I don't know what to do without you I don't know where to put my hands I've been trying to lay my head down But I'm writing this at 3 a.m.
«Сириус. Господи, как мне страшно. Мне так паршиво, Сириус. Я знаю, ты не услышал меня. Ты мог иметь самый острый в мире слух, мог хотеть заглянуть мне в душу так, как никто и никогда не хотел, мог уговаривать и упрашивать меня сколько угодно, но я молчал. По ночам, когда не надрывать связки в сдавленном рыдании было непосильно, я зажимал холодными ладонями рот, накладывал заглушающие чары, убегал в лес — все, что угодно. Все, что угодно, Сириус, но я ни за что не мог позволить тебе разочароваться в нашей дружбе. Сейчас я несвойственно для себя решителен и непримирим, и это ты сделал меня таким. Все мои лучшие качества воспитал во мне ты. Это был ты, Сириус. Ты, честное слово, можешь быть горд. Я и не думал, что из меня можно слепить что-то, хоть отдаленно напоминающее человека. Мужчину. Но, господи, почему все ещё так больно? Почему я чувствую себя так, будто кровоточит сотнями синяков все мое нутро? Я весь горю. Эта чернь, эта ненависть не должна была коснуться вас, поэтому она медленно, с аппетитом поглощала и переваривала своего хозяина изнутри. Я действительно… это как проклятие, понимаешь? Я знаю, что понимаешь. Я ничего не мог сделать. Я… я пытался, я перепробовал все я хотел лечиться я принимал препараты я даже стащил у матери чертов молитвослов. Я пытался быть нормальным, Сириус. Не ставь мне в вину, будто я не пытался. Даже сейчас, я все ещё думаю об отце. Они с мамой всегда винили себя за то, кем я являюсь. Она продолжала слепо жалеть сына. Лишь в его глазах никогда не сквозила эта отвратительная жалость. Таким, как я, глупо рассчитывать на сострадание или эмпатию, что уж говорить о любых. Благодаря ему я с детства знал, что приготовила мне жизнь. Я всегда буду одинок; люди будут в лучшем случае отворачиваться от меня, в худшем — предавать мое тело огню, земле, зубьям копий и лезвиям ножей. Далеко не все шрамы на моем теле я получил во время полнолуний, Сириус. Мне тогда было, кажется, десять с половиной. Раскрошенный, окровавленный кусок стены мелькал перед глазами, приближаясь-отдаляясь, сопровождаемый глухими вспышками боли в верхнем уголке лба. Один цепко держал меня за волосы, другой, судя по звукам и обрывкам фраз, возился с небольшим перочинным ножом. Я даже не дергался, представляешь, когда чувствовал стекающие по моим пальцам алые горячие дорожки. Я лежал, щурясь от резкого света солнца, видневшегося в огромной дыре в крыше заброшенного гаража, и пытался откашлять слипшуюся в горле кровь и слюну. Я не сопротивлялся. Они пытались выбить из меня всю дурь. В тот день мое запястье украсили 4 кривые полосы. После к ним добавились еще две, а потом ещё и ещё, пока я не понял, что исполосовывать себя не стоит, это выглядит слишком подозрительно. К счастью, я быстро нашёл выход. Либо работай так, чтобы выглядело натурально, либо проводи по тем местам, где уже нечего терять. Поэтому мой шрам на правом плече большой и уродливый, Сириус. От длительного использования. Помню, когда я встретил тебя, перестал трогать нож. Более того, я перестал расчесывать кожу до крови и щипать себя, как раньше, будто полосатости было мало — нужны пятна и горошек. Это было поистине удивительно, я как будто забыл, что вообще когда-либо занимался чем-то подобным. Тогда я и начал догадываться, что что-то не так. Это чувство подвоха и несоответствия достигало пика, когда ты был рядом, Сириус. Я был счастлив, счастлив так, как никогда прежде, потому-то мне и было так сложно понять, отчего так часто светится на моих губах такая подозрительно-искренняя, непроизвольная улыбка. Но счастье — ладно. Я был влюблён. Я был влюблён, и это приводило меня в первобытный ужас. Эти пунцовые щёки и уши; секундные взгляды, метавшие искры; заплетающиеся конечности; ревность; трепет, шелестевший крыльями горлицы между рёбрами и в животе. Сладкая тяжесть пониже… Я тогда думал, Сириус, что умру. Так я любил тебя. И не смог простить себе этого. Мне жаль. Правда, жаль. Принеси я хоть тысячу извинений, это ничего не изменит, но все же, если я хоть что-то значу для тебя, прости. Прошу, прости меня, Сириус. Мой милый Сириус.» Тонкий лист бумаги, исписанный сбивчивым почерком, гнулся и дрожал в трясущихся руках. Он покрывался влажными круглыми пятнышками по мере того, как на него с характерным звуком падали крупные соленые капли. Ни одного звука не вырывалось из приоткрытых губ Сириуса. Неуемная дрожь пробивала его снова и снова, остывшие струйки пота бежали по горячему, воспаленному от рыданий лицу. Окостеневшей рукой он дотянулся до клочка коричневатой бумаги. Рецепт на сильнодействующее снотворное. На его имя. Сириус сжал кулак. В комнате были слышны лишь размеренное тиканье часов и доносившийся с улицы вой сирен.And autumn comes when you're not yet done With the summer passing by, but I don't think I could stand to be Where you don't see me