*
— И мы снова встретились — может, это воля богов? — от звука голоса Тартальи вдоль спины, от затылка до поясницы, волной прокатываются мурашки, как если бы кожу одномоментно пронзало несколько тысяч тончайших иголок вроде тех, какие загонял ему глубоко внутрь, прямиком между суставов, Дотторе, когда только начинал исследовать вдоль и поперёк, и воспоминания оказываются такими ослепительными и выпуклыми, что Страннику приходится зажмуриться и усилием прогнать их. С языка почти срывается, что для Тартальи не существует богов, помимо Царицы, но Странник в его нынешней жизни, когда они ещё не знакомы — в рамках истории и сознания Тартальи — не может этого знать, поэтому проглатывает слова и усмехается, ведя кончиками пальцев по боку своего стакана в надежде, что его резные узоры поранят, и можно будет схватиться за это предлогом, чтобы ускользнуть, хотя его тело восстанавливается после любых ранений за считанные секунды: — Или, может, ты слишком навязчивый и специально выловил меня? Я же могу и пожаловаться, что ты преследуешь меня, — изо всех сил удерживая взгляд сугубо на стакане — на блике, скользящем по нежно-розовой поверхности персиковой настойки, вздёргивает бровь Странник, а сердце сжимается до протяжной боли, что перехватывает дыхание, когда Тарталья издаёт рваный смешок и несколько мгновений ещё посмеивается — краем глаза заметно, как качает при этом головой, потирая шею, а у Странника вдобавок сбиваются и хаотично мечутся мысли в попытке понять, что именно тот находит смешным в сказанном. Впрочем, Тарталья всегда был таким: сам себе на уме, ни в какую не подчиняющийся законам логики; и даже Странник с его почти древностью — сотни лет жизни в сравнении с человеческой, которая едва до века дотягивает, это и правда древность, пожалуй — никогда не мог предугадать, что тот сделает или скажет, и ему всамделишно всегда нужно было время, чтобы переварить очередную внезапную реплику Тартальи, на первый взгляд не имеющую в себе ничего логичного. И Странника окатывает с ног до головы, как ледяной водой, этим полузабытым ощущением, когда мысли налетают на стену и разбиваются, оставляя после себя пустоту в голове и полную потерянность в пространстве разговора, точно попал в него с середины и никак не может сообразить, о чём речь, когда после задумчивой паузы Тарталья делает то же, что и всегда, то есть игнорирует неприкрытое предупреждение в чужих словах: — Меня зовут Тарталья, — выпаливает он и протягивает руку, едва подрагивая пальцами в воздухе, когда Странник не спешит хвататься за неё и пожимать, а обводит взглядом, и на миг в груди щёлкает и остро простреливает воспоминанием о том, что под перчаткой скрывается бесчётное количество шрамов: вечно сбитые костяшки, бледные полосы тонких царапин и рваные росчерки рубцов, словно в руку вгрызались дикие звери или твари похуже — и каждый из этих следов Странник однажды знал наперечёт, обтрогав кончиками пальцев, губами и языком, а теперь не имеет понятия о том, истаял ли окончательно самый бледный шрам, безобидно доставшийся Тарталье во время рыбалки с кем-то из его многочисленных братьев и сестёр, и прибавились ли новые, едва затянувшиеся и розоватые, а то и вовсе покрытые корочкой и грозящиеся закровоточить, стоит сковырнуть. Вся выпитая настойка встаёт поперёк горла, и Странник стискивает стакан с остервенением, что если напрячь слух, то удастся различить, как скрипит и трещит стекло, готовое в любой миг лопнуть и разлететься осколками — приходится приложить усилия, заставляя себя ослабить хватку и поднять взгляд на Тарталью, выгибая бровь с таким равнодушным, почти брезгливым видом, точно сердце не выколачивает ошалелую дробь, от которой начинает мутить, и хочется найти оправдание в настойке — слишком крепкая, слишком сладкая, слишком давно не выпивал, — но в самой глубине себя он знает, что дело вовсе не в этом, а именно в сумасшедшем сердцебиении, которое, в отличии от выражения собственного лица, не выходит контролировать, сколько усилий не приложить. — Теперь ты знаешь моё имя, так что должен представиться в ответ, — тем временем терпеливо поясняет Тарталья и, игнорируя взгляд, которым его одарили, призывно покачивает рукой, раскрывая ладонь ещё сильнее, почти напрашиваясь. — Нет у меня имени, — обрубает Странник, и выходит резче, чем он предполагал и даже хотел, потому что количество имён, которые он перебрал за свою жизнь — за две свои жизни — переваливает за цифру его же количества лет, и он может выбрать любое, чтобы назвать себя для Тартальи, но при мысли об этом желудок скручивает в тугой узел, потому что ни одно из них ему больше не впору: то слишком свободно, то жмёт, то колется, то слышать без тошнотворного кома в горле не выходит, так что он предпочтёт быть кем угодно, но ни одним из тех, кем был раньше. Тарталья склоняет голову к плечу и, наконец, опускает руку, чтобы дальше навалиться локтями на стойку и вытянуть шею в старании заглянуть Страннику в лицо, хмыкнув: — Так мне придумать его для тебя? И это снова отнюдь не то, что Странник ожидает услышать, уже приготовившись, что тот примется уговаривать всё-таки представиться или начнёт угадывать, пока не доведёт до той границы раздражения, что имя — первое из всплывших в памяти и последнее из тех, что он рассматривал бы для себя как новое — само сорвётся с губ, лишь бы прекратить эту непрерывную трель перебора имён, в реальном существовании части которых не будет никакой уверенности. Сперва Странник вскидывает брови, осмысливая вопрос, а потом небрежно дёргает плечом — то, какое имя подберёт Тарталья, даже вызывает любопытство, и, судя по тому, как тот подпирает голову рукой и ведёт взглядом по Страннику с задумчивым мычанием, ему эта идея тоже приходится по душе. Однако спустя мгновение с губ Тартальи срывается посвистывание, и сердце делает кувырок и ускоряется в своём биении, что ладонь почти тянется к груди — настолько больно оно колотится в самую середину, выбивая вмятину и не позволяя сделать вдох, потому что то, как Тарталья кончиком языка между зубов отбивает ритмичное «с-с-с», сводя брови, звучит как птенчиковое смутное трепыхание пробивающихся воспоминаний. Невозможно вспомнить то, что начисто стёрто из памяти не только одного человека, но и всего мира — и Странник пытается повторять себе это, но то, как Тарталья вцепился в эту букву, перебирая пальцами в воздухе, точно надеется прямиком из него выхватить остальные, нервирует, точь-в-точь назойливый зуд, который не утолить, даже если расчесать кожу до крови и глубоких ссадин, и Странник стискивает в ладонях стакан, что почти слышит, как начинает звенеть и трещать стекло, готовое лопнуть. И начинает казаться, что без прыснувших в разные стороны осколков в этот вечер всё-таки не обойдётся. — Странник, — выпаливает он, зажмурившись, и от того, что посвистывание в то же мгновение стихает, накатывает такое облегчение, что почти тошнит — в основном от самого себя и того, насколько его страх перед тем, что прошлая жизнь может просочиться в эту, даже если совсем немного — одной свистящей буквой «с» на языке Тартальи, — захлёстывающий, как высокая бедственная волна в море, которая насмерть накрывает с головой. Язык липнет к губам, когда Странник пытается облизнуть их, пересохшие, добавляя: — Можешь звать меня так. Тарталья прищуривается, неотрывно глядя на него, и молчит до того долго, что Странник почти порывается встать и уйти, даже убежать — умчаться со всех ног, подгоняемый порывами собственной Анемо-силы и ей же расшвыривая всех, кто попадётся на пути, лишь бы укрыться от этого внимательного, как прилипшего к коже, взгляда, и не делает этого только потому, что Тарталья раньше успевает усмехнуться и покачать головой: — Занятное имя, — его пальцы со скрипом проезжаются взад и вперёд по стойке — от этого звука у Странника всерьёз начинает подёргиваться веко, а зубы сводит. В прошлой жизни он незамедлительно перехватил бы Тарталью за руку, стиснув запястье с такой силой, чтобы тот если не заскулил от боли, то хотя бы напрягся желваками и шикнул, однако сейчас они — пускай и условные со стороны Странника — незнакомцы, так что приходится сделать плавный глубокий вдох и так же неспешно выдохнуть, напоминая себе, что в буквальности начал жить с чистого листа, где не должно быть места старым привычкам, какими бы действенными и невыносимо приятными в ощущении собственной власти они не были. — Кто бы говорил, — усмехнувшись рваным движением уголка рта, не удерживается и огрызается он, чтобы тут же пожалеть об этом, потому что Тарталья замирает и, резко выпрямившись, удивлённо моргает: — Что ты имеешь в виду? Они оба знают, что Странник имеет в виду, и единственная действительная вопросительность здесь — это то, откуда ему известно о череде имён у Тартальи, за которыми он может прятаться, как за множеством масок, каждая из которых скрывает под собой ещё одну, и снимать их всё равно, что залазить ему под кожу — такая же степень уязвимой оголённости. Размокнув губы, Странник так и замирает, беззвучно вздрагивая ими и силясь выдавить из себя хотя бы смешок, который смягчит паузу и оттянет время, но не может и этого, потому что в голове только и стучит, угрожая выдолбить дыры в черепе, панический страх, что он выдал себя, и вопрос в том, сможет ли Тарталья сложить два и два, чтобы понять, что Странник откуда-то знает про него. И знает, какие у него жёсткие, что едва прореживаются пальцами, волосы, так что снять маску, прикреплённую к ним — это всякий раз испытание по кропотливому выпутыванию застёжки и удерживанию себя от шквала ругательств, что приходится целую вечность возиться с этим. Или знает о том, что Тарталья ненавидит шерстяные вещи до такой степени, что передёргивается лишь от предложения их надеть, так что во время пребывания в Снежной либо стучит зубами, встряхивая головой с упрямыми до желания ударить словами, что всё в порядке, либо соглашается надеть с сорочкой под низ — в такие дни раздевать его напоминает о том, как слой за слоем тело облегает кимоно, и к горлу неизбежно подкатывает ком, который мешает вдохнуть. Странник закрывает глаза и делает глубокий вдох — это длится всего лишь мгновение, после чего он выдавливает из себя улыбку — скорее оскал с вызовом — и ведёт плечом: — Думаешь, по тебе непонятно, что ты из Фатуи? Едва ли имя, которое ты назвал, настоящее, — то, как спокойно, даже с насмешкой даются эти слова, помогает выдохнуть, откинувшись на спинку стула, хотя присутствие рядом Тартальи всё ещё не позволяет напряжению, натягивающему каждую мышцу в теле, спасть, и это утомительно, пускай в буквальности испытывать усталость Странник и не способен — всё тело мелко подрагивает, а между суставов — или шарниров; как точно называть составные части своего тела, он не определился — накаляется и горит, словно они стремительно стираются, за считанные секунды изнашиваясь так, как не смогли за всю жизнь. — Какой… проницательный, — в отличие от него, Тарталья быстро находится со словами и усмехается, покачав головой. Он не выглядит ни смущённым, ни растерянным тем, что его с такой лёгкостью раскрыли — впрочем, прятать свои всамделишные эмоции и мысли является такой же неотъемлемой частью роли Предвестника, как и умение ловко перекручивать любую правду, подсвечивая до ослепительной яркости одни детали и затирая, что становятся едва заметными даже при приглядывании, другие. Этих мыслей — и воспоминаний — становится слишком много, чтобы быть уверенным, что не сорвётся и не ляпнет ещё одно или много двусмысленных замечаний, которые разожгут любопытство Тартальи высоким пламенем до самой Селестии, поэтому Странник толкает стакан — хозяин таверны по ту сторону стойки не глядя ловит его — и спрыгивает со стула, прямо-таки чувствуя всей кожей, как подёргивается тревогой и заостряется пристальный взгляд Тартальи, провожая его. — Я так понимаю, ты не отстанешь, и мне стоит сказать «до встречи»? — хмыкает Странник, в открытую взглянув на него — глаза в глаза, приподняв подбородок и вскинув брови в вызывающей вопросительности. От того, как загораются и начинают сверкать глаза Тартальи при этом, азарт просыпается и у самого Странника, закручиваясь вихрем в животе и пульсируя в каждой вене и артерии — это ощущается как жизнь в самой своей сути потока энергии, которая толкает солнце по небу от одного края к другому и гонит ветер, чтобы волны на море поднимались как можно выше и сокрушительнее обрушивались на берега и корабли. Сердце ёкает, а живот сам собой поджимается, когда Тарталья тоже соскальзывает со своего стула и замирает напротив — воздух между ними медленно стекленеет, становясь таким прозрачным, что Странник почти видит, как дрожат границы зрачков у того, голодно расширяясь, когда смотрит на него, и самый кончик языка пощипывает предвкушением того же заигрывания, что было между ними целую жизнь назад. — Я планирую задержаться в Сумеру, — выдыхает Тарталья, и выворачивать правду, выставляя на обозрение единственную её грань — то, что он в совершенстве умеет, однако Странник также в совершенстве знает, как при этом он мажет взглядом вокруг, только не заглядывая в глаза, и улыбается чересчур широко, почти смеясь, поэтому без труда понимает, что у Тартальи никаких дел в Сумеру — только Странник как неожиданная причина остаться, и осознание этого щекотно и тепло проходится по внутренней стороне грудины. — Так что, да, обязательно найду тебя снова, — тем временем продолжает Тарталья, и взгляд его, наконец, напрямую направлен на Странника и ощущается так, словно отпечатывает на щеке стрелковую мишень. Хмыкнув, Странник взмахивает рукой на прощание и порывисто разворачивается на пятках — в следующее мгновение уже взмывает в небо, подброшенный упругим потоком Анемо, заструившимся по рукам и ногам, и в этом есть изрядная доля нарочитости, чтобы Тарталья не отводил от него глаз, провожая, как было раньше, когда они только познакомились в роли Предвестников, и тот впервые увидел, какой силой и хладнокровием обладал Странник, — Скарамучча, — когда во время их первой совместной миссии в густых и путаных лесах Снежной без колебаний и расправился с напавшей на них стаей Гончих разрыва. Едва ли Тарталья, побывавший и почти выросший в Бездне, не был способен сам справиться с ними, но тот факт, что сделать это мог ещё кто-то, помимо него самого, с той же долей усилий — или их отсутствия, — приковал его взгляд к Скарамучче на почти пожизненный срок. Почти — потому что после того, как тот стёр себя из истории Тейвата и памяти его жителей и заново прожил весь свой срок в пустых скитаниях, щенячье выражение лица Тартальи осталось только в воспоминаниях и оказалось самой неожиданной вещью, по которой Странник обнаружил себя скучающим.*
Нахида находит его у верхушки Великого древа, где ветви такие тонкие, что любое неосторожное движение — и ничего не стоит свалиться, а она ступает по ним с такой уверенностью, заложив руки за спину и беспечно покачивая головой, словно и мысли об этом не мелькает, и точно также бездумно и расслабленно Странник болтает ногами, сидя на одной из ветвей, взглядом растекаясь по раскинутому перед ним пейзажу Сумеру, который утопает в темноте, как в вязком вываренном варенье из вольчих крюков, и звёзды — сахарные песчинки — мерцают, цепляясь за верхушки высоченных деревьев, чей возраст, наверное, может сравняться с его собственным. — Уйди, — выдыхает Странник, не сдвигая взгляда и даже головы не поворачивая, когда Нахида оказывается рядом, задевая пышным подолом платья его плечо — ветка остаётся неподвижной, словно она ничего не весит, и только мягкость платья, колыхающегося на ветру, подсказывает, что Нахида сейчас на самом деле находится рядом с ним, а не использует проекцию, сквозь которую провалятся пальцы, если попытаться оттолкнуть. Хотя Странник не способен на это — от осознания поскрипывают сжатые с остервенением челюсти. — Разве людям не нужна компания, когда им грустно и одиноко? — своей непоколебимой безмятежностью, какую бы гадость он не сказал, Нахида вызывает всплеск оглушительного — на секунду и правда начинает шуметь в ушах, а взгляд рассеивается и перестаёт сосредотачиваться на деталях пейзажа — раздражения, потому что вынуждает этим Странника чувствовать себя последним паршивцем, что обращается к ней с такой грубостью, а в ответ получает всё ту же ласковую понимающую улыбку, которая на её детском лице смотрится неестественной в том, сколько в ней мудрости и проницательности. Нахида — первая за долгие сотни лет, рядом с кем Странник в непрерывности испытывает эту бесящую и сводящую с ума невозможностью прогнать неловкость, которая вынуждает его снова чувствовать себя едва созданным и ничего не представляющем ни о людях, ни о мире вокруг. — Мне не грустно и не одиноко, — отрезает он, стиснув зубы, а пальцы напрягаются, впиваясь в ветку, и запоздалое воспоминание о том, что не останется и следа на пальцах — искусственная кожа сохранит свою идеальную гладкость, разве что придётся стряхнуть омертвелые древесные чешуйки и мох, — вызывает во всём теле, в каждой мышце и сухожилии, вылепленных с неподдельной точностью и совпадением с оригиналом, вибрацию бессильной и оттого абсолютно разрушительной, испепеляющей изнутри злости. Быть подобным людям до мельчайших деталей, включая трепыхание и содрогание чувств, от насыщенности и шквальности которых временами теряется способность дышать, и вместе с тем отличаться с такой разительностью напоминает издёвку, самую жестокую из возможных насмешек, как стоять перед стеклянной в полную невидимость стеной, по другую сторону которой бьёт пульсирующей струёй родник, и от желания окунуть в него руки и нырнуть лицом язык липнет к нёбу, и зудит в абсолютности вся поверхность кожи, но ладони неизбежно упираются в стекло, сколько не предпринято попыток дотянуться. — И я не человек, раз уж на то пошло — добавляет через паузу в несколько секунд на полтона тише, опустив голову и уперевшись взглядом в собственные колени — тоже идеальные, ни разу за его долгую жизнь — две жизни — не разбивавшиеся при падении, и перед глазами встают яркие, как только что случившиеся, воспоминания о том, каким было лицо Нивы и других людей, которые узнавали о его особенности. Пускай в итоге им восхищались, обращаясь, точно с исключительной драгоценностью — единственная и неповторимая в своём роде диковинка, с чем нельзя было поспорить даже при огромном желании взбрыкнуться и помотать головой, отгоняя от себя эти слова, — а в самом начале в глазах каждого сквозил испуг перед его отличием, чуть уловимым и всё же таким значительным, от них. Раздаётся задумчивое мычание, и краем зрения Странник видит, как Нахида подносит руку к лицу, барабаня пальцами по щеке, а затем пожимает плечами и изящным — живые люди всё-таки так не могут — движением опускается на ветку рядом, разглаживая ладонями подол своего платья, и на этот раз Странник не говорит ей уйти, отчасти зная, что в этом нет никакого смысла — не уйдёт, а отчасти, в самой глубине души, где прижаты и сплющены неподъёмной каменной плитой любые чувства, у него ворочается признательность, и внутренность дрожит, словно бы и правда чувства пытаются выбраться из-под камня, чтобы взметнуться и выпрямиться, вытягиваясь к небу, как упругие и крепкие стебли цветов на вековых скалах Ли Юэ. И эти чувства — ещё одна причина, по которой иногда Странник жалеет, что не успел впечатать Нахиду в землю, превращая её в крохотное пятно, ничем не выдающее в себе Архонтку. На секунду — или даже меньше — он позволяет себе обмякнуть в спине, опустив плечи и сгорбившись от ощущения плеча Нахиды рядом со своим, узкого и такого настоящего, в действительности не подпирающего, но всё равно надёжного и внушающего доверие, будто если в теле вдруг не окажется никаких сил, и оно начнёт заваливаться, то она и правда сможет быть опорой, не позволяющей упасть. По телу с болезной стремительностью начинает распространяться расслабление, когда мышцы — звучит лучше, чем «имитирующий мышечную ткань материал» от Дотторе — наливаются тяжестью, как вобравшая воду губка, и тянут вниз, побуждая поддаться соблазнительности перспективы сгорбиться и устроиться головой на плече Нахиды, чтобы отчётливо почувствовать округлость и твёрдость черепа, из чего бы тот не был вылеплен. В этой секунде как будто бы ещё миллион таких же, не позволяя понять, сколько в действительности занимает порыв слабости или насколько голова Странника успевает накрениться, приближаясь к плечу Нахиды, зато миг, когда он спохватывается, вздрагивая всем телом и рывком выпрямляясь, ощущается именно моментальным простреливанием молнией через каждый суставный стык, когда после от оглушённости неожиданностью звенит в ушах и остаточно — в костях, лишая ощущения контроля над телом. — В твоих словах есть зерно истины, — замечает тем временем Нахида, то ли успешно делая вид, то ли и правда не замечая его дёрганья, и Странник за это одновременно и благодарен, и проклинает её, словно Нахида — это сплошной раздражитель вне зависимости от сделанного или сказанного, провокация без границ и конечности, чей смысл существования заключается в том, чтобы выводить Странник из равновесия — будто бы оно есть — и заставлять стискивать до поскрипывания челюсти, пока не треснут — опять-таки, будто бы способны на это, наверняка вырезанные из костей Оробаси. Нахида, не поворачивая к нему голову и продолжая вроде бы обращаться, а вроде бы говорить в безмятежный ночной воздух засыпающего Сумеру, продолжает говорить: — Однако то, что, строго говоря, ты не являешься человеком, не превращает в ноль твои человеческие качества. Ты всё равно испытываешь эмоции: злишься, когда я прихожу и завожу с тобой эти разговоры, и боишься, что… — Я не боюсь! — взвивается вверх голос Странника, и затихшая было дрожь в суставных стыках возвращается, когда он рывком отворачивается, лишь бы не видеть Нахиду и тонкую улыбку, которая трогает её губы в полупрозрачном обозначении ямочек на щеках — нет необходимости ловить взглядом, чтобы знать о её появлении, потому что подобные разговоры, когда Странник оказывается захваченным в цепкость её внимательности и обманчивых в своей обкатанности и тщательной подобранности, но от этого не менее игольчатых и проникающих глубоко под кожу слов, случаются отнюдь не впервые. С шумным выдохом — чуть обозначенный смешок — Нахида качает головой и без попыток переубедить его меняет направление разговора: — Этот юноша — твой знакомый? На этот раз смешок почти вырывается у Странника, отчасти вызванный тем, что Нахида и не пытается скрыть того факта, что уже знает о его встрече с Тартальей, то ли случайно наткнувшись на них в путешествии по сознаниям сумерцев, то ли приглядывая за ним, а отчасти — из-за обтекаемости вопроса, хотя также наверняка в курсе, кем является Тарталья. Ей надо бы беспокоиться о том, чтобы он сохранил Сумеру в целости — всем известно, что там, где появляется кто-нибудь из Предвестников, стоит ожидать бедствий или хотя бы подозрительного оживления, за которым никогда не оказывается ничего путного, пускай даже это будут всего лишь — в контексте Предвестников в действительности «всего лишь» — махинации с вводом на рынок поддельного одуванчикового вина, где действительное содержание того составляет в лучшем случае половину объёму, а всё остальное — вода. Нельзя сказать, что Странник не подозревал с самого начала о том, по какой причине Нахида решила составить ему компанию, если не считать её доводящей до тошноты привычки интересоваться его самочувствием, будто они были душевным врачом и пациентом, а не заключили странное соглашение о сотрудничестве, потому что Страннику некуда деть себя во всём Тейвате, будучи больше ни с кем не знакомым, а Нахида нуждается в ком-то таком же близком и одновременно далёком от людей, как и она сама, чтобы не чувствовать себя одинокой, даже если не собирается признавать это вслух, предпочитая скрываться за словами, что они помогают друг другу, и улыбаться, будто подначивая попробовать уличить её в обратном. — Какая разница, были ли мы знакомы в моей прошлой жизни, если сейчас он ничего не помнит обо мне? — фыркает Странник, запрокидывая голову с резкостью, что надо бы хрустнуть и отдаться приглушённой тупой болью суставам, однако этого не случается — и под горлом разливается едва ли не слезливая притуплённая болезненность от этого очередного напоминания про его несовершенство. Слова вырываются и замирают в воздухе, потому что Нахида не произносит ничего в ответ — только смотрит на него, чуть наклонив голову к плечу в птичьем внимательном жесте, точно ждёт продолжения без единой доли сомнения в том, что оно должно быть, и Странник с раздражающей своей пронзительностью отчётливостью осознаёт, что она права: хотя никаких оформленных слов не трепещет на языке в жажде выскользнуть изо рта, тем не менее, в горле клокочет что-то смутное и неоднородное, как протяжный мучительный вой на грани с рычанием, в котором, впрочем, отсутствует и намёк на всамделишную угрозу, потому что испытывает в этот момент он исключительно отчаяние. Воспоминания о том, что имел раньше время от времени заставляли стискивать с остервенением челюсти, едва выдыхая, если не останавливая насовсем дыхание, однако с течением времени — здесь ничем не отличаясь от людей — начинали тускнеть и истираться, а вместе с этим притуплялась и болезненная ноющая тоска по прошлому, потому что никакие выносливость и неуязвимость, которые позволяли Страннику прожить настолько долго и обещали дать прожить ещё столько же, если не больше, не были в абсолютности неприкасаемыми и неизнашиваемыми. В этом мерещилось обещание, что со временем станет в обязательности легче, как однажды спрятались за глухую стену воспоминания о том, как Райден отказалась от него, или как один за другим покинули человеческие друзья, превратившись в вышрамированное напоминание об их хрупкости и неспособности на самом деле сдержать свои заверения о том, чтобы вечность оставаться рядом с ним. Жить — или, может быть, в его случае гораздо уместнее слово «существовать» — с воспоминаниями было в разы проще, чем сталкиваться с прямым напоминанием о прошлом. Нахида продолжает сводить его с ума своим невыносимым чутким молчанием, даже не ощупывая, а ласково ведя взглядом по профилю, что возникает острое желание поднять руку и начать тереть лицо в напоминающем одержимость стремлении избавиться от ощущения чужих призрачных и до отвратительного нежных прикосновений, словно он ребёнок, который нуждается в утешении и поддержке. Поддаться этому порыву будет означать подтверждение этой жалкой потребности, точно за прошедшие сотни лет Странник нисколько не изменился и остался прежним — до абсолютного жалким в своей способности испытывать такие же чувства, как люди, если не сильнее, и тот факт, что они причиняют гораздо бо́льшую боль, чем настоящие раны, располасывающие кожу, всколыхивает внутри злость, жгучую и едкую, в точности как разочарование в самом себе, которое впереди всего разливается и вскармливает, как масло, эту злость. То, что Страннику и правда следует сделать — это оттолкнуться от ветки и встать, с недопустимым при общении с Архонтом пренебрежительным молчанием уходя, чтобы в одиночестве запихнуть поглубже шквал воспоминаний и чувств, вызванных появлением Тартальи, а также себя, дожидаясь его отъезда из Сумеру, когда тому надоест ждать и выискивать Странника в жажде новой встречи, потому что Тарталья всегда был и остаётся упрямцем, готовым растрачиваться на достижение заветной цели, даже если у той отсутствовал какой-либо смысл, помимо самой отметки достигнутости. Вместо этого в основании ладоней начинает гудеть от того, с какой силой он упирается руками в ветку под собой, и, опустив голову, произносит глухое и пронизанное мелкими надломами через всю длину предложения: — Он сказал, что моё лицо выглядит знакомым, — челюсть сводит и ведёт из стороны в сторону, когда следом, спустя короткую паузу, вырывается ещё более отчаянное: — Разве такое может быть? — голова чуть поворачивается в сторону Нахиды, как у чутко прислушивающегося пса, однако перемещать взгляд Странник не решается, зная, что не вынесет увидеть выражение её лица — если не сочувственное, то едва заметно окрашенное удовлетворением, что он не сбегает, как ожидалось, а открывает рот и начинает в действительности говорить, в то время как обычно выливает на Нахиду и кого угодно другого — хотя нельзя сказать, что у него есть, с кем ещё взаимодействовать подобным образом — бесконечный поток язвительности, только бы отодвинуть подальше от себя и не позволить дотрагиваться ни к своему телу, ни тем более к душе. Пауза, которую она выдерживает, на этот раз не такая долгая и мучительная — длится всего пару мгновений, так что Странник выдыхает в неприкрытом облегчении, чтобы следом сразу же втянуть с шумом воздух и рывком выпрямиться, когда слышит смех: — Думаешь, что ты не наделал никаких ошибок, когда вносил изменения в Ирминсуль? — качает головой Нахида, и хочется без промедления огрызнуться, всерьёз клацнув на неё зубами, если не найдётся слов, пускай и будет выглядеть глупо и унизительно, но в итоговом счёте Странник не делает этого, а только фыркает и отворачивается, тем не менее, продолжая слушать: — Вещи подобного рода требуют крайней внимательности и аккуратности, — вместе с этими словами Нахида ведёт размытым жестом рукой в воздухе, словно изображая, как именно нужно с ним работать, — нельзя просто взять и стереть оттуда какую-то часть — на этом месте образуется пространство, которое не может оставаться, и если не заполнить его, то Ирминсуль сделает это самостоятельно, но результат будет непредсказуемым. Оно не переигрывает историю заново, а просто вносит правки: там, где было возможно стереть тебя — оно сделало это, а там, где без тебя было никак — заменило на кого-то или что-то равноценное по значимости. Ну, насколько это было возможно, исходя из всех имеющихся у него сведений. Поэтому то, что этот юноша чувствует нехватку чего-то, а также реагирует на тебя — исконное содержимое того пустого пространства — это понятно и ожидаемо, — и Нахида пожимает плечами, с улыбкой прибавляя: — Пустота всегда стремиться к тому, чтобы быть заполненной. — Звучит омерзительно, — закатывает глаза и кривится, изгибая верхнюю губу в брезгливом выражении, Странник, едва стоит убедиться, что Нахида закончила свою речь, и раздающееся в ответ сдавленное хихиканье как ничто другое ярко напоминает ему, что за невинной внешностью скрывается всё-таки древнее и могущественное существо, которое знает и понимает в разы больше, чем кажется на первый взгляд. В любом случае, это не помогает совладать с беспокойным удушьем, которое держит Странника в своём крепком обхвате после столкновения с Тартальей, и становится хуже, потому что в придачу теперь ему никак не удаётся избавиться от досады на самого себя, что не сумел справиться даже с такой простой задачей, как избавить от себя Тейват и его историю. Перед глазами всплывают воспоминания о том, как в зыбкости тонких эфемерных материй Странник выуживал и уничтожал образы себя, комкая без малейшей жалости в руках и упиваясь ощущением свободы, которое росло и росло по мере того, как в Ирминсуль оставалось всё меньше и меньше от него, а теперь оказывается, что крупицами всё же остался. В противном случае, должно быть, Странник и не остался бы в Тейвате даже в том безымянном и неприкаянном виде, в каком его, лишённого памяти и осознания самого себя, заново встретила Люмин. — Я надеялся, что без меня всем будет лучше, а выходит, что я всё равно причиняю кому-то боль, даже если этот человек не осознаёт, из-за чего испытывает её, — вскинув брови, приглушённо смеётся он — смех рассыпается по языку горчащими шариками, и часть их закатывается обратно в горло, заставляя содрогнуться в спазме то ли рвоты, то ли всхлипа, так что Странник отдёргивает руку, которой Нахида пробует вкрадчиво коснуться, накрывая своей ладонью, и подносит к губам, прикрывая подрагивающую нервную улыбку. Любить Тарталью в прошлой жизни, когда они оба состояли в Фатуи и были Предвестниками, было так же легко, как дышать, потому что не было никаких обещаний и даже слов про любовь — они всего лишь были рядом друг с другом, сами не заметив того, как стали неизменными напарниками во время заданий от Царицы, или как всегда оказывались на соседних стульях во время пиршеств, и постоянное соприкосновение руками и коленями под столом запросто списывалось на тесноту, так что если бы кто-нибудь поймал их на этом, то нельзя было подкопаться, как и самому Страннику — Скарамучче — это объяснение нравилось, успокаивая беспокойство насчёт собственного очередного по счёту провала в решении больше никогда и ни к кому не питать привязанности. В той жизни любить Тарталью означало отсутствие обязательств, потому что любое задание могло стать последним, и вне зависимости от того, отправлялись ли они туда рука об руку или по одиночке, Странник всегда оставался в готовности начать засыпать яму, которая образуется на месте исчезнувшего или погибшего Тартальи, со всей возможной быстротой, лишь бы не успеть ощутить её мучительную сосущую протяжность. Они почти сходились на этом подходе, и «почти» заключалось в пылкости, с которой тот время от времени притаскивал Скарамучче крохотные букеты хрупких цветов, рассказывая, что такие же растут неподалёку от дома его родителей, и выпаливая, что однажды обязательно покажет ему это место. Ещё «почти» составляло трепетное «обожаю», которое Тарталья выдыхал ему на ухо во время секса, через полсекунды после оргазма, подламываясь в локтях и припадая на них, чтобы не навалиться на Скарамуччу всем весом своего тела, будто бы это и правда могло сломать его, хотя в действительности в груди раздавался громкий хруст именно из-за этого слова, в точности нож вонзающегося в него всякий раз, стоило только прошуршать. Это «почти» было огромной слабостью, на которой дала первые всходы любовь к Тарталье на том месте, где планировалось только отхватывать, точь-в-точь оголодавший и одновременно боящийся до безумия приближения к кому-либо зверь, куски чужого внимания и тепла, даже если они заключались исключительно во взаимном разрешении прижиматься друг ко другу во время переплетения телами в постели или трогательных и и одновременно нелепых попыток Тартальи согреть Скарамуччу во время их ночёвок вне стен и крыши, словно он правда нуждался в этом. Разве что нуждался в этом всецелом обожании, которое не было похоже на благоговение или очарованность, которые стало привычным видеть в окружающих людях, не понимавших и видевших в Скарамучче не больше, чем искусное творение архонтских рук. Странник полагал, что период любви к Тарталье закончился в тот момент, когда он перестал существовать в памяти того наравне с памятью любого другого человека в Тейвате, и чем больше времени проходило с последнего раза, когда они виделись, тем крепче становилась эта уверенность — в конце концов, это ничем не отличалось от того, как он изо дня в день готовился потерять Тарталью, рассматривая это как нечто, что безусловностью подразумевалось само собой, а теперь старые рубцы вспороты и кровоточат, вынуждая со всепоглощающим ужасом осознавать собственную уязвимость на месте брони, в присутствии которой всё это время был убеждён. Перспектива как спрятаться, сводя к нулю шанс снова встретиться с ним, так и позволить этому произойти, в равной степени не нравятся Страннику, вызывая оглушительный скрип отторжения внутри, и единственное желание, которое у него на самом деле есть — это никогда не пересекаться с Тартальей вновь. Никогда не вспоминать, какая у него подвижная мимика, совсем как поверхность воды, что попросту не умеет приходить в полное спокойствие и хотя бы немного, но рябит или вздрагивает, сиюсекундно откликаясь на происходящее вокруг. И в особенности никогда не вспоминать о том, какими надёжными бывают его прикосновения, ощущаясь молчаливым заверением позаботиться и защитить, даже если вслух сам Странник ни за что не признает, что хочет этого. Ладонь теснее прижимается к губам, зажимая рот, и всё равно звук, который вырывается из горла, кажется чересчур громким. Нахида пользуется моментом и пододвигается ближе к нему, прижимаясь бок к боку, и Странник не издаёт ни возгласа возражения — у него не остаётся сил на то, чтобы спорить с ней или пытаться опять прогнать, и эта ситуация в их отношениях успевает стать такой же обыкновенной, как его привычка огрызаться ради самого факта несмирения. Следом раздаётся громкое бумажное шуршание, и Странник, нахмурившись, косит в ту сторону взгляд, чтобы обнаружить, как Нахида разворачивает неизвестный свёрток, бережными движениями отгибая каждую складку, из-за чего тот напоминает цветок, мало-помалу раскрывающийся под первыми солнечными лучами. Дальше обнаруживается всамделишная цветочная середина из засахаренных орехов аджилех — их продают едва ли не в каждой лавочке Сумеру за смешную цену, и дети скупают сразу по несколько свёртков, собираясь у прилавков огромными гомонящими толпами без определённых очертаний очереди. — Терпеть не могу сладкое, — буркает Странник, отведя взгляд, прежде, чем Нахида успевает предложить ему угоститься — это прозрачное намерение, для угадывания которого не приходится прилагать усилия. — Правда? — вскидывает с наигранным удивлением брови и улыбается та, а по голосу слышно, что нисколько не удивлена подобным ответом, если не сказать, что ожидала его, и если предсказывать чужие поступки для Странника преимущество, то быть предсказуемым самому — оплошность, так что он закусывает изнутри щёку, прикрывая глаза в раздражении, пока Нахида прежним лукавым тоном добавляет: — Или боишься, что понравится, и не сможешь остановиться? Странник знает, что не следует реагировать, однако в груди предательски ёкает, а взгляд сам по себе тянется обратно к орехам аджилех в свёртке и прилипает к их шершавой поверхности — от этой корочки, когда ломается, на нёбе остаются мелкие царапинки, которые позже щиплют после глотка персикового сока и саднят, если провести по ним языком. — Твои глубокие метафоры меня не интересуют, — облизнув губы, выдавливает из себя, в конце концов, Странник и утверждается в мысли, что пора бы уйти, но также понимает, что поздно, потому что ловушка уже затягивается вокруг него петлёй, откуда не вывернуться, и Нахида, судя по тому, как склоняет голову к плечу и берёт один из орехов, разглядывая, будто видит впервые, тоже знает об этом. — По-твоему, это метафора? — с улыбкой переспрашивает она. В такие моменты Странник чувствует себя на тончайшей грани от искреннего раскаяния, что не раздавил её, точно подвернувшийся под ногу персик зайтун, когда была возможность, потому что Нахида — её прямота и одновременная лукавая вертлявость в расплывчатости и неоднозначности формулировок, которые всегда вонзаются без малейшего отклонения в сердцевину болящей точки — сводят его с ума. Ему не удаётся вспомнить, кто ещё бы вынуждал его чувствовать себя таким безвольным и полностью управляемым, несмотря на старательные попытке сохранить свою независимость и свободу в действиях, и эта способность Нахиды подвести всё именно к такому повороту событий, который ей нужен, по праву делает её одной из самых сильных игроков в пьесе, которую разыгрывает Царица. Несколько секунд Странник не отрывает взгляда от ореха аджилех, протянутого ему в жесте отчасти дружеском, а отчасти повелительном — вслух не говорится и вряд ли будет произнесено, однако он осознаёт, что Нахида не просто угощает его, а собирается сделать из его решения вывод, который впоследствии не единожды напомнит о себе, отзываясь в просьбах, с которыми она будет обращаться к Страннику, или какую роль займёт в этом новом витке их истории с Тартальей. «Будто бы от этой истории что-то осталось», — проносится в голове у Странника; у уголков рта собирается напряжение, когда он поджимает губы, а через секунду протягивает руку и берёт орех аджилех. Сахарная корочка, как и ожидалась, оцарапывает нёбо и замирает шероховатостью на языке, а сладость начинает чувствоваться лишь спустя несколько томительных мгновений.