Нужный

Дин у смутно знакомого дома, засвеченного таким ярким и мягким светом, что сомнений не остаётся: Дин или спит, или умер. Он бы предпочёл последнее. Половицы не скрипят под шагами. Пороги и подоконники не засыпаны солью. Этот дом совершенно не защищён, и Дин впустую пытается нащупать за поясом хоть какое-то оружие. Но опасности нет. Шестое ли это чувство, или анестезия, которую дарует смерть, но Дин осматривает углы на голой привычке, ищет зло в золотистых тенях лишь потому, что разучился смотреть иначе. Это пугает немного. Безопасность. Лишь когда в очередной комнате Дин видит спокойно сидящего на постели отца все вопросы отпадают. — Дин, наконец-то. Иди сюда, малыш. Какой-то другой, неподвластной магии этого место частью, Дин помнит, что отца нет рядом. Что он ушёл, израненный лапами даэв и вымученный слезами. Ушёл, послушав его, Дина, внезапно осознавшего про отца то же, что и про брата: любимых приходится отпускать, чтобы сохранить. Как хорошо, что сейчас это не имеет значения. Раны Джона заклеены чистыми пластырями, а в его уставших глазах сияет самая настоящая счастливая улыбка. Последний раз Дин видел её ещё в детстве, когда Джон обнимал Мэри, одновременно укачивая Сэмми. Тогда Дин, дурачок, ревновал. Такое обычное чувство для ребёнка, обретшего брата после четырёх лет безраздельной любви родителей. Такое чуждое для Дина, у которого кроме брата никого и не осталось. Дин гонит мысли и идёт к отцу, в чьей позе не читается напряжения. А ещё Джон не пахнет дорогой или алкоголем. Дин пытается уловить хотя бы порох, но в воздухе ничего кроме привычного, знакомого ещё с детства, отцовского запаха. И в его объятия Дин попадает так же беспрепятственно, будто отец ждал его только чтобы их дать. На груди отца тепло и надёжно. Точно так, как Дин помнит. Как мечтает, чтобы было каждое мгновение их безумной жизни. Джон посмеивается с того, как крепко Дин прижимается к нему, мягко кладёт ладонь ему на голову и неторопливо поглаживает волосы. — Скучал, парень? Конечно скучал... Не плачь, слышишь? Сильные мальчики не плачут, не забывай, чему я тебя учил. — Я вовсе не.. — Дин по привычке ищут оправдания, но не находит, а Джон, почему-то, вместо сурового взгляда лишь крепче его к себе прижимает. — Пап, а как же охота? Тот демон всё ещё ищет тебя, и я не хочу... — Дин, успокойся, — отец отстраняется и обнимает его лицо ладонями, гладит размашисто и ласково, будто Дину вновь четыре, и Джону можно его так баловать. — Не беспокойся об этом. Чёрт возьми, просто расслабься, малыш. Пока мы здесь, нас никто не обидит. Я позабочусь. И Дин верит. Ощущает, как улыбается, широко и искренне. Видит ответную улыбку отца, который, не изменившись лицом, из-за неё молодеет на десяток. Дин не помнит этого чувства. Этого тепла, которое заполняет его целиком, как горячий кофе сытый желудок. Дин даже не уверен, что способен контролировать что-то из происходящего. Ещё минуту назад он бродил по незнакомому помещению, думая о соли и оружии, а сейчас он с отцом, внезапно притягивающего его к себе так, чтобы их носы соприкасались, а дыхания перекрещивались. У отца красивое лицо. Приятные черты, густые ресницы, привлекательные губы. Дин ловит себя на том, что любуется, но куда более удивительно то, что Джон делает то же. Это приятно. Чёрт побери, это восхитительно. И вовсе не кажется неправильным. Лёгкая ухмылка отца — всё, что получает Дин прежде, чем на губах теплеет. Дин распахивает глаза. Смотрит, пытаясь осмыслить, но Джон больше не двигается, соединив их губы в простом, невинном поцелуе. — Что я сказал, сын? Расслабься. — Да, сэр. Это повторяется ещё и ещё. Чувство странное, слишком близкое к тому, чтобы вытянуть Дина из сказки или напугать, но Джон не делает поцелуй серьёзнее, и Дин позволяет этому быть. Отец рядом. Обнимает, отогревая, и безвкусными губами будто извиняется. Дин бы мог потонуть в этом. Навсегда затеряться в мгновении, когда единственный, в кого Дин верит абсолютно, действительно крадёт его от всего мира. Но это не всё. Чего-то не хватает.. Чего-то важного... — Где Сэм? Дин не вздрагивает от неожиданности. Ладонь Сэма, знакомо-горячая, отличающаяся ото всех других рук как раз тем, что Дин узнаёт её из тысячи, ложится ему на плечи и медленно спускается по позвоночнику, стирая страх. Отец немного отодвигается, давая второму сыну сесть с ними. Между ними нет напряжения, Дин точно знает, потому что теперь сидит зажатым между их крепкими телами и не чувствует ничего, кроме покоя. — Что вы тут делаете? — прищуривается Сэм, тут же задорно улыбнувшись. — Нет, не желаю знать. Просто рад, что вы в порядке. Рад что ты счастлив, Дин. — Надеюсь, не только он, — отец подмигивает Сэму, и тот робко ведёт плечом. Придвигается ближе к брату, послушно позволяет Дину заправить выбившуюся прядь за ухо. Смеётся глазами, как умеет один в мире. Дин понимает, что для него весь Сэм такой: склеенный из неповторимых, исключительных деталей, которые ничьими другими не заменишь. Сэм будто читает его мысли. Вздёргивает подбородок, вертит лицом. — Нравлюсь? И ухмыляется, зная ответ. Дин не пытается притвориться. Делать вид, что всё, что определяет Сэма, ему не интересно, у Дина никогда не получалось, и он протягивает руку, на пробу скользя самым кончиком пальца по его носу. Дин знает, это не реально. И всё равно ощущает бархатный трепет от прикосновения. К Сэму.. К бесконечно вредному, упрямому, и во всех отношениях совершенному брату. Сердце Дина ускоряется. Только руки отца, всё ещё лежащие на плечах, придают храбрости, и Дин подаётся вперёд, зажмуривая глаза. С Сэмом всё иначе. Его поцелуй — как внезапная жажда, как жар, как самая сильная страсть, которая, почему-то, вопреки всем правилам реальности, не уничтожает их обоих. Сэм прижимается к нему, лицо держит крепко, едва не сдирая с щёк кожу. Слишком легко перехватывает инициативу. Слишком быстро углубляет поцелуй. — Ты же знаешь, что мы тебя не оставим? — шипит почти яростно, вновь прижимаясь. Кусает. — Я хочу верить, Сэмми. Так сильно хочу... Отец тянет Дина на себя, и пламя угасает так же стремительно, как загорелось. — Мы любим тебя, Дин. Мы ведь твоя семья. — Отец целует его в шею, и Дина разрывает между целомудренностью этого касания и пылающим взглядом, которым его пожирает Сэм. Два его личных контраста, два полюса, не дающих ему развалиться на кусочки. Дин тянет руку к брату, валит на себя так, чтобы чувствовать шеей его шёпот и дыхание, жадно сжимать его волосы, пока с другой стороны его губы вслепую ищут губы Джона. Их прикосновения перемешиваются. Губы перестают различать вкус. Отец и брат, забота и страсть, прошлое и будущее — всё сливается, смазывается, исчезает в столь желанном и бесформенном чувстве: Дин любим ими обоими, Дин, наконец-то, им обоим нужен и не должен выбирать. Свет бледнеет, пока не посереет полностью. Блаженная тишина того дома сменяется до оскомины знакомой трелью будильника. Дин откидывает одеяло и огладывается. Мотель, соль у порога, и спящий на соседней кровати Сэм, опухший от вчерашних ран. Дин не помнит, что ему снилось. Странное, потрясающе ощущение ещё крутится внутри, но Дин не припоминает, что оно означает. Лишь когда Сэм подкрадывается к нему, чистящему зубы, и обнимает так крепко, что ноют рёбра — Дин ловит короткие отголоски улыбающихся глаз отца и наглых губ брата. — Я не хочу потерять папу, — признаётся Сэм, прячась за спиной Дина, будто брат единственный в мире, кто не подвержен страху. — Не хочу потерять тебя. Сердцу больно. Дин не даёт себе сжаться, потеряться или разомлеть, хотя это такая естественная реакция. — Я рядом, Сэмми. Мы справимся. Дин разбит. Почти вдребезги, почти безвозвратно. Он не знает, что заставляет его рот говорить эти слова, не может нащупать внутри того основания на которое, сбито дыша, опирается всё ещё держащий его в объятиях Сэм. Но, это работает каким-то образом. Сэм кивает, отпускает его, и встаёт рядом, умывая покрасневшее лицо водой. Дин водит щёткой по зубам, не чувствуя жгучего мятного вкуса. Внутри клубится что-то... Дин никогда не вспомнит, что.