и удовольствия, чем связанный с просиживанием штанов наверху и верхов и бумажек ради, безыдейно, бесчувственно и без наблюдения красоты неподдельного юношеского отчаяния, когда ты снимаешь с него штаны. Сегодня всё вдруг пошло не по плану: Хаджиме намеренно уронил интенсивность слежки, как всегда, когда дело движется к ванильному постукиванию каблуков за собственной спиной, и всё, чтобы на утеху хуя не обламывать сей сюрприз, спускающий чокнутые пляски в пах так резко, как раздаётся первый Богом данный “тук” об асфальт близ себя, но, когда “момент” поджал, вместо размеренного болью и искривлённого растерянностью шага золотоискатель услышал за спиной истерящий галоп, вперёд которого раздался крик ИСТИННОГО мученика: — Я т-.. ..т-так больше Н-НЕ МОГУ-У!! Едва дыша от того, как было непросто и несладко, Инуи вцепился руками в волосы, вскрикнул это в небо и, обо всём забыв напрочь и полностью отключившись от мира сего, кое-как доковылял скорыми скачками до Коко, с нежданной стороны вцепился в его рукав, почти гневно сорвал с места, и спасибо Богу, — или Коконой в данном случае и есть, ёбен-бобен, божество, — что брюнет не впился каблуком подошвы в землю с целью, застыв на месте, оставить мальчика в сексуально обусловленной истерике прямо пред недопонимающей толпой голов и тем самым отъебать Инупи до предела в маленькие щели, ещё не начиная ебать по-настоящему, пугающе убойным издевательством, которое так сильно приподняло бы градус жара в теле, что натуральный срыв, произошедший с Сейшу, стал бы страшней во много раз и вероятно кончился крупным экстремизмом. ..Ничегошки, Тайджу, единственный знающий достоверно о том, зачем юноши регулярно пропадают из эпицентра собраний, доступно пояснит другим, сохраняя конфиденциальность, что правой и левой рукам — дозволено и чё похуже. До жути приятная, настолько же ненужная сейчас компания ошивалась в грязной и небезопасной области ныне, и именно тут, на счастье делинквентной молодёжки, раскинулся соответствующий общему вайбу клуб, на территории которого имелся туалет снаружи — стандартизированно убогая переносная синяя кабинка, её Инупи сразу заприметил, зная, что не имеет предпосылок “выиграть” своего приятеля и в этот раз, и в неё приятеля повёл, как споенную проститутку. Мерзко, неуютно, антисанитарно да с запашком?.. Всё это полностью теряет смысл и не имеет никакого значения – Сейшу чувствует, как из него исходит жизнь, что только больше возбуждает, поэтому ему нужно абсолютно любое место, где его могли бы натянуть на стик. Сев там, что неизбежно, ведь все составляющие нижних конечностей до последнего сраного капиллярчика сдают, парень наверняка замарает чем-то крайне нехорошим и даже опасным для здоровья свою бархатистую белоснежную форму из отменной кожи, но… Не имеет. никакого. значения. Рядом засранец Хаджиме, а зеваки, которых Инуи явно удивил, остались чутка позади, и в этой серого духа кабинке их не потревожат люди, нормальные и нет. Мальчики пересекали задний двор малость задрипанного клуба, и рукав плаща выскальзывал из дрожащей от волнения боевой ладони, но, славься Коко, выцедившись из хватки, он, тем не менее, без препирания шёл за Инупи уверенными шагами и с мрачным, невероятно жутким выражением лица, будто идёт натурально кого-то разрезать напополам, хотя, может, выворачивать наизнанку братика Аканэ-сан тоже считается. С седьмой попытки заново зацепив меж пальцев рукав, Сейшу буквально бросил ёбыря в кабинку. Правда сразу, как блондин сам переступил порог, он был мощным толчком плеча вжат в стенку (та от силы толчка погнулась наружу) по бок от них и тем самым скукожен между ней и Коконоем, сосредоточенно запирающим дверь… Запирающим до поры до времени. — А знаешь что, отсталый? Разве ты заслужил запертой двери, м-м..? И Кокоша встряхнул плечо, которому для сжатия целого Сейшу надобилось много сил, грубым движением обернул за локоть мальчугана к себе лицом и, не отрывая от его взволнованных глаз свои устрашающе бесчувственные, скинул защёлку замка, не глядя, будто репетировал, после чего приоткрыл дверь на маленькую щель. Инуи в ужасе. Впрочем, это то одно, за чем он здесь. — Я-яйя тебя понял, К-коко.. Что же мне сд-сделать, гм?? Минет-т ведь подойдёт??.. Сейшу слишком быстро, как будто рефлекторно приступил к снижению на колени и уморительно ошибся, отдав гарнизоны прежде, чем выслушать ответ. Коконой ему не дал до конца сесть на коленки, перехватив ногой за пах, – проще говоря, отвесив не особой силы пендель носком по яйцам, который донельзя понятно преградил засранцу путь. — Хаха, не, Инуи, ты не понял. — Коко расплылся в ухмылке и щелчком пальцев толкнул поразительно просто (для вонючей пластиковой кабины) поддающуюся дверь, увеличив щель на пару сантиметров сразу. — Твой поганый стыд мне как воздух. Так дай мне дышать. У туалета оказалось удивительное внутреннее убранство, связанное с тем, что, хоть это и пресная кабинка, принадлежит она территории клуба и должна выдерживать настроение, — пожалуй, тут потрудились работники или особо неравнодушные клубняры, подвальные нарко-хиппи и назойливые танцоры. Кабина равномерно залита тускловатой подсветкой цвета фуксии, у потолка в дополнение к неоновому свету для пиво-рейвов и кальянно романтичных клипов висит пару худосочных гирлянд с белёсыми лампочками, а возвышение с дыркой, пародирующее унитаз, вполне неплохо для подобного помещения вычищено..,.. ..пусть до идеала остаётся далеко, но полно видно, что и за неоклассической синей кабинкой в этом клубе кое-как следят. Разве не самое то для такого секса, который даже дверью с работающим замком невозможно стеснить…? Уж до слюней при вздыхании хочется. — Я понимаю, но.. Н-но я ведь уже… Прям перед-ед отрядом убийц… Ты вообще представляешь, как мне перед ними с-стыдно, и в целом, перед всеми и самими высш-сшими силами..?? Инупи пришлось страшно поджаться, не выходя из постройки смирно, чтоб в последний раз удержать себя на сыпящихся от вожделения ногах, а глаза он закономерно опустил в пол или того ниже, к ядру Земли, прямолинейно демонстрируя бедное нутро — вывернутое, глазированное и варварски развороченное неловкостью, стыдом и податливым смущением, убийственно влиятельными, почти осязаемыми, так, что каждое из чувств можно пощупать, промяв, потягав руками вспыхнувшие в ярко-розовом свете огненно-алым щёки. Он склонен рухнуться в направлении всех сторон света, как тряпичная кукла без опоры, слезинка навязчиво зависает посредь веера ресниц, а эти, м~м, спелёхонькие губы — там жмётся к нёбу верхняя, пока по-малышечьи выпячена нижняя, — и обе соподчинённо дрожат, он ал до подкорки и не может поднять глаз, даже если ориентировочный рефлекс 1* сработает прямо сейчас.. Такой Инуи Сейшу превращает Хаджиме в неуправляемое животное. — Да, малыш, я знаю, знаю, ..и я тобой горжусь. — Проверяет, поднимет ли Сейшу глаза, ведь он влюблён в похвалу Коконоя, порхает от неё, как бабочка на крыльях в узорах госпожи доктора 2*, но Сейшу физически не может смотреть куда-то, кроме как под себя, ведь стыдливая робость и позор раздавили его в плоскость из живых клеток. — Прекрасно, неповторимо, коварно и отменно вывозишь муки… мх-х, да что я не выдумай, любых калибров. — Не-а, не поднимает взгляд, у него физически не выходит. Это и говорит, что парня можно брать тёпленьким, ближайшая цель на него исполнена и вовсе перевыполнена эмоционально: Инуи не сможет спать пару ночей, что точно видно в клянчащих движениях челюсти. — Но не я ведь тебя прилюдно в пачку масла стопил и по асфальту шмотьями размазал, Инупи, миленький, это твой срыв, причём и с моего строжайшего наказа, по-твоему, это дело??? И говори нормально, протечное ты наваждение, еле мямлишь под нос. — Н-не мог-гу.. — Причина, уёба? — Пробп-бку ты… Нос-сочком, о-ой-й, задел-ел… И Инупи всё же пошёл на снижение, на этот раз не за отсосом, а за тем, что ноги ему отказали в сотрудничестве. Коко поймал его в полуобъятие и держал, как детёныша, своего или чужого, благородно спасённого им от природного катаклизма — только ради собственного пропитания, в самом деле, но дитё об этом ни слуху ни духу. А “денежный мешок” восхищён, а если честно, то почти поражён: до последней капли в виде аккуратно сбитой пробки его “мешок для битья” больно уж неплохо держал себя на плаву через боль и невменяемое воздействие проишествия в штанах, настолько, что его мало того, что мазанула истерика на столь обширной публике, так теперь ещё и надломились конечности??? Это ли не рекордно извращённое добивание, в то время как Инупи даже не противник и не нежеланный гость в Шибуе?… Вот и молодчинка, раз уж пережил, стоя почти прямо, только теперь уже прямо говоря не стоя. — Эта твоя разбитость.. ..Самая сексуальная. — Тем временем, Сейшу уже был отжат не только морально, но и физически: дело не просто в ушедшей из-под ног земле..!, он также дико вспотел от воздействия что чувств, что мотивированной желанием упасть в иерархии Коконою под член беготни, и вообще изрядно пропах, ибо тут он насквозь вымок в поту, под толстым-то кожаным плащом, а там, внизу — застарелая сперма жаждет просочиться наружу, и проступающие слёзы привычно распространяют горько-солоноватый неуловимый аромат, и феромоны свински пошлыми запашками кружат в воздухе, ведь любой, возбуждённый сейчас, как Инупи, будет возбуждением неприкрыто пахнуть, против он того или нет. Коконой, наверное, извращенец, каких не сыщешь намеренно, но его это вообще не волнует, и он, приобнимая Инупи и оттого находясь в непосредственной близости – подбородком на его дёрганом плече, — начинает активно внюхиваться, улыбаясь и прикрыв от наслаждения глаза, в меру долго удерживая крышесносный запах тела и некоторых выделений блондина в зауженных полостях ноздрей. От того же странного наслаждения кудрявец всё больше лыбится и щурит носик за спиной Инуи, пользуясь вовсю, что тот не видит почти смеющегося остро очерченного лица, но, дабы чем-то отплатить этой униженной умничке за её выдержку и врождённый талант бесконтактно вздёрнуть член ценнейшего друга выше крыш небоскрёбов, Хаджиме слегка продлевает момент похвалы: — Ты самый сексуальный. Сейшу стонет в плечо и врезается стояком в стояк Коконоя, что отдаётся звоном в собственные уши, за которым парень не слышит и не отстреливает, что невольно стал тереться, зверски обтираться пахом о пах Коко, а тот только, делая вид, что и не замечает, скалится в ответ: — Удача сегодня на твоей стороне.. Не поверишь, но я сдаю назад. Присядь-ка ты, пусь. В общем их игра заключается в том, что Хаджиме оттрахивает Инуи, пока у того не рассыплются звёзды из глаз, а далее либо затыкает анальное отверстие пробкой, либо затыкает с обилием спермы внутри, и оставляет в положении, или пока не трахнет ещё раз через часа четыре, или, если “устал” и “сбился с настроя”, до секса на следующий день, но до последнего доходило разово в порядке опасного (с точки зрения гигиены) эксперимента; дальше – требует от отъёбанного бескомпромиссной устойчивости..:.. задача “пациента” в сохранении лица на людях, создании впечатления, что не происходит ничего экстраординарного, не подозрительном поведении, безукоризненном сдерживании своих невысказанных животных позывов, иначе говоря, в перманентном мучении; и Сейшу не справляется, всегда проигрывает, но Коконой ведь не сраный убийца и каратель?; приходится, несмотря на позорные неудачи юноши, вытрахать его насквозь. В частном — Инупи сегодня не так-то прост. Кроме стыда и смущения, вьясь и от вины перед тем, кто жёстко хозяйничает над ним, и от чугунного стояка, блондин решил быть безжалостней к самому себе и фроттажем извести последнее живое, даруя его Коко, хотя, может, загнанному зверьку повезёт, и за такие жертвы Коко примется за отдёр только быстрей, кха??? Не шибко задумываясь о последствиях для себя или для него, Инупи отёрся пенисом, от которого, не поверите, аж брюки степенно размокали, как сахарная бумага, о бедро Хаджиме,.. заёбанно проныл тому в ухо: — ..Позволь-ль.. ..М-мне потереться, пожа-а-алуйста. — Сам себя изводишь??… А что это, для меня? Милашка-!- — Наделанно хвалит.. — Им-менно. Прошу, пр-рости мне срыв.. ..Клянусь, в жизнь не-е повторится.. — Слышь, уебан, не обещай, чего не можешь сделать, а?? — Коко строг на лицо, играет сердитыми бровями и отруливает из объятия назад, дабы Инуи это видел и писался от страха, и умело чередует чистосердечную похвалу с чистосердечными манипуляциями и обзывательствами, от которых, карамельных и тягучих, — вот действительно, Сейшу что-то спускает… Хаджиме чувствует это через два слоя ткани штанин и навскидку можно сказать, что блондин уже кончил в первый раз, закономерно не обильно, но колюще приятно наощупь. В этом объёбанном мазохисте тайны ещё на пару цистерн, очевидно, и не значит ли это, что, так ластясь и в качестве “извинений” измучивая себя, как нравится Коконою, он прибегает к хитрости — чем больше нравится Коконою, тем быстрее тот вгонит в “жертву” острый хер и прорежет торт до вишенки по центру…?? Всего-то предположение, но оно так логично, а Инупи так не туп собой. — А может и не совсем милашка. Специально притираешься к ноге, чтоб я утерял контроль, поддался жажде, и ты так быстро получишь всё, на что рассчитываешь?? Гх-х, ща-ас. Не нужны Коконою его оправдания, хватит пощёчины для профилактики.. ..Одной рукой казначей держит в полуобъятии корпус, как навесу, ведь чужие сплетённые от возбуждения ноги здравость не приобретали, а другой размашисто отвешивает по скуле, почти по уху.. ..Почти голову снёс. Сейшу терпит, всхлипывает и тут же глотает всхлип, а после молчит, как труп. Старательно же терпит. И славит Бога, под сексуальным аффектом не зрея, сколько пыток на самом деле ещё предстоит впереди, ведь Хаджиме из своей охапки насильно ссаживает на унитазную дырку, берёт под коленками и разводит ноги в стороны, удобно подоткнув каблуки к стенам, самоуверенно улыбается из пространства меж ногами, цепко держась за Инуины бёдра, и встаёт между ними на колени с ёмким, почти врачебным: — Посмотрим. А дальше — сколько виртуозного в его притупленных движениях..! Коко кратко пошарил в кармане на внутренней стороне плаща и выудил длиннющие ножницы с хищно выгнутыми лопастями, поднёс к паху Инуи… Слабо ткнул соединёнными в одно толстое лезвиями в самую мягкую верхушку члена, чутка поиграл крайней точкой лезвия с яйцами, прорисовав по ним и под ними короткий узор, что сопровождалось удушливыми прикрикиваниями его “холста” на поворотах, и лишь после этого разрезал ткань по вертикальному шву, сопровождающему ширинку. На Сейшу очень тонкое бельё, что, к тому же, размокло в ноль от цунами естественной смазки, скромного количества живой, новорождённой кончи и ещё одной её вовсе не скромной ни по количеству, ни по происхождению порции, сочащейся отблесковыми каплями между гранями дырки и анальной пробкой, потому эту ткань Хаджиме разорвал вручную. Да уж, правда, пробка двинута, и чётко видно, что всего-то при пинке в промежность заострённый носок Кокошиного ботинка нечаянно поддел, но ничего критичного, только лишь без того внушительная пробка теперь сильней давит на стенки. Коко ставит палец на плоский кристаллик на её конце и аккуратно теребит.., наклоняет в разные стороны, ..издевательским тоном громыхая: — Ути бозе ты мой, хи-хи, да как я мог?! Правда ведь, задел, кх-ха-а-а… Инуи громко-громко мычит, соскальзывая опрятными клиновидными каблуками по стенам да подрагивая в тазу, но и тем не способен заглушить унизительно приторные насмешки: — Вот ведь я чудище, я тут пробочку чуточку двинул!.. К-кошмар ка-акой!!! Такой сдвиг.. Немыслимо жестоко. Или, может, стоило дёрнуть сильней? Ах-х, ёпты, Инупи, как ты вообще выжил…? — Лучше бы не выживал… — Парировал Инупи, запрокинув голову: вот он снова может представить смерть от рук Коконоя и распластаться до буйков, расплыться бурыми волнами от бури возбуждения, приносимой этой фантазией. Чем всё же хорошо, что блондин раз за разом выживает..: — тем, что истинная смерть одна и задействовать потому способна один сценарий, а смертей у себя в голове — море разнообразных, одна заводит более другой, и в воображении и под навязчивым давлением казначея они находят воплощение: Хаджиме то душит, то топит, то использует холодное оружие, то огнестрельное, то бьёт, то подвешивает, то целует, при всём этом натрахивая на стены, мотоциклы, перила, ограждения, унитазы… — всё вокруг, и Инуи может распробовать каждую из многообразия “смертей”, что так странно, глупо и ужасно аппетитно… — Не буду спорить. Дак можем устроить. — Пожал плечами казначей и, взглянув из-под ресниц Инуи в подбородок, показательно ткнул в ямочку на нём соединёнными в единое лезвиями ножниц. — А ну-ка, смотри сюда, ебанашка. Блондин, припёртый к стенке похотью, еле расслышал, но, хвала небесам, не так сильно опоздал с заглохнувшей реакцией, чтобы с него что-нибудь срезали. Он опустил лицо и увидел Коконоя крепко держащим ножницы лезвием вниз и глядящим холодно исподлобья, что выдавало в том маньяка. — Т-ты реаль-но похож на у-убийцу сейчас.. Такого безжалостного, что сам усрёшься. — Сглотнул слюну Инупи и, только представив, как кудрявец протыкает его в районе сердца на живую или надрезает запястье в ванне, чуть не отключился от глухого молоточного удара специфических разновидностей радости и полового кайфа по топящей батарее внутри его черепа. — Только похож? Щас исправим! — Мигнул Коко и резко впился самым кончиком лезвия в складку между яйцом и внутренней стороной ноги, на что, когда контроль над телом в ту же секунду выскользнул из рук, Сейшу крякнул и прыснул слезами и коровьей слюной в одно и то же время, но ножницы сымпровизированного убийцы оставили лишь одиночную красную звёздочку. Отслеживая реакцию жертвы детсадовской пытки почти без применения глаз, Коконой переставил ножницы на бедро, нажал и как бы ввинтил остриё вовнутрь, конечно, без перебора, оставляя за собой не слишком крупную дырень, полоскаемую мимимишными миллилитрами крови. Инуи басовито визжал почти на всю свою расхлябанную катушку уже по рождению первой же кровоточащей дырочки, но интересней было наблюдать за реакцией его возбуждения. С каждым новым неглубоким отверстием в нежной коже ляжки хуй Сейшу всё самостоятельнее и самостоятельнее, всё напористее и напористее тянулся к лицу Хаджиме, ведь от действий последнего твердел, давно преодолев порог, дальше которого затвердеть, как считалось естественными науками, нельзя. Стояк вился по-змеиному и ныл от возжелания, не стесняясь плакать подобно своему носителю. Помимо того, так как ротик широко и стабильно раскрывался, вместе с каждым хриплеющим криком стрекательным образом выкидывалась прямиком из горла тёплая слюна, и в основном такими крупными нитями, что они долетали до Коко и густо ложились на него, чаще попадая на шевелюру — в самый зенит, но Хаджиме не очень злился:.. — он и так воротит достаточно ультранасилия, чтобы считать это великим проучением. Вкручивает в самый поверхностный слой Инупиного мяса остриё, как шуруп, например. Двигающийся сам, вслепую вслед вожделению, стояк стал настолько навязчив однажды, что Коконой закончил наносить углублённые царапины, отпускавшие вниз шлейфом тонкие бархатные струи крови, и приставил соединённые ножницы к члену блондина: ласково, насколько можно так охарактеризовать силу нажатия лезвия, провёл по всему основанию от мошонки до конца, ни секунды не пробуя обойти опасно выступающие на пути венки, а после разъединил ножницы и кончиком одного лезвия надавил в самую линию, делящую головку на половинки, а концом другого — меж двух яичек, как будто измеряя длину пениса, а длина таки мутантская, и дело в непоколебимо растущей силе эрекции, которую уже можно охарактеризовать как рождение трэш-контента на их трахательном полигоне. …Как же, чёрт возьми, хорошо. — Наказание твоё как никогда заслуженно и как никогда просто. Завались покрепче кирпичами, закатай свой похабный рот в бетон и просто беспрекословно делай, чё я скажу. Итак, а ну-ка опиши в красках, уёбыш, где и что ты чувствуешь, когда.. винная кровь степенно начинает стекать по тебе.. ма~алыми порциями.. из свежевскрытых “звёздочек”?? — Нарочито неторопливо вышипел Хаджиме, до ужаса насмешливо повиляв ножницами на расстоянии от человека “на допросе” так, чтоб указать кругами на его свежие микро-травмы, и, пользуясь его уморительной отдышкой, стал неспе-е-ешно скидывать плащ, закатывать рукав весеннего свитера и искать во внутренних кармашках шприц, до конца иглы полный крепкого, как спирт, афродизиака. — Я-я.. Я… ..Слушай, мф-фмне поистине больно.. ..И это та-ак, сука, сладт-дтостно.. В тв-твоих руках любое лезвие становится,.. — Инупи постоянно замолкает, нервно мычит, издаёт фатальные писки, — ..таким запом-минающимся, и я.. — Я сказал В КРАСКАХ. — С преднамеренной грязью в голосе прервал Коконой, уже выпрямившись во весь рост и загоняя шприц в вену, на самом деле, просто же Инупи был куда заторможеннее. — Тянись к искусству, вспоминай выписки из книг, подключай свой созерцательский дар, бесполезная шлюха. Только каблуки да кастеты ты можешь рассматривать часами и описывать в мемуарах, хга?!? Инуи беспокойно выдохнул и как-то так выглядеть стал…, будто у него отвалился некий провод в голове.. ..Зато головка, порозовевшая от вдохновения, даже больно пульсировала, и на её мощностях, пуская по щекам слёзы, а по бёдрам невесомо ту самую виноподобную кровь из царапин, блондин смог недолго продолжать: — …З-знай, это совсем не то, что в сл-лучае, когда я наставил ножик на бр-брата босса и его компанию, вовсе н-нет-т, ты внушаешь ужас высш-сшего.. степени, и выглядишь иначе — тебе так и-идё-ёт.. ..Держать нож, особенно в направлении меня, — твоё предназначение и мирозд… Всецело, мир-ро.. М-мироз-зданческая роль. Пинком каблуком ботинка по пробке Коко популярно намекнул, что требует больше. — Не могу больше.. В-вырублюсь сейчас.. Умоляю, еби что есть.. – Не менее популярно пожаловался Сейшу удивительно чётко, почти без приевшейся идиотской запинки,… вместо неё он моргал сюрреалистически часто, как будто безумно яркая вспышка всколыхнулась перед глазами, и возможно, таковой можно беспристрастно обозвать Коконоя, с его-то руками в карманах точно что у наркодиллера, плечами, застывшими в приподнятом положении от того, как ощущается текучее распределение афродизиака по венозной сетке целого худощавого тела, и инопланетными смертоносными глазами-разглазами. Удар казначея вышел, точнее, прямо В пробку, по направлению загнать ещё глубже, и после того, как его кукла на одной силе воли высказала ожидаемые мысли, она, подтверждая и остальные догадки, мгновенно предалась слезам и сократилась в хаосе, чувствуя, как игрушка пуще зажата нутром и пуще давит на стенки, пока не становится вытерпеть так невозможно, будто всего секунду назад этот тонкий анус был чистейше девственен. Капитан атакующего отряда, при всём желании делать, что Хаджиме говорит, не видит ничего вокруг себя и хоть единого варианта, кроме как умаливать. Из последних сил осипшего голоса. Просить на коленях. Замаливать, как Господа. Повторять “пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, ПО-ЖА-ЛУЙ-СТА!” до перетирания вечно холодного языка (..и потому минеты так не ценятся тут, Коконоем, предпочитающим жару теплицы и тугой обхват…!) в чревообразное месиво — чуточку проще, чем всё, что Коконой требует. Сплошную размазню вокруг себя видит не только младший в семьи Инуи. Господина Хаджиме валит афродизиак, смысл которого в данном случае изначально в том, чтоб воздействовать на организм варварски и сделать возбуждение нездоровым – веселей это, что тут поделать. Коко же и так был неимоверно сексуально встревожен, абсурдно вовлечён что подкорковыми структурами мозга, что учащённо бьющимся о блондине сердцем, что гениталиями и всеми эрогенными зонами, но если речь о том, чтобы трахать Инупи, счёт должен идти на сутки без приспускания злодейского члена и перерыва на попить водички, …приемлем лишь не иначе как секс до смерти, для чего, увы, необходимо обостряющее чувствительность и либидо действие вещества, объект же вожделения в одном из уязвимейших положений уже здесь. С веществами восприятие через элементарные органы чувств и самая первичная душевная обработка тоже принимают другую кондицию, потому от одного взгляда на обслюнявленного Сейшу Хаджиме становится сладко дурно: череп давит на мозг, провоцируя головокружение, зрение расфокусируется и слюни текут…,.. и вот те на, они с Инуи уже похожие, — б-бр, слюнявые, как псины, с мылом, размывающим их взоры, а страдалец, к тому же, под одеждой весь мыльный, — казначей как специально (очевидно специально) “употевает” подростка своими пытками и после не только снюхивает, вовсе не печёный о чужом дискомфорте, но и взращивает градус в пыточной духовке, ожидая, как её содержимое подгорит до корки угля поверх каждой съедобной субъединицы. — А-ах-х ты ж, мы на мольбы переходим, куколка, м~мь..? За очередное воспаление хитрости отплата будет бескровнее, но пытливее, зато, может, навсегда вобьётся в твою пустую тупую головешку, что игра должна быть честной. — Коко с габаритной грубостью потыкал пальцем Инупи в лоб, с таким нажимом, будто проткнуть до клиновидной кости 3* хочет, а второй рукой взялся за загривок и поддёрнул вверх, чтоб жертва приподняла щенковое лицо. — Так моли, а не уныло попроси один раз, переступай блядское достоинство, или забыл своё место?! Если надо вбить больше, тупоголовый сучёныш, тебе волноваться не о чем, я этим и займусь, даже до такой очевидности опущусь и вобью. И прибью, это не проблема. Не будешь поспевать за приказом в который раз подряд — будешь вручную рыть себе могилу, а я — обратно землю кидать тебе под руки, роли тут распределены, усёк? Сейшу судорожно закивал и резко, до потемнения в глазах круговыми волнами, распространяющимися от блюдечка зрачка, зажмурился в предвкушении того, как Коконой сожмёт ему патлы и натянет так, что к следующему разу блондин захочет обриться, как в тюрячку, но этого не случилось..; — Хаджиме решил оставить свою любовь к солнечным прядям на потом, а пока чуть отдалился и с очевидной угрозой поставил ботильон между ног мольца, на будущее слегка упёрся подошвой Инупи в стальной хуй, прерывая того бешеное покачивание, как буя в шторм, а руками на груди улёгся на свою острую коленку. Он улыбается, но взгляд его… Умерщвляющий. Такой страшный и страшно довольный тем, что видит, Коконой, заранее чуть втаптывая Инуин член, пояснил в последний раз: — Ну-ну-ну, звезда.., вперёд-вперёд, ..умоляй меня дальше. — УМОЛЯЮ,.. УМОЛЯЮ..,.. УМОЛЯЮ!! – Мгновенно сорвался Инуи. Безошибочно: ждал пусть до противного саркастично озвученного, но разрешения “сверху”, ведь “роли распределены”. — НЕУБЕДИТЕЛЬНО. – Раздаётся с того “верху” гром среди отнюдь не ясного неба, закрытого вместе с перспективами сферической спиной Коко, и тот вбивает всю площадь подошвы в пенис, жмя тот замёрзшим от нагого пребывания к чуть оголённому низу живота, а пенис жутко клейкий по понятным причинам, и от совмещения ощущений болезненности удара по “самому мягкому” твёрдому месту и нектариновой липкости несчастный сокращается вокруг пробки, и казначею презирающе смешно..: ..он же только что сделал проблемы боли и липкости куда категоричнее, а ещё смешнее то, что сей вывод наскрябан у Инуи на лице, но так мало, что он может сделать. Он корчится и пробует ещё: — Прошу-у, К-коко, выеби из меня всё живо-вое.., ..ПРОШУ, с-сделай меня-я своим секс-кс-рабом, игрушкой, челядью,.. ..ну прошу, УМОЛЯЮ, наси-силуй д-до твоего царского предела..,.. ..УМОЛЯЮ, Коко, я молю-ю!!! Коко громко усмехается, аж запрокинув голову далеко назад, сгорая от наслаждения, приносимого видом подчинённого, унижающегося и даже окровавленного тела, и тихонько наминает ботинком его письку, пока не услышит содрогание и заминку в хрипло умаливающем голоске. Отсмеявшись, как псих, кудрявец ухищрённо замахивается и даёт по паху дикий пендель, но когда Инуи закономерно начинает орать, — получает пальцами в рот, и сразу глубоко…, ..ещё бы чуть-чуть ползучего хватка за гланды — и можно было распрощаться со своим обедом. Долго подержав на одном месте и периодически пальчиками игриво дёргая при этом за зубы и надавливая на них до ноющей боли в мякоти челюстей, Коконой несколько раз дёргает жертву на себя за язык, что неприятно вплоть до тряски оси внутри стояка, как и воспалённой боли на миндалинах. Дёргает, пока не подтянет лбом к себе поближе, к возвращённой в своё недавнее положение ноге в частности. Звенящей пошлости ради оттягивает щёку и сверкает глазами с саркастическим вызовом в голосе: — Ну же, ну-ну-ну же, принято, продолжай. У тебя нормально получается, ёбаный цветочек без ножки, я почти оттаял весь от твоего смешного тявканья. Не расточительствуй немногочисленными силёнками, хнычь поменьше. Но Инупи не поднимает на эмоционально пышные реплики головы, он склонён личиком вниз и лупит полными воды глазами снова куда-то в ядро Земли, не способный закрыть их от обезумия, а слезинки проистекают из правого и левого по очереди. Блондин, несмотря ни на что, слушается замечаний, он глубоко дышит, чтобы собраться, пробует перестать хныкать, технично выражает не проходящую боль от всё растущего числа ударов по половым органам в одном лишь отчаявшемся взгляде, который в новом приступе предоргазменного стыда и измученности прячет, как девчонка, зато понимает, что, скорее всего, осталось чуть-чуть..:.. – когда Хаджиме вдобавок ко всему, что видит, увидит его красные уши, – он, блять, наконец-то потеряет голову. Парень почти в безнадёге утыкается потным лбом в колено казначея и пыхтит в забитом полустоне, уже меньше опасаясь, что его слышно на улице: — Пр-рошу тебя, преклоняя коле-лени, – кап-кап слёзки.., глаза, стало быть.., выплакав половину себя, чуть умиротворённее и оттого прозаично несчастнее.., губы поджаты, а щёки горят красным-красно от смущения.., пока из прелести, оправляющейся от удара, слишком щедро подтекает предэякулят, мятые струйки которого изливаются Коко прямо на ботинок, – М-О-Л-Ю..,.. кладя на а-алтарь вфсё, что есть… Пожалуйста, просзсто п-притрахай ме-ня к этой сидушке.., ..ПОЖАЛУЙСТА-ПОЖАЛУЙСТА-ПОЖАЛУЙСТА,.. ..я-я-я кроме эт-того не нуж-нуждаюсь ни в чё-ём. Молю, МОЛЮ ТЕБЯ, – бьётся о коленку лбом, зажмуриваясь и стиснув зубы, – прошу, прошу, прошу, умоляю, УМОЛЯЮ, У-МОА-ЛЯ-Ю-Ю!!! Сейшу всё-таки срывается с шёпота на нечто приближенное к воплю под итог и не может сдержать хныканья из-за величины боли в паху, за что Хаджиме ещё разочек наступает, с особым давлением, увеселением и вовлечением притаптывая носочком, мальчишке на член, выбивая из того сиплый писк и лающий кашель. ..Казначей отводит глаза, понимая, что может не сдержаться, а ещё не все из наполеоновских планов нашли воплощение в цветке из плоти и крови 4*. Без ножки, без воли, без творчества.. Чтобы в себя прийти, он растряхивает голову и хрустит шеей, даруя блондину передышку в пару секунд, а после аккуратно берётся двумя руками за шею Инуи и с трепетом начинает сжимать — постепенно, расстановочно… Снова пятя наружу глаза от силы ощущений, Сейшу единоразово закашливается, но после, когда тиски сильнее стягиваются, только кряхтит — всё тише и тише. Коконой внезапно объясняет мотивы своего поведения: — Парфюм, Инупик, хах-хах.. Кобра 5*?? Детка, на тебе Кобра?.. Инупи еле заметно кивает в бледные руки. — Хоть приблизительно представляешь, как сильно заводит ажурный слой этого аромата поверх тебя, ещё и смешанный с твоим естественным??? — Коконой, содрогаясь в незначительном приступе слабости, закрывает глаза, собранно вдыхает апельсиново-бархатцевый шлейф восточного парфюма, под веками куда-то упоённо катит глазные яблоки и в итоге хвалит парнишку, крупного, как непробиваемая глыба, в которой застревают пули, в бою и столь маленького даже перед лицом одного несчастного фетиша худенького казначея. — А ты ещё и искуснейше умеешь им пользоваться, сопля, надо признать. Что же, понимаешь, за что я тебя душу? Инуи слабо кивает и испускает неживой хрип, который быстро сходит на нет, а Коко ещё в меру долго не останавливается наседать — по большей части жать вокруг сонной артерии. Он кинематографично жесток по жизни. Его, если можно так изрекаться, “нельзя” возбуждать, что делает Сейшу лишь случайным присутствием, — кроме того, что Коконой совсем озвереет, а ему не нравится терять приличный человеческий лик просто от солидности того, озверение и последующая месть за это внезапное падение с естественного эволюционного пьедестала выразятся в кропотливом садизме такого изящества, какое соответствует способностям моторики и вечно ненасытному кровожадному эго венца природы: как вариант, казначей этак хирургически задушит, дабы Инуи младший тщательно подавился сам тем, как “бедного” Хаджиме душит глубоко проникающая смесь ароматов туберозы 6* и красных ягод с ароматом его мертвенно бледных телес. Из открытого рта не прекращают струйно исходить слюни, они вязко стекают с краёв пасти, опадают прямо Коко на ботинки. Коко же не стискивает больше себя и с целью не только засадить самому, но и порадовать фетишистскую натуру Инупи, как тот порадовал его знойную влюблённость в стук каблуков и цветочный запах, он перестаёт удушать и отымается от очаровашки на время, пока пороется в карманах и наденет медицинские перчатки. Сейшу снизу, ведь от смущенья не смел разогнуться, расслышал шуршание нитриловых 7* перчаток и сквозь транс, мешающий ощущения в кашу, засёк щекотку под черепом. Хаджиме спустился на коленки, заныривая под мягко говоря обеспокоенное личико оппонента, рукой в грудь толкнул его корпус назад, чтоб пацан перестал крючиться, и сам скрючился над особо сжавшимся в предвкушении колечком. Коконой не сразу смог приступить — опёр подбородок на руку и со скрытым восторгом наблюдал за тем, как анус сокращается, а частота сокращений нарастает беспрестанно, но, к счастью для Инуи, кудрявец не стал смотреть, до бесконечности ли. Просто смотреть — не так интересно, хоть убий. Он всё-таки обхватил двумя пальцами вокруг кристалла и чуть потянул на себя. Откуда-то из плаща выудил стоматологическое зеркальце, плотно прижал к коже в мурашах и провёл по бедру круголём экстремально холодного металла, который в итоге приставил к стенке отверстия с одной стороны, нажал до боли, микроскопически тем самым оттянув, и частично завёл внутрь в соседство с пробкой, чтоб у неё появилось маленькое пространство для свободного выхода; Сейшу до крови закусил губу в натуге выдержать это, но, с иной стороны, боль и растягивание порядком смягчались нежностью мед. латекса на руках, задевающих и лапающих иногда в процессе дохуя специфической операции самые тонкие места кожи; тактильные ощущения от медицинских принадлежностей взвинчивали душу в таком экстазе, что блондина мотало, пенило и трясло, что неплохо перекрывает боль. Олапав очко, пожалуй, вдоль и поперёк, Коконой, наконец, в целый ряд агрессивных махинаций, тянущих за собой всё тело бедолаги, извлекает пробку. Прежде того, пока снуёт ряд злорадных, но ненарочных пошатываний её вверх-вниз, конечно, начинает из образующихся щёлок лихо исходить сгустившаяся сперма, до-олго затыкаемая игрушкой. Стройную кожицу под дыркой, на которую в начале изошло лишь пару капель и крохотная струя, обильно заливает вязкая субстанция, ощущение которой на себе заставляет поджимать ягодицы и сводить ноги, — эффект того сильнее, чем от чувства, когда чужой эякулят, добытый с криком и дранью, омывает стенки кишки банальнейшим образом изнутри. Коко смотрит на собственную кончу, выливающуюся на кожу, под остатки резаных брюк, на поверхность под седалищем, и от неё родоначало струек спермы, спешащих дотянуться до пола, изредка поднимая глаза на малые по КПД дёрганья белого тельца. Какой же Инупи до фантастики милый. Живот уходит ему под рёбра от мощи вдоха, дырочка сокращается вовнутрь без остановки, то немного прерывая ход белкового коктейля наружу, то возобновляя беспощадное течение его, смешанного с собственной естественной влажностью. От острых сокращений это место разражалось похабным хлопаньем. Мокрый от пота, мокрый сзади, где стало полно до краёв неприлично мокрой спермы немного ранее под мокрый от мокрóты крик и мокрый, как последствие испуга, поток мата, чем только не испачканный, ослабший вплоть до отнятых конечностей, с красными от слёз глазами и от стыда лицом по шею, Инуи выглядит так, каким Хаджиме регулярно видел его во снах. Таких снах, после которых ебал подушку, дрочил до зелёной мордашки, отключал мозг и выламывал кочергой из черепного кейса, ходил с подломленными ножками, мастерил мастурбатор, облизывал губы, пока с них кожу не слижет.. Такой Инуи — явление воистину Христа народу. Хотя, никакой народ, один лишь Коконой из Чёрного Дракона имеет доступ к Сейшу в “распятом” — распятом где-нибудь по полу с лентой на глазах, привязанном к батарее аль ещё каком уязвимом — положении. Хаджиме засекает и пресекает то, как коленки начинают навесу приближаться друг к другу — грузно отправляет их назад обеими руками, мощно и жестоко, каблучки туфель аж задавив до вмятин в места стен, на которых они, сотрясаясь, “стояли”. Инупи навязчиво заглядывает в засыпанное кудрями лицо Коко и видит там такую угрозу, что, мгновенно скованный искренним страхом по рукам и ногам, хочет лишь, чтоб казначей не передумал всовывать в него питона, придумав вдруг, как истинный антагонист истории, нечто новое особо зловещее. В то же время, так и ноет в члене, размякшем от обширных повреждений, и где-то с позором в висках желание быть к херам растоптанным Коконоем, а ещё релевантней только быть съеденным. Если коварная идея Коко будет состоять в том, чтобы повязать нагрудник и, сопровождая риммингом по очку, в которое был пролит свой же авторский солёно-сладкий шот, и не боясь марать руки кровью, сожрать светлячка, как ночной снек к фильму, Инуи согласится без раздумий. Его уязвимость с бешеной силой возрастает: бьёт в уши желание быть сначала облизанным по всей поверхности тела до невысыхаемо мокрых разводов от языка, а после проехать комочком из-под подошвы Хаджиме с хищными нравами по его пищеварительному тракту, побыть заточённым в желудке, наглотаться желудочного сока и существовать явно непродолжительно, зато с удовольствием, разъедаемым им изнутри и снаружи себя, и из глубины животика слушая на ночь, правда, ночь уже вечную, как доминантный организм, прихлюпывая, облизывается. Коко, в свою очередь — привыкший сжирать с потрохами тех, кто достаточно слаб, чтоб его бояться, и, пусть он не разлепляет губ, сжимая и прокусывая их в побеге от возбуждения, он зато выедает дыру (с мясным, необработанным краем) в Инуи волчьим взглядом, поглощая влажный страх, как Пеннивайз 8*, готовый даже слизывать его с пола, лишь бы ещё пару раз почувствовать вкус, каково это — когда грубая сила многих поколений Драконов жмётся от тебя в угол и аппетитно краснеет от возбуждения, не представляя, с какой стороны с кровожадной руки Хаджиме снизойдёт новая угроза, чтоб подобраться со спины в самый мразотный момент. — Прекрати плакать СЕЙЧАС ЖЕ, или я кончу в штаны. — Обеспокоенно распахнулся Коконой и вернулся к ножницам: Инупи всем своим гранитным существом вызывает непреодолимое желание отрезать ему ресницы, дабы чётче видеть арбузную влажность глаз и описанный по кругу радужки страх, отрезать немного языка, чтоб мольбы его выглядели ещё жалобнее, и срезать потрясающих прядей, чтобы просто оставить себе. Ангельски, с воздушным розовым золотком в порах, светлые волосы Сейшу — отдельный элемент того ради, чтоб Коконой не мог наглотаться слюны, и глубоко внутри его драл едва удержимый визг кипятошного восторга каждый раз, как он просто наблюдает за надоедливой прядью, зашторивающей овал лица. Коко через философские муки преодоления терпит прилив насильственной страсти. Ничего не отрезает, даже самые-самые кончики волос, сыплую крошку которых, ароматную запахом кедра с сандалом 9*, мог бы дифференцировать кредиткой и втянуть носом в одиночестве, как итог застывая между трансом и перманентной дрочкой во тьме, нарушаемой лишь белоснежным свечением наивных от симпатии глаз, под шум одного лишь резко сбитого дыхания, напоминающего, кстати, Инупино, когда в того на всех порах влетает пощёчина прям по шраму и зверски входит одним смелым движением набухший каменный член — строго одновременно. Ножницы он втыкает всего-то опять в брючные штаны, вгрызается лезвием в ткань и по полуокружности бедра режет штанину, сдирает вбок, как штору, образовавшийся лоскут и видит ногу в мурашку, а после проделывает то же со второй, вья руками как можно грубее в сий момент даже не по своей воле, а потому как ему до проникновенного близко известно, как Инуи предпочитает быть взятым: грубой силой, ибо сам он грубая сила и нужно компенсировать; можно, если уж потрудился и “заслужил”, с похвалой, прерываемой на принижение и уничтожение; претерпевая на коже и под ней тяжёлую конкуренцию лезвий, когтей, зубов и всего прочего, что принадлежит казначею, за то, чтоб отхватить лучший кусок Инуиного девственного мяса. Сейшу часто дышит и закрывает глаза — он о том, что на нём чулки, даже не помнил, но сейчас понятно, куда полез Коконой, кто уже оттягивает широкую резинку на одной ноге и запускает туда руку, а на другой — теребит меж подушечек пальцев тонкую нежно-розовую “мякоть”, чулка, не зная, куда деть глаза, — хочется следить и за трением ткани, под которой от пошлой потекучки дёргается бедро, и за собственной ладонью, пробивающей путь к колену. Он переводит обескураженно-голодные глаза от одной залитой фуксийным светом стороны действа к другой, и под напастливым взглядом тонкая плёнка чулок расходится на его острых костяшках, продирающих дырки в форме открытых ранок на почти что живом полотне ниток, и живо оно от уровня всеобщего возбуждения, цветущего и пахнущего, хотя каждый уже, кажется, по паре раз слил в бельё или его останки. Хаджиме во все глаза глядит на лужицу спермы, сиротливо расплывающуюся под анальным отверстием и начинающуюся струйкой настолько опрятной, что та имеет совершенно магнетическое воздействие — Инупи даже сквозь пелену мысли “я вообще всё сейчас обкончаю” поверх зрачков может увидеть, как вздымается в экстазирующем участившемся дыхании грудь чёрного ястребка. Вожделение бьёт Коко в кадык, и он точно понимает, что нужно делать. Инуи даже не успевает понять, как острые от величины напора губы казначея вцепляются в его беленькое (ныне не только снаружи, но и внутри, от начинки..) очко, язык врывается внутрь, девчоночьи-глупый взгляд из-под рядка чернющих ресниц поднимается к идущей прахом морде малышки Сейшу, и рот хищника впервые наполняется не метафорически плотью неблагородным путём помещения своей в Инупину стройную задницу, а своим же эякулятом, ещё и не первой свежести, но вкуса это не портит, а ощущения приятной вязкости, когда слой опалесцирующей жидкости покрывает язык и стягивает вкусовые сосочки в приступе аппетита, — тем более. Хаджиме с упоением фельчингует, почти причмокивая, не скрывая в своём положении невидной нотки униженности, ведь крохотулька-жалость к Инупи вдруг проступает вместе с алмазами слёз на нижних ресницах последнего, и не остаётся ни причины к отказу отлизать многое переживший на своём неоконченном веку анус и всосать мутную субстанцию, которую Сейшу смог задержать в себе на много испытливых часов, как морозилка, которая доводит до кондиции белое домашнее мороженое. Тоненькие струи семенной жидкости продолжают оттекать от поднятых в хитрозадой улыбке уголков губ, когда казначей кончает, пока что только работу. Инупи чисто человечески тяжело: ко всем прочим грохочущим эмоциям и выразительным в своём присутствии человеческим выделениям, что обвешивают его, как в дикую разражающиеся праздничным светом карнавальные украшения ёлку, и теснят, душа своей мишурой, на него сваливаются и вовсе неопознанные ощущения: влажной, явно золотой клетки кругом самых чувствительных точек, ласкающего слух реверберирующего звука, когда Коконой цокает по семени внутри тела концом языка, и прочего связанного с этим, многообразного по уровню проникновения на подкорку паразита сексуального желания и поистине школьнической пошлости. Блондин мычит, инстинктивно даже вырывается, высоко стонет, постоянно чихает, как у него принято при засечении мозгом непривычного осязательного ощущения (включая при ударе в драке по месту, по которому мальчуган давно не получал, а ничерта не получать при его мастерстве удаётся по многим), и это смертно будоражит в Хаджиме хихиканье, попытки сдержать которое отдаются вибрацией в нутро, а иногда кудрявец и вовсе терпит неудачу и смеётся, оставляя на изнанке Инуи густой щекочáщий брызг слюны, и тогда этому дрожащему листку становится совсем необычно да трудновато. От его склизко и тучно запутывающихся один в другом стонов трясутся стены. Коко на будущее оставляет в жертве немного белоснежного коктейля, поднимается с колен и в размеренном темпе стягивает с себя ремень, инстинктивно приспуская штаны, но даже не дотрагиваясь до белья и не прекращая сумасбродно поглощать своим скромный, стеснённый взгляд Инуи, которого казначей никогда не видел на старшей, потому что ей не приходилось побитой в промежность, закатанной в асфальт унижениями и вожделеющей смерти от его рук и члена вымаливать этого самого члена, что пожалуй и к лучшему, но Инупи уже давно не кукла с лицом сестры, подвешенная на крюк посреди алтаря психики Хаджиме, не-а. Малыш Инуи особенный, и его до покалывания по всей уретре заводящий взгляд загнанного в западню малолетнего преступника, сквозь который пробиваются слёзы отчаяния пополам с медвяной шлюховатостью предпочтений, не может быть повторён ни на прелестном личике сестры, ни ещё где-либо возведён, ведь дело не в том, что у него изумрудно-голубые глаза в обрамлении полупрозрачных ресниц и светлые волосы, как у родственницы и многих адептов японского культа хулиганства, дело в том, что он Сейшу, у него своё елейное наполнение, свой лабиринт из извилин мозга, свои шрам, изгиб носа и еле розоватые соски, свой обескураживающий почерк в похоти и обезоруживающее что друга в постели, что врага в бою вмазанное выражение лица, самые милые бровки, которые никакой величины трагедией не изогнуть, и самая милая преданность, скрывающая от посторонних свои причины. Ремнём Коко обвязывает мягко исходящую почти непрерывными, слащаво искренними в своём похлюпывании сглатывательными движениями шею и, дёрнув за оставшийся повод за собой вниз, вновь пикирует на колени: — Прежде, чем я с умеренной, а может безмерной долей жестокости, как попадётся, шлюходрань, заставлю обратиться тем, кем у тебя лучше всего получается, позволь побыть сентиментальным.. — Аг-га… — Сдавленно шепнул, или прошипел, или хрипнул Инупи и увёл подальше глаза, — он, кажется, догадывался, в том числе и о том, что сей процесс заставит течь дальше, доводя до болезненного (как будто такового было мало..), и только больше постыдно розоветь, хотя, на этот раз — не бывая униженным, что даже естественным уже не кажется. Коконой заулыбался на услащение самому Святому Духу, тайно обращающему святых в блядоложцев в своих небесных стрипушных закромах наподобие этого ядовито содомического туалета, как специально разработанного под Инуин каприз и коконоевское преступление. Лишь когда уже приложился влажными губами к внутренней стороне Инупиного бедра — резко посерьёзнел, сосредотачиваясь до той степени, что улыбка сползла в одно мгновение, и медленно повёл: тут прощупал, сям потёрся, параллельно вдыхая шифоновый аромат тела с боевой подготовкой, вдавил дорожку кончиком носа, довёл до дрожи мякостным касанием губ, и всё это в итоге, когда к крошке Инуи возвращается что-то похожее на дыхание, перерастает в серию поцелуев, в которых Хаджиме, забыв про корысть, благодаря одной которой он до сих пор жив, старается со всей душещипательной искренностью выразить почтение Инуиному изумительному паточному тельцу. Сексуальнее мужчины, чем остриженный под подсолнух Сейшу, голубоглазый зверь с обдолбанным взглядом, чьи половые повадки оставляют шлейф вопросов у нормального человека и ни одного существенного у Коконоя, тот не встречал и не встретит никогда, это настолько очевидно, что смешно будет не расцеловывать Сейшу пятки. Физиологически Инуи как “боится” ласки, так как прочувствовал уже на себе боль от контраста между ней и заслуженным наказанием, игрой в собачий кайф или ещё каким подлым развлечением только для них двоих, ебанутых наглухо, что не прошло мимо внимания инстинкта самосохранения, но душой страх парень и ищет, соединяясь с Коко (вернитесь на строчку назад — двое ебанулись наглухо!), потому жажда ощутить этот жаркий чмок, полный похвалы и восторга, у резинки своих чулок — нескончаема, как и жажда синяков, кровавых приливов, следов спермы по всему телу, развороченного очка... Брюнет не только целует, но и поклоняется в ноги, прячет лицо в пол, когда склоняется лбом ниже уровня призывно раскрытого зада, вновь целует, и для объекта непомерного восхищения стирается грань, когда это кудрявец встаёт и, — кровь прилила сразу с молоком, — спускает под резинку чулок, и семя не только сочится сквозь тонкую ткань, принося дискомфорт, до которого обоим дела не имеется, но и протекает через дырки и стрелки, ранее заботливо оставленные остроносыми рученьками золотоискателя. — Играем?.. — Односложно сверкает зубами Коко и, заприметив стыдливый кивок, дёргает за импровизированный поводок ещё. — Ну-ка, сучка, ты же не Вакаса, танцуй, разогнись и, давай-ка, сделай папе “гавк-гавк-к”… А хотя п-подожди, секунду. По тому, как Коконой тыкает языком в щёку, становится понятно, что он запнулся о кончу, недавно сяк наполнившую рот, да ещё и при повышенном от взвинчивающего вещества в недавнем замечательном шприце слюноотделении, что остатки до сих пор плавают за завесой губ. Он скороточно прицеливается и сплёвывает сперму Сейшу прямо на губы. Удовлетворённо улыбается, со всей похабностью примеряя на Инупи роль хрен пойми кого — покорного пса, но в бандаже, латексе и клубничном презервативе?? — Вот теперь гавкай. Облизывайся. — Хоть кто бы оценил, как этот гадёныш изворотливо и “по ситуации” издевается, сплюнув секунду назад.. — Пачкай всё вокруг, чешись, дыши, как полагается собаке, проси ласки — скрашивай время, пока не скажу “хватит”. — ХЬТАФ! — Без колебаний выпалил Инупи что-то между внеочередным чихом и гавканьем мелкой породы, и на личике его того ради, что оно теперь должно пародировать щенячью очаровательную морду, проступила слабая улыбка выставочного шпица. — Угум, — скептически посчитал самопровозглашённый хозяин и одной рукой даже, снобски жестикулируя, направился нельзя назвать что ласково чесать Инуин подбородок, но другой продолжил бесстыже натягивать “поводок”, — и если ты хочешь сегодня ещё разок ощутить половое вторжение, только страшнее для себя, — сделай одолжение, — проси тоже по-собачьи. — Коконой..? А к-ка- А Коконой, надо сказать, “разозлился”. Под градом хитровысранного сплетения манёвров ремнём с умелых рук Хаджиме столь простой вопрос пал назад в глотку, его слишком наивную, тонкую для этой войны нить оборвала мгновенная асфиксийная тьма, облепляющая по контуру взгляда. — Помилуй, неужто ты не только есть домашний скот для удовлетворения моих кровососных потребностей, но и тупой, как скотина в загоне??? Если я пометил тебя горячим утюгом как пёсика, то ты, блять, ПЁСИК, пока я не дам разрешение стать не менее жалким человечишкой, а до тех пор ты выражаешься лаем, что бы ни витало на твоём скудном уме. М, давай, пёсик, покажи, как ты это умеешь..! Пока Коко ощупал самую полную меру удовольствия от собственной тирады, Инуи её не слушал, потому что корчился.., и лишь в секунде до трагичной отключки от удушья Хаджиме так же внезапно ослабил ремень, не до изначальной степени, правда — часть возросшего давления он оставил булыжником на месте панического глотания недостающего воздуха. На вопрос “а как?” кудрявец всё же сознаёт обязанность ответить, потому что игры играми, а Сейшу скоро правда только тявкать и обессилено выть, надувая пузыри слюней, и будет вместо слов: Коконой саморучно и с полным сознанием дела обращает друга в несоображающего, так что порой правильно снизойти до помощи, если можно так, а не пособничеством уже в зале суда, назвать содействие Инуиной погоне за хуем, страхом и болью. — Тебе ли не видеть, как голодные собратья выпрашивают корму?? Собаки строят глазки, притираются к ноге, жалостливо повиливают попой. Делай, что сказано, будто это твой последний шанс меня послушаться, ведь я только решаю, когда так оно и будет. — Не меняя ворчливо убивающего выражения лица, подмигнул Коко и завис затенённой у верхушки скалой над напарником, а напарник, как только выдушенные через пережатие воздухоносных путей, безжизненные глаза вернулись в орбиты, приобрёл такую сноровку, будто быть весьма злостно унижаемой, весьма болезненно бесправной псиной — его абсолютное предназначение, а такие качества, как мастерство боя или чертовски подстёгивающая преданность лишь единицам, кого Инупи уважает за личность, — малозначимое, ни на что не влияющее дополнение, и в момент подчинения Коконою оно так и есть. В момент подчинения Коконою значимость приобретает лишь подчинение — Коконою и его кентам, если его желанием на вечер станет запустить ракету по кругу. Молодым людям слишком не терпится и между ними слишком мало места, что пагубными, абсурдно пошлыми невидимыми шлепками по самым уязвимым и тонкомягким точкам где-то в глубине внутреннего уха быстро и больно сподвигает к того более быстрому и больному, более, чем порнографически грязному полноценному соитию. Именно поэтому уже в незаметно малом промежутке минут Инуи успевает тонкоголосо прогнать перед Коко спектакль, целую внутреннюю жизнь, в замке сознания возведённую на основании данной “свыше” роли срочно и прочно, начинающуюся с очень аккуратного погавкивания с опасливыми выпискиваниями, продолжающуюся притиристым, бесстыдным, слишком похожим на реальное тявканьем с вываленным по-собачьи языком, молящим круговыми движениями, и щенячьими глазами, жалобные синяки под которыми синеватыми фонарями творят атмосферу ярче, чем кислотно-розовый приглушённый свет, и заканчивающуюся скоро и без сожалений с ладонью Коконоя, ложащейся на Инупин рот прямо поверх во всю ширь демонстрируемого слизняка языка с призывом заткнуться. Другая рука Хаджиме в это время приспускает ненадолго надетые обратно трусы, а глаза преследуют редкую пульсацию натянутой поперёк Инуиного как клубничная мякоть нежного члена вены, чтоб не сталкиваться с его же постыдно беззащитными глазками-пуговками, где мерцание чего-то звериного варьируется от пробуждаемого только для втягивания в театральную роль героя нечеловеческой природы до звериной жажды, которая полностью затмевает человеческий ум, пробивая ледоколом морскую тропу для влечения и раскованного пениса, им сочащегося. — Кажись, я уже обыграл и обласкал тебя с ног до головы, да, псинка, а значится, одно осталось впереди, но тебе во избежание моральной травмы лучше об этом не думать. — С явственной угрозой, непрозрачно затесавшейся меж тихих, деловито сдержанных, нежно снисходительных и даже жалеющих собачью житёнку децибел голоса, Коко вывел мысль, заслышав которую сквозь свою кусками стихающую реплику 10* покорной собачки, Сейшу непроизвольно поехал всем тазом навстречу без страха этим собрать на себя, включая обнажённую кожу, всю бяку, нет уж, не ради того, чтобы пугаться подобному, школьник сварился в пыточном котле. Зрачки у него побурели, как у стажевого пользователя не шибко качественных попперсов 11*, распластанные по алмазно-зелёному покрывалу радужки точно как у нарка, стоящего за бутик 12* и дичку 13* до конца, и запрыгали, как у проебавшегося перед алкотестером, в уши которому как топливо льют сладкий дерматин 14*, но подлинных ощущений не опишут и такого недетского толку сравнения, они назовут своими именами только если самые простосочные из вырывающих душу из тела чувств, те, что остались на уровне сломанной физиологии, вроде приторного вкуса кокоса на пролизнувшем вдоль ладони Хаджиме языке, когда спёртый воздух томновато пронзает угроза переступить к тому пунктику их неоформленного ментального соглашения, тяга к которому стабильно заставляла Инуи унижаться, сотрясаясь всё припадочнее с каждым разом, и сегодня наконец заставила публично опозориться, кровоточиво крича и разметая всё вокруг. — Сейшу, крохотуля, днём я поставил тебя раком, заперев в квартире с собой, как насильником, “один на один”, плюс шумоизоляция и “дружеская стопочка” ваксы 15* на моей стороне. Забудь о том – теперь я просто нахуй тебя уничтожу, как будто никогда не было на Земле. — Э-эымх… ..Прояви снисхождение, я же т-так прошу пощ-м-щады… — С издевательской намеренностью, после стольких-то прежде выпёздываний своего площадно неприличного желания Коко прямо в лицо, только с опущенным своим в стыдливом обморожении (зато совсем уже без памяти, как сильно приоткрыта дверь), приторно слезливо прорычал Инуи в ладонь любовника. Та мгновенно впилась в бесцветные губы капитана атакующего отряда настолько неадекватнее прежнего, и с такой резкостью эта ярость осенила вполне регулярное для соития садомазохистов движение утрамбовки чьего-то беспардонно нагло требующего пожалеть себя ротика, что Инупи на секунду подумалось, что треск его челюсти — чуть больше, чем просто треск, и Коконой выкорчевал её с места ко всем хуям, не то что не ставя технику удара, а даже не выколачивая “болты”, которыми челюсть крепится к прочим костям черепа, и каторжно-блаженная боль служила тому подтверждением, но мысль, что вот он, Хаджиме, по-настоящему раззадорился, грела инфернально, лишь обостряя желание нанизаться на его выпульсирующий вихлястые ноты член с как можно большим количеством трудно излечимых, тяжких травм. Пальцы, не прекращающие неумолимо жать белотканые скулки и пол лица в принципе, могли наслаждаться ровно пока пол пениса не было введено меж дёргающихся куда только нельзя и можно бёдер, а всё потому, что первые пол пениса — самая жара, а если не подбирая слова, то самый пот, и фоном раздаётся всегда самый громкий и раскоординированный, разбродный не то крик, не то девичий стон, улётный возглас случайной проститутки перед смертью от молотка али отключки от шокера. Щёки пришлось отпустить, позволяя онемевшей от боли челюсти опасть, сепарируясь от всякого Инуиного контроля, когда Сейшу прекратил глотать и стал захлёбываться слюной. И нельзя сказать, что ему это не понравилось, ясен мрак. Так или иначе, длиннющий и по-галантному зверский “в бою” матовый хуй Коконоя не просто так был объектом взаимопреследования двух машин отпиздюливания, и встречать его не взахлёб — это не принято. Больше столь дикая формулировка соответствует тому, как у сблизившихся товарищей протекает рядовой минет, когда пробивает его час, но выход за его отчерченные слюной границы чем дальше – тем ярче, так что чем глубже белый как мел член погружается в напичканную свежей кровью и несвежей спермой ёмкость в уступчивом теле друга – тем надрывнее, раздроблённее, задорнее отзвук его болевого удовольствия, скрежещущий по пути – даёт о себе знать сотня с хвостиком отпрактикованных удуший, будто каждый раз Коконой наматывал на кулак не волосы, бельё или шиворот, а голосовые связки любовника. Если кто-либо, что сейчас не волновало даже платинового из мальчиков, успел ранее или прямо сейчас проходить мимо заманчиво откупоренной двери туалета, он успел заодно и прихуеть больше, чем ещё когда-либо за жизнь, потому что где ещё среди белы ночи услышишь два настолько одинаковых между собой в сбитости и шуме, почти истерических дыхания? Коко-то перебил то быстро, потому что творящая лишь пир для себя ценой боли других роль его шла вперёд него, всегда, как только рука могла оказаться пролезшей Инуи в трусы, а вот последнему, стремительным и уже почти гладким, но только благодаря бесчеловечной грубости, движением насаживаемому на копьё, было дурно в лёгких, ровно как и на душе; — ..ей тоже больно, когда она слишком ликует, ведь сие как мастурбация, когда половая система уже выдохлась после семи дрочек, но не наделе, а на дню. Рукой парень вцепился в ворот Кокошиного свитера, то и дело совершая отдирающий кусок манёвр — ладонь обрывисто соскальзывала, когда доходил осязательный сигнал, что гениталии усладительно опасного партнёра уже простираются куда дальше в его кишонках, но, ослабшая изнутри начиная от сердца, которое не доводило кровь до вен, отливая всё гемоглобинное вино книзу, рученька, конечно, ничто не отрывала. Пальцы едва успевали уцепиться ногтями за остии 16* в вязаной ткани, как тут же отскакивали, как при взрыве, потому что в этот же момент мускулистое и наводящее ужас на неподготовленного бойца тело Сейшу, поджатое так, что постная кожа в поту облепляла рёбра, уходило вниз и “катилось” вперёд, как бы под Хаджиме, который тем образом становился ещё выше над пыхтящим в один поток ртом и носом напарником, чем когда тот был отъёбан любезно спитым, зверски побит в промежность, а шрам всё оставался красней обычного не от освещения ярко-фуксийного тона, а от въёба тонкокостной ладони у виска. Само собой, это натягивало Инупи на хуй, пока шальной орган не был покрыт футляром из мученика до самых поднабухших яиц. — О… Б-боже правы-вый.., о-ох-х,.. сук-ка-а, ..Вс-всевыш-шний!! — Только и смог загнанно поперхнуться Инупи наполовину про себя, когда вытянувшихся бугров ягодиц, усыпанных травянисто-кремовыми синяками после прошлых многочисленных постельных сцен, редко когда проистекающих взаправду в постели, коснулось тепло особо некрепкой именно в паху кожи Коконоя. Вот он, несчастный школьничек ростом ниже среднего мужского по миру с горькой историей любви, помимо другой кристаллически счастливой (и извращённой как бонус), цвета экстра-горького шоколада бесстрастными глазами покидающего престол ястребиного владыки и едва ли тяжёлой ладонью, насадил машину для убийств на едва ли способный не стоять колищем в её присутствии, пробудительно и бесщадно твёрдый пенис. Когда привыкается — кажется, воистину странно было бы, если бы Инуи это не заводило достаточно, чтоб пар хлынул из мочеиспускательного канала. Да и в целом вызывают сомнения люди, если углубиться, которых не заводит оголтелый и роскошный в то же время подход Хаджиме, не академический, донельзя мразотный и оттого настолько эдемический 17* чем-то своим оригинальным, по-собачьи злым (постольку, поскольку, к примеру, сам Сейшу ненавистно на мужчин и женщин, считающих себя достаточно превосходными и заселившими вершины, чтоб перечить старшему из роду Шиба), что после первого раза с казначётом поселяется и ровно на жизнь задерживается в задроченном, забитом на убой, вымоченном и выполосканном в крови, эякуляте и почитательной ласке теле это перманентное до жалких секунд ощущение пустоты в заднице, требующей заполнения, и иногда чувство это не даёт сомкнуть глаз ночью, без пяти минут формируя пустоту в душе, благо, только безыскусственную и вульгарную, неорганичную.., — соответствуя чернушной первопричине. — Малы-ы-ыш.., я прошёл насквозь??? — Протяжно вызнавал Коко с привычно асоциальной ухмыльцой, сверяясь с метаморфозами на роже Инупи, чьи лазурито-бутылочные (тонкая плёночка слёз, которую раз-два — и проткни вместе с порыжевшим от капилляров белком — воистину чистенько придавала остекленевший вид) глаза уже закатывались, как у псевдостаршеклассницы, пришедшей из соответствующего жанра, не дожидаясь фрикций. — Д-рда… — Жалобно крякнул парень на вдохе и далее с него так и не сдвинулся куда бы то ни было, вместо повис в бездыхании, неспособный сомкнуть сухие губы вокруг наконец-таки ярко обнажённых зубов и, как следствие, неспособный остановить слюнной поток, нисходящий с одного края рта откуда-то из-за обкусанной щеки. Увеселения ради Сейшу “отвязал” ногу от дрогающей из-за разворачивающейся на трахо-полигоне страсти стенки кабинки и приставил сладко-пурпурный каблук, так скрупулёзно и цветисто резонирующий с полуголым окровавленным бедром, в тесной дырке за которым ещё и гвоздится крепкий член, к тазу Коко, позволяя себе охренительно скабрезно нажать тому на чуть выступающие в силу общего кощизма тазовые кости и начать непокорно выталкивать из поля близости, дабы капитан элитной гвардии воображал в нём сопротивляющегося, а зная боевые навыки Инуи — равносильную угрозу, но если быть в курсе не только умений, но и самого человека, разваленного кучкой (горой!) пепла на “троне”, ясно становится, что пиздюли ментальные и физические возбуждают коллегу настолько, что менее чем с половины акта он и вовсе перестаёт соображать, что делает, наоборот, считай, просто бежит выкрикивать из зимней спячки гигантского медведя, имея только отбитый любимым пенис, отбитые стремления на уме и НЕумение притвориться мёртвым или не саботировать, когда на кону стоит жизнь, в качестве оружия. Раззадорившись с малёк, Сейшу откровенно бил ногой Хаджиме, едва ли жалея.. ..Бил, только если можно называть так те парочку увесистых ударов, что он успел нанести прежде, чем кудрявый юноша одной левой взял его за горло, маячащее в лилово-малиновом освещении пунктирными следами червонного цвета от длинных пальцев казначея, уже сминавшего Инуин кадык и трахею не раз и не два, а одной правой перехватил ногу непокорного, сцепляя ладонь оковой на щиколотке с таким нажимом, чтобы маковое кольцо следа обязательно задержалось здесь на все пару лет, будто все эти пару лет Сейшу провёл в электронном браслете под домашним арестом, что гармонирует с его судимостью. Создавалось впечатление, что в один день, вероятно, сегодняшний, ягодно-багряная кровь всё же подымется радостно до точки давления, точно как вода при осмосе 18*, и пойдёт наружу через рот, заливая кипятительным потоком Кокошину до монашеской невинности белорученьку, через её худенький эпителий замарывая иловато-чёрной грязью сразу совесть, но, благо или увы, для обоих это пока лишь фантазии, побуждающие член встать того прочнее и выше, когда он уже давно внутри крохи, бедненькой, Инуи, буравящий ту сквозным образом, и даже не от первичного рта до вторичного 19*, а до самого грецкого орешка мозга, благодаря чему, продырявленный, как ситечко, Инупи ни о чём другом больше не может думать, кроме как о том, как отъёбанным хочет быть и реально будет: до тошнотворного привкуса спермы под губами и перекаченным на хую, пока вестибулярная жидкость не польёт прозрачным раствором соли, сахара и похоти с ушных раковин или не выйдет за пределы аппарата и не хлынет ниже по телу с потом и семенным сиропчиком, провоцируя желание у Хаджиме оголить язык, а вылизанную кожу потом с заливистой усмешкой порезать. И вновь облизать, ненадолго усмиряя голод до плазмы с аппетитными форменными элементами — как ледышками в медовом виски..!.. Ошрамированный симпатяжка уже практически чувствует эти чудеса на живую, но для полного их воплощения надо, чтобы палка не только насаждала свою волю, натягивая на кончик какую-нибудь склизко мягкую точку кишечной стенки, но и стреляла, что значит — долбила туда, как по мишени на расстрел, а потом свирепой очередью куда-то поглубже, страстно в просвет, насколько хватает длины, а Коко завидный обладатель внушительной. “Борис Годунов” происходящего с младыми и красивыми, прямо как едва прикрывшиеся стенами общественного сральника безвинные школьники в порыве простаческого срама, Ромео и Джульеттой на подпевке 20* заключался в том, что Хаджиме, будь проклят его садизм, будто сошедший с экранов, а то и вовсе средневековых картин, писанных в зале действий инквизиции, на этом золотом моменте перестал двигаться вовсе. Псих “у власти” тщательно вытер боковую грань резного члена из чистого малахита, не будь то аллегория на безобидные Инуины глаза, о приятно-преприятно шершавую, незаслуженно ласковую и гостеприимную к нему стенку прямой кишки, бросился дальше, как безмозглый дикарь по джунглям, выжимая из неё все соки (причём делая это даже и ладонями, что сжимали Сейшу от тазовых косточек до паха с необъяснимой агрессией, прилагая при том всего лишь натяжение выемки между большим и указательным пальцами), вогнал хуй где-то в трижды глубже, пока окольцовывающий его гранатовый браслет 21* не стал подгибаться, и, после того, как несколько раз попробовал раскрошить себе путь дальше бездумным поступающим движением, а втиснуться сильнее стало вдруг физически невозможно, замер, как вкопанный, и лишь естественная смазка, размешанная в процессе взбалтываний туда-сюда с пламенной кровью из мало-помалу вскрывающейся драной раны на месте очка и спермой, продолжала горячей смолой медленно стекать с основания пениса на мошонку, что было щекотно, но всяко меньше, чем чувствительной головкой буквально трогать — да где там трогать, сально лапать белую, не в сравнении с нормальным гражданином, но с подлым казначётом, душу Инупи внутри подозрительно легко сдающегося белого его тела. — Ты ч-чего остановил-лося?… — Ну что за философски жалкие слезливые глазёнки, в которых атлантического цвета радужка стремится полностью скрыться за черноплодной ширмой зрачка, недоумевают, как будто это их с Коконоем первый раз..? Как будто искренне он не подозревает, что Коко, — который может сыграть в крестики-нолики на его решётчатой кости, вогнать любую величину в “нолик” на конце его тела, не питая жалости, и помочиться туда или в навязчиво слюнявенький рот, принашёптывая а-а-ахуенный научный факт, что слюна является раствором более грязным, чем здоровая моча, — Коко, который может всё это, даже не попробует удержать себя от греха-мегалодона ни в портках, ни уже без них, восторженный самой перспективой трахать и трахать мускулистого мужика, не вспоминая, как говорить что-либо, кроме “смолкни”, “какая зачётная задница!”, “хуй во рту подходит к твоему цвету лица!..!”, “не противься, побереги нервы родителей”, “лишь когда я всаживаю поглубже — ты становишься особенным..” и прочей человекоуничижительной грязи, ага-ага. Ровно такому чудику НЕ придёт в голову растянуть удовольствие растягивания очка самым “обижающим” жестом — паузой, в течение которой его достоинство будет только расширяться в обоих планах — и член набирать массу, и эго раздуваться от самоутверждения за счёт бедной голой задницы, плывущих глаз, не поднимающихся больше ручек с тонкими запястьями, и весь этот театр одного злодея даёт представления круглосуточно, пока у с каждой секундой слабеющего низа расплывается мир напротив ресниц, а его картина тухнет в голове, в случае Инуи, к тому же, заменяясь представлением хитровысранного монстра на месте дьяволёнка Коко. Головка так сильно поджимает ему предстательную железу, что половые функция капитана атакующего отряда начинает стремиться к нулю, он шипит с зубодробительным наслаждением, пока не чувствует кадыком череду воздушных прикосновений к своей лебедино выгнутой шее и оказывается вынужден приоткрыть глаза, борясь с потемнением, наступающим поверх них ползком, чтобы обнаружить две вещи… Во-первых, никто даже и не думал с нежностью метить его губами — так уж вышло, это обоим интересно несколько меньше, чем метки обрезком стекла или вскипячённой кастрюлькой.., но что тогда, чёрт побери, за ощущения...??? Просто нечеловеческие — нечеловеческой природы, ведь это ничего более, чем рассудок младшего Инуи играет рок-н-ролл, и вместе с тем обмочился в постели. Его температура точно приподнялась, окутывающий запах спермы помутил обонятельную борозду в мозге, вызывая за тем крах поведения на поводу у инстинктов, и вот, уже мозг работает иначе, сливается в танго с гипоксией, и Инупи остаётся с полными снятыми штанами счастья испытывать все виды галлюцинаций и пространных телесных ощущений, ложащихся на помокревшие мурашки, отслоившись прямо от воздуха — что происходит в местах, где тот чересчур нагревается. От вытянутого по всей длине хуя наивного колечка и вовсе почти валит паровая струя, которая, того и гляди, станет ещё одним размазывающим фактором, отсекающим крошку Сейшу от реальности. Во-вторых, своего владельца Коко он тоже не видит, а вот дьяволёнка — вполне, только нечто куда крупнее и эстетично безобразнее стереотипного краснокожего уродца. Инуи самому не положено это знать, но чудное чудище — пиковая половина его конченных видений, которые, будучи, казалось, “видениями обыкновенными”, внезапно нихуёво жгут ему где-то под дермой, периодически щипая за фолликулы волос, заставляя те вскочить дыбом. Сейшу боится того, кому отдаёт тело до самых последних потрохов, настолько, что бриллиант огромной капли семени уже показывается на кончике уретры, оскользяя вход в неё как специально, чтобы Коконой пригрозил гвоздём в уретре смеха ради, только ему для этого надо ещё стать обратно Коконоем из скелетообразной массы, сгорбившей надутую, парадоксально имеющую форму грудной клетки спину над стройным мальчишеским телом, которое родные перестали быть способны оберегать от лихой быдляческой жизни в команде головорезов и от подобных Хаджиме монструозных извращенцев после трагической потери старшей дочери. Инупи и приблизительно не мог увидеть морды, которую он как и набивал (было дело в детстве, когда школьник искренне старался своими силами разобраться с делами осиротевшего Чёрного Дракона, сцепляясь с соседними лидерами и совмещая это с отсидкой), так и — во всех случаях, кроме одного того — расцеловывал, прикасаясь почти зубами к пластырям на уже охладевших ранах после махыча, в котором Коко вновь выбирал отхватить за двоих, неколебимо держа на себе спину друга, полную ответственность за его виски и почки, пока тот раскидывал солдатов противоборствующей группировки с опасностью лицом к лицу. Тому способствовал упадок век в предверии оргазма, возможно, сухого — для разогрева, хотя куда уж больше, — и предобморочный мрак, который свисал грязью с игольчатых ресничек ровно настолько, чтобы обрубать Хаджиме по шею, даже если Инупи запрокидывал голову, ударяясь об стену, чтобы углядеть породнившийся вид лица любовника, возможно, сожалеющий о силе любого минувшего удара или давления пениса на простату, но в реальности, нарисованной Инуиным богатым воображением, бесформенное ебловатое лицо аляповатого чудовища было слишком страшно, чтобы показаться Инуи без последствий для его осурчевшей психики. В настоящей, истинной же реальности Коконой не сожалел. Розоватые не то от влюблённости, пульсирующей в капиллярах, не то от понимания по себе подростковым организмом неестественности и вреда такой изворотливо жестокой и наглой долбёжки в сопровождении неадекватной и несовершенной прелюдии, глазки казначея сузились в удовольствии, а беленькие губы скривились в усмешке, стоило произнести: — Мы так надолго застряли, приятель. Укротитель опёрся на сидение руками, подав таз вперёд — вперёд по Инупиной кишке, пытаясь преодолеть её физический предел для чужих гениталий до всхлипывающего крика, уже как будто бы доносящегося из глубин отверстия, а не рта, мумифицированного в открытом положении на потерянном лице — так, что он смог, сместивший на ручки опору и вклеенный пахом в зад на высоте пояса, расслабить ноги, их оставляя на носках и полностью прогибая поясницу. — Ум-умоляю, скажи, ч-что ты совр-лал.. — ..Инуи прокряхтел без надежды, даже не подозревая, однако, что услышит над собой, где-то вдалеке будто, умилительно искренний смех эйфории. Коконой просто поржал над его мучениями и был таков, смеющийся, кстати, по-ребячески заливисто, но не двигаясь ни на нанометр, будто сама физика помогала ему быть для лучшего друга естествоиспытателем, чья задача наступить в цветок из плоти и крови и выжать его сок дабы отправить на нужды науки. Звучит как нечто, требующее свойственного естествоиспытателям обострённого старания в насилии над псинами и сущностями категорией выше, если вспоминать об учёных концлагерей, но, как это ни странно, иногда, чтобы сделать что-то возмутительное — достаточно не двигаться. В первую очередь, если свой неуёмный членишко вы засунули в светлошёрстую трогательную собаку. — А когда я врал тебе, ам, маленький принц?? […] — Мне чертовски холодно, родненький, сам подумай.. И ведь тебе не жалко побыть сосудом для моего согревания, да-а??.. — Жеманные бровки Коконоя взвились, а взгляд с — судите сами! — ебанутого и уродливо оценивающего подконтрольность, срушенность тела Инуи и слепоту его сутулой извращённости, сменился на просто оценочный, что лишь углубляет эффект ложной закономерности, в уловку которой командир загнал жалкого белого крысёныша Сейшу. — Я тебя люблю, Инупи, как единственного обладателя такой горячей крови. Хотелось бы сказать — прямо пропорционально твоему нраву, но его я, кажется, сегодня подавил.. ..Ты почти не сопротивляешься, нихерашечки матом ни слова, а внутри так уморительно скользко, что я с трудом закрепился на одном месте, кха-ха! У его почти признанной сучки почти отнимается румяное лицо, зато тихонько проясняется в глазах, и кожа больше не сигналит о фантомных ласковых касаниях и, леденея постепенно, не претерпевает остро уже никаких касаний, кроме таких, которые оставляют фиалковые синяки. — У тебя прямо-таки кипяток бурлит в кишонках. — Шепчет Коконой, наблюдает в этот раз и за собственными ощущениями с математической внимательностью, отводя взгляд в направлении пустого угла, вернувшийся в естественно согнутую позу на полной стопе, чтобы слезливое прозрачное личико и неустойчивость опоры не отвлекали супериора от наблюдения, результаты которого тут же помоями выливаются Инуи на голову во ВСЕХ красках. — Я чувствую боком члена.., как кровь слущивается со стенок ближе к выходу.., где я их уже прорвал, ..и там становится туже всего, ..пока ты буквально не напитываешь хуй какой-то склизкой.., ..тёплой гадостью через сеть вен. [..] Сколько так мы уже стоим? Коко, мечтательно скалясь, перевёл ладонь со случайной поверхности туалета на призывно повёрнутую к нему заднюю сторону бедра, более мягкую и бабскую, чем другие, и будто просящуюся на вскрытие продольным разрезом, и, хотя видел Сейшу уже примерно то, что есть на самом деле, когда замозоленная рука стала поглаживать наступательно, мигом возникло то искомое чувство захвата гигантской и увесистой монстрической клешнёй с неестественным для любой знакомой фигуры числом острых углов, с нахальной осознанностью, со злобным умыслом лапающей человеческие бёдрышки, обвивающей их голодными тентаклями, преблядски подползающей к коже паха, чтобы раздырявить её тонкошёлк. ..Как бы Коко не хотелось иметь реальную парочку членистых конечностей, способных схлопнуться кругом облупленного тельца делинквентного зверёнка с давлением в столько же атмосфер, сколько аллигаторские челюсти, по факту обладает он лишь руками пианиста, однако Инуи, по которому клацают, пока не выбьют из исходящей музыки ноту чистой агонии, смотрит на них так.. — и обсасывает их так — ..как будто одно кольцо, сомкнутое этими пальчиками, предположительно вокруг члена, может располосовать последний на “осьминожку”, а за ним окольцевать вокруг талии и порвать на рёбра для копчения всё Инуино тело, но вот как изменяется дыхание мальчика, как только он начинает, не подбирая слюней, размышлять об этом.. ..Ох, для Хаджиме это один из запретных двадцать пятых кадров, ведь ясное и не прерванное вовремя наблюдение “слабака” Сейшу, напуганного казначеем до ошарашенности, — это то самое зрелище, которому проигрывает любое другое — которое является тем самым яблоком, до какого нельзя и докоснуться и за какое удачно совершают грехопадение, а после воюют и, стоит только добраться, жертвуют не всем во имя него, а им во имя себя, не испытывая жалости, посему и то, как бешено будет втискивать до предела и вынимать почти до конца Коконой, прямо зависит от того, насколько оцепенелым будет Инупин взгляд, белой — кожа, пульсирующей — артерия на шее, колотящимся — сердце и безнравыми — повадки.. ..Всё перечисленное с недавних пор касается Инупи непосредственно, однако есть у Коко свой особый взгляд, что всё из этого должно стать сто крат прежде, чем он решит, что его ствол, обездвиженный в самом неестественном для нахождения месте и меняющий положение лишь слегка, лишь в момент обречённых витков скорченной попы на члене, сочащихся ликовато-горюющими попискиваниями и опрокидыванием между двумя телами кувшина устаревшей спермы, вымывшей задницу Инуи от ей ранее присущей чистоты и кинувшей ему под воспалённые от постоянных сортирных отсосов гланды массивную горсть лекарства от здоровья 22*, должен вновь начать двигаться туда-обратно, пока не расправится, безжалостно, с Инуиным кишечником. И, если честно, чтобы вытянуть из Инуи его бравые жилки, не понадобилось дольше пяти переменчивых минут этого акта особой интимности со стороны Хаджиме, которые чаще, ебя свою еду, изображает презрительное отвращение, будто в ней слишком много солёного соуса, сочной мякоти и копчёного запашка её надушенного, но такого потного тела, к тому же, до сих пор не рубленного, не освобождённого от глаз и несъедобного хвоста и не очищенного от костей и чешуи, и всё для того, чтобы его еда — настоящий мужчина без привычки к соплям, на секунду, — не могла нарыдаться от душевной боли, что для Коко — присыпка розмарином..; Инупи мстительно извивается, пытаясь что-то сообщить, но будто бы действует то “лекарство от здоровья”, делающее его безвольным:.. что-то на поверхности перехватывает его за горло таким хватом, которым “по ГОСТу” выдавливают глазные яблоки при душении шеи, и детка лишь раздражённо лупает вопрошающими óчами, пока счастливо те не были выдавлены так же, немовато требуя сподвижений внутри себя и не до конца осознавая очевидности — что Коконой заставит дикарёнка пожалеть до конца жизни о своих ожиданиях!..!.. Его лицо недостаточно белое — оно не выглядит так, будто накрыто в гэнг-бэнге сплошной, без единого упущенного участка, лактозной фатой из спермы, которая не пропускает даже сияния красоты его шрама и в принципе ничего, кроме инфекции в глаза, однако это лишь потому, что к лицу приливает кровь из перетянутых жил по всему его телу, создавая нимб робкого румянца посреди головы, а всё остальное тело закономерно выбеливает, и лишь из “доброты душевной”, не рациональности, которая бы изрядно помешала придумывать всё более абсурдные бренд-нью поводы для издевательств, Хаджиме решает, что этого побеления от подбородка до вытянувшихся в сомнительном удовольствии носочков — достаточно, и, сопоставляя все характеристики, можно заметить, что сонные синевато-болотные глазки его тоже оцепенели, артерия — запульсировала чаще, практически двигаясь, как червяк, под кожей, а от повадок его ничего не осталось, но в этом тоже есть своё безнравие, так как тупая беспомощность — своего рода городской грех. Дабы уточнить биение сердца, в одном наличии которого возникали сомнения, поскольку Сейшу не моргал в основном и не был способен всосать обратно цилиндрический канат слюны, болтающийся тарзанкой на краю его рта, будто краю собачьей пасти, Коконой выбрал свой лучший метод — врезал по сердцу своей любви кулаком, сравнимым с сюрикеном, но не убрал руку, атаковав, а оставил недвижимой на месте атакования, слушая костяшками скорость колошения моторчика, от которого резко ускользнуло пару жизненно важных ударов благодаря очередному поступку капитана элитной гвардии. Сейшу закашлялся и согнулся в прижимистых корчениях, поражённый в самое сердце в буквальном смысле этих слов (вопрос лишь в том, откуда Коко так безошибочно, без погрешности в миллиметр знает, где у его ручной суки находится сердце?), ненамеренно чуть слезая с хуя при сложении пополам, и Коко не мог подобрать момента идеальнее, чтобы напомнить о том, чем они занимались. Казначей устремился только вперёд, пенис его легко скользнул по крови, — вишнёвому смузи из её величия и кончи, если быть точным!, отвыкший уже от родной глубокой фрикции, завибрировал в точности, как механическая игрушка одноимённого назначения, и уткнулся маленькой, однако надутой головкой в нервный клубок, и между этими чувствительными структурами при соприкосновении почти родился заряд электричества, ударяющий Инуи в “почти ничего не значащую” ниточку — спинной мозг — вдоль позвоночника, — и это помимо накопившегося внутри тепла, от которого они нетерпеливо лопались, набитые капиллярами до предела..!..! Дождавшись приветственного крика, наполненного жаждой убежать от всего происходящего, Коко вертанул половым органом внутри тоннеля по его окружности, разминая, вытягивая в стороны и собирая на себя спиртную Кровавую Мэри, брызнувшую из почти что дырки в стенке прохода ближе ко входу подобно силикону из порванного смертельной аварией грудного импланта, и, пренебрегая плавностью, стал толкаться с омерзительной ухмылкой, скосившей вечно заёбанное лицо, пока стиль движения не обернулся в “задорно трахать”, и ни о каком другом стиле речи больше не шло, будто раскрыть раффлезию 23* из очка друга его сердечного было целью, да и потому, что любой другой тип движения не кажется хоть как-то связанным с Сейшу, из которого можно сконструировать совершенную шлюху, приложив лишь силу принуждения, изворотливости и манипуляции, но шлюху, с которой слёзы не смоют макияж и которой он не требуется, чтобы оставаться невинной принцессой, как бы это ни расходилось с самим смыслом существования Инупи, принца Чёрного Дракона. Не совсем ясно, куда Коконой летел, но двигался он быстро и абсолютно беспорядочно, прекрасно зная, что в конце концов его напористый инструмент в любом случае зажмёт собой в “красном углу” измученную до выдыхания простату, чтобы и эту малютку изнасиловать, а ухмылка его всё уплощалась, но росла в длину с каждой новой секундой наблюдения того, что наблюдалось — того, как лицо его секс-куклы будто натягивается на кол характерным открытым ртом при каждом поступательном движении, натягивающем древоподобную вследствие ударов жопу на кол похуже. ..Его таз трясётся крупной дрожью, ударяя костями в руки Хаджиме и, к сожалению, сподвигая последнего к бóльшим “подвигам”, его споенный взгляд не может задерживаться на одном месте прежде, чем глаза укатятся за мозг, а вопли от боли, объединённые в один поток нечеловеческого шума со стонами гротескно-морбидного удовольствия, не такими тонкими, как обычно, ласкают слух Коко так, как он никогда не ласкал своего морона-дружка прежде, чем посадить его хлипать на члене и следить с эговитой усмешкой, как парень ловит короткие панические атаки, засечь которые можно лишь благодаря резкому утяжению костлявой задницы в ещё более тугой футляр, мокрый, горячий и металлический на вкус, как термос после чая, надетый зимой на пенис, так как все прочие проявления панической атаки Инупи с разной степенью успешности подавляет, прекрасно зная, какими предметами в заду, уретре и может быть в ушах для него закончатся проявления одновременно ужаса и малейшего “непослушания” или просто “невнимательности” к передовой личности Хаджиме.. Гуляя озабоченными руками теперь и по верхней половине тела Инуи под его толстым свитшотом, Коконой, как только нащупывает жалобно скомкавшиеся соски, поджавшиеся до почти полного приплощения к груди, спрашивает соблазнительным шёпотом с неискренним интересом, но искренним желанием выбить признание собственной слабости мягким басом: — Тебе страшно, да? Охо-хо, тебе так страшно, святошка?! Сейшу мнётся, потный и уделанный следами с ног до головы, пока на месте его верного, некогда храброго сердца зеленеет слабая вмятина от кулака, на этот раз протягивая отчуждённый, тревожный стон, прежде чем каркнуть не своим голосом: — Д-да, бл-блять!!.. Что-то не так!!..!! — Конечно, блять, не так. Ты ведь в опасности куда большей, чем когда отхватывал от босса по своей сладкой попке. — Безразлично признаёт Коконой, не то изображая, не то попросту не скрывая осуждения, причём нисколько не возмущённого, а всё такого же безразличного, что давит Инупи на душу, пока та не перестаёт брыкаться, и казначея мало волнует, что она уже давно не пытается и в большей мере поддалась ему, глотая ради этого метафорический яд, ибо ему всегда мало. ..И понять его можно,.. как ни странно, потому что в его картине мира лишь глубоко инвалидизированный мужчина не станет предвкушать на фоне красного носа и ошарашенных глаз этого сладкого, как голая стевия, признания, что профессиональному хладнокровному правонарушителю страшно находиться рядом с ним и показывать свои уязвлённые куриные бёдрышки, с которых ясно что будет содрана неровная кожа. …В кои-то веки, Коко не совершает никаких насильственных действий, нацеленных на приумножение своего бесконечного, глухо больного и нарциссичного восхищения тем, что мальчику, которого он до беспамятства долбит, страшно от этого — настолько, что он мог бы и лужу напрудить, если среди череды частых-пречастых хлюпающих звуков столкновения бёдер пропустить внезапный особо громкий хлопок, вероятно означающий, что откинутый назад, со свисающим между зубов языком и сведёнными к переносице глазами сожаления и потрясения, Сейшу никогда больше не увидит своей нижней половины тела; ..твёрдый триммирующий пенис же на толстом женьшеневом корне ничем не поможет не заструить, потому что чересчур близок к падению в военном перевороте — от едва представимой оверстимуляции простатки средних возможностей, по которой столь нещадно бьют палкой, учащая и заостряя удары, и от панического страха перед всем, что теоретически может произойти.. ..Всяко там, казначей разве что полухватком-полуударом берёт под контроль нижнюю челюсть “испытуемого”, которая давно и так болтается не совсем на своём месте, и, — ..нет, не отдирает её с концами, чтобы повесить на свой хуёк в качестве трофея или заиметь анклет на свою тонкую щиколотку, хотя было бы весело!.. — а силой смыкает её с верхней, из-за чего Инуи не по своей воле и не по своей оплошности, а лишь из желания Хаджиме, хочет или нет — а прикусывает язык до глубокой кровоточащей раны на его мясистом боку, и пенная припухлость, мгновенно формирующаяся на том месте, на будущее затрудняет его способность разговаривать, что в принципе полезно для того, чтобы в жизни и дальше не спрашивать его разрешения на насильственный манипуляции. …Капитан элитной гвардии, не разбавляя своего смертельного хвата на челюсти, тем самым удерживает её на месте в плотном соединении с верхней, как будто не его сердце тает до агрегатного состояния угольно-чёрной бесформенной массы, когда вода во рту Инупи, приукрашенная ферментами его организма, густо-о-ой слюной сливается через дёргающиеся в тике края губ, разрушая его некогда человеческий облик от самого начала;.. как будто он в морализаторском кино, где ему этот непристойный видок фу-фу-фу как тошнотворен.. ..И не это ли оправдывает его — уничтожение методом снаффа, во имя торжества морали, того, что ей противоречит, не так ли?..? За то, что слишком красивый.., слишком похож на сестру и на подснежник.., носит такое кожаное лицо 24* и женскую обувку.. За то, как терпит и любит, словно жертвушка в абьюзивной паре, сам будучи склонным к насилию трудным подростком,.. за то, как никогда не теряет сознание от болевого шока, какие бы методы придирчивый Хаджиме не применил, потому что научен улицами, как стоять до конца,.. за то, как пытается скрывать своё счастье быть пробитым во все щели, пока своя, родная европейская рожа и та не предаёт его в пользу пениса Коконоя, как прежде собственное мальчишечье возбуждение.. За это — и ещё много вещей, которые они не должны были знать вовсе в своём возрасте — казначей его трахает, за это мучает, ставит на место, в угол на гречку, к стене для расстрела, и всё бы ничего, если бы расстрел не осуществлялся чередой струйных ударов спермы прямо в нос несчастного и по всему его неравномерно невинному, флиртующе брюзгливому личику рано выросшего беспризорного пса. Хаджиме зацепился за непристойную мысль — ..ради дьявола, болтающего ногами с небес или же зажатого в прокуренной плевральной полости 25* казначея, что это, если не та тухнущая прямо параллельно с Инуиным возбуждённым нереалистичным видением мира искра, которую они, гиперфиксированные на безупречном окончании внутрь в результате каждого без исключения еблеакта с целью дать Инупи ощущение, чего он вообще стоит — не дороже одной-двух пробирок соляного семени, введённых, чтобы омыть его недетородные органы и душу, как на неё бальзамом, — упускали так, будто залить сгущёнкой белый-белый блинчик Инупиного щекастого лица, пока та не просочится внутрь полной мозгов головы через дырочки в тесте — не куда большее унижение, чем раз за разом накачивать Сейшу задницу, пока эякулят там не приобретёт кремовый вид, которую детка даже увидеть не может полноценно и бегущую оттуда опалесцирующую струю соответственно, или спускать в самую глубину глотки, столь отдалённо, отчуждённо от себя любимого, будто у мастера Коко одним глотком отняли его шедевр, и где Инуи не то что увидеть не может, но и даже вкусить произошедшее не успевает до его сворачивания в желудке, если только капитан не нацелит свой спусковой крючок в виде изогнутости на головке на финиш в дыхательное горло. …Даже завидно немного, что это Сейшу один получает магической искрой во все близкие к без пяти минут порванным по шву капилляров глазам области, ведь кто ещё имеет роскошь встретить искры лицом — поверх уже существующих пупырчатых ожогов, “удваивая” удовольствие~? Ещё бы его кто-то спрашивал прежде, чем “облить кислотой”, вяло тащащей за собой последствия хуже смерти — желчное отвращение к себе, возможности подчинения и шанса смерти сразу же, как только букашка выберет приоритетом своё достоинство и целостность одежды~! Хаджиме смеряет темп долбёжки с частотой скорбного лепетания: “Бл-бля-блядство, остановись-!!! ОСТАНОВИСЬ-!! Ради все-сего с-св-вятого-!”, однако парализованного мы-каньем и э-каньем — когда не телячьим визгом, и хочет было немного ускориться — ради себя, как будто к звуковому ответу Сейшу он прислушался не больше, чем к автоответу, — как чувствует вдруг, что сама идея того, куда казначей собирается эякулировать, устанавливает прозрачную дверь к этому моменту, ознаменованному как приз Коко за то, что он способен приставить к ногам суку любого калибра, даже восхитительного бешеного цепного пса Чёрных Драконов, выпускающего ядовитый дым из ноздрей при дыхании — но только не в лицо Коконоя при увлечённых поцелуях. …Ввиду, единственный “активный игрок” начинает проёбывать медленнее, размереннее, но и не так, чтобы Инуи вдруг получил возможность привыкнуть к каше, пухнущей внутри него.. ..А происходит это для того, чтобы через ещё несколько минут булькающих похлопываний яиц и бёдер Хаджиме о посоленные потными мурашками ляжки Инупи достать пульсирующий хуй и уложить его солдату под нижнюю челюсть, насквозь пропитавшийся смазкой, как бисквит жидким кремом, вымазанный в нежно-алой крови с вкраплением микроскопических розовых ошмотьев, “отлетевших” от внутренних стенок ануса при его безбашенном прорывании, и роняющий с кончика капли спермы ещё до оргазма благодаря тому, что Сейшу оказался трахнут уже наполненным с прошлого раза. Успеть нужно многое:.. ввести тощую головку в выемку под ухом за уголком нижней челюсти, почтительно нежно и дли~и~инно-чинно провести вдоль всей линии челюсти, лаская так, чтобы пустая голова Инупи завибрировала на месте, запах загаженного самыми тошнотворными выделениями пениса гнусно ударил ему в нос, а тёплая кожа органа несколько раз накрыла тот до самого кончика при поступательных движениях вдоль линии нижней челюсти, к которой ствол немедленно прилип, будто влюблённый, и все эти мелкие операции необходимо успеть прежде, чем Инуи поймёт, что с ним делают; — как маленький ребёнок, честное слово, но если и ребёнок, то под именем Дэйзи 26*, и настолько же непонимающий. Впрочем, не было бы похоже на правду, если бы Хаджиме не успел подло воспользоваться этой трогающей глупостью, этой физически обоснованной невнимательностью, этим поневольным отказом за себя постоять.. …Конечно, быстро и без сожалений капитан элитной гвардии “наступил на горло” своему романтическому интересу, обмазав то вязким членом от уха до уха, прокатывая под челюстью, благодаря чему на мальчишке Инуи вдруг закрасовался рдяно-коралловый “ошейник” из следа спермокрови, оставленного на шее, притягивающе открытой с того момента, как Инупи стал набиваться затылком об хилую стену в попытке сбежать в никуда от падения плашмя комочком нервов на их возбудителя — и сразу подавителя, во время рядового траха с этим дьяволом Коконоем.. Последний резюмировал громыхающим тоном, что заставил туалетную кабинку подпрыгнуть и Сейшу широко распахнуть глаза, которые прежде, и когда его ебали хлеще последней существующей шалавы, и когда ласкали под подбородком инструментом почти из нагретой стали, склеивала пелена, будто ему уже спустили между век — как знак уважения? (ха~ха) к аристократически белому пушку (да-да, что покрывает малюсеньких птенцов ~ от присущей детской невинности невозможно скрыться даже тому, кто был силой отодран во все дырки своего тела бесчисленное множество раз и стонал, как на камеру; эта взрослая озабоченность парадоксально лишь подчёркивает внешнюю невинность) феминных иголочек ресниц: — ..Вот так, шлюшонок… ..Вот так я обхожусь с теми, кто вызывает у меня сексуальное вожделение. Избитый, как после схватки с настоящим неприятелем.. ..Лишённый эмоциональной стабильности и кусочка своей собственной личности. ..Сбитый без права восстановления со своего стандартного ритма сердцебиения и дыхания. С кровью на бёдрах.., кровью на шее,.. кровью битком в анусе, ..лопающемся от “проблем”, и видом на “пробку верности”, сброшенную как груз на грязный пол до возвращения в свой тесный угол внизу брутального тела.. Он знает, как Коко обходится с теми, к кому сексуально влечён. — Подготовься, моя красивая вещица. Глаза можешь не закрывать..,.. если что-то, то “водицей” отсюда и промоем. — Хихикнул Коко, но только не голосом: — голосок его всегда барабанящим по крышке черепа мажором распевает о том, что он, сука, на полном серьёзе. Застряв головой (и явно ею тронувшись) ещё где-то на том моменте, когда распухший член толчками двигался внутри него и ритмично рвал за своё право согреться там, Инуи застонал взахлёб, его плечи затряслись — и пришлось обнять себя руками, препятствуя отчаянному рёву со дна голосового аппарата хваткой на рукавах, чтобы не покатиться со своего сортирного места в зону ещё более плотной близости к эгоистичному возлюбленному, где револьвером направленный прямо из правой руки член того уже бы протыкал Сейшику глазницу, а не покоился практически самостоятельно дышащей от взволнованности головкой, как крохотным вибратором, в пределах Инуиного синяка под глазом, словно Коконой играет в ту детскую игру, по правилам которой мы требуем от себя наступать на плитки только определённого цвета или не наступать на швы между плитами, а не то мир рухнет. — Раз-два—три—- — Зашипел Хаджиме, вдруг не по-своему дрогнувши при отсчёте секунд.., ..вцепился, как ненормальный, в свою палочку-выручалочку, бьющуюся в конвульсиях,.. ..дёрнул кожаным чехликом вдоль неё пару более резких раз.. — ..и вдруг безропотно дал забить ключом Сейшу на лицо и прилипшую к поту на лбу чёлку соломенного оттенка. Освобождение. ..Не для Инупи, конечно.. Но почему-то натянутые резинкой его трупéчески холодные губы изогнулись в самой крошечной и опять повлажневшей, как первый шаг к когда-нибудь “вновь ожившей” улыбке. Сразу, как только с последним преткновением мягусенькой крайней плоти к склеенным слезами нижним ресницам в его овраг под глазом вдруг брызнула сперма. Брызнула с кровью, таящейся внутри уретры на конце её, а это было уж совсем неожиданно — заметить при взгляде наверх, как пунцовые брызги расходятся веером над его лицом, будто при ударе кого-то тупым предметом, когда на самом деле они выстреливают из дудочки уретры, в которую капли крови в панике затолкались при забивании пениса молотком в мясо, которым вымощен задний проход. Нахождение на грани потери сознания не спасло Инупи от зажжения блеска в ранее затухших озёрных глазах, стоило увидеть над собой “салют” крови, которого с малых лет знающий своё дело Инуи раз за разом не мог добиться, пробуя в схватках сотни вариантов приложения к случайному еблу сверхпрочного кулака в местах, которые при правильном ударе могли родить брызги, подобные этим, что поставили бы в замешательство всю МАЭБК 27* и доказали революцию нового поколения правонарушителей пещерным рисунком пурпурно-багряной краской на асфальте, после притяжении брызг гравитацией. Искусство, за которым наследник Шиничиро гнался, может, всю свою жизнь, родилось в пованивающей кабинке туалета, даже не запертой в момент его криков о помощи, совсем не мужских и не отвечающих наследию Чёрного Дракона, и лишь благодаря тому, что Коко, запрокинув голову, сливает ему на лицо с целью размазать эту тонкую мальчишескую натуру, ну и кончу по утончённым его физическим чертам, даже не следя за легендарным микро-движением революции, кое лишило блядь Инуи дыхания, заставляя разлаженно кряхтеть, пока сгущённые ручейки солёного унижения расплывались вширь по его щекам, щекотно стекали вниз, задерживались под носом, принюхавшимся к крови и собственному аромату цветка апельсина, а после большими, особо насыщенными сперматозоидами каплями затекали в рот, забирались за зубы, но раздражающий ранее приобретённую наливистую рану горчащий вкус семени не огорчал впечатления от этого фейерверка из повадного киноварного сока своего зада, взмывшегося на полсекунды, чтобы сразу запачкать навернувшуюся в процессе причёску, но лишь запачканная честь отделяет школьника от наследника Шина, от младшего родственника своей ангельски совершенной сестры и от человека. […] Домохозяйство семьи Инуи, за которое та ценой многого до сих пор выплачивает кредит после пожара, но теперь не только за дом, а и за минувшие реставрацию и ремонт, восприимчиво не только к огню. Оно также расположено в зоне Токио, подверженной затоплениям, и недавнее небольшое наводнение то доказало, хотя мелкие последствия почти уже стёрлись в прозрачную труху — все, кроме слякотного рова, стихийно проложившегося под калиткой на заднем дворике дома и спирально порушившего ландшафтную поверхность этого самого двора. Зато, если бы не этот ров, Коко бы не держал сейчас своего самого близкого друга на самом близком расстоянии от себя — на ручках у сердца, точно как спящего младенца, и.. — Р-р-раз—два!—-три-и!… ..И не перебрасывал бы через ров в земле принцессу в невидимом пышном платье, визжащую в полёте, но не от смущения и испуга, как ожидается от принцессы, а от хрюкающего приступа смеха, как ожидается от Инупи. Принц/есса Инупи приземляется на землю босыми ногами, впиваясь пальцами в тонкий песчаный слой мозолящей почвы, чтобы удержаться на месте, туфли свисают у него из кулака и чуть было не падают в глубокий ров, когда, невольно подгибаясь в коленях, хулиган поворачивается и наклоняется вроде как чтобы расправить брюки, запачкавшиеся в пыли, а вроде и чтобы не рассветить тихую порядочную ночь алым свечением своего лица, покрасневшего от смеха. — Коконя, ты помнишь, когда ещё сегодня “раз-два-три” говорил?..? ХА-ХА-АХА, я не знаю, что ты, если не постоянная угроза для меня…! — Веселится Инуи и свободной ладонью ударяет себе по лбу, чтобы не разразиться ещё большей заразительной истерикой со смеху, однако чуть не ускользает ногой в ров под калитку, не рассчитав, как легко любое неосторожное движение может сбить его с ног после приключений места, из которого они растут. Хаджиме хотел было на секунду пресечь такой юмор, что в его силах сделать только посредством сделанно кислого ебальничка, но юмор помимо того, что был правдив, был ещё и чересчур в точку, так что казначей искромётно распешил на месте и надолго расхохотался, но позволил себе внезапно посерьёзнеть, когда кольнуло по уму, кхекая с дискомфортом прежде, чем промямлить бледным голосом себе под нос, наблюдая только боковым зрением из-под выпукло торчащей ресницы на краю глаза за Сейшу, постепенно светлеющим после смехо-приступа: — Чтоб я ещё когда-либо был так жесток к тебе, Нуи… Но тот в ответ, на совсем не удивление Коконоя, развёл руками, делая дружелюбный шажок навстречу, пока носки стоп не заняли самый край грязного рова, благодаря чему дистанция между молодыми людьми стала небольшая, почти как стандартная кентовская при диалоге: — ..Эй… ..Да ну брось, Коконой. Не отказывай себе в жестоком обращении с животными. Если бы ноги Коко были не чуть слабее обычного, а потерявшие себя, как элитарно натренированные стройные бёдра Инупи, он не выдержал бы сейчас и упал плашмя от его рецензии, отдающейся тарабанящим эхом в ушах, но если учесть, что сам Сейшу, которого сегодня лишили человеческих прав, стоял как штык на своих-то содрогающихся от дуновения бриза коленках… — Не перестаю охуевать от тебя. Респект. — Выдохнул Хаджиме, и глаза его едва ли не впервые не сузились, а расширились, средние пальцы рук с любопытством дёрнулись навстречу своей любви в положении, готовом малюсенькими “крабиками” вцепиться в её гранёный таз, и всё естество насквозь проникнулось мурашками, очень похожими на пробегающие непроходимо узкими тропами по правой Инуиной ляжке, с которой свисали обрезки брючины и колыхались на ночном ветерке, в честь чего, застывший в смехотворной позе с подавшимися вперёд в пустоту руками, Коконой продолжил ещё девственнее, — Не стой, Инуи, мало ли, только хуже ногам сделаешь.. ..Иди в дом, тут холодает… В ответ на что Сейшу чуть не ступил вперёд, уже было занося ступню над ровом в земле, но всё же завис, молча несколько непривычно долгих секунд и из движений совершая только балансирующие и выдыхание из ноздрей паров холодного воздуха, пока наконец из самой глубины его глотки не прорычало: — Тяжело тебе прощаться, да?… Хотя всякого человеческого права ещё начиная с полудня был лишён Инуи, “проиграл” как будто вовсе и не он в метафорической битве за “мужество”, придуманной самым скандальным поганым садистом-извращенцем, запертым внутри Хаджиме всего на один оборот..; ..слишком уж насквозь видно этого личного коконоевского крошку-Хантенгу 28*, глубоко засевшего и меняющего локацию от артериального конуса сердца до гладкого конуса головки на конце члена в зависимости от этапа прелюдии, словно дверь к нему стеклянная — и на собственное несчастье, в первую встречу Инупи оставил на стеклопакете трещину, во вторую — выбил широкий осколок на уголке, а начиная со следующей — разбил её на необработанные песчинки ещё мно-о-ого лет назад, и в его никогда не отдающих отчёт ни в чём глазах Коко до сих пор не может прочитать, нарочно ли, или же капитан атакующего отряда от природы не способен освоить искусство контроля силы своего лоу-кика, апперкота и притяжения. — Очень, Сей. Ты меня словил. Как будто покидаю тебя не менее чем на годы — каких-нибудь скитаний по пустыне, не меньше.. — ..Разделяю. Но ты у меня, конечно, неженка… ..Так не похожая на себя полчаса назад!…! Коконой огрызнулся, сощурившись вновь и слегка закусив щёку, чтобы не посвятить любимому человеку очередную сальность, как бы тот удивительный человечишка их не обожал..: — Слу-слушай, чувак, это ли не ты неделю назад назвал меня своей судьбой?!?! Так вот ты её не испытывай, детка. Прокрутись разочек вокруг себя, и я стану точно тем, кем был полчаса назад. В ответ на что Сейшу реверансом вокруг оси своего тела исполнил.. …Пол-оборота. А сразу после коленки погнулись вниз, опасно ровняя пацана ближе к полу, отчего возросла угроза безвольно скатиться в ров, но обоим понятно было, что если подляк Хаджиме задержится здесь ещё больше, чем на тридцать секунд, то мать Сейшу, которая выглянет из-за шторы ведущего на задний двор окна с минуты на минуту, сшаркает со второго этажа с лампадкой в руке и без сожалений запачкает своей лиловый халат из велюра, протащив его плугом по едва обжитой зеленью почве, только ради того, чтобы цепкой женской хваткой наконец проложить над ровом после наводнения мостик для удобства передвижения — из обтянутых кожей костей казначея. В семье Инуи развилось некорректно строгое отношение к тому, с кем единственный оставшийся родной ребёнок имеет дело, и если бы только не эта принципиальность-!- — капитан элитной гвардии не спускал бы и вовсе с рук наследника Шиничиро, зевающего и всё же достойного наследия, перепрыгивал бы преграду в едином с ним полёте и самолично хоронил в постели, составляя молчаливую компанию на остаток ночи и медицинскую ассистенцию. То было бы не так скучно, как улепётывать домой, как хорошенький мальчик, пиная камни и визуализируя деточку Инупи одного в его кровати с оцепеневшей задницей, кровоточащей лужами на свежевыстиранные простыни при любом неосторожном повороте, однако стоит признать, что первая половина ночи уже достаточно развеселила обоих терзающим дриллом, а Инуи и в одиночку храпит крепко, самодостаточный и высокотолерантный к своим хуёвым делам, как ни одна “шлюха” на Земле. — Я за тобой после дополнительных зайду завтра. Не забудь про смс-очку о присутствии родни дома. Если никого не будет, я сначала у тебя поем.., присмотрим за твоим задом, а затем съебёмся. — Мх, только нам предстоит исключительно пешкодранить, мой байк до сих пор в ремонте — ..никак починить не могут, серьёзная тема, говорят. — Значит будешь кататься у меня на руках. — Коко—! — ..Куплю тебе новый??… — Ты сейчас челюсть новую себе будешь покупать, джентельмен деланный!— — На свою посмотри…! — Одно из ярчайших напоминаний о минувшей ночи, между прочим, в чём Инуи убеждается, всего слегка пробежавшись пальцами по ноющей нижней челюсти, до сих пор опадающей при намёках на жевательные движения, как листовое полотно под давлением тайфунного ветра осени. — Сука!! — Ой, сук-ука… — Не отвечает Хаджиме, зато, мимолётно метнувшись взглядом к выученному окошку на втором этаже, зверьком комментирует, с неловкостью втянув в плечи голову. — Чё, мама? — Мамаша у тебя, Инупи. В качестве дани уважения к “материнскому юмору” Инуи удовлетворённо кивает, с почти что сарариманской 29* серьёзностью поведя губой, и от этой очереди жестов Коконой неминуемо надувает от смеха костлявые скулы на месте щёк, но ничто не меняет того, что парни, какими бы влюбчивыми не были (— в матерей друг друга, напрашивается новая шутка), вынуждены расходиться, когда небо уже к рассвету и воздух напитывается запахом росы на летних ягодах, забившихся по невидным углам по всей округе, чтобы расти хотя бы недолго в дрожи от постоянного страха исчезновения, прежде чем быть сорванными и схрумканными в непомытом виде местными детишками, похожими на Коко и Инупи всем, кроме того, как используют первые признаки полового созревания. — …Тяжело прощаться… — Всё нормально, Хаджиме, не кути, не более одного рабочего дня до того, как ты снова увидишь эту залатанную морду. — Сейшу как будто поправил очки голосом, что было слушать, наверное, тяжелее, чем прощаться, но привычную его натуру выдавали стройные пальцы при тереблении квадратного пластыря, свисающего со щеки после того, как он был варварски отклеен от ссадины семенем, растёкшимся тогда повсюду до ушей и шеи, и тут же хрипло прорвался бесцеремонный, но хороший вопрос. — А сперма на ней осталась, к слову…?? — Не, ты целый. — В полумраке легко сказать. — Вытирали в сортире тоже в полумраке, не выёбывайся. — …Хорошо, если вдруг что, то хрен положен, мамуля и так уже взбесилась, я почти слышу её шаги вниз... ..Беги отсюда, Кокош. — Главное походку сыграй, Сей. Сладкой ночи. — Хмаэх, такую я уже пережил, разве нет, или ты хочешь раунд два??..?? — Ухмыльнулся Инуи в целую пасть, и его тонко кованые коленки лишний раз подались вперёд, не опровергая этим движением ответную страсть, не иссякнувшую, несмотря на столь успешное выжимание крови из цветка плоти, что поразило Коко несильно, но вполне до подрагивания верхнего века. — Не дорос ты, Коконой, до второго раунда! Беги-беги давай, сладких снов. — Серьёзно нахуй, угарать с меня взялся!?!? …Придумал бы такую угрозу, чтобы ты не спал, драгоценный солдат..,.. ..да не успею, так что спи спокойно. До встречи. — Держи, я всё равно знаю, что ты нюхаешь. — Инупи разделил пурпурно-малиновые туфли, болтающиеся в одной его руке, и швырнул левую прямо каблучком в солнечное сплетение Коко, но тот поймал обеими руками, по-девчачьи вцепившись когтями, как в нечто обсессивно ценное, и, чем-то озабоченный, тут же попытался как-то пристроить под плащ, не переставая неопределённо мигать глазами исподлобья, как будто ему туда что-то попало. — Сейшу, это надо было сказать настолько косноязычно—? — Зато метафора понятная. У тебя глаза бегают, как у наркомана, в предвкушении использовать эту туфельку. Вижу я твоё будущее, приятель, и оно не денежное, а в тюрьме за сексуальные преступления, хе-хе-хе. — А у тебя глаза красные. Причём понятно почему... …Тебе лицо кто-то обкончал, Нуи, вот и глазам немного досталось.. — ..Кто-то дорогущий, с кем я буду рад остаться до конца жизни. — Тогда чур ты и сейвишь меня от будущего, о котором только что поведал, играя роль моей плюшевой куклы для издевательств, чтобы другие избежали моей сексуальной ярости.. — Потому что именно так ты обходишься с теми, кто вызывает у тебя сексуальное вожделение… ..Для меня это честь. — ..Я думал, ты не был достаточно в сознании, чтобы цепляться за слова. Да, Нуи, я тоже тебя люблю… — Я ни слова про любовь не просил. Это уже слишком много чести для меня. Но спасибо, люблю. — Твоим голосом это звучит невероятно… — ..До завтра давай, неженка, пиздец надоел. — Покеда, Сей, мамки поберегись. Хаджиме согнулся пополам через ров в почве, чтобы отбить своему драгоценному прощальный “кулачок”, но тот уже развернулся и сгруппировался в “низкий старт”, дабы с угрозой для своих отнятых Коконоем ног побежать навстречу дому и открыть дверцу чёрного входа первее родительницы, так что вместо кулачка он лягнул пяткой, вынуждая казначея в который раз с затруднением держать за зубами теперь уже бескомпромиссный лошадиный смех. Коконой, безусловно, сделал из Инуи своё ручное животное, но отвёл в сердце отнюдь больше места, чем птичке или кошке, хотя знакомы они дважды меньше лет, чем с ним живёт кот, приюченный в неосознанном возрасте котёнком, а парит Инуи точно как белый голубь по сравнению с другими бесхребетными и бессердечными нарушителями закона