A little bit of sunshine

Тёмные, почти что чёрные облака, сгущенные в тучи, выпускают из себя водопад брызг, стеной закрывающих обзор на горизонте. Капли стучат по чёрному зонту над головой, стучат громко и часто, от чего руки пробивает лёгкий мандраж. В Сеуле после жаркого месяца наступает долгожданный сезон дождей. Но наступает он так внезапно, что приходится забегать в первый попавшийся магазин и хватать со стойки зонт, платить за него, хотя дома уже лежит свой, которому года два. Проблем с деньгами нет, это позволить себе можно, но вот зачем дома три зонта? Сокджин фыркает, поправляя наушник в правом ухе, держа зонт то ли локтем, то ли плечом, ведь в левой руке пакет с драгоценностями: целыми двумя килограммами персиков и детскими поделками. Как же он молит небеса о том, чтобы поделки не промокли, — дети старались же. Обидно будет, если расклеятся. В наушнике играет какая-то песня, кажется, что-то из поп-рока, но что именно — он не знает. Настроение на фоне не на шутку разыгравшейся погоды поднимает, и это уже хорошо. Минует калитку и поскорее забегает на крыльцо дома, ища в кармане серого пиджака ключи, тихо матерясь под нос. Два щелчка, и он заваливается внутрь, аккуратно закрывает дверь. Кинул бы по привычке ключи на светлый комод, но знает, что шуметь нельзя. Вместо этого разувается, кладёт ключи и наушник на поверхность комода, скидывает пиджак, область плеч на котором всё же промокла, на витую спинку стула. На цыпочках пробирается через коридор, на секунду заглядывая на кухню, оставляя пакет там. Проходит в спальню и картину застаёт, что волнует его сердце посильнее внезапных ливней. Среди смятого постельного белья белого цвета видна лишь тёмная макушка с длинными локонами, вьющимися не от природы, а от влажного воздуха. Растрёпанная, вероятно, мытая день назад, но такая родная и любимая. Сокджин кровать по кругу обходит, ступая на мягкий ворсистый ковёр в цвет белья, и осторожно присаживается на край, всматриваясь в лицо, от которого только глаза и брови видны. Даже нос под одеялом спрятан, что вызывает улыбку. Любуется чудом своим любимым, боясь сон потревожить, но и взгляд отвести не может, — настолько любит. Дыхание задерживает, когда чудо шевелиться начинает и глаза приоткрывает, устанавливая зрительный контакт. Похоже всё-таки разбудил. — Джин-а, — хрипит голосом сонным, пытаясь глаза шире открыть, — ты купил мне..? — Конечно, купил, — Сокджин улыбается, позволяя себе сесть ближе и по волосам пушистым ладонью провести. Касание ответное чувствует, ведь тот ластится, словно кот, к его руке, прося больше. — Персики твои на кухне уже. Не знал только, в холодильник убрать, или ты сейчас будешь. — Поэтому они в пакете на полу, да? — спрашивает с прищуром, в ответ получая кивок. — На стол хоть вытащил бы. Сокджин в ответ на ворчание хихикает, гладить по волосам не переставая. Переходит на макушку, слегка похлопывая по ней, а затем неожиданно заваливается перед парнем, хотя места на кровати для его широких плеч явно не хватает — свешивается почти наполовину с края, но стойко держится, чтобы не упасть. — Вредный какой, вы посмотрите, — возмущается, в прямом смысле нос к носу сталкиваясь, глаза щуря. — Бежал под дождём, с работы, уставший, и то не забыл, а ты бубнишь. Как-то неуважительно это, Чонгук-а. — Бубубу, — ворчит тот, лицо вновь под одеялом пряча, чтобы улыбку лёгкую на губах скрыть. — Ты в уличной одежде на кровать забрался. Хён, мы обговаривали, что так нельзя делать! — Не нравится моя одежда — сними, — хитро парирует Сокджин, зная, что Чонгук от этого предложения смутится, превратясь в помидор из-за красных щёк. Однако тот реагирует по-другому, из-под одеяла внезапно вылезает и за белую футболку Сокджина хватается, заставляя поднять руки и позволить снять. Через минуту и брюки тоже летят в угол. Он ёжится, оставшийся в одних носках и нижнем белье, и закатывается под одеяло к Чонгуку, которое тот любезно поднял, на несколько мгновений открывая вид на подтянутое тело. — У нас холодно, — бубнит Сокджин, оказавшись в крепких объятиях рук, что спину ласково поглаживать начинают. — Почему пол ледяной? — Не знаю, — просто отзывается Чонгук, носом ему в шею утыкаясь. — Может, сломался, может, сам отключился. — Посмотрю. Но потом. Чонгук в ответ на это едва заметно кивает, в горячую шею своего вот уже как месяц мужа сопя. Поговорить хочется очень сильно, но вот так вот прилипнуть друг к другу хочется сильнее. Особенно, когда в дождливый день подогрев пола, похоже, сломался. Пусть Чонгук и не вставал с кровати примерно последние часа два. Греться нужно друг об друга, одеяло тут не спасёт. Оба делают вид, будто эта мысль — совсем не лукавство. Руководствуются и следуют ей, какое-то время в долгожданном тепле утопая, пока Сокджин, видя, что Чонгук снова засыпает, не заговаривает вслух: — А я поделки детей принёс. — Да? — тёмная копна волос от него отодвигается, отрывая и нос от шеи, отчего чувствуется прохлада, а тёмные глаза вновь устанавливают контакт. — Как они сегодня себя вели? — Даже не знаю, что сказать, — Сокджин морщится, вспоминая прошедший день. — Сначала всё было как обычно: Суджин играла с Мией и Минхёком, мальчишки Мин с Кимами какой-то пиратский отряд устроили, Кихён с Миной, Чаном, Рюджин и Чимином рисовали для них карту сокровищ на ватмане. Потом поспали, поели, гулять пошли. Мия упала, коленку разбила, пришлось к медсестре отводить. Юнги и Тэхён героически под плечи её держали, сказали, что мне неудобно будет, потому что я слишком большой, она слишком маленькая, а они — в самый раз, представляешь? Чонгук фыркает, смеясь, возмущение в голосе мужа слыша. Немым кивком просит продолжить, чтобы с мысли разговорами нечаянно не сбить. — В общем, коленка была обеззаражена и пластырем с котом заклеена. Потом они начали свадьбу играть. Да, опять, — отвечает на удивлённый взгляд. — Беда случилась: жениха выбрали, а невест желающих несколько оказалось. Мне Чимина даже жалко стало в какой-то момент: они встали вокруг него все и давай перечислять, кто что умеет лучше, кто одевается лучше, в общем, помогали решить, кого ему выбрать надо. А он как будто и жениться-то ни на ком не собирался. Пришлось искать им компромисс и женить его на всех пятерых. Сокджин останавливается, потому что понимает, что Чонгук уже хохотом заливается. Беззвучным, правда, чтобы не мешать, но в памяти его этот смех такой звонкий, что он его и так слышит, даже без звука. — Ты устроил детям многожёнство? А что ты их родителям скажешь? — А ничего не скажу, — Сокджин фыркает, руку поднимая и, словно на автомате, прядки выбивающиеся начинает пальцами перебирать, сдвигая в стороны, пытаясь прическу растормошенную в одно целое собрать. — Дождь начался, они все завизжали и в здание убежали. Никакой свадьбы не получилось у них. — Погода, видимо, над Чимин-и сжалилась, — не перестаёт хихикать Чонгук, а сам к руке снова льнёт, когда Сокджин опускает ближе к лицу её, поглаживая всё ещё розоватую щёку большим пальцем. — Каждый раз удивляюсь тому, что ты в детском саду работаешь. Бедные-бедные твои нервы. — Зато, видишь, прихожу домой уставший и сразу в объятия твои. Не всем же из дома работать, как тебе. — А меня всё устраивает, — проворно придвигается ближе, в губы коротко чмокая, ставя своеобразную точку в разговоре. — И моя работа, и твоя работа, и наши объятия постельные — тоже. — И сломавшийся пол? — Чёрт с этим полом, тебе лишь бы поворчать. Чонгук одеяло откидывает, двигаясь на середину кровати, позволяя Сокджину наконец лечь так, чтобы наполовину в воздухе не находиться. Почти ложится на него сверху, ногами бёдра обхватывая, обвивая тело, как коала, и только после понимает, что до откинутого одеяла не дотянется теперь. Надувает губы и смотрит в глаза, недовольную рожицу строя. — Мне холодно. — Ты сам это сделал, вообще-то, — Сокджин поднимает бровь. — И неужели я не настолько горячий мужчина, чтобы согреть тебя? — Ты мужчина, у которого шутки такие, будто ему уже сорок пять стукнуло, — ворчит. — И? Разве это не горячо? — Ладно, отчасти за это я в тебя и влюбился, — соглашается с ним, ёрзая на месте, пытаясь устроиться удобнее. Не выдерживает, на бёдрах садится, чтобы до одеяла дотянуться, и с победным «Есс!» накидывает его на них, в прошлую позу возвращаясь. Сокджин, за этим действом наблюдая, думает о том, что не знает, за что влюбился в Чонгука. За вьющиеся от влаги волосы, напоминающие кудряшки облаков в ясный день; за звонкий смех и мягкий голос, умеющий, впрочем, грозно ругаться на виновных и срываться от удовольствия по ночам; за широкую улыбку, способную осветить мир, и за слёзы, что в грустные моменты сцеловать с припухших щёк хочется, чтобы боль облегчить. За то, каким открытым и по-детски озорным он может быть, при том, каким строгим начальником является на работе и в любых важных вопросах; за вредность и упрямство во многих моментах, таких, например, как глажка постельного белья после стирки или лежание в постели в уличной одежде... — Кажется, я влюбился в тебя за самого тебя. — Сам понял, что сказал? — после короткой паузы говорит Чонгук, в душе крича от восторга. — ...я думал, это прозвучит романтично. — Ладно, это звучало странно, — выдерживает паузу, делая вид, будто сейчас скажет нечто тайное и удивительное, — но мило. После этих слов Чонгук припадает к родным губам, стискивая Сокджина в объятиях, а тот отвечает тягуче-медленно, смиряя, успокаивая. Оба словно утопают в медовой па́токе, находясь в мягкой, тёплой кровати вплотную друг к другу, неторопливо целуясь, растягивая удовольствие как можно дольше, в то время как за окном бушует непогода. Они не слышат того, как барабанят капли дождя по крыше и как воет ветер за окном, зато слышат собственное слегка сбитое дыхание и стук сердец, взволнованных в подобные моменты даже спустя те несколько лет, что они вместе. Через некоторое время Чонгук проходит на кухню, где уже лежат в стеклянной прозрачной миске заботливо помытые персики, а на краю стола красуются пятнадцать букетов из бумажных ромашек, перевязанных ленточками разных цветов. Заинтересовавшись, он подходит ближе к ним, успев ухватить одной рукой персик, сразу же надкусывая его. Прищурившись пересчитывает ромашки, замечая нечто странное. — Сокджин-а, — зовёт, получая отклик из ванной. — Почему поделок пятнадцать, если у тебя детей в группе четырнадцать? Сокджин подходит к нему, вытирая руки о домашние штаны, за что тут же получает недовольный взгляд, на который молча отвечает пожиманием плечами. Выдерживает театральную паузу, затем берёт один из букетов, тот, что фиолетовой лентой обвязан, и протягивает его в одной руке. — Потому что один — мой. — Для меня? — притворно удивляется Чонгук, пытаясь не засмеяться. — Нет, для госпожи Чон, — Сокджин закатывает глаза, отчего тот не сдерживается и всё же смеётся на весь дом. — Конечно, для тебя. Чонгук принимает небольшой букетик и с умилением оглаживает бумажные лепестки на цветах. Он окидывает взглядом остальные поделки. — Научишь меня такие же делать? Выглядят, как настоящие. — Научу, если поблагодаришь, — вредничает Сокджин, хотя ему одной Чонгуковой улыбки достаточно для удовлетворения. Тот подходит к нему вплотную, откладывая поделку на стол, после чего обвивает руками шею, привставая на носочки, и шепчет: «Люблю тебя». Оставшийся вечер они готовят ужин вместе, пританцовывая под музыку из телефона Сокджина, распивая один бокал красного вина на двоих. Букетики ромашек теперь лежат на диване в гостиной, сушатся, так как дождь всё же попал на некоторые из них, слегка намочив бумагу. А после Чонгук помогает Сокджину подписывать каждую поделку, удивляясь тому, что тот прекрасно помнит, кто из детей какой букет сделал и для кого он предназначается. Правда, уже в самом конце после очередного восхищённого возгласа Сокджин со смехом показывает ему листок с фамилиями и цветами ленточек, который всё это время лежал сбоку от него, за что получает квадратной подушкой по лицу, а затем — кучу мелких поцелуев в то же место. Даже мрачный дождливый день, в который случаются разбитые коленки и неудавшиеся свадьбы, может остаться уютным воспоминанием, приносящим счастье, если провести его конец с близким сердцу человеком. И Сокджин знает об этом, как никто другой.