Жгучая тоска. Тоскливая жгучесть.

Александр всегда смотрел на этот мир какими-то… Не детскими глазами. Возможно потому, что на это вынудила жизнь, да сподвигла сложившаяся ситуация — когда два младших брата буквально повисают на шее третьего, старшего, который и сам-то толком в жизни не адаптировался, времени на капризы совершенно не остается. Собственно, возможно, именно из-за сложившейся ситуации, он довольно рано повзрослел, быть может, даже раньше, чем средний брат — но как-бы там не было, он, однако, действительно повзрослел слишком рано. Возможно даже слишком слишком рано. Конечно, такое не произошло в один момент, все это обрушилось постепенно, напоминая собой подъем уровня воды — то все снижалось, сглаживая острые углы, то резко накатывало, делая эти углы не просто острыми, но еще и скользкими. А такая поверхность… До добра не доводила. Только до трагедии. Если так подумать, то самое начало их жизни сопровождалось какой-то трагедией. Отец ушел из семьи, когда еще родился Юра — но, он был не такой уж и сволочью. Да и как-то некорректно называть сволочью человека, что оставил за женой сначала квартиру, потом машину, да и к тому же исправно платил алименты, шел на контакт со своим сыном, не отгораживаясь за жалкими подачками… Да еще и с женой пытался сохранить неплохие отношения — просто для того, чтобы их потерял чувств не отразилась на мальчике так сильно. Впрочем — это все равно отразилось. Только все последствия вылезли намного позже — и, просто, у них были более сглажены углы. Чуть позже, когда на какое-то время вернулась страсть, и они даже снова сошлись, отец сделал их матери, пожалуй, самый дорогой подарок, закинув ей в яйцеклетку то, что впоследствии было названо Стасом — да стало вторым по старшенству братом. Отец прямо так резко соскочил с «иглы», но, справедливости ради, от мальчиков открещиваться не стал, да выходил с ними на контакт, бывало, забирал к себе на квартиру, которую приобрел еще задолго до рождения Юры, но… Это было не то. Все было как-то не то. И нет, не в том смысле, что Стас словно был менее любим, совершенно нет, определенно, к обоим мальчикам он питал светлые, родительсктие, отцовские чувства. Дело в том, что… Дело в том, что глобально, у них были разные, не перекликающиеся между собой, жизни. И несмотря на биологическое родство, друг для друга они были… Чужие? Ну, пожалуй, не чужие, но определенно — чуждые. Пока мальчики, в силу возраста, готовы были впускать в свою жизнь абсолютно всех, без разбора, отец в свою жизнь впускать не хотел, да и не был намерен — от того, по сути, оборонялся и заграждался за плотной пеленой стены отчуждения — хотя родство им не вырубить из своего генокода даже топором. Он — код их родства — был не разрушим, и хакера, чтобы нарушить такую цепь, природа еще просто не создала, не родила. Однако, несмотря на это, ни с одним из детей, и даже с женой, он контакта не терял — пусть даже иногда и реагировал на обоих мальцов с вымученной улыбкой, а капризы бывшей супруги старался просто не замечать. Не то, чтобы у него это качественно получалось, но… Он же пытался. А это уже хорошо, ведь так? Впрочем, именно тогда, Юра, самый старший брат, что тоже был взрослым не по годам, усвоил для себя важный урок. Любовь — это то, что способно разрушать целые жизни и судьбы. И любовь — это не самый долговечный продукт. Когда-то, случайная страсть, что была дана их родителям под видом вечной любви, отняла у них нормальную, полноценную семью, а также полноценное детство — когда стали постарше, надобность в подобном, конечно, отпала. Любовь — это то, что отняло у младшего-старшего Маштакова какую-то его часть — самую неотъемлемую, между прочим, слишком рано обточив сердце наждачной бумагой, да сделав неприятно-шершавым, зачищеным. Вот только… Зачистили ему всю самую мягкую сердцевину, безжалостно лишив мякоти, да образовав острые углы по краям, которых, по идеи, у ребенка быть не должно. Что для взрослого лишь пустяк, для ребенка оказалось фатально. Сердце Юрия Маштакова слишком рано зашкурилось, закровило — да приобрело оттенок алого жгучего перца. То ли Стас умом не вышел, то ли оказался менее пробиваемым, — не ясно. Но ясно лишь то, что он подобного смог избежать, и его сердце оказалось мягким, нежны, нетронутым… Юра, конечно, как старший брат, мог бы сам навязать ему свою психологию, самолично зашкурить сердце темной ночью, в темноте их комнаты, под покровом темноты, пока недальновидная мать не видит, но… Он не стал. Пусть лучше уж брат будет наивным, но счастливым дурачком — подобные, обычно всегда лучше живут. Юра решил — пускай. Пускай все лучше будет так — даже если Стас окажется совершенно неподготовленным к тяжелым, прежде всего морально, ситуациям. Пускай. Лучше брат потом протянет свою руку, чтобы вылечить, скрепить ранненое сердце, но самолично — ломать не будет. Ну… Он вроде бы и не сломал — но, собственно, и не укрепил. Стас был не последним результатом родительских попыток снова сойтись, хотя бы для того, чтобы обеспечить детям нормальное и, на сколько это возможно, счастливое детство — вот только если Юра был изначально запланированным, Стас стал таким своеобразным подарком, то вот Саня… Саня стал неожиданностью. Весьма неприятной неожиданностью, крайне ненужным плодом прилива этой гребанной страсти — но, даже несмотря на это, и мать, и отец (слово «родитель» во множественном числе у них использовать было просто не принято), и даже братья, пытались создать ему наиболее приятные и комфортные условия для развития. Даже, если, по итогу, он где-то принял психологию и душевную исколеченность Юры, просто как-то элегантно извратив ее под свою психологию. После Сани все резко стало как-то плохо. Отец пусть и помогал финансово, дарил всякие подарки, покупал сыновьям их хотелки, но вот чтобы присутствовать в их жизни более прямо, а не косвенно, он не стал — просто потому, что не смог, не выдержал. Просто потому, что о сыне от действительно любимой женщины, он, конечно, мечтал и хотел — но вот выводок аж из троих мальчишек, от женщины, что резко стала ему чужой и не родной — ну как-то… Ну как-то да не очень, откровенно говоря. Определенно, ему не нужен был какой-то рано оледеневший, охладевший, к нему старший, что также рано стал смотреть каким-то жгучим взглядом волка. Определенно, ему не нужен был какой-то слишком милый и наивный средний дурачок, что в откровенную не замечал, как вокруг него рушится их маленький мир, что все равно тянулся к отцу, в откровенную не видя, что отец в ответ уже давно — нет, не тянулся, потому что они ему глобально не нужны. Определенно, ему не нужен был самый младший, что смотрел на этот мир маленькими, рассеянными глазами, просто не понимая, что происходит в семье, с отцом, с мамой, с братьями… Саня не понимал, почему старший от всех всегда пытался скрыться за жгучей агрессией, что была холоднее льдов Арктики. Саня не понимал, почему средний был каким-то развеселым, окрыленным, вдохновленным и влюбленным клоуном, чей характер был на подобии сладкого безе, от которого, обычно, сильно хочется пить и всегда заходятся зубы. Саня не понимал, почему мать и отец никогда не жили вместе, просто, по сути, перекидывая ответственность за сохранность детей друг на друга, прячась от них за стеной прохлады, и, откровенно говоря, какого-то кислого отчуждения — лишь их печальных взгляд, что наполнен лимонной кислотой отчуждения, всегда виделся Сани где-то под потолком. Мх, потолок… Для Юры, достать потолок — просто вскинуть руку наверх. Для Стаса, достать потолок — надо найти какую-нибудь устойчивую стремянку. Для Сани — никогда не достать потолок. Он всегда будет где-то там, наверху, но никогда — где-то внизу, поближе к мальчику. Но никогда — в полной досягаемости. Должен ли он здесь завидовать Юре, хм? Возможно, Саня так рано впитал психологию Юры потому, что появился на свет, когда самому старшему из их выводка уже было 17, и у старшего прогрессировала дистимия — сначала, и полноценная депрессия — позже. Дистимия от депрессии отличалась тем, что никогда не имела ярко выраженных симптомов, и обнаружить ее было сравнительно сложно — даже будучи под влиянием дистимии, эдакой «легкой формы депрессии», человек мог с прежним радушием что-то любить, есть, заниматься, смеяться — и этот диагноз «дистимия» в медкарточке Юрия Маштакова, появился сравнительно поздно, уже тогда, когда дистимия в нем умерла, сгнила, прихватив все хорошее, позволив на месте этих обломков полноценно родиться депрессии — и ему ее тоже записали. Но только позже. Настолько позже, что решили указать тогда, когда смысла в этом не было, когда уже стало ясно, что закрывался Юра от всех только потому, что его внутренности и ребра грызла лютая депрессия, оставляя некрасивые рубцы. От дистимии можно избавиться за два года. Эти два года, что стоило потратить на себя, на излечение дистимии, Юра провел за тем, что менял младшему подгузники — да едва ли не везде таскался за ручку со средним, которому общения со старшим стало резко не хватать. Просто Стас хотел все попробовать, все знать. Просто Стас с чего-то решил, что старший, который его тыкал, мол, вот вырастишь — и будет не до сна, — может ему это дать… Даже если по факту, Юра сам мало что знал, посвящая себя не столько учебе, самопознанию, или познанию мира, сколько спорту — пожалуй, именно это явление и стало его сильной оттудушиной, и, возможно, когда-то, именно спорт спас Юру от чего-то по страшнее, чем скалящаяся депрессия. Юра, увы, проецировал свои плохие мысли и домыслы, делал их материальными — вот только если Стас их не усваивал и не впитывал, просто не понимал, да и не хотел расшифровывать, почему брат стал хуже жгучего перца, то вот Саня… Впитывал довольно качественно, смотря старшему брату в рот, долгое время считая его едва ли не миссией и пророком. Впрочем — и Стас так тоже считал. Они оба видели в старшем брате пример того, каким морально устойчивым нужно быть, совершенно не понимая, что старший был как раз антипримером, примером того, каким совершенно не нужно быть. Нет, конечно, заниматься спортом надо, и следить за собой физически — тоже, но вот кормить свою дистимию на радость депрессии, раздувать ее до космических масштабов этой самой депрессии, то, что не надо. То, что просто нежелательно — потому что портит жизнь и вызывает привыкание. Однако, если Стас, возможно, духовно был крепче, и от того не замечал злобы и тоски старшего брата, то вот Саня, будучи более губкоподобным, тоску старшего брата рано впитал, переработал, да отложил куда-то на просторы сознания, сделав это подпиткой и кормом — не на сейчас, но уж точно — на потом. Конечно, будучи ещё сравнительно маленьким, он не понимал происходящее, не понимал, что каждый их них поступает сравнительно плохо. Отец был не права, что, будучи их создателем на 50%, всячески старался отвернуться. Мать была не права, что пыталась спасти то, что давно уже стало руинами — в их же случае — отношения с бывшем мужем и их отцом. Юра был не прав, что вгонял себя в черноту и депрессию, даже не пытаясь от нее избавиться, хотя бы выговориться. Стас был не прав, что в откровенную не замечал происходящего, витая в своих облаках из сахарной ваты, обязательно какого-то нежного, но такого кислотного розового, постоянно куда-то спеша, стремясь попробовать все самое плохое. Саня был не прав, что впитывал тоску и черноту старшего, впитывал столь токсичные и опасные пары, которые, со временем, стали губить и его — много позже, но все-таки, он успел впитать в себя достаточно много бомбы замедленного (отложенного?) действия. Они все просто… Просто. Просто не понимали, что творили. Собственно, от депрессии Юру не то, чтобы спасли, но точно уж излечили, острые, жгучие, пожалуй, даже опасные перцы. К острому у него изначально как-то была тяга, которая подкреплялась за счет исполнения острых хотелок со стороны отца — и вот, однажды, насмотревшись на урожаи острых перцев в интернете, он, через мать, отец к тому времени с ними практически не контактировал, постоянно придумывая красочные отмазки (Юра даже не допускал мыслей, что он реально мог быть чем-то занят, считая, что все это бредовые отмазки) приобрел себе семена действительно сильного перца — конечно, его название довольно скоро выветрилось, сбилось под натиском гантель и железа, но он вроде относился к семейству скорпионов, и рос, как на дрожжах — возможно, дело в том, что Юра за ним действительно с любовью ухаживал, удобрял, на свои карманные деньги горшки покупал, исключительно питьевой водой поливал — и, как для перца, скоро, у них на подоконнике был огромный сорняк, что качественно и по много плодоносил едва ли не цветами — в любом случае, пусть на выходе у них и был едва ли не опасный урожай, едва ли не опасные плоды, но пахло от него чем-то таким домашним, приятным, не то фруктовым, не то цветочным. Пожалуй, с чем-то теплым, уютным, домашним и семейным, у Юры теперь на всю жизнь была стойкая ассоциация с приятным, цветочным запахом своего самого первого острого перца — это, конечно, было странно, но когда он, на залитой солнцем кухни, склонялся к своему перцу, да почти невесомо касался носом, нюхая его, втягивая легкий цветочный аромат, что едва крылья носа не дрожали, он чувствовал себя действительно… Счастливым. Да, пожалуй, именно счастливым — и именно так, обманичивая отдушка какого-то скорпиона, стала для него синонимом слово счастья. Возможно, конечно, когда он этот самый перец, эти сравнительно небольшие, уродливо-сморщенные, плоды ел, или что-то готовил из них, всякие ассоциации со счастьем мигом испарялись, принося только страдания в желудок и на выходе, но ассоциация была воистину стойкой. Не стойким было только наслаждение и любовь к этому перцу в те моменты, когда он смел позариться на этот «несчастный» перец, который размножался, подобно сорняку, все-таки есть сам перец, или что-то из него готовить, было действительно больно. Конечно, узнав потом в интернете, что острое, кроме того, что в умеренных количествах полезно, даже чуть ли не сердечникам, еще являлось природным обезболивающим, и отвечало за выработку эндорфина, Юра, сначала, не поверил, ведь ему казалось, что счастье острое у него не вызывает, хотя на это ощущение все равно подсаживаешься, как на наркотик — но, возможно, именно острое также когда-то и смогло сбить жгучую депрессию своей еще более убийственной и жгучей остротой. Возможно, это действительно было и так — а может и не было, кто ж его теперь знает? Вот именно — никто. Да и так ли это было важно, если со временем очень многое становится действительно неважным? Действительно важно было то, что мать, заметив, как в руках у Юры этот, а затем и другие перцы, плодоносят, предложила ему воистину хорошую идею. «Почему бы их тебе не продавать, сынок?» — как-то спросила она, щедро плеща в бокал — «Мы их все равно не едим, да и ты один не съедаешь — так зачем зря переводить продукт, если ему можно найти более достойное применение?» Сначала, Юра, конечно, заботливо давая новому потоку урожая насытиться водой, не воспринял эти слова всерьез — он вообще очень многие мамины слова не воспринимал всерьез, принимая это за пьяный бред, ибо пока он топил тоску и печаль в острых перцах, мать все это дело добротно заливала в винном красном алкоголе, — и те слова были сказаны, по сути, в таком же пьяном угаре. Но потом, когда он застал у материи более чистую и свежую голову, он всерьез задумался над этим. «А действительно», — подумалось ему, когда он заботливо и аккуратно протирал тряпочкой листья, — «А чего добру пропадать? Матери от острого плохо, эти мелкие шашлыки их не едят, да и им в силу отсутствия опыта, вредно. А я… Я ж того… Тоже…» — он прервался на тяжкий вздох — «Не съедаю.» После чего с сожалением посмотрел на перцы — их, конечно, продавать было жалко, все-таки свое, можно сказать — родное, но… Но возможно — так будет действительно — лучше. Нет, ну а что? У него, получается, будут более развязаны финансово руки, так как это будут исключительно его деньги — так и на эти перцы найдутся такие же долбанутые ценители. И все ведь будут исключительно в плюсе — о, не так ли, ведь так? Его, если так подумать, первый бизнес, раскрутиться едва ли не сразу и едва ли не быстро — пусть и поднимался он по большей части не на ценителях и знатоках, а на эктрималах, которым хотелось просто пощекотать нервы, но эти перцы, которые он всегда растил с искренней любовью, пусть теперь уже не столько для себя, сколько на продажу, довольно скоро принесли ему первые и хорошие бабки — и, возможно, уже тогда с его дальнейшей судьбой было понятно — осталось только как можно чище закончить школу, о поступлени не то, что в институт, а хотя бы в техникум, речи теперь и не шло — никто в семье не был против, чтобы он становился молодым и перспективным бизнесменом. Что ж, возможно, королём жгучих перцев ему и быть — то была… Не самая плохая судьба, на самом деле. Особенно когда батя уже финансово практически не помогал, а матери, чтобы банально не вылететь с работы, приходилось спать со своим боссом. Эти перцы скоро стали приносить реальный доход. Юра, конечно, об этом знал, мать его любезно известила, а он это, конечно, не поддерживал, морально не помогал — но и ничего не говорил, просто брезгливо отворачиваясь, да шаманя свой жгучий бизнес. Что ж. Это жизнь матери, пусть поступает, как знает — Юра же полностью посвятил себя спорту, да перцам, вероломно забыв, что у него есть младшие братья. А братья… Стасу было глобально все равно, и более того, он едва ли не спокойно смог на время забыть, что у него есть братья — ну да и что, если у мальца были друзья, и братья, лишь так, жили с ним где-то боком, практически забывая друг о друге? Вот только… Вот только у них же ещё был Саня, который, пожалуй, очень рано, едва ли не раньше Юры, столкнулся со стеной отчуждения и одиночества — братья его часто не видели, не замечали, мать дома трезвой практически не появлялась, — вот он часто и сидел один в комнате, тоскливо обнимаясь либо с собой, либо с игрушками — Стас все равно обниматься не хотел, мать самого младшего сына едва ли видела, а Юра жил в обнимку со своими опасными перцами, да железяками — вот мальчик сам себя и веселил, как мог. Точнее он не веселил, просто добротно кормя себя той тоской, что залегла не просто в их семье, а в сердце каждого — вот и все его развлечение достаточно долгое время. Весело, правда? Сейчас Юре были грузные двадцать шесть, он — весь такой-то крутой бизнесмен, что живет едва ли не за городом, специально поближе к своей плантации, которая была такой же огромной, и разрасталась, как сорняк, давая миру все больше урожая редких и тропических перцев, и он был… Счастлив. И нет, это было действительно так — депрессия давно сошла, пусть и оставив под ребрами свои рубцы некрасивыми разрывами, но, зато голова и сознание, также как и теплый взгляд, были вполне себе чистые и свежие, да направлены в будущее. Ну, в любом случае, таким Юра многим казался, являлся в их глазах — даже если на деле это было не совсем так, а теплота его взгляда была такой же, как тепло полуостывшего кофе. Пожалуй, морально, он, все-таки — просто. Ни живой, ни мертвый. Физическая оболочка жива и здорова, да любовно занимается своим перцами — а вот внутри… Внутри было довольно гнилое чувство. Изначально, конечно, оно зародилось еще задолго до сегодняшнего дня, в детстве, и вроде на какое-то время ему удалось вытравить этот сорняк из своей груди, но… Но этот сорняк, это поганое, чуство — возвращается. Возможно, дело в том, что правильно распределять свою жизнь стало более сложно. Мама умерла давно, четыре года назад — в любом случае, давно это для мелких братьев — насколько давно это для самого Юры, никто, кроме него, не знает — и, по сути, на его шею повесили двух младших братьев — средний, в силу трудного возраста, начал шкодить, а за самым мелким, положа руку на сердце, требовался родительский уход — а у Юры просто банально не находилось времени на них. Пожалуй, именно тогда, их отец действительно четко дал им понять, что его сыновья ему не нужны — иначе, будь они нужны, стал бы он их оставлять на произвол судьбы? Да еще и, по сути, оставлять весеть на шее старшего сына, который дальше своих перцев практически ничего и не видел, паша на плантации, как раб, не разгибая спины — просто потому, что никаких других работникоы Юра нанимать и не собирался, делая всё сам, да сам. «Сам — как универсам!», — обычно такое заявлял Станислав, после чего сам же с этого начинал ржать — но всегда затыкался, когда Юра любезно начинал угрожать, что если он не захлопнет пасть, то он сам заставить его на этой плантации пахать — вот чего чего, но все-таки работать на работе брата ему не очень-то и хотелось. Собственно именно по этому, братья на квартире по большей части жили одни — и за ними двоими приглядывал вполне созревший для самостоятельной жизни Станислав, в то время как Юра жил едва ли не за городом, на небольшом дачном участке, от которого немного пройти — и начинались грядки Юры. Полностью одних их Юра не оставлял, правда приезжал обычно в выходные, чем в будние дни — обычно приезжал поздно вечером в пятницу, а где-то к обеду в воскресенье уже отбывал, снова оставляя младших братьев одних. Не то, чтобы ему это нравилось, даже наоборот, от злобы он аж скрипел зубами, понимая, что где-то он даже повторяет действия их отца, став для мальчиков действительно отцом — но что ему делать, если наиболее лучшего решения у него не было? Он не мог бросить перцы, то был их единственный заработок, а учитывая, что вообще все теперь на нем, то финансово руки у него были скованы — вот и приходилось мальчикам жить самим, в то время как компанией Юры стали эти злобные овощи — те, кто когда-то были ему действительно друзья, были едва ли не забыты — все они выросли, кто-то учитсы, а кто-то работает, и у каждого своя, довольно непростая жизнь — Юра, практически не напрягается в сравнении с ними — пусть даже перцам он отводит много, действительно много своей жизни. Не то, чтобы Юра жаловался — но он, определенно, злился, что нельзя перевернуть ход игры в его сторону — вот только перцам же об этом не скажешь — иначе прослыш каким-нибудь шизофреником. Ну даже если он и продаст квартиру, ну и что с того? Делить деньги между собой и юными братьями было бессмысленно, все равно они лет так до 18 все еще на твоей шее, правильнее будет пустить деньги в поток для своего бизнеса, но где тогда маленьким братьями жить? С Юрой? О нет, только не это, им еще в эту гребаную школу ходить, хотя, например, по праздникам, а точнее во время каникул на них, братья действительно временно переезжали к Юре, но все равно его дом покидали достаточно быстро, — каникулы, увы, короткие, да и Юра от его прежнего места жительства живет крайне далеко. Конечно, прийди бы им батя на помощь… О, если бы этот утырок им помог, то все было бы не так сложнее и куда лучше — за мальчиками бы следил взрослый, да и обеспечивал их финансово тоже, пока Юра решал бы прежде всего свои вопросы — но, увы, этому утырку они не нужны, да и зачем, если у этого утырка давно уже своя жизни и к тому же — своя, более счастливая семья? Зачем ему прицеп, автор которого он примерно процентов так на 50 точно? Вот именно — незачем. Юре, по хорошему, эти два голодных рта тоже незачем, но он просто слишком человечный и добрый, чтобы от братьев избавиться — да и один, в принципе, несмотря на вредоносный характер, был почти совершеннолетний, вполне себе неплохой, взрослый, хозяйственный — и, возможно, как только он закончит школу, он этим Юре сильно облегчит жизнь… Брат пока не знал, на кого поступать, а Юра не был уверен, хотел ли он втягивать брата в свой перцовый бизнес — да, конечно, Стаса можно было бы просто припахать работать буквально за еду, да за крышу над головой — вот только… Вот только если втянет — обратно уже и не вытянет. Потому что соскочить с этой «иглы» Стасу будет вообще-то попросту некуда — без образования, только со школьным аттестатом, да кому он будет нужен? Вот имено — никому. Поэтому-то Юра и не спешит его втягивать в свой бизнес — всегда успеет, откровенно говоря. Что ж. Радовало только одно — Стас, пусть, и вредитель, да еще и какой, но — парень башковитый, и как жить на бытовом уровне, полностью понимает, знает и умеет. Возможно, если бы не Саня… О, будь их в семье только двое, он бы, да Стас, конечно было бы легче, да что делать в будущем, более видно — ибо маленький брат так сильно мешал, откровенно говоря… Мешал только в том плане, что он сильно тормозил развитие всего — и, возможно бы, если бы не его потребность в заботе, то Юра бы на Стаса давно что-нибудь придумал, возможно, может даже и действительно — забрал бы к себе, на плантацию, и вдвоем им было бы абсолютно легче и проще, но… Со Стасом поступить и так, и сяк можно — а вот с Саней, с маленьким Сашкой, ты же так не поступишь, да и класс у него только третий, а не как у этой детины Стаса — девятый, а это означало, что все-то у них только впереди. О, Юра заглядывать в будущее не умел, да и не хотел. Просто жопой чуял — все у них будет плохо, на них готовятся какие-то злые планы, которые он остановить и в которые вмешаться не сможет. И это так… Удручает. Для маленьких детей свойственно не замечать многие вещи, вот от того они потом и становятся сюрпризом во взрослой жизни, откровенно говоря — тоже было свойственно и Сане, ведь ему пока еще девять лет. Он — просто. Просто мог смотреть на этот мир своими маленькими глазами, понимать, что что-то с их миром не так, но не замечать, что этот мир давно уже не просто рушится, а, собственно, уже разрушен. Ему было пять лет, когда мама умерла, просто взяла — и внезапно исчезла куда-то глубоко под землю из их жизней. Юре было двадцать два. Стасу было двенадцать. Саня, в силу возраста, еще не до конца понимал, что случилось страшное, не до конца всерьез осозновал, что мамы больше нет. Также до конца он не осозновал, что все произошедшее авансом забрало у них Юру — пусть не его физическую оболочку, но душу — так точно, еще сильнее обтачивая, делая, да и вскрывая, старые раны. Со смерти матери жить стало как-то тяжелее — появилась необходимость взрослеть буквально на ходу, времени на шалости практически не оставалось — особенно тяжелее стало, когда Юре, чисто из-за работы, пришлось, кроме того, что расширить ассортимент перцев, еще и прикупить для этого дачный участок с выходом на купленную землю, где у него разрослась плантация перцев — самый старший из их выводка просто оставил двух несовершеннолетних на квартире, повесив уход за младшим на второго по старшинству брата, ибо бизнес, постоянный на экзотических перцах, требовал полного в него погружения. Также, как и забота о братьях, на которую у Юры просто не было времени — но благо, что все-таки на выручку пришел Стас, что, собрав все силы в кулак, действительно быстро начал взрослеть, да заботиться о себе и младшем братье — уже по настоящему, по взрослому, просто потому, что Юра не мог, зарабатывая для них деньги. А Саня… Саня еще многого не понимал, что творится, даже о матери нормально тосковать не мог, потому что практически ее не знал — где-то после рождения Александра, из-за навалившейся горы проблем, мать стала топтать тоску в алкоголе, нередко забывая, что у нее есть еще один сын, и пусть во время попоек она никогда не вела себя страшно или небезопасно, Саня все равно ее опасался, скрываясь в комнате Стаса и Юры — даже несмотря на то, что у него была своя, отдельная. Он… Можно сказать, что эту женщину он практически не знает, для него она чужая и чуждая — по этому и не тоскует, просто смотря на мир маленькими глазами, принимая его данность. Юра для них всех стал не просто большим братом, что верно бдит и наблюдает, а едва ли не отцом — даже если их биологическому было глубоко насрать. И дома он стал появляться так редко только потому, что финансово им больше никто помочь не мог, от того все шло за его счет и бюджет, который надо было одновременно разделять между плантацией и домом — если бы у Юры спросили, как оно по ощущениям, то он бы сказал, что это как идти по узенькой дощечке, начиненной криво вбитыми и торчащими гвоздями, над глубокой и нескончаемой черной пропастью, да в качестве утяжелителя — два младших брата, чья судьба не много, не мало, зависила теперь от Юры. Он, возможно, на какую-то долю мозга экстремален, но не до такой прям степени — и эти ощущения были такие… Дерьмовые, откровенно говоря — идти, понимая, что у тебя нет выбора, что оступиться и полететь в низ очень легко — но Юра не смел малодушно мечтать о смерти, да и зачем, если жизнь, несмотря на сложившиеся трудности, все равно прекрасна? Впрочем, тем, кто сильно грустил или бурно радовался, он обычно давал пожевать какой-нибудь хороший чили — настроение сразу же у несчастного или очень счастливого менялось, придавая Юре схожесть даже с каким-то чертиком — только рогов не хватает, но ими, впрочем, послужат перцы. А Саня… А что — Саня? Он в этой ситуации уже ничего не сделает, здесь он просто как раб и заложник этой самой ситуации, что был повешен на шею среднему в то время, как они оба — на шею старшему — и все, что он мог делать, это спокойно плыть по течению, не рыпаться и мешать, позволяя манипулировать своей жизнью. И… Его это устраивало? Ну, пожалуй, в силу возраста — вполне. Потому что в силу возраста, еще многое было пока не понятно. Мир, ни Сане, ни Стасу, пока еще не подвластен — и менять их мир мог только Юра, но нет, меньше всего ему что-то хотелось менять, о нет, не тогда когда все вроде было действительно хорошо. Они все… Просто плыли по течению из воды, в которую распылили перцовый балончик. Сегодня Юра приехал пораньше, где-то неожиданно нагрянул в обед, и еще долго не мог отцепить от себя братьев, что действительно соскучились — и потому, сейчас, когда уже было чуть больше десяти вечера, он их отправил спать — пусть даже и по звукам из комнаты понимал, что мелочь, Стас уж точно, чем-то так сильно возбужден, что не уснет еще долго. Впрочем — пускай. Пускай веселится и радуется, пока у них есть на это время — у Стаса, в силу того, что этого времени уже и совсем мало, это было особенно актуально. Однако сам Юра… Он давно уже не чувствовал себя действительно счастливым — и сам же не понимал, в чем причина. Это явно не депрессия, нет, это что-то… Другое ноет под ребрами, подобно лезвию заточки в бочине. Возможно, все дело в этой квартире, в её энергетике. Юра… Никогда, когда жил или возвращался в эту квартиру, не чувствовал, что она как либо принадлежит ему — сложно сказать, почему в нем, подобно гельминтозу, развивается такое злобное и неприятное чувство, но жило оно с ним всегда — с сознательного возраста так уж точно. Ни матери, ни братьям, ни даже отцу он об этом не говорил — да и что они ему на это могли бы сказать, какой дать ответ? Вот именно — никакой. От того и приходилось перебарывать все в себе. Но… Это было действительно так — он никогда не чувствовал себя в этих стенах родным, а они, словно бы издеваясь, на него давили, сдавливали, едва не убивая. Возможно… Возможно, дело в том, что изначально эта квартира принадлежала их отцу, даже не матери, и когда Юра родился, он ее им просто отдал — а Юра, конечно, об этом рано узнал, вот только когда-то, когда он отца еще любил, подобный дискомфорт не замечал — но вот когда родители, после рождения Сани, окончательно разошлись, это чувство наконец вылезло, буквально опоясав Юру, больно скрутив живот — вот он с этим чувством и жил, пока не появилась необходимость покинуть квартиру, оставить её на мелких. Маштаков не выдержал и тяжко вдохнул, ставя посуду в пене в раковину, смывая ее ледяной водой — по хорошему, надо теплой или горячей, но холодная вода позволяла ему сейчас еще относительно трезво думать, размышляя о всех нелепицах действительно всерьез… Холод… Вода… Холодная вода для него всегда была символов всего самого чистого, если такое в их мире еще осталось — вот он и использовал по возможности ее, делая себя немного чище, а мысли — трезвее. А эти самые мысли… Нередко были плохие, темные, мрачные — иногда ему даже казалось, что он входил в логический тупик, слишком много думая, или не думая совсем вообще — и найти выход из логического тупика всегда было тяжелее. Ну вот опять. Юра тяжко, тоскливо, щемяще вздохнул, выключили воду, обернулся, вкладывая руки на груди, да смотря в окно. Там, за огнём, янтарный, едва ли не пылающий закат, и вроде все должно быть хорошо, но… Определенно, он был пусть и не в панике, но точно — в печали. Он… Юра банально не понимал, что ему делать с братьями. Все-таки то, что они оба — школьники, сильно все им тормозило — да и тем более их двое… Был бы из младших один Стас — и проблем бы не было — потому что с одним братом что-то придумать легче, чем сразу с двумя. Но… Но их — двое. И обоим нужен уход, на который у него банально просто не хватало времени — вот оба мальчика и жили едва ли не сами по себе, надрывно корча из себя взрослых, что получалось у них… Ну… Не очень, откровенно говоря. Не то, чтобы у Юры действительно хорошо получалось играть в эту игру. Когда Юра со своими перцами съехал нахрен, Стас не успел порадоваться, что будет в комнате один, ибо к нему сразу переехал младший брат, который, справедливости ради, ему все-таки жить не мешал, да и не то, чтобы Стасу не было приятно с ним таскаться. Определенно — приятное в этом было. Но сейчас, тихонько приоткрывая дверь комнаты, в которой Юра так давно не был, он пытается сдержать щемящую сердце тоску, хотя и причину ее возникновения понять не может — как будто изнутри что-то действительно важное украли. Еще бы понять, что конкретно… Изнутри комната сейчас освещалась только теплым светом настольной лампы — вот потому и была погружена в какую-то по своему загадочную полутьму, которая, в прочем, его обледенелое сердце, пожалуй, даже согревало, заставляя лед таять. — О, Юрец! — громко восклицает Стас, сразу же подскакивая на кровати, будя своим, как иногда выражался Юра, противно-звонким голосом младшего брата — А посиди с нами, хорошо? Хотя бы пока мы не уснем. О, Юра уже этот байт знал, также как и знал, что это элегантная «наебка для уебка», ведь в случае его присутствия рядом, мелочь уж точно не уснет — не захочет упускать их мгновения жизни вместе — но и отказать в удовольствии ни им, ни себе, не может — а потому сразу же располагается на стоящем стуле между двумя кроватями, ложа подбородок на руки, а руки — на спинку стула. Он смотрит на среднего брата как-то растерянно — удивляется, что этому гельминту уже шестнадцать, скоро будет и семнадцать, — а потом едва ли не с тоской осознает, что этот этап взросления брата он упустил — также, как и упустит взросление Санька. — Ну и чего мы не спим, шашлычники? — в своей привычной манере обращается к ним Юра, старательно делает вид, словно все хорошо, все в порядка — даже если у самого изнутри ребра стискивает свербящая тоска. — Ну… Просто. Не хотим, — Стас чуть качает головой, явно придумывая отмазки на ходу — Да и к тому же завтра суббота, выходной день, почему бы и не повеселиться? Не зря же говорят, мол, пятница-развратница, — и ещё так выразительно-широко ухмылятся, хитро и тускло поблескивая своими лисьими глазами-алмазами. — Ой, да слышь, — фыркает Юра, чуть повеселев — определенно, брат своим настроем мог заразить — Рано тебе о всяких развратницах думать. — Да и ничего не рано! — Стас на кровати снова едва не вскакивает, возмущенно надувает губки, но потом сам же с чего-то, что ведомо только ему, смеется. Юра на это лишь усмехается, чуть журится, называет его «вредителем-шашлыком», но, определенно, расслабляется, напряженность скатывается с его плеч куда-то на пол, прячась пылью под диван, но ему действительно становится немного легче дышать. Появляется иллюзия, что все будет хорошо, что все-то он делает так, как надо, как правильно. Только иллюзия, вызванная влиянием острого перца, да оптимизмом брата. Когда Сане стукает шестнадцать, все самое плохое, что он перенял от старшего брата, внезапно дает о себе знать — на него нападает та же грызущая тоска, которая скоро переливается в лютую депрессию, только в отличие от брата, он топит эту боль, которая едва ли не физическая, во всяких разнообразных кальяна. А что? Кто ему запретит? Юра, что дальше своих грядок ничего не видит? Или Стас, что в свои двадцать три уже бухает за спиной Юры по черному, причем нередко заливаясь даже дома? Или школьный психолог, к которому Саня зачастил? Не то, чтобы это прям он сам, все-таки, школьный психолог хуже шпиона-разведчика — но, определенно, этот человек знал о Сане много, намного больше, чем его немногочисленная родня. — Я… Понимаете… — затягивает как-то он, отчаянно смотря куда-то под ноги, в пол, нервно заламывая руки — Просто… Как будто не могу соскочить. — Посмотри на это с другой стороны, — мудро говорит ему этот самый психолог, пожилой, седой человек, смотря на Александра каким-то теплым, но задумчивым взглядом, — раньше Сане казалось, что такой взгляд только у этого человека, пока не понял, что этот взгляд присущ вообще всем старикам, кроме разве тех, у которых маразм — Может, дело не в том, что ты не можешь, а… Не хочешь? Внимательно задумайся об этом. Кальяны ведь, как и все в этом мире — вызывают зависимость и привыкание, — мужчина легко пожимает плечами — Твой организм не хочет от этого отказаться только потому, что это помогает ему забыться, не думать о той ситуации, в которой… Ты и твои братья однажды оказались. — Мх… — как-то неясно издает Саня, чуть ежась, сиротливо пряча руки в рукава какой-то серой худи. «Возможно», — думается юноше — «Ты… Вы где-то правы.» Возможно, этот старикашка действительно где-то прав, и дело не в том, что Саня не может, в потому, что он не хочет — ну, возможно, не прямо он, а его организм и голова, ибо он находит в дыме, вкусе этих кальянов свое успокоение — но Саня все равно пытается думать, что это дело не в нем, и не в том, что он не хочет, а в том, что просто не может. Самообман, конечно, дело гиблое, — но кто ему помешает этим заниматься? — Я бы… Хотел уточнить по поводу твоих братьев, — продолжил мужчина — Ты не думал обсудить это со своими братьями? Может… Они бы тебе помогли? — Я… Не думаю, что это так, — честно признается Саня — Стасу глобально… Все равно, — парень проглатывает более грубые слова — А Юра… Я не думаю, что он одобрит. — О как, — мужчина желает вид, что удивляется, от удивления у него аж подскакивают седые брови — А он… Не знает? — Нет, — Александр чуть морщится, потирает бледные кулаки — Он… Много чего упускает из нашей жизни, откровенно говоря. Ему не до этого. У него же — того… Плантация перцев. — Да? Ах, ну да, точно, — мужчина кивает себе — Юрий Маштаков, у него своя «империя» самых острых перцев в мире. Да, слышал о таком, — мужчина коротко улыбается — Насколько я знаю, именно он занимался воспитанием тебя и твоего брата, когда ваша мать… Погибла. — Да. Я не думаю, что он одобрит, если узнает. Юра… Меня просто не поймет, — парень морщится — А еще… Зная его… Не думаю, что ему стоит знать. — Ну, почему же? — мужчина все также давит удивление — Он же твой родственник, к тому же — самый близкий человек. — Потому, — Саня делает моток головой — Боюсь, что за такое, он скормит меня своим же перцам, а следователям скажет, что я сам себя пустил на корм — мол, а так оно и было, я не при делах. — Я, кхм, надеюсь, что ты утрируешь. Ты же утрируешь? Самый младший Маштаков на это лишь неоднозначно качает головой, так, мол, и так, — вроде шутка, а вроде и правда. Юра — мог. Мог и не такое, потому что он — безбашенный, а перцы, кажется, ему последние мозги проели — вот, собственно, чем он на самом деле кормит свои перцы, чтобы они были такими большими, хорошими и здоровыми. — Ну может… Тебе о своей… Проблеме брату как-то по мягче сказать? Ммм… Намекнуть? — Я… Я подумаю. О, определенно, младший Маштаков подумает — но это не значит, что он этим всерьез займется. Потому что это то, куда Юре действительно лучше не лезть. С тех пор, как оба брата выросли, они очень сильно облегчили Юре жизнь — взрослые, они отвечают сами за себя, оставить одних уже не так страшно, как было раньше — однако от того, Юра и не видел, во что его два брата превращались — ну а как же? Из-за перцев не увидишь уже ничего. Стас, не то, чтобы пил — он, скорее, бухал, благо, что не употреблял и не кололся, много чего хранил в откровенную дома — ну а чего ему боятся, если Юры зачастую теперь и по выходным с ними нет, а Сане, глобально, все равно, да и он никому ничего расскажет — старшему так точно — нет. Пил, конечно, средний брат дешевые вина, да крайне сомнительный пивасик, от которого даже опьянеть при малом количестве толком нельзя — но опыт за довольно короткий срок у него уже был, вот только как же славно, что передать его никому нельзя — да и смысл, если так бухать по черному, это все-таки плохо? Пусть лучше уж поделиться чем-то действительно хорошим, чем чем-то плохим, если хорошее есть. Что же касаемо Сани, то он, конечно, пробовал — но ему как-то не зашло, как-то он не подсел — а вот кальян, который первый раз он попробовал у друга на хате, ему действительно зашел — это по своему приятно, когда более мягкий, чем у сигарет, дым, обволакивает рот и легкие, игриво щекочет их… Саня, в отличии от Юры, был еще немного романтиком, особенно сильно он любил стихи — в частности как раз те, которые не входили, или входили частично, но как-то боком, в школьную программу литературы — учебники нередко прикрывали все самое хорошее всем самым плохим. Увы — но Саня уже как-то смирился — хотя учебники нередко и использовал… Как подставку для кальяна. Если бы Юра его такое «увлечение» понял — то юмор бы заценил. Но Юра такое не одобрит — и может даже будет и прав. Рано или поздно, но старший брат все равно бы узнал — сегодня был именно такой день. Стас не пошел в институт, Саня — в школу, и оба сидели дома, с закрытыми окнами — один безпробудно пил пятый день, другой — пытался прочитать интересующий его стих, но как же от него, стихов, отвлекали брат — да кальян. — Я… Это… Того… — Стас пьяно икает, да заливает в себя уже водочку — В… Все… Спросить хочу?.. — он это издает с каким-то удивлением, как будто сам сомневается. — Можешь все свои вопросы оставить при себе, — бурлит Саня, не открываясь от старенькой книги — Я все равно на них не отвечу. — П… Почему? — Стас с искренним удивление смотрит на него пьяными, мутными глазами — так смотрит удивленная лиса, которую спалили, хотя она ещё даже ничего не сделала. — Потому, — бросает парень, делает затяжку, почти невесомо сминая губы вокруг трубки, а опросля — слишком тяжко вдыхая эту мерзость в атмосферу — Раздражаешь. Стас, пожалуй, со временем действительно стал больше раздражать, чем радовать — а еще он постоянно Саню от чего-то важного отвлекал, просто так и не найдя себе другое хобби, кроме как бесить братьев — но с Юрой связываться было даже опасно, все-таки, он и в табло мог дать — ни чета тощему и маленькому Сане, который, кажется, тяжелее кальянов ничего пока и не держал. — Нууу, — Стас ноет, утыкается слегка влажным носом в щеку Сани, что была по тонкости подобна пленке — Ну я же тебя люблюю! — он ноет, слегка своим шнобелем потирается, после чего пьяно смеется, да падает на скрещеннные ноги Александра, за что получает книгой по голове. — Мешаешь, — бросает парень, да вчитывается в витиеватые, замудренные строчки двадцатого века — у них словарный запас больше, чем у непутевого старшего — среднего — брата. Кальян жизни, конечно, тоже мешает — но на это он себя хотя бы добровольно подписал, чего про жизнь под не внимательным надзором Стаса не скажешь. Когда его слух улавливает как будто скрежет ключа в замочной скважине, да чьи-то тихие, крадущиеся шаги, он им, этим звукам, сначала значения не придает — мало ли, что может показаться… — Вы что тут устроили, долбоящеры?! — оба брата слышат неприятный шокированный голос Юры, который от увиденного аж схватился за голову. Ой. Все-таки — не показалось. — Ю… Юра? — Стас удивляется, а когда понимает, что это не глюк, и что Саня его видет тоже — мгновенно пытается протрезветь. Выходит, откровенно гадко, честно говоря. На лице у Юры — искренняя злоба зверя, глаза горят бешенством, сама атмосфера от кипения температуры его гнева едва ли не плавится — Саня, если честно, удивлен, что он не убил их на месте, но сам факт того, что да, он их не убил — хотя орал долго, громко и страшно, одновременно заставляя их убирать початые стекляшки от алкоголя, да затушить кальян — непонятно, то ли родственные связи, то ли срок за убийство, его остановил. Но он не убил — хотя, узнав о том, что за его спиной творят братья, он был… О нет, Юра не злился, вы не подумайте, не злился вообще — но с их регулярности подобных моментов был сильно в бешенстве. — Я… Даже не знаю, что вам сказать, — сухо зарычал старший из них Маштаков, внимательно следят за тем, как оба брата с самым виноватым лицом поглощают сваренные им пельмени. — Ну… Прости, — как-то неловко издал Саня, гоняя пельмень по своей тарелке, пачкая ее в бульоне. — Прости-прости-прости! — умоляет все ещё хмельной Стас, сразу же обнимая Юрия за его мощную руку. — Я… Я подумаю, — слишком злобно выплевывает Маштаков, также злобно потирая руки — Вы мне просто объясните, вы как до такой херни-то докатились?! Или вас серьезно одних теперь нельзя оставить?! — Можно, — вякает Стас, но после того, как Юра слишком резко дергает головой в его сторону — сразу же затыкается. — Знаете, что? — скрипит Юра, потирает костяшки пальцев, морщится, — но потом обреченно и как-то очень тяжко вздыхает. — Ммм? — отзывается Саня. — Глобально, конечно, это не мое дело, и отвечать вам… — Юра замолкает, делает вздох, морщится — Но серьезно — завязывайте с этой херней. До добра, а особенно в вашем неразумном возрасте, это до добра не доведет. Усекли? — Ага, — хором кивают младшие братья, после чего уныло утыкаются в свои тарелки, стараясь лишний раз не смотреть на брата, не видеть крайне злую рожу — даже несмотря на то, что злится он, вообще-то, не просто так, хотя, положа руку на сердце, мог тем и не заниматься — да и зачем, если братья уже взрослые, и ответственность за их жизни они могут нести своей головой? Вот именно — не зачем. Юра мог подобными и не заниматся, но все равно о младших дурачках пытался заботиться — пусть и выходило у него достаточно… Паршиво. О, конечно, это не перцы выращивать, но главное же пытаться, да? Спустя некоторое время, Юра все-таки отвозит их к себе на дачный участок, и там они маринуют крылышки в остром соусе, шутят, много общаются, и стороны действительно кажется, что они… Искренне счастливы. Причем все и разом — вся усталость и злоба, что в них накопилась, ушли куда-то на задний план, да сгорели под натиском острого соуса, в котором крылышки и обжаривались — ах, если бы вообще все самое плохое можно было утопить в этом остром соусе… Если бы можно было — то Саня бы так и сделал, так и поступил — вот только… А стало бы ему легче? Да и, кто знает, а есть ли у них что-то еще, кроме всего плохого? Вдруг — в них ничего нет, и вдруг, если исчезнет все плохое, то исчезнут и они сами? Ну а даже если и не исчезнут, а станут просто пустыми оболочками, что им делать дальше? Как жить-то после этого? Саня не был уверен — от того просто молча хрустел этими крылышками, причиняя своему желудку и «выходу» не самые приятные ощущения — о последствиях даже думать страшно. Собственно, по этому, Саня и не думает — лишь наблюдает за активностью старших братьев, которые что-то между собой бурно так обсуждали — Саню они как-будто и не замечали, но и не то, чтобы ему это было так сильно нужно. Роль молчаливого наблюдателя — тоже хорошо. — Эх, сюда бы холодного пивка, — как-то слишком окрыленно мурлычет Стас, смотря своими чистыми, невинными, но лисьими глазами — видеть его трезвым было даже удивительно. — Ой, да слышь ты, шашлык, — сразу же реагирует Юра — Не брагуй и жри молча, никакого пива тебе. Ты без меня его уже столько успел выдуть, что тебе его точно не надо. — Ой, да ладно тебе, — немного обиженно фыркает Стас, но по нему видно — он в откровенную веселиться. — И ничего не ладно, — говорит Юра, косясь на него сквозь темное стекло очков, после чего чуть морщится от потока теплого воздуха в его сторону, что не сильно обжигает перцем в своем составе, — Серьезно, не рано ли ты начал побухивать? — Ой, ничего не рано, — отмахивается Станислав, облизывает порозовевшие и слегка припухшие от острого губы — Нормально. — Ну это ты сейчас так говоришь — «нормально», — безрадостно, но с кислой улыбкой, замечает Юра, но мысль завершать не спешит, начиная потрошить и свое крылышко с какой-то остервенелостью, подобно оголодавшей собаке. А после крылышек, едва ли не на закате, они дружно чешут к плантации Юре, к этим ровным грядкам — и от того, сколько там перца, глаза едва ли не разбегаются. Всяческие длинные и ярко-алые, кислотно-кровавые чили, соседствовали с широкими, низкими, тёмно-зелёными халапеньо, где-то даже были ярко-желтые «перчики-солнышки», как их любовно называл Юрец, аккуратно касаясь пальцами, раздвигая листья-"обереги», демонстрируя плоды — милые и невинные внешне, они крайне жестоко карали тех, кто посмел их кусать. — Вау, как их много! — восхитился Стас, прыгая за старшим едва ли не в припрыжку, пытаясь обхватить своим взором едва ли не все вообще на этом по своему минном поле. — То ли еще будет, — хмыкает Юрий — Я собираюсь расширять территорию. — Зачем? — удивляется Саня — Разве это все плохо плодоносит? — Да нет, плодоносит-то хорошо, — Юра чуть пожимает плечами — Просто… Чтобы на подстраховку больше было. К тому же у мне клиентская база постоянно расширяется — ну и… Так будет тупо удобнее. — Ты, как я понимаю, решил собрать все деньги мира? — ухмыляется, дразнится Стас, специально выводя на шуточный конфликт. — Ну а почему бы и нет? — старший Маштактов на это как-то злобно, подобно Дьяволу, хихикает — Весь мир будет есть мои перцы! Правда… Есть вероятность, что потом же весь этот мир в мучениях и умрет. — Ммм, благую весть в мир несешь, — отпускает комментарий Саня, положив руки в карманы, немного печально плетясь за братьями, которые, казалось, сейчас его не замечали — а может не только сейчас, и не замечали так сильно, как друг друга, вообще. Да пожалуй, даже здесь, даже сейчас, Саня глобальной одинок — Стас всегда был как-то подвязан под Юру, в то время как младший брат всегда был один, всегда — сам себе на уме, в каком-то тоскливом одиночестве. И не, чтобы его это не устраивало, но… Но иногда, конечно, одиночество подмывало, обжигая не хуже Юриных перцев — если боль от острого перетерпеть можно, то вот боль от одиночества намного хуже стерпеть. Перцы, что их окружали, как-то злобно и ехидно скалились, некоторые уродливо сморщились. Как будто они что-то знают. Они, определенно, что-то знают — а зная Юру, он вполне действительно мог наделить их недюжим разумом и интеллектом. Зачем? Да кто ж его знает? Юра просто мог, а если захочет — то еще больше мог. В какой-то момент Сане даже кажется, что перцы начинают к нему тянуть свои листья, злобно и ехидно смеясь, скалясь, образовывая из семечек, в которых заключался основной виток остроты, клыки — небольшие, бледно-желтые клычки, они очень болезненно будут кусаться, отравляя плоть парня своими кристаллами капсаицина, — и все для того, чтобы потом его просто съесть, сделать своим вкусным, жаль, что костлявым, ужином. Когда у парня от такого потока мыслей путаются ноги, и он оступается, он понимает, что летит своей не особо широкой спиной на урожай вроде бы чили — того самого, не большого, ярко-алого, кислотно-кровавого, и, возможно, если он упадет на них спиной, то Юра его же кровью зальет эти грядки… Такого не происходит. Он не падает, не раздавливает собой урожай, просто потому, что Юра успевает его схватить за грудки едва ли не в самый последний момент. — Аккуратнее, — дает совет Юра, помогая ему ровно встать — но более ничего не говорит, как будто этого неловкого момента и не было вовсе. Саня, конечно, ничего не обещает, но… Он постарается. Странно, но почему-то едва ли не исторически так сложилось, что Александр крайне плохо спал в доме Юры — то на него просто нападала бессонница, то начинал сниться всякий бред, что граничит с кошмарами — но так действительно было всегда, если Саня оставался на земельном участке Юры с ночовкой — и ничем такие позывы объяснить было просто невозможно. Но Саня, не днем, а ночью, действительно почему-то чувствовал себя крайне уютно в этом доме, ему казалось, что его здесь все постоянно пытаются убить, и остановить его паранойю никак нельзя — от того он ничего уже с вечера не ел, не пил, постоянно оглядывайся, да дрожал — как будто на него сейчас выскочит Стас с ножом, или Юра с удавкой. Даже если на самом деле они о таком даже не думали, они все-таки адекватные. Даже если это на самом деле и не планировали. Чисто из некоторого сочувствия и солидарности, Юра и Стас старались лишний раз его не трогать и не тревожить, не шептаться, говорить нормально, быть всегда на виду — лишь бы успокоить переживания их самого младшего брата. Саня, конечно, все равно отчего-то дрожал и боялся, но все-таки был им благодарен — даже несмотря на то, что в его глазах, все становилось кроваво-красным — а лица братьев искажались, складывалось ощущение, что это — гребаные маньяки. Впрочем, положа руку на сердце, маньяки из этих двоих были так себе — да и слишком они были… Хорошими, добрыми для этого. Но от паранойи это его все равно не избавляло. Сегодня, спустя так много времени, ему снова снился сон, что граничил с кошмаром. Ему снилось, что он шел по автостраде, отчего-то босиком, а с красивого, иссиня-черного неба, крупными хлопьями обвались звезды, превращаясь в снег, но, касаясь отчего-то теплого асфальта, они сразу же таили, становясь блестящими серебряными кусочками какой-то фольги. Собственно, почему-то этот самый асфальт был усеян острыми перцами с плантации Юры, только в отличие тех перцев, чтобы выглядели идеально нетронутыми, все эти перцы были почему-то понадкусаны, и внутри каждой такой дырки перца валялись зубы — чистые, небольшие, прозрачно-молочные — должно быть детские, хотя укус явно совершался зубами взрослых. Это… Было так странно. И довольно жутко, на самом-то деле. Но почему-то сейчас, во сне, Саню это нисколько не волновало — он просто шел в перед, он не знал, зачем, но он упрямо шел. Как будто у него была какая-то цель — он ее не знал, забыл, но помнил на подкорке сознания — вот и шел, стремясь ее достичь. В какой-то момент, он начинает видеть теплый свет, после чего понимает — это светлая, белая заправка, на которой они заправлялись на выезде из города, и ее свет так ярко манил Сашу, что он сразу же свернул в сторону этой заправки. Когда он начал подходить ближе, он заметил, что там были Стас и Юра, они о чем-то переговаривались, а также Юра заправлял машину — только вот… Машина была словно бы не его — низкая, темно-вишневая, глянцевая — это явно не в стиле Юры, она как минимум не под его брутальный образ, хотя при этом, отдельно, машинка выглядит действительно классно, возможно, Саня от такой бы даже и не отказался. Как только Саня начинает подходить ближе, Стас и Юра его замечают, но никак на это особо не реагируют — лишь молча садятся в машину, закрывают дверь, да едут прямо на Саню — а он стоит, как истукан, ничего не делает. Когда машина его переезжает, парень крупно вздрагивает, экран идет серыми помехами — а потом он наблюдает со стороны, как он, будучи в крови и ранах, берёт и сворачивается около заправки в позу эмбириона, да начинает мелко раскачиваться, и, как кажется Сане — даже бесшумно шевелить губами. Это… Скажем прямо, это явно не кошмар — но ощущается из-за своей психоделики, конечно, крайне жутко. В ту ночь Александр громко стучал зубами во сне, плотно сгрупировавшись — да с виска текла капля холодного пота. Подобными реакциями организма дом Юры его и пугал. Уже много позже, сидя у кого-то на хате, в кругу хиппи-интеллигенции, да пригубливая чужой кальян, Саня старался банально не вспоминать тот очень… Извращенный сон, на самом-то деле — да и не то, чтобы его мозг был способен это обрабатывать. Не сейчас, когда организм получал такую нужную долю дыма, а душа — столь необходимую дозу романтики из стихов серебряного века. Правда, в стихи он не особо вслушивался — ему не надо слушать, чтобы получить заветную дозу. Кажется… Там что-то про Гумилёва. То ли стихи его, то ли стихи про него — Саня не уверен, но и думать он об этом… Как-то да не хочет. Не то, чтобы он вообще думать хочет — но все равно пытается, хотя выходит в откровенную плохо — сознание слишком задурманенно другими вещами. Сознание сейчас с радостью впитывает кальян, подпитываясь стихами — и это, пожалуй, самое шикарное его состояние — по ощущениям это что-то среднее между парением в облаках, да утоплением в проруби — полный балдеж, кайф и головокружение, с полным погружением — такой дурман он был готов впитывать хоть вечно. Впрочем — не только он. Все здесь собравшиеся — тоже. Они пришли из-за такой же потребности в дыме и стихах — тоже. Все-то у них тоже, если так подумать. Со многими Саня, конечно, не знаком, он не знает об их жизненной ситуации, но он прекрасно знает, что пришли они сюда за такой же дозой — кто-то, в прочем, может и не только за такой — Саня прекрасно знает, что некоторые здешние кололись — кто-то уже давно, так сказать — со стажем, а кто-то, еще только новичок, только начинается пробовать иглу. Это, конечно, очень неправильно, сам Александр никогда даже и не пробовал — но и лезть со своими советиками в чужую душу он не намерен — пусть делают, что хотят, дальше будут уже не его проблемы, однако его основная страсть — стихи да кальян, ни шагу в сторону. Он делает очередную затяжку, восхищеено прикрывает глаза. И отчего-то совершенно не чувствует тонкую струйку совершенно другого дыма. И отчего-то не замечает огня. Стас нервно расхаживал около больничной палаты, чуть ли не плакал, да обгрызывал собственные пальцы — Саня в это время спокойно «отдыхал» в больничной палате, а вот крайне недовольный и хмурый Юра стоял, да о чем-то негромко разговаривал с доктором. — Что с ним? — спрашивает Юрий, сложив руки на груди, да не двигаясь, не мельтеша, как Стас — сейчас он был подобен статуи. — Он, а точнее его легкие, нахватались большого количества дыма и гари, — учтиво и вежливо говорит доктор, внимательно следя за состоянием Маштакова — Мы ему сделали вентиляцию легких, так что жить будет. — Ммм. А можно, когда он очнется, сломать ему нос? — злобно заявляет Юрий, начиная от злобы едва ли не скалиться. Он, конечно, понимал, что действительно вины Сани здесь нет — не он же случайно поджог кальяном чью-то хату, но он был виноват в том, что он поперся туда, хотя вроде бы как обещал, что завяжет с подобным досугом. Ну что ж. Пока еще не завязал — посмотрим, что будет после, когда он придет в себя. — Ну что вы? Конечно нет, — слишком спокойно бросает врач — Впрочем — только не в стенах больницы. — Я понял, — кивает старший Маштаков — Дайте нам пять минут, мы уже практически уходим. — Хорошо, — кивает доктор, после чего их покидает. Конечно, это не вина глупого младшего, да и не их квартиру он, не то, чтобы спалил — не сильно обуглил (будь это их квартира, то Юру удар бы хватил еще на своей плантации) — но это не означало, что он не злился. Наоборот, он зол, он в бешенстве — но высказать Сане он сможет все это намного позже, уж точно не сейчас. Когда Стас ему позвонил, да сообщил, что Саня попал в больницу, Юру уже едва не инфаркт не хватил. И, конечно, стоило бы бросить все дела прямо в ту секунду, да помчаться к братьям, вот только… Юра не мог. Он тогда ожидал семейную пару поваров, жену и мужа, которые работали с острыми экзотическими перцами, и как раз они должны были приобрести у него по чу-чуть всяких разных перцев, а они были уже едва ли не в дверях, и сразу же и после них должны были подъехать еще заказчики, отчего он не мог покинуть пост — лишь потому и бросил Стасу по телефону, мол, подъеду сразу же, как только с клиентами разберусь. Когда он подъехал, он нашел очень беспокойного Станислава — да Александра, что давно уже валялся на лопатках — не факт, что здоров, но вполне себе жив. Его успели спасти. Юра слышал, что были даже погибшие. Что, конечно, будет дальше, было неясно, не понятно, полиция даже еще разбираться не начала — однако Юру уже сейчас трясло от злобы и переживания за брата, и от того он не знал, чего же ему больше хотелось — прижать Саню к своей груди, убедиться, что он жив, убаюкать его в своих сильных руках, обдав запахом перца и ядреного мужского пота — либо просто взять кувалду и проломить ей Сане голову, этими своими бицепсами его придушить, взять и от души наорать за все произошедшеее. Не ясно. Все так абсолютно туманно и не ясно, откровенно говоря. После того случая, Саня отчего-то погружается в депрессию — в прочем, «отчего-то» — не совсем то слово. Причин расстраиваться у него было достаточно. После того случая, его с позором выгоняют из школы, без права хотя бы на выдачу аттестата — лишь жидкая справка о том, что он не закончил школу — предложение Юры этой самой бумажкой подтереться было всегда в силе. Саня не то, чтобы расстроился… Но, определенно, все это было так неприятно, что его едва ли не тошнило. — Ну так… И что мне делать теперь? — как-то отрешенно спрашивает Саня, сидя на кухне вместе со Стасом и Юрой за столом, в крайне гнетущей тишине. — А ничего, — Юра морщится, его передергивает — С такой бумажкой ты уже никуда пойти не сможешь. А значит… — старший Маштаков вдыхать сквозь плотно стиснутые зубы — Пойдешь работать ко мне на плантацию. Для тебя это будет пока что лучшие трудоустройством, да и мне будут лишние руки. Саня уже открыл рот, хотел сказать что-то такое, эдакое, совершенно не в его стиле — но Юра бросает на него строгий взгляд, и слова: — Возражения не принимаются. Ничего другого мы пока уже сделать не сможем. — Я… Тебя понял, — негромко отвечает Александр, отводит взгляд куда-то в сторону — Хорошо. Так тому и быть. И вот. Снова в нем играет тот неприятный настрой, который он уже когда-то схватил от Юры — от всех он пытался отгородиться и закрыться, сильно тосковал… Вот только, в отличие от брата — бывало так, что впадал в какое-то прям крайнее безрассудство — бился головой о дверные косяки, словно бы случайно задевад лезвием руки и запястья, не единожды падал с лестницы… Он не знал, не мог объяснить такие внезапные порыва — просто что-то сильно жарило изнутри, что аж перехватывало дыхание — перцы Юры просто отдыхали. Прямо с бухты барахты Юрец его отвозить не стал, решил пока многое доделать сам, а заодно и дать парню отойти от всего произошедшего, в откровеннную не замечая, как брат стал просто ломаться от горя и тоски — кальяны он бросил, как, собственно, и стихи. Эти стихи, кажется, только сильнее его вгоняли в депрессию — и это явно не та дистимия, что когда-то была у Юрца — это было много серьезнее и опаснее — да приносило боль, как хороший чили. Ох, перцы. Эти проклятые перцы! Откровенно говоря, но Сане уже морально не хватало сил изучать это дело, да и вообще… Эти перцы… Они его словно пугали, злобно скалясь, уже заранее облизывая ему пятки. И объяснить это ему было сложно, а Юре — и вовсе — невозможно и страшно. Да и не, то, чтобы он собирался свою родню об этом извещать — они и так слишком сильно переживали за него, а это то, что меньше всего ему надо. Также он никого не стал извещать о том, что однажды решил пойти и… Погулять. На крышу. Пусть даже не погулять, а еще и подумать, но… Все равно, чисто на всякий случай, не стал извещать. Чтобы не посмели остановить… Поток мыслей, естественно. Стоя на крыше, город был у него практически как на ладони, и, даже если присмотреться, можно было издалека увидеть дом Юры — и даже его плантацию, с этими гадкими перцами. Ох уж эти перцы… Даже сам Юра, откровенно говоря, не планировал связывать свою жизнь с этими овощами — и уж тем более он не планировал потом втягивать в это дело свою немногочисленную родню, но жизнь, однако, расположилась совершенно по другому, — вот теперь он и пожинал плоды того, что когда-то было просто хобби против депрессии. Эти плоды не то, чтобы причиняли боль — но, определенно, кусали за язык. Саня тяжко вздохнул, но позволил себе печальную улыбку — он не то, чтобы собирался… Он — просто. Просто хочет облегчить жизнь всем — и себе, и своей родне. От того делает шажок чуть ближе к краю, совершено аккуратно — боится отступиться. «Не надо малодушно мечтать о смерти. Счеты с жизнью сводят только те, кто боятся решения проблем.» — Александр уже и не помнит, кому принадлежат эти воистину мудрые слова — но… Даже они не останавливают его. Он делает еще один, большой шаг — куда-то вниз — сначала, и в темноту — потом. На выезде из города есть небольшое кладбище — и там все могилки безымянные — люди хоронят там своих родственников тихо, скромно, абсолютно без цветов и почестей. Когда-то, именно там, Юра похоронил их мать, когда разрешили забрать тело. Здесь же он сейчас хоронил и Александра — самолично, как и тогда, раскапывал землю, сбрасывал тело — и потом снова накрывал земляным шлейфом. Да уж… Не о таком он мечтал, откровенно говоря. Меньше всего ему хотелось хоронить мать и младшего брата своими руками — но, увы, его здесь никто особо и не спрашивал. Саня… Он, конечно, парень неплохой, но, как выяснилось, морально — абсолютно слабый — вот, собственно, и не сдюжил, не выдержал всего того, что произошло. Вздохнув, да стерев со лба испарину, Юра аккуратно сел на корточки около могилки, думая о чем-то своем, тяжелом. Лучше бы Стасу его мысли и домыслы не видеть — не сейчас, когда и так — больно и плохо. — Ну так… А нам что делать? — спрашивает Стас, тихонько стирая слезинки — пытается быть сильным, не плакать, прямо как брат — хотя внутренности обоих сейчас разьедает будь здоров. — Ну… Жить дальше, как я полагаю? — Юра слишком спокойно пожимает плечами, а потом рывком встает — Ну пошли. Нам еще урожай собирать.