Гниющее яблоко

      Твои угрозы - мои надежды.        Яблоки, тёплый и невероятный запах сладких фруктов. Совсем незаурядный, истолкованный до каждого миллиметра яблочной кожицы, простой и обыкновенный фрукт, ещё и темнеет от того, что лежит на солнце.               Яблоневый сад попадал под прямые солнечные лучи, прикрывая лапами веток, соединяющихся в одну огромную крону, всех под ними проходящих. Из плодовых деревьев была выстлана небольшая аллея, ведущая к деревянной беседке. Там, с десяти утра и до самого обеда, слышались французские слова; они перекатывались с языка на язык, более умелого к совсем изломанному, но от этого не менее красивого, считал Юнги, наоборот, что-то в шепелявости и не смиренных, совсем не однотипных буквах, сложенных в слова, было что-то особенное. Такое, что не поддавалось никаким объяснениям, это был французский с каплей души и совсем крошкой неумелости. Юнги бы слушал все эти слова, как на повторе, с утра до ночи, но ещё прекраснее бы было говорить и понимать. Говорить так долго до красных щёк из-за стеснения и неловкости, когда он проворонил очередной вопрос, из-за стыда от неловких мыслей; до сдёрнутой почти что до колен ткани из-за вечного одёргивания; до боли в голове, такой, что единственное удаление её - это сон, но сон под монотонные сладкие речи, из которых понять можно было на тот момент только «бу-бу-бу». Где оно то время?               — Юнги? — голос прокатился по саду от самой калитки к дальнему дереву, на сотни метров; тонкий голос разрезал покой и, кажется, пошатнул высокую яблоню, сдувая с самой прочной ветки худое тельце, облачённое в лёгкую рубашку и такие же штаны, — Юнги-и!               Мин сам пожалел, что его местонахождение всегда раскрывалось, хоть оно и было одинаковым, сути это не меняло. Пурпурное яблоко лежало около него, прямо на сухой, потрескавшейся земле, где этот год не росла даже трава; оно так приятно пахло и манило к себе, что удержаться было почти невозможно. В неурожайные годы, такие как этот, сыскать яблоки даже в таком чудесном ухоженном саду было днём с огнём очень нелегко, но не невозможно. Юнги манил лишь французский и запах яблока, граничащий напополам с сахарным оттенком. Сладкий плод хрустел как сахар, сахар на вкус был почти такой же.               Времени на раздумья и мечтания совсем не было – ещё немного и его отправят чистить картошку к ужину, а с самого утра прикажут оттереть все котелки, разве такое было нужно? Конечно нет! Но что он мог сделать, когда рядом, в пятидесяти метрах от точки падения, стояла беседка, с манящим дурманным запахом.               Пока зовущий голос чуть притих, Юнги, переминаясь с ноги на ногу, ринулся на ориентир деревянной крыши, даже не отряхнувшись. Слова смолкли, его сердце же забилось чаще, так сильно, что, кажется, перебило бы голос каждого говорящего. Запыхавшись, он не смел ступить на деревянный пол, не выдавая себя скрипом, за столом сидел он. Ну как сидел, лежал, опустив голову на сложенные руки, мирно посапывая. Его волосы, пушистые от мыла, поднимались в воздух ото лба при каждом его вдохе и выдохе. Мин, не удержался, поправил одну слишком выбивавшуюся прядку обратно, за ухо, боясь, что та своим щекотанием разбудит. Яблоко он оставил на столе, рядом с открытой книгой. Страница двадцать три. Не дожидаясь снова пока его окликнут, он дал дёру, представляя, как ему достанется. Но в голове не укладывались те мысли, все они кричали лишь об одном.               Ветер был, но обжигал жёстким колючим потоком, бил по щекам и задувал в нос, отчего начинали задыхаться и бояться вовсе умереть. Хосок видел сон, когда один из таких потоков ударил по еле спрятавшемуся в сгибе локтей лицу. Через половину секунды после пробуждения единственное, что чувствовалось среди всего сгустка ароматов, среди которых он быстро, но не так неожиданно заснул, выделялся один. Жара, имеющая свой запах горелой травы и сухостоя; ледяная вода без вкуса, всё это скрылось стоило лишь по близости появиться манящему аромату яблок. Запах манил к себе Хосока непонятной силой, идущей прямо из головы, не из примитивных предпочтений запах партнёру, а наоборот – яблоки, из пленяющего аромата, начали нравиться, лишь стоило разглядеть волнующего его человека. Он был с ним во снах, на обеде, укладывал спать и даже иногда оставался. Юнги был всюду и это не могло не нравиться.               Хосок снова пропустил этот момент, момент напоминания о нём, то, что он существует. О том, что он рядом. Яблоко, крутившееся в руках, не было большим, не отливало ярким блеском, а было чуть больше камня, с непонятным рыжеватым природным узором, но насладиться его запахом было почти невозможно. Чон был уверен, что щёки его стали такими же пунцово-красными, как и сама кожица фрукта. Его мысли не сосредотачивались на французском, учёба не была в приоритете в такие моменты. Вкус мешался во рту с приятной горечью после пробуждения, сухость исчезла, как только хлынул сок, прятавшийся за яблочной кожурой; языком ощущать крупицы, расходившиеся друг от друга было невероятно приятно, сроднимо с холодным дождём в засуху.               — Надеюсь, я не пропустил чего интересного? — как только резкий голос вывел его из транса, заставив спрятать надкусанное яблоко под стол, охватив крепко руками, сжать до побелевших костяшек, Хосок насторожился, но почти сразу же в то же мгновение расслабился, натягивая дежурную улыбку. Неизвестно, сколько он так просидел с мечтательным лицом.               — Нет, что Вы, господин Ким. Всё в полном порядке, уверяю Вас! — именуемый господином Ким, уселся рядом на деревянную скамью, пробежался по страницам открытой книги, шелестевшим от порыва ветра, опустил глаза вниз, к нумерации, и вздохнул, не с облегчением, с досадой.               — Что же, ты опять не читал без меня, — тише добавил мужчина, потерев ладони друг о друга. На его лице было разочарование, но такое точно не ощущал Хосок. Если бы он действительно так пёкся о знаниях в голове своего подопечного, то не пускал всё на самотёк.               — Всё пустяки. Мы отлично провели время: я – чудесно проспав лишние полтора часа, а вы в компании невероятного спутника, — Ким насторожился, это было видно по сжавшимся кулакам и забегавшей на линии челюсти вене, — Но это конечно же останется со мной как самый большой секрет моей жизни, уверяю!               Учитель кивнул, собирая в свой небольшой портфель всё, что делало видимость учебы: книга, тетрадь и пара словарей, не было даже ручки, так ими не интересовались. Когда вещи были собраны, а Хосок, попрощавшись, так и продолжил сидеть за столом, старший ответил тихим тоном:               — Но единственный ли и самый большой секрет в том, что вместо французского вы восполняете сон из-за нехватки его ночью, и кто же Вас так тревожит по ночам? — Ким был уверен, что сердце его господина сжалось в несколько раз. Пальцы, переминавшие яблоко, точно сделали из него пюре, так точно подогнулись ближе друг к другу. Дыхание участилось. Хосок знал, что использовать официоз его преподаватель хотел только в том случае, чтобы показать его зрелость, сделать акцент на том что он давным-давно не ребёнок, которому всё сходило бы с рук, — Единственный ли я провожу эти несколько часов в компании или Ваши мысли тоже кем-то заняты, молодой господин?               — Всего доброго, увидимся завтра.               Хосок ответил быстро, слишком наигранно, не смог найти подходящего ответа. Его голова чуть склонилась в знак уважения и признания, но это было не более чем выученным ритуалом. Он мог думать и далеко не о французском, не о папиных гостях, которые меряются достижениями своих детей, которые точно захотят поболтать с ним о прекрасном на таком чудесном языке. Думал лишь о том, что его начали раскрывать.               Ужин заставил Хосока препятствовать в раздумьях о том, как далеко он может зайти. Пахнет чудесно, то ли запечённая курица, то ли гусь, но это всегда еда повара. Готовит он, безусловно, вкусно, очень досадно просто, что каждый раз, находясь на самом верху социальной цепи, в араве детей, у которых существует понятие «родительское внимание» Хосок ощущал себя ниже плинтуса. Когда кусочек белого мяса таял во рту, думалось, что и к лучшему это. Горелое мясо есть он пока ещё не готов.               — Ma chérie, comment s'est passée ta journée? — ножи стучали о фарфоровые тарелки словно хотели их разрушить и сию секунду хотели это сделать. Папа не смотрел на него, продолжая резать мясо, выжидая ответ. Хосок замялся. Как объяснить, что на уроках французского он думает совсем не о нём? — Je suis en attente               — Он ждёт, — ответил родитель, беря на себя роль переводчика. Было ясно как солнечный день, как все видные звезды на ночном небе, что первого и единственного, но от того не менее желанного, отец любил и не чаял души, пытаясь не отказывать ни в чём. Его же муж напротив – баловать не любил, растил в строгости, но перед мужем всегда успокаивался и смиренно пыхтел. Ведь знал свое место.               — Я, знаете, — Хосок мило заулыбался. Эта улыбка топила чуть черствевшие чувства отца и горький нрав своего папы, который старался в такие моменты на сына не смотреть, уж больно эта улыбка походила на ухмылку его младшего и горячо любимого, но уже покойного, брата, — Знаешь, пап, мне больше нравится читать. На слух не могу воспринимать, мне пока что сложно.               — Хорошо, — ответил старший, не смотря ни на кого, зато его муж уж очень хорошо знал этот тон: остерегающий, выдающий теплые эмоции, — Quel temps dégoûtant aujourd'hui pourtant, comme toute la saison. Il n'a pas plu, ça fait cent ans               Самый младший участник этого диалога обречённо вдохнул. Папа хотел проучить его молчанием, его неохоту к знаниям и учению.               Всё это совершенно его не обижало, Хосок знал, что методы воспитания такие строгие и невероятно жёсткие сделаны лишь ради его же блага и облегчения жизни. Но когда она наступит, та лёгкая жизнь? Почему сейчас, будучи подростком, он должен страдать? Такие мысли даже не возникали в голове. Он бы и дальше продолжил корить себя внутри головы, уткнувшись взглядом в тарелку с почти что нетронутым ужином, всё так же волновался и предупреждал, что с завтрашнего дня начнёт учить этот невероятный язык, но подсознательно осознавая, что этого не случится. Всё случится по новой: он притвориться спящим, ощутит запах яблока после пробуждения, или же яркий, вонзающийся под кожу аромат Юнги. Перед столом с ровной осанкой и огромным подносом, совсем не подходящим по телосложению, появился слуга, в котором Хосок не мог не узнать его. Его уши топорщились вверх из-за собранных в хвостик волос, открывающих на них вид; пальцы почему-то дрожали, наверное, таскал воды на кухню, торопясь. На подносе гремели чашки и большой чайник с дымящимся кофе.               — Извините. Папа, — тихо прошептал Хосок, пытаясь оторваться приклеенным взглядом от Юнги, убирая взгляд хоть куда, но лишь не на него, — Можно мне кофе? Совсем немного.               — Je ne comprends pas ce que tu dis               Так ужин с необыкновенно паршивыми нотами сменился на конную поездку, ночную прогулку, туалетные процедуры и ванную комнату. Живот неприятно ныл, потому что притронуться к еде так и не удалось: перед глазами был Юнги, в сердце тоже, даже на языке был вкус такой приятный, такой его.               — Интересно, какой Юнги на вкус? — этот вопрос словно ошпарил его с головы до ног. Пришлось залезть под одеяло с макушкой и тяжело дышать там, до охрипших стонов жары, от неправильных мыслей, от осознания, что он действительно такое сказал. Измотанный разум совсем не предпринял попытки понять, что не озвученные мысли имеют право на существование также, как и озвученные, тем даже больше можно верить – что-то сокровенное открыть кому-то непросто, поэтому оно таится внутри. Дыша горлом под стёганым одеялом, думая лишь о хорошем, Хосок так и уснул, не чувствуя рук и ног.               Юнги же знал, каждые три часа, проведённые в комнате его господина после изнурительного рабочего дня, какой тот на вкус. Его лоб всегда был солёным, даже если он нежился в ванной по несколько часов, щёки пахли неопределённой слабостью, а губы. Они были под запретом. Единственное, что не менялось, также, как и запах, фраза, сказанная в пустоту комнаты и направленная на самом деле к спящему парню, на вид смахивающего на лесную фею:               — Я всегда Вас услышу. Даже если меня рядом не будет.               После этого дверь в комнату закрывалась. После одного такого раза, когда глаза были закрыты в шутку, его сердце стало словно свинцовым и стучало медленно, но не так размеренно. Так, иногда притворятся спящим было совсем неплохо.               Утро практически каждый день начиналось одинаково. Даже просыпаться без стука в дверь и вежливого говора кого-то из слуг становилось проще простого. Но сегодня всё изменилось, этот день предвещал изменения с самого начала. Несмотря на то, что организм ещё протестовал о пробуждении, не приподняться с кровати было невозможно. Терпкий запах кофе разносился по комнате. Тот самый, который Хосоку не разрешалось пить ни в коем случае из-за пагубного влияния на его неокрепший организм, единственное, что мог он получать за столом – запах. И было понятно, кто принёс с утра пораньше в его комнату этот запрещённый напиток.               Всё было одинаково: Юнги, всё также таскающий огромный поднос, с такими же упругими движениями и трепетной улыбкой, подаренной только для него. В нём было прекрасно всё, и даже если аромат затмевали спелые яблоки, налюбоваться омегой было невозможно, хотя невзрачные одежды скрывали его в большей степени.               Глаза Хосока затрепетали не из-за того, что он впервые нарушит правило и приблизит свою кончину распитием кофе, а из-за Юнги. Хосок подпрыгнул с кровати, она отбила его обратно к перине. Свежесваренный, ещё дымящейся напиток с двумя булочками на подносе. Юнги на предложение сесть рядом и разделить завтрак отказался, присаживаясь около кровати на согнутые колени. Голова, покоившаяся на руках бегала туда-сюда, глаза рыскали из-за улавливания неопределённых чувств.               — Аккуратно, я остужу.               Притянутый взгляд к себе Юнги чувствовал всем лицом, даже если не смотрел так открыто вперёд, желая показать всем своим видом преданность и любовь. Хосок, сглотнув тяжесть во рту, перенося весь вес, опираясь сильные руки, замер. Смотреть за порхающими вверх и вниз ресницами, за губами бантиком, превратившиеся в трубочку из-за дуновения, за мозолистыми руками, за Юнги в целом, было легко, оторваться же от этого занятия наоборот – невозможно.               Насладиться вкусом кофе было реально, его неконтролируемая страсть к мальчишке в фартуке была необъяснимо безгранична, не выдавая границ этой любви.               Как по волшебству в окно проник луч, а за ним и второй, оповещая о новом дне. На часах время уже близилось к половине седьмого. Юнги, поспешно собрав поднос, удалился, глядя по сторонам прежде чем покинуть комнату.               Хосок как был, в ночной рубашке, ступил к окну. Каждый божий день после присутствия Юнги ночью в комнате застревал аромат, уносящий его в невероятную негу сна, но ощущения бодрства были сильнее – прочувствовать каждый миллиметр запаха, ускользавшего так быстро, хотелось больше. Но сегодня в комнате было жарче обычного, а аромат казался тяжёлым, отчего он распахнул окно. Утренний свежий воздух потоком хлынул в комнату, пощипывая руки лёгким ветром, но через секунду жара вновь собралась на его коже прилипчивой коркой. Всё вокруг как-то неприятно скользило, ароматы не чувствовались, как и земля под ногами. Опиравшись на тумбу, роняет с видимым для комнаты и ближнего расстояния, лампу. Получалось очень плохо, его тело полыхало жаром сантиметр за сантиметров, словно погружая в раскалённое масло, его кожа стала чувствительной до ужаса, а главное его губы казались такими нецелованными впервые за всю сознательную жизнь.               И.. не только губы.               Когда дверь открылась, пропуская вовнутрь раскаты неприятностей в виде жары, слишком острого чужого запаха и шумных людей, Хосок увидел Юнги. Наверняка с красным лицом, потому что слышать, как дышит он тяжело, было слишком чётко, а еще поверх обычной картины мира был наложен туман, увидеть Юнги было непросто, наверное, это месиво чем-то отдалённо напоминало его, но самый главный признак, что это действительно он - был запах. Он ломился сквозь стены, накиданные поверх тела одеяла и неприятно липнувшую одежду; прорывался сильнее, чем кислород и, кажется, что дышать стало гораздо труднее.               — Что это со мной? — тяжёлым, еле переплетающимся языком, начал Хосок, собирая воедино расплывчатые мысли. Он на кровати, изнывающий от жары с приклеенным слоем запаха на коже и в мокром белье, — Юн-а? — этого не могло быть. Это не должно было случиться так скоро, не сейчас, когда у Юнги стало налаживаться всё в его сложной жизни. Нет. Он до боли стиснул зубы, пока выбегал за дверь, прижимая её всем весом своего тела, думая подозвать к себе кого-то из слуг, только бы побыстрее. Из своего опыта, можно было предположить, что жара, медлительность – это лёгкие спутники предшествующего состояния, озноб, тошнота, жар – всё это могло так быстро накрыть его господина. Он не может так страдать, по определённым причинам: Юнги не хочет. Он не загадывал желания на дни рождения, их даже не отмечал, но, собирая их все, которых скопилось немало, Юнги шептал про себя, чтобы всё обошлось. Вечно удерживать Хосока он бы всё равно не смог, это единственное верное решение, — Юн-а! Открой дверь! Выпусти меня! Я хочу тебя к себе!               Юнги, собрав поселение капли своего рассудка, подозвал к себе Юкио, хранителя покоев молодого господина, сообщая новость без особого энтузиазма, тот в мгновение расширил глаза и убежал прочь. Убежал рушить мечты Юнги.              

***

              — Я надушу Вас этим ароматом.               Юнги растирал на пальцах масляную жидкость со скрытым где-то в глубине бутылька запахом лаванды, который чудесным образом раскрылся на блестящей золотистой коже. Юнги не мог позволить себе какие-то отдушки, вся его жизнь начиналась в поместье Чон: тут он был рождён, тут его учили тому, чем он будет заниматься всю оставшуюся жизнь и против быть Юнги не мог, пока не произошли особые обстоятельства. Его сердце велело ему влюбиться, и это, к большому несчастью, было взаимно.               — Не хочу я другой аромат, — перед глазами Хосока плыл собственный силуэт в отражении огромного настенного зеркала, в котором было открыто всё его нутро. Сзади, слегка затягивая шёлковые полоски корсета, стоял Юнги с обыкновенным лицом и такими же повадками, но необыкновенно сильно дрожащими руками. Всё в Хосоке было против этого всего цирка, — Хочу твой.               С малых лет его воспитывали как примерного мужа с обозначенными приоритетами и желаниями, кстати, тоже подсказанными его многочисленными гувернантами и родителями. А он до сих пор не мог представить, что же такого скрывалось в нём. Оказалось, всё так просто, что Хосок держался лишь только из-за чувства достоинства, которое, кажется, у него отобрали ещё с рождения, потому что всё решили за него.               Через три часа после необыкновенно приятных известий к нему в комнату зашёл совсем не тот, кого он ожидал и протянул привычный фарфоровый бокал. В голову и тело сразу ударил приятный покалывающий эффект, а через минут десять всё и вовсе успокоилось внутри него. Через ещё полчаса к нему уже заглянул долгожданный человек, но не из беспокойства, кажется, хоть оно и скрывалось тщательно. Юнги затягивал корсет на его талии, не так, как это делали другие, а намного слабее, из-за чего его дыхание ещё походило на человеческое, а не застыло в миг как вся его жизнь, после таких нечестных вещей.               Все переполошились. Первая течка, первое волнение. Их господин стал годен для взросления. По этому случаю во дворце собирался торжественный вечер. Юнги помнил себя, когда-то ли от ранней работы, или же из-за быстрого взросления, он прошёл через всё это в тринадцать лет. Без поддержки родителя, а лишь с упоминанием о лучших временах с ним, который теперь покоится мирно в земле. Его заперли на неделю в комнате и посещали только за тем чтобы поставить еду. Другое дело Хосок, которому недавно исполнилось семнадцать, но Юнги бы, будь он эгоистом, хотел отсрочить этот момент хоть на пару лет или месяцев. Он не хотел расставаться так рано.               Это, по словам слуг, который мельтешили перед ним, сменив Юнги, был торжественный вечер в его честь. Они улыбались и, наверняка, хотели оказаться на его месте, но в этом не было ничего хорошего. Это не был праздник в честь его дня рождения или другой приятный день. Простыми словами сегодня его продавали или хотели отдать как ненужного котёнка. Скоро он станет бездомным.               Папа, украдкой наблюдавший за своим чадом, завёл его в уборную, затягивая шнурки на корсете туже и туже, заставляя слёзы сами собой брызнуть из глаз. Его дыхание остановилось в мгновение, когда закончилось шуршание сзади. Хосоку не было чуждо ничего из этого, его вид всегда был чопорный, но именно сегодня грудь сжимало слишком сильно, более того эффект от настойки не был бесконечен и тяжесть надавила на него с новой силой, но не такой угнетало, без пошлого умысла.               — Познакомься, Хосок-и, дорогой, это господин Пак, — Хосок через силу улыбнулся и сделал поклон, собирая в голове всё, что мог только сообразить. Этот мужчина был старше его ненамного, — А это мой сын, Чон Хосок.               Почувствовал, как руки отца расправили его невидимые складки на костюме, прихорашивая, и ощущение того, что его продали и, наверняка, успешно настигло его прямо сейчас, когда незнакомец улыбнулся на лестные слова родителя. Его, казалось, остановить было нельзя. В ход пошло всё: умение играть на скрипке и пианино, как он прекрасно ладит с лошадьми и даже лёгкие заслуги.               Всё произошло так быстро, таким немедленным темпом, отчего он даже обернулся на довольных родителей, провожавших его тёплым взглядом. Хосока, их сына, и незнакомого мужчину. Когда он взглянул на Пака второй раз и, кажется, последний за всё время, то отметил прекрасный костюм с заправленным носовым платком в карман, начищенные до блеска ботинки. Было ясно, почему его родители радовались больше незнакомцу, чем собственному сыну. Тот точно был богаче. Он точно имел возможность хорошо отблагодарить его отца и папу за прекрасного мужа.               Не было ухаживаний, о каких ему рассказывал Юнги, да и сам он любил почитать любовные романы, краснея. Не было свиданий в саду. Ничего не было. Были только быстрые сборы и представление его будущему супругу. Не было подарков, не было даже обыкновенных бесед друг с другом. Был только млеющий Хосок, за которым следовал по пятам то ли граф, то ли отчаянный продолжатель своего рода, потому что, то как он настырно зашагал с ним, зашёл в комнату и, воспользовавшись уязвимостью, начал раздевать, слыло плохим тоном.               В голове полуобнажённого Хосока было совсем другое. Они, эти мысли, плыли. В его сознании ощущалось то, что было: Юнги с букетом ромашек, вынутым из-под рубашки, он же с кофе рано утром. Это был Юнги.              — Я не хочу, — его разум всё ещё хотел и мог соперничать с телом и его потребностями, но его будущего жениха не останавливали не протесты, не просьбы, его, кажется, забавлял тот момент отрицания. В его глазах читалось не много и не мало пару слов «Ты теперь мой», — Я не хочу!               И всё так неприятно липло к его телу: пот, ткань на кровати, развязанные шнурки одежды, липли даже ноги друг к другу, но по должной... необходимости, стыдно было разводить их в стороны, невероятно стыдно было быть перед кем-то таким незнакомым в таком обличии. Ещё хуже было, что «это» должно было случиться без любви. Когда Хосок, ещё до конца не смирившись, но уступая телу, ощутил, как силы борьбы его стали покидать, он опустил голову ближе к шее, чтобы ничего не видеть, не чувствовать было намного сложнее, тогда он услышал стук, тот был совсем мимолётным и показалось, что уже бредит спасением, которое он не дождётся, но после этих мыслей стук повторился, чуть сильнее, противно нервируя мужчину над ним, который смел закрывать свет огромной люстры с гравированными детальками.               — Чего тебе? — его голос был грубым и можно было лишь только представить, как сейчас напряжённо выглядела бы его спина.               — Я пришёл проверить господина, — в голосе сквозила неприятная сжатая неуверенность и таял пол под ногами, но было неважно. Юнги мельком посмотрел на кровать, на согнутые в коленях ноги и беспорядок. Это не вселяло ничего хорошего в его голову, — Я хочу его проверить! — Мин звучал угрожающе и даже слегка толкнул навязчего альфу в бок, все в доме только и говорили о нём, об этом замечательном госте. Хосок был в невольном заточении своих мыслей, пытаясь отойти от нелепых образов, от пошатнувшегося реально мира, — Он горит.               Казалось, ничего новому гостю это не дало, всё также стоял, подпирая косяк своим телом. Дрожащие пальцы скользнули ко лбу, тот был горячим, но несильно, тем не менее Юнги нашёл это поводом сказать:               — У него жар. Боюсь, мне придётся позаботиться о нём сегодня.               Это было так опасно, что горькая неприятная и чуть нетерпимая доля испуга засела внутри. Альфа имел все права провести это чудесное время со своей парой, пусть они ещё не поклялись в любви, ну что, он имел на это право. Только что появившийся мужчина, не провёвший в жизни молодого парня и четырёх часов, имел право провести с ним такое интимное время. Немыслимо! Всем было известно, что это облегчит боль, на то и был расчёт, приглашая в поместье новое лицо, с которым по итогу хотели породниться родители. Хорошо, что тот, постояв пару минут около двери, всё же скрылся в коридоре, Юнги для большей убедительности даже намочил тряпку. Прикладывая её к горячему лбу. Хосок так не хотел, это было видно по сморщенному лицу и рукам, которые покоились по швам. Слуга с невероятной скоростью бросился к открытой двери, закрывая её на защёлку, если родители Хосока узнают, то выпороть могут хорошо.               Он перетирал в порошок все мысли, чтобы в итоге развеять их и вырастить ещё больше сомнений к неправильности ситуации. До боли стискивал зубы просто чтобы одуматься, но не получалось. Зубная боль не шла ни в какие сравнения с Хосоком. Одуматься дали лишь открытые глаза, смотрящие на него снизу, словно перед ними образовался какой-то фантом, спугнуть который можно было даже одиноким взмахом ресниц. Но бред Хосока, который играл с ним злую шутку, подбрасывая образы возлюбленного, растворился сразу же в воздухе, после того, как старший провёл пальцами по лицу, стирая капельку воды с щеки.               Хосока нельзя было назвать живым. Вся его хвалёная жизнерадостность и весёлая мимика угасли. Его формы, что начали приобретать с недавних пор всю соблазнительность молодого тела, извивались невидимыми движениями, всё ещё боясь пошевелиться. И Юнги стало так стыдно за выходку, за неоправданную ревность, за несложный характер. Неужели он правда поверил, что сможет что-то сделать, как-то выйти из ситуации со счастливым концом?               Промакивая огненный лоб тряпкой, Юнги пускал слёзы. Надеяться на что-то сразу же несбыточное было так опрометчиво.               — Я тебе больше… не нужен? – в его словах читалось преобладающая обида с тёплой нотой, но отчаяние граничило со всем этим наперекор. Хосок думал, о том, как выглядел должно быть сейчас нелепо и уродливо, с размазанными поцелуями другого человека по телу. Подаренные нежные поцелуи, которые были украдены друг у друга, находили место, но цепляться руками, пальцами, щеками было тоже приятно.               — Конечно нужен.               Хосок помнил, как рванул холодную тряпку со лба, притянулся выше на лопатках, касаясь своими губами щеки, а потом переместился к изорванным зубами губам, как тянулся и краснел, багровея на пару с Юнги. Его утренняя тошнота, головокружение приобретали новые оттенки.               — Тогда почему ты меня не хочешь? — у уставшего тела, кажется, не осталось слёз, не осталось сил кричать или говорить, потому что, изнемогая, он мог только еле как соображать, — Потому что он касался меня? Да? — Юнги было хотел попятиться в словах: никто и ничто не могло дать повод усомниться в его любви, но, подумав, решение само собой напрашивалось. С другой стороны, скрыть что-то от него не было возможным.               — Люблю Вас. Но сделать ничего не могу.               Хосок поднялся на кровати, отпуская обратно боль. Тряпка приземлилась на бедро, и они сидели вот так – друг напротив друга – совершенно потерянные, только по разным причинам.               — Так давай мы убежим. Мы сбежим отсюда, от них, — закончив, словно пригвоздив Юнги к кровати, Хосок закончил, — От него. Ну же, Юнги!               Хосок был просто ребёнком, верящим в хороший конец у сказок, в то, что феи, наверняка, существуют. Плохие вещи для него были чужды. Юнги, рос с рождения в этом поместье, сначала как маленький друг для только что родившегося ребёнка, который был сравним с хрусталём, потом как прислуга понял, что ничего жизнь хорошего для него не готовит, что не будет счастливого конца, если жизнь так всячески хочет их развести. Если бог изначально разделил их, не дав надежды, ничего не могло их спасти. Но…               — Хорошо. Так мы и сделаем, — их руки соприкасались так близко, что Юнги даже вздрогнул почти незаметно. Его слипшиеся от пота волосы комкались на постели, когда он завалился рядом с парнем, обнимая сзади. Хосок просматривал иногда через плечо назад, сильнее прижимаясь к теплу, он дышал тяжело. Ему лишь казалось, что сквозная неприязнь присутствовала, но Юнги, мрачно собирая в голове остатки того, что мог назвать правильным и нет.               — Я вижу, как тяжело, Вам так тягостно быть со мной, — прошептал Юнги, сворачиваясь около окаменелого тела. Его теплота был непреступной и невозможной для Мина, но абсолютно не чуждой, — Но благодарю, что делитесь со мной своим последним временем в этом доме, — Хосок, уставший от тревоги, заснул, не притворяясь на этот раз.               Юнги хотелось умереть или погрязнуть в Хосоке, но закрытые глаза, расплывающиеся при свете дня или лунного света были настойчиво прикрыты и сморены сном. Он сжимал руками простынь от того, что разбудить будет самым нелепым решением. Зарыться в волосы, в изгиб шеи, схватиться за талию и руки, за тончайшие лодыжки - всё это было непозволительно сейчас. День назад тоже, но сегодня, когда, кажется, все готовились к отбытию молодого господина, было непозволительно по отношению к Хосоку.               Юнги, стирая последние капли недовольства с лица, улыбался, воркуя что-то себе под нос. Завтра он обязательно подумает, что он не альфа и даже не наследник богатого рода, он никто, но всё это завтра, в самую первую минуту отъезда. А сегодня он никуда не уйдёт, эту ночь он хотел бы посадить за шиворот. Мог ли Юнги осознать раньше, чем сейчас, сидя около того, от которого сердце хотело разорваться или просить дыру в груди. Сейчас он думал о том, что лучше бы не отвечал на мимолётные взгляды, не таскал яблоки, не приходил ночью. Наверное, так было бы лучше, а если нет, то хотя бы правильно.              Хосок просыпался средь ночи и протяжно стонал, привставая на локтях, но сразу же упал обратно на спину, словно чем-то сбитый. Его тело отчаянно горело, а в горле пересыхало невероятно сильно, но это лишь усугубляло ситуацию, прибавляя жар во всём теле и... желание. Желание, потому что Юнги смотрел на него сквозь обречённые глаза, ловил его глотки воздуха и торопливо протягивал стакан с водой, наблюдая за жадным глотком, а потом и вторым. Единственное, что он сейчас бы сделал, было немыслимо в его даже потемневшем рассудке, поэтому он решает перекрыть всё, заставляя чувствовать что-то наиболее сильное, чем примитивное желание прикосновений. Он говорит:               — Можно, пожалуйста, держать тебя за руку?               Его тело трясётся сильнее, чем обычно, когда чувствует прикосновение тёплой кожи, словно столкновение воды и кипящего масла. Но от этого так хорошо. Это прекрасное чувство смешивается с красивым сном, слишком чудесным для его озноба и мгновенно его сменяющего жара: Хосок в огромном саду, усаженным пионами тут и там. Они яркие, красиво переливаются от росы и пахнут… Почему-то ничем.              ***              Слышался стук копыт, голова с ночи болеть не переставала. Покоя найти не удалось, планы порушились или, скорее всего, рассыпались после пробуждения. На кровати лежал лишь Хосок, а дальше опомниться было невозможно – к нему ворвалась прислуга, занося новый костюм в темных тонах, Юнги не было нигде.              Господин Пак насторожился, смотря на погрустневшее лицо своего жениха. На предыдущих встречах, где он и увидел этого парня, он светился весельем и счастьем, насколько позволяло его положение и родительский контроль. Сейчас же на его лице не отражалось ничего помимо печали. Да, расставание с родными всегда тяжело и удручающе, но таким он был и за завтраком и, когда мужчина искоса бросил на него взгляд, в основном смотря на погруженные вещи. Хосок не плакал, это и обременяло, лишь с небольшой улыбкой махнул разжатой рукой улыбающимся родителям. Всё казалось до непонятности странным, а Хосок, смотря на проносящиеся мимо в небольшое окошко деревья, здания и людей, не замечая из собственных чувств среди улиц счастливые лица. После этого собственного условия, улицы опустели от людей, покрылись только зданиями и бродячими котами. Ему после такого предательства не хочется ничего. Сейчас всё равно на будущее, которое с этим господином Паком, наверняка, будет богатым и по всей вероятности, для каждого здравомыслящего человека, счастливым. Невольным взглядом, что опустился на старшего мужчину, пока что Чон оценивал его невероятные черты лица, улыбку и дергающийся нос. Но сможет ли кто-то до конца ощутить те переживания, чувства и эмоции, что были некогда с Юнги? Кто-то мог подарить что-то хоть вдалеке напоминающее? Хосок, отчаянно ждавший утро даже во сне, рыская по дому, скользя в коридоры и комнаты, опускаясь до отчаяния ломиться в запертые двери, в попытках найти Мина сбивший пару человек на своём пути, но совершенно не понимающий, что творит, получил в ответ от того, кто принес ему новую одежду сухое будто это было не самым важным, отчётливое:              — Он ушёл. На рынок.              — А он ничего мне не передал? Не говорил ничего? — его глаза словно вымаливали узнать правду, понять и надеяться, что всё это часть плана и скоро, возможно через пару часов, будут вместе навсегда. Мальчишка, затягивающий шнурки его рубашки, посмотрел на него со всей смесью недоумения и непонимания.              — Нет, господин, — тогда в голове у Хосока закрутились мысли о том, что папа возможно о чём-то догадался и сделал это специально, но был прерван, тот словно почувствовал и продолжил, — Он обменялся со мной и ушёл час назад.              Его новый дом был огромен: двухэтажный дом, раскинувшийся за городом в густом лесу, возвышался, словно пробиваясь ближе к небу, щекоча его макушкой крыши. На территории пахло хвоей и чистым воздухом, это было словно другое место, новое и чудесное. Узнав, что находились они в паре сотнях километров от его родного поместья, Хосок ужаснулся – как быстро пролетело время. Лестница, взвинченная ко второму этажу, показалась ему даже симпатичной из красного дерева с резьбой, на ощупь невероятно гладкая и без единой пылинки.              — Можешь выбрать комнату, где ты расположишься, — это напоминало препровождение у хорошего дальнего родственника, к которому он ездил на другой конец страны, но, чертыхнувшись после просмотра комнаты, где он должен будет находиться вместе с Паком после замужества, мысли отправили его обратно в реальность, — Я бы предложил вот эту: тут больше всего солнца.              — Благодарю, — его понятная грубая отчаявшаяся сторона чуть было не сотворила ошибку, поэтому Хосок поторопился добавить, — Господин Пак.              — Давай договоримся: мы скоро станем совсем не чужими людьми, ведь верно? — тот опустил голову в пол, но не мог не кивнуть. Его глаза то и дело цеплялись за непонятные эмоции на чужом лице, — Так что просто Чимин, — не дождавшись никакого ответа, он продолжил, уже выходя из комнаты, — Вещи твои скоро доставят сюда. Киён позовёт на ужин.              А потом через две недели, когда всё вроде бы становилось на свои места, Хосоку даже не так всё равно гулять по дому, рассматривая прекрасные картины в позолоченных рамках и небольшие статуэтки на своем туалетном столике, смотря в отражении за проходящими людьми в коридоре открытой двери. Каждая комната дома как отдельное произведение искусства, возможно, с слишком нагромождённом количеством золота и красивых драгоценных камней. Именно в тот день за ужином произошло что-то необычайное, что могло расколоть его лживую собранность. Перебирая все пришедшие письма за сегодняшний день, Чимин с удивлением читает что-то на белоснежном конверте, протягивая его Хосоку:              — Твои родители хотят узнать, как ты.              На его руках лежал конверт с красивой маркой, сквозь который не видно даже буквы. Он открыл его с особой аккуратностью, отлепляя пальцами сантиметр за сантиметром липкий слой бумаги друг от друга. В нём такой же белоснежный лист с посланием, но это улетучивается из головы, когда под шаги своего жениха он увидел ещё одну совсем неприметную, но отличающуюся от того кусок бумаги и быстро сжал конверт в руке посиневшими от напора пальцами. Он читал его наспех, стыдясь такого отношения, потому что второй листок приковал его внимание совсем неспроста и сейчас важен настолько, насколько можно. В его голове забирается словно картинками очерёдность: вот он прощается, поднимается по лестнице, закрывает дверь комнаты и проверяет это пару раз и наконец-то достает лист, сложенный вчетверо на тёмной бумаге. На бархатных пальцах шершавая бумага ощущается как неприятный утекающий песок, но это уходит из вида, притягивая внимание к покачивающиеся буквам.              «Mon amour, я бы написал тебе письмо на французском, знаю Вам бы понравилось, но я ни слова не смыслю в нём. Моё письмо самое сокровенное, что могли бы слышать от меня, поэтому никто не мог мне помочь его написать. Пишу так нескоро, потому что родители Ваши только сейчас запечатывают первое к Вам письмо. Как бы зол был Ваш жених, если увидел любовное послание, еще и от такого как я.       Хочу рассказать о многом: и про новые правила в поместье, и про повара, который подвернул ногу, но времени и сил нет ни на что, кроме как говорить о любви к Вам. Не могу не говорить, как скучаю по прикосновениям Ваших рук. Не могу отучить себя не приходить к комнате в надежде увидеть смятую постель и оставить поцелуй на щеках. Странно, как я хочу передать свою к Вам любовь через слова на бумаге, наверно, вышло хуже неуда. Когда были рядом не мог, а сейчас точно не смогу.       Вы заслуживаете сотни писем с признаниями того, как моё сердце всё также быстро стучит лишь мыслями о Вас. С самого начала я понимал, что мы обречены, что Вы обременены ношей этой непонятной любви. Наша связь – неправильная, история без счастливого конца, но не менее настоящая и живая, чем у всех правильных людей. Как бы ни звучало, но Вы – мой ангел хранитель, озаряющий эти туманные дни. Наши глаза – единственное место, где мы возможны и имеем право существовать.       Но я знаю, что будущее не так чудесно и даже на грамм не такое радужное, как представляется. Я хотел бы быть готовым к новой встрече, но всё это напрасно для Вас. Мы должны бороться, но я так труслив, не беспричинно. Ваше благополучие – мой главный ориентир в жизни. Некоторые слова передам Вам. Говорят, что господин Пак хорош не только собой, но ещё богат и уважаем. Это то, чего вы действительно достойны. Не глупого слугу без единой воны, а безбедное и уверенное будущее. Я думаю и надеюсь, что Ваша любовь к нему – дело времени. Не могу просить, но очень хочу лишь одного: не любите его так сильно, как меня.       Мои слова не бесконечны, но эта бумага – да. Это письмо станет нашей связью, пусть и последней.       С любовью. Навсегда Ваш»              И Хосок помнит, как называл Юнги ласково, по-французски «Mon amour» иногда учил вместе с ним новые слова и читал непонятные совсем рассказы, но на отдельном листе вырисовывал эти буквы, называя так от части в своей голове, а потом мысли перешли в действия и пусть признаться о безграничной любви по началу было трудно, тогда эти французские слова были как раз к сати. Слёзы невольной силой подкрались к нему, замораживая половину видимости этого мира. Он помнил, как стучался в соседнюю комнату, озадачив тем самым своего жениха. С кристальными глазами и помутневшим взглядом, но помнил, что должен был сказать.              — Я хочу сюда Юнги, — он впервые что-то так открыто требовал от кого-то, но сейчас это было совсем неважно, его кости внутри словно хрустели, а ветер за окном успокоился.              — Тут есть слуги, — мужчина посмотрел на него слишком заинтересованно, ожидая следующего шага.              — Юнги не слуга. Он… друг. Пожалуйста, он поможет мне чувствовать себя комфортно, — сглотнув произнёс Хосок, сжимая платочек в руке, пытаясь сделать голос чётким. Сквозь его слова наверняка читалась ложь, но, склонив голову вперед, Чимин кивнул.              — Я напишу письмо.              — Прямо сейчас, — просипел Хосок, звонко щёлкая каблуком туфли совсем ненамеренно.              — Хорошо. Но отправлю его завтра. Рано утром, — ответ, кажется, удовлетворил омегу. По крайней мере это был лучший вариант.              Дни меняли сами себя, неделя пролетела необычно быстро, а за ней и полторы. В день, когда разносили почту, Хосок лишь нахмурил брови, но не показал той отчаянной части своей души, которую скрывал всё время. Чимин, всё также смотря на него, открыл одно из писем и мимолётно провёл глазами, делая паршивое удивление на лице.              — Дорогой, он не может, — Хосок, сжимая внутри силы, чтобы не подорваться с мягкого дивана, взял протянутое письмо, не обращая внимания на пристальный взгляд сбоку, — Он не хочет приезжать к тебе.              И это было невероятно по своей обыденности вещей. Юнги попросту не мог такого сказать.              — Тогда мне нужно отвлечься. Верно? — его глаза держали умело слёзы, а лицо не поддавалось никаким эмоциям, тем не менее его голос прорезался, для следующих слов, — Мне нужно в город. И не мог бы ты позвать садовника?