Мера добра

Вы задумывались когда-нибудь, как работают человеческие чувства? Как вообще получается, что человек в какой-то момент понимает, что его пресная и скучная, но спокойная жизнь обретает новые краски, покрывающие реальность цветными кляксами? Возможно, из-за какой-то мелкой случайности до него доходит, что внутри его самой ценной и сокровенной обители — в голове — происходит настоящий апокалипсис, вызванный какими-то глупостями, из-за которых организм чувствовал себя по-дурацки счастливым, самозабвенно решив дальше сыграть с собой злую шутку?       Просто представьте себе тихий вечер. Полутёмную комнату, запах чая и каких-нибудь сладостей. Скажем, печенья. Вы запихиваете его себе в рот, ощущаете, как к пальцам липнут надоедливые крошки, возможно, ёрзаете на месте, пытаясь устроиться поудобней. Ваш друг, какой-нибудь безалаберный идиот, вечно любящий трепать вам нервы, но ставший настолько привычным, что без него уже никуда, неустанно треплется об очередной ерунде. Бесконечное бла-бла-бла о какой-то там чепухе, что может нравиться только кому-то дурному вроде него. Но вы понимаете, что вас это не раздражает. Его голос громкий, и он всё тараторит, тараторит и тараторит, а ещё иногда хихикает, пытаясь заставить вас посмеяться тоже. Ничего не остаётся, кроме как сидеть и слушать, да хлопать ресницами, периодически нет-нет, да посматривая на него украдкой.       Воришки в магазинах так жадно пялятся на то, что хотят умыкнуть. А вы на него, словно он представляет из себя какую драгоценную цацку такой стоимостью, что глаза вылезают на лоб. Это не то вожделение, когда не получается отвернуться в сторону, вовсе нет: так глупо таращиться станут только совсем уж зелёные воришки, у которых руки чешутся стянуть всякую бесполезную и обыденную дрянь в мелких лавчонках. Их там легко ловят и дают подзатыльников по первое число. Нет, этот взгляд особый. Быстрый, постыдный. Короткий миг, заставляющий в груди всё трепетать и дрожать, пульсируя ноющей болью. В глазах плещутся непривычные чувства, о которых доводилось читать разве что в книжках.       И вот тогда вы понимаете. По привычке втягиваете воздух носом: пока разум разрушается по крупицам, тело повинуется привычкам и инстинктам, впитанным с первых дней жизни, ещё с тех минут, когда уютное тепло утробы сменяется холодом большого и необъятного нового мира. Оно моргает, сглатывает слюну, двигает пальцами, теребя край одежды, мешком висящей на плечах. Почти ничего не меняется, но при этом кардинально меняется всё. Да уж, весьма иронично. Вроде и кажется, что реальность покрывается сотнями трещин, но это далеко не конец. Стал бы мир заканчиваться из-за такой ерунды, ха!       Вы сидите и чувствуете тяжесть в голове. Мысли путаются, судорожно сменяя одна другую. Мелькают воспоминания былых дней, все связаны с другом, сейчас беспечно запихивающим в рот кусок печенья, роняя на одежду и пол мелкие крошки. Рубашка на груди присыпана коричневыми точками, а он даже не сразу удосуживается их стряхнуть. Сначала прожёвывает и только потом небрежно похлопывает ладонью раз-другой по ткани, убирая мусор.       Перед глазами стоят кадры-картинки. Значимые события, проведённые вместе с ним. И всякие стыдные новые образы, которые не происходили и не произойдут никогда. Такие, что тут впору раскраснеться из-за смущения. И умеет же собственный разум подбрасывать время от времени неудобные и гадкие сюрпризы. Друг всё продолжает болтать, некоторые слова выходят невнятными из-за забитого печеньем рта, а ему хоть бы хны. Не парится и тараторит дальше, вы же так ошарашены, что и не просите остановиться и повторить.       Ну а как же, не каждый же день представляете, как чужие пальцы — будь они даже перепачканы прилипшими к ним колючими крошками печенья — соприкасаются с вашими. Как они осторожно трогают кожу и гладят. Простейшая мелочь, самая основа всей этой сопливой романтики, столь любимой людьми, а всё равно до ужаса стыдно. Как будто интимно. И в груди мерзко тянет и режет. Словно внутренности скручиваются в спираль и натягиваются до ноющей боли. А глупый мозг подло думает, что этого мало. И пожалуйста, перед глазами тошнотворная сценка, момент единения, в котором вы с другом жмётесь друг к другу невероятно близко. Комкая руками одежду, сливаетесь в поцелуе, пока вас обрамляет мутная дымка и чернота. Смазанные больные образы, уродливые плоды собственного воображения.       Как-то так всё и происходит. Понятное дело, чувства зарождаются не в одно мгновение. Это как снежный шар, постепенно становящийся больше и больше. Чужие добрые слова, время, проведённое вместе, помощь. Поддержка. Вот он, рецепт, позволяющий сварить внутри человека отраву. Все те вещи, которые мы ищем в других людях в попытках выстроить здоровые связи, да хоть самую простецкую дружбу, они же легко оборачиваются для нас страшным ядом. И панацея, и ужасное средство под крышкой одного флакона, ни больше, ни меньше. Человеку только остаётся заметить в себе эту гадость… и учиться с ней жить. Осваивать новую, непривычную и тяжёлую реальность. Свыкаться с ней, привыкая к новым эмоциям и чувствам, поселившимся внутри на правах паразитов.       Даже не верится, что и со мной произошла подобная глупость. Что я оказался в этой ловушке, казавшейся ранее историями из чужих рассказов. Чем-то далёким и странным, но неспособным затронуть меня самого. Нелепый самообман, потому что, конечно, любовь при всей её смехотворности и приносимых неудобствах — вполне обыденная реакция человека. С ней не помогут ни ум, ни самообладание. В какой-то момент отрава всё равно проникнет в кровь, распространяя заразу по всему телу и заставляя чувствовать смущающую дрожь под кожей. Страшная сила, против которой человек оказывается бессилен.       Бессознательно каждый пытается отыскать для себя самое лучшее. Эмоции — лишь инструмент, необходимый для выживания. Интерес и радость подталкивают к развитию, страх вынуждает спасать свою жизнь. Без них от человека останется лишь безвольная оболочка, неспособная к чему-то стремиться. Любовь же — тоже эмоции. Вызванная гормонами реакция в мозгах. Вот и всё. Кто-то заботится о тебе, говорит приятные вещи или демонстрирует качества, которые невольно цепляют — и всё, в голове запускается часовая бомба. Тик-так. Бам! И ты понимаешь, что пропал. Это случилось с тобой. Вызванные разными «приятностями» чувства сложились в мозаику, представляющую из себя то, на что половина человечества пускает слюни, с восторгом листая книжки.       Я ощущал, как трепещет в груди сердце. Оно колотилось так, словно хотело сломать мои рёбра и пробить себе путь на волю. Тело слабо дрожало, ладони вспотели. Вокруг была обычная комната, мирный дом в одном из жилых районов деревни. За стенкой шумели соседи, за окном до сих пор сновали туда-сюда редкие прохожие, а Джирайя, чавкая и хихикая, великодушно начал вещать об опыте, полученном с очередной девчонкой. О том, какие у неё были мягкие волосы, милое личико и, конечно же, красивая фигура, хоть сейчас можно лепить статуэтку для украшения дома. Причмокнув и сделав руками непонятный жест — кажется, для создания большего эффекта, — он слегка наклонился вперёд и шептал, заставляя моё воображение рисовать картины его похождений. Он не описывал каждое движение своего языка, когда засовывал его в чужой рот, но это и не было нужно. Он рассказывал о мягкости губ, о том, что один из передних зубов девчонки был кривым и немного выпирал вперёд. О запахе её сладких духов, которыми она брызнула себе на шею.       Ей богу, как будто бы мне это было нужно.       Впрочем, если уж на то пошло, я сам его тогда не остановил. Глупость ещё та, конечно. Но произошедшее со мной не было совсем уж в новинку: осторожные взгляды, глупый трепет в груди из-за близости, желание подольше быть рядом… время от времени это проскальзывало, мне просто не хватило смекалки додуматься раньше. Сложить два и два, чтобы получился ответ. Так очевидно, так глупо, но плакаться о прошлом — ещё глупее.       В любом случае, пока Джирайя вспоминал свою новую-но-уже-старую подружку, осознание давило на меня ужасающим грузом. Я ощущал себя неизлечимо больным, хотя это, конечно, тоже неверно: рано или поздно и сильным чувствам должен прийти конец. И всё равно, даже вопреки моим знаниям, внутри разливалась вязкая каша из боли, отчаяния и страха. Рядом с желудком появилось вяжущее чувство, какое бывает, когда нужно сделать что-то, что кажется очень опасным.       Джирайя, к счастью, ничего не заметил. Ему не до этого было, ну а молчание собеседника — разве ж это настораживающее явление, когда человек часто предпочитает пялиться куда-то себе под ноги, ковыряя время от времени носком сандалии землю? Я сидел тихо, как и всегда, большего от меня и не ждали, и я до сих пор этому благодарен. Раскрытие моего постыдного секрета стало бы настоящим кошмаром.       Люди все разные, и реакция на такие вещи, как любовь, у них тоже отличается, хотя мне и сложно представить себя в шкуре человека, который смог бы порадоваться такому явлению. И тогда, и сейчас мне только и остаётся смириться и свыкнуться со своей участью, как больной принимает свои болячки, тяготы и невзгоды. Другой вопрос, как укрыться от чужих любопытных глаз, вечно высматривающих вокруг сплетни. Людей хлебом не корми, дай почесать языком, обмусоливая разного рода гадость. Чьё-то грязное бельё, ошибки, нелепые ситуации — люди любят всё это, когда речь идёт про соседей или о каких-нибудь незнакомцах. Конечно, кому же понравится жить под прицелом любопытных глаз? Но наслаждаться чужими невзгодами — это у человечества, кажется, едва ли не состоит в крови.       Так вот, придумать, что делать дальше, как вести себя в столь щекотливом и незавидном положении — наверное, одна из первых проблем, с которыми сталкиваешься, стоит оказаться пострадавшим от выходок собственных мозгов и инстинктов. Вести себя, как было раньше? Не получится, не тогда, когда тело становится ёмкостью для свершения катастрофы мирового — только в твоём, конечно же, понимании — масштаба. Чувства уже не выкинуть, и вся эта мерзость, потные ладошки, трепет в груди и странные мысли будут преследовать ещё какое-то время. Можно, конечно, обмануться и попытаться разыграть комедию, пытаясь строить из себя глупого и недальновидного слепца, оказываясь рядом с причиной твоего тошнотворного и мучительного недуга, но толку? Один его взгляд — и чувства просыпаются тут как тут. Окатывают внутренности тёплой водой.       Робкие взгляды, скользящие по широкой спине туда-сюда, нервно подёргивающиеся пальцы — всё это уже не так уж и легко спрятать.       Игнорировать? Едва ли это не привлечёт ещё больше внимания: резкое желание старого друга и, даже больше, коллеги, внезапно решившего импульсивно обрубить все ваши связи, словно громко кричит во всё горло, умоляя начать ломать голову над ситуацией.       Объединить? В смысле, стараться вести себя как и раньше, но ограничить контакт. Не таскаться вместе в кафешки, чтобы поесть и почесать языком, не бродить лишний раз по темнеющим лентам улиц. Последнее так вообще едва ли не один из шаблонов, прижившихся в спорной литературе, посвящённой всей этой любовной чуши. Полумрак, близость с причиной твоего недуга, прохожие, укрывающиеся в убежищах собственных домов и квартир. Прям хоть сейчас приближайся, цепляйся слабеющими пальцами за чужую руку. Твори романтические безумства.       Правильного ответа и нет.       Можно ещё и вовсе ничего не менять. Надеяться, что твои взгляды, полные мольбы и восторга, никто не заметит. Что твоя болезнь не прогрессирует, выжирая внутренности и распространяя метастазы по всему организму.       Да, как будто бы есть тут, из чего выбирать. Всё поголовно сплошное дерьмо. Разве ж обеспечишь себе так комфорт и безопасность? А двигаться нужно дальше, собрать сопли в кулак и растянуть губы в фальшивой улыбке. Сделать вид, что всё хорошо. Жить с этим.       Грубо говоря, в такие моменты человек совершает ещё один опрометчивый шаг. Боль, недовольства, страх… никто не хочет их чувствовать. Комфорт и благополучие — идея, вкладываемая в голову каждого ребёнка ещё с малых лет. Жизнь под неё заточена. Все конфликты, все стремления ведут только к этому. Ресурсы, моральное удовлетворение. А тут вот тебе раз, столько неудобных эмоций, с которыми придётся выжить. Меняющаяся реальность, жизнь идёт трещинами, словно её уронили.       Ну, разве приятно? Чёрта с два.       Но даже выбирая страдания, мы выбираем комфорт. Крутящее чувство внутри живота, потеющие ладони, организм потряхивает от адреналина, переполняющего кровь. В голове только мысль — это опасно. И человек прячется, забивается в угол. Напяливает на себя маску жертвы и находит утешительную игрушку — чувство жалости. Получи, распишись, теперь уже не так тошно. Есть чем упиться.       Болото затягивает быстро — только и успевай дёргать руками, пытаясь за что-то схватиться. Одна зависимость хуже другой: отдать себя на растерзание своего недуга или сотворить храм страдания в голове, причитая на каждую мелочь.       Закутаться в тёплое одеяло, ощущая, как болезненно, но немного приятно ноет в груди, — это, на самом-то деле, не так уж и плохо. Если описывать внутреннее состояние. Отмазки, нежность собственных рук, даже кто-то другой уже не так нужен. А привычка плохая, попробуй её потом из себя изжить.       Просто замучаешься.

***

— Ты только взгляни, какая красотка, — Локоть Джирайи врезается в бок. Больно и резко, и из горла невольно вырывается кашель. — Видишь, а?       — Вижу, — получается сипло и тихо. Девушка, о которой идёт речь, усаживается за соседний столик, напротив плюхается, наверное, её подруга. Поднос переполнен едой, источающей тёплый пар. Одна тычет палочками в тарелку, что-то берёт, вторая принимается щебетать.       Бла-бла-бла. Ещё больше шума на заднем фоне.       — И подружка у неё что надо… — тянет Джирайя задумчиво, поднимая взгляд к потолку. Растягивает губы в хитрой улыбке. Точно что-то задумал.       Моя собственная тарелка выглядит полупустой. Бульон да несколько фасолин на самом дне. Даже не сделать вид, что сильно занят, увлёкшись едой. Ничего почти не осталось. Но я всё равно несколько раз толкаю палочкой одну из них. Туда и обратно, так что она немного скользит, перемещаясь с места на место.       — Ну и чем ты опять занят? — Голос Цунаде вынуждает поднять взгляд. Она опускается на сиденье прямо перед нами. На лице недовольство, но оно и понятно: судя по тому, что её не было минут десять, в уборной обнаружилась очередь.       — Да так, ерунда, — Джирайя отмахивается. Голос звучит спокойно, невинно. Будто и не было недавнего разговора, задумчивого взгляда и какой-то таинственной умственной деятельности. — Думал о всяком.       — Опять извращения? — Цунаде фыркает, закатывает глаза. На самом деле, тут и много ума не нужно, чтобы обо всём догадаться. За столько-то лет знакомства. — У тебя всегда одно на уме.       — Да нет же! — он реагирует мгновенно, едва не вскакивает со стула. Экспрессивно взмахивает руками, задев ладонью мою тарелку. И всё содержимое — недоеденные фасолины и остатки бульона — едва не оказывается разлито по небольшому столу.       Маленькая получилась бы катастрофа, но приятное всё равно сложно найти. Возиться и вытирать это, пачкать пальцы, чтобы они стали противно-скользкими. Ещё лучше, намочись одежда: вышел бы полный комплект.       Тарелка скребёт дном по столу, стоит её отодвинуть. Моя ладонь шлёпает по чужому плечу. Не сильно, но вполне ощутимо. Так, чтобы показать огонёк недовольства, не доводя дело до ссоры. По коже расползается тепло и едва ощутимые мурашки. Копошатся по нервам, мягко, почти нежно кусают. И, ожидаемо, всё это быстро отдаётся в теле. В груди ёкает, а ещё словно включается печка. Ситуация глупее некуда, эмоции буйствуют.       Прогрессирующая болезнь.       — Ну да, — Цунаде снова закатывает глаза. — И будь осторожней, а то всё здесь порушишь.       — Да нет же, я говорю, — Джирайя ворчит, даже снова подрывается с места. Мгновение — и он наклоняется к её уху, едва не касаясь его губами. Что-то шепчет, но за посторонним шумом не удаётся разобрать ни единого слова. Играет в секреты, ну тут ясно, задумал что-то, во что не хочется втягивать меня одного. Точно очередная дрянь.       — Ты серьёзно? — Цунаде вздрагивает, издавая тихий смешок. Мускулы на её щеках напрягаются: на лице красуется небольшая улыбка. Явно сдерживается, но уже готова во всю рассмеяться.       Джирайя только кивает. И выглядит недовольно, словно капризный ребёнок, которому недодали конфет. Парится, что идею не оценили.       Девушки за соседним столом косятся и начинают шептаться. Выдумывают всякие сплетни. Одеты обычно: в платье и цветную футболку с шортами. Не помню, чтобы видел их лица среди шиноби, но могу ошибаться. Гражданские? Вполне возможно. Шиноби не так часто оставляют свои повязки дома, разгуливая по деревне.       — Ты уверен, что ему-то самому это нужно? — Цунаде смеётся, склоняя голову к правому плечу. И смотрит почему-то прямиком на меня. Изучающе. Каждое движение ловит, отмечает что-то у себя в мыслях.       Дурной знак. Ни одного положительного прогноза сделать не получается. Тайны, взгляды и это «его» из фразы намекают лучше всего: пускай меня и оставили в стороне, моя персона в очередном грандиозном плане замешана и играет — скорее всего — далеко не последнюю роль.       — А почему нет? — Джирайя фыркает. — Самой бы хотелось жить так, как он?       А потом тоже переводит взгляд на меня. Слегка щурится. Довольный весь, едва не сияет. Точно радуется своей придумке и подумывает, что можно добавить, чтобы план стал идеальным.       — Ну и что вы задумали?       Тяжёлая ручища Джирайи опускается на плечо. Хлопает так, что я невольно сгибаюсь, ощущая всем телом, как меня тянет вниз. Типичный дружеский жест, многие так стучат друг друга, скажем, по спинам. Не раз видел ещё в детском доме, как мальчишки стягивают у товарищей из-под носа какую-нибудь штуку. Хлеб там или игрушку. Суют в ответ грязными пальчиками что-то другое. Мол, забирай. И хлоп, опускают ладонь на чужое плечо. Обмениваются «спасибо».       — Не волнуйся. Помочь тебе хочу кое в чём, — беззаботно и весело. И снова хохот. У меня внутри закрадывается волнение. В желудке тянет, как бывает, стоит начать волноваться. Раздражение скребётся в горле.       — Подружку он тебе найти хочет, — Цунаде успевает опрокинуть в себя стаканчик саке. Теперь на лице довольное выражение. И непонятно, из-за чего: потому что она потешается над ситуацией, или дело всё-таки в алкоголе. — Свахой заделался.       Можно было бы и посмеяться, если бы не абсурдность всей ситуации. Какая глупость, это нужно ещё постараться, чтобы такое придумать. Большая часть жителей Конохи любит делать из мухи слона. Пучить глазки и открывать в испуге свой рот. Шиноби и те строят недовольные мины, когда думают, что я не смотрю: диковинной внешности здесь достаточно, чтобы заставить людей шарахаться как от чумы. Где Джирайя собирается искать мне подружку, когда даже мелкие дети косятся на меня с испугом, не представляю. В другую деревню потащит?       И это не говоря о том, что подобная помощь мне ни к чему.       — Мне не нужна подружка, — Спихиваю его руку со своего плеча. Физическая тяжесть исчезает вместе с ладонью, но в желудке остаётся скребущее ощущение. Больно. В горле застревает ком, и ведь не скажешь, что я не первый день изнываю, страдая от глупых любовных чувств. А они плещутся, рвутся наружу. Так и хочется выдавить из себя правду, бросить в лицо, ну а потом чтобы всё было прямо как происходит в фантазиях. Со счастливым концом, держанием за ручки и с мокрыми поцелуями, от которых кружится голова.       Вот была бы потеха, выдай я свою страшную тайну. И Цунаде, и Джирайя пришли бы в восторг, но в плохом смысле: похожим образом веселятся дети, когда устраивают мерзкую шалость. Наливают в шарики краску и бросают в несчастных прохожих, так что домой те приходят, покрытые яркими пятнами. Или когда выцарапывают где-то крепкое матерное словцо, за которое ругают дома.       Понятно дело, я всё удерживаю в себе. Взгляд направлен на стенку, смотрит поверх макушек людей, собравшихся в забегаловке. Прямо сквозь них, будто не замечает. Пальцы теребят край рукава кимоно. Один из признаков волнения — когда ты вечно пытаешься во что-то вцепиться, что-то помять. Волосы или одежда, ручка сумки или какая мебель. Руки подрагивают, и окружающие понимают, что внутри человека зреет неуверенность и сомнения.       — Ты всю жизнь думаешь быть одиноким? — Из уст Джирайи выслушивать это оказывается особо смешно. — Знаешь… это тревожит. Тебе стоит пытаться больше общаться с людьми.       Ага, стоит!       — Да погоди хмуриться, — сразу добавляет он. — Ты это, не хочешь хотя бы попробовать? Жить одиночкой может быть тяжело.       Ну да, тяжело. Общество любит преувеличивать значение отношений. Куда ни глянь, везде парочки. Какие-то сбиваются в семьи, заводят детей. Красуются утомлёнными лицами, чернеющими синяками под глазами с красными прожилками полопавшихся сосудов. Другие прячутся по тёмным углам, думают, что их не видно. Припадают друг к другу прямо на улице, лапают грязными пальцами щёки, пока обмениваются слюной в поцелуе. Одно касание языка — и ты получаешь в подарок все бактерии и микробы, что живут у кого-то во рту.       И это не говоря о том, что отношения требуют важный шаг — доверие. Расслабишься — и тебя поимеют на раз-два. В данном случае и буквально.       — Меня устраивает, — получается немного резко, поспешно. Так хочется остановить этот бред, что самоконтроль идёт трещинами и разваливается на глазах. Заявление пронизано фальшью, даже мне это ясно, голос на последнем слове слегка срывается. Как будто бы воздух застревает в горле, вынуждая выталкивать звуки быстро и грубо.       — Да ну? — Джирайя произносит вопрос ехидно, но вовсе не злобно. Хитро щурит глаза: промашка не ускользает от его взгляда, оказывается замечена сразу. Он ловит меня умело: так рыбак заманивает рыбу вкусной приманкой, вынуждая самостоятельно напарываться на острый крючок. Вот же глупость, повёлся, как несмышлёный младенец.       Недовольство окатывает нутро яркой вспышкой. Почти ослепляющий всполох, затихающий, не успеешь ты и моргнуть глазом. Остаётся только покалывание раздражения: если задеть илистое дно, вода всегда начинает мутнеть, заволакиваемая грязным туманом. Принцип похожий, хотя липкая жижа эмоций сохраняет эффект всё же дольше.       — Что-то подсказывает мне, что тебе хочется не быть одиноким, а, — Джирайя снова слабо тычет меня локтём в бок. — Так смысл отнекиваться и убегать от себя? Попробуй хотя бы разок поцеловаться.       Ладно. Прекрасно. Мне не хочется всю жизнь быть одиноким. В человеке это заложено вместе с инстинктами: все мы выжимаем в группах, ищем кого-то, чтобы разделить свою ношу. Перекладываем обязанности, спихиваем ответственность. Достаточно задуматься о простейших делах, чтобы это понять. Взять хотя бы бытовые вопросы, производство всяких нужных для дома вещиц. Один человек просто не сможет уместить в голове кучу знаний, чтобы обеспечивать себя самым нужным самостоятельно, занимаясь при этом и другими делами. Кто-то производит еду, кто-то обеспечивает безопасность. Ещё кто-то вяжет шарфы, чтобы очередной ленивый зевака в спешке вцепился в яркий товар на полке, найдя за пару минут подарок на праздник. Именно так люди и выживают.       Мир похож на систему. Переплетение множества нитей, связывающих друг друга. Так что никто в полной мере не хочет по-настоящему жить один. А то так придётся выдумывать, как обеспечить себя едой, возвращаясь к охоте и выращиванию чахлых и еле живых растений в жалкой попытке спасти свою жизнь.       Более того, этот человек, скорее всего, погибнет, упёршись в стенку незнания, как же стоит выращивать свой обед. Счастливый конец.       — Он в жертву играет, — встревает Цунаде, — разве не ясно? Надумал себе там что-то и сидит, мается. Брось ты эту затею. Если надумает, сам найдёт. Ты не нянька ему, чтобы личную жизнь устраивать.       Лёгким движением руки наливает себе саке в стаканчик — гуиноми — и снова подносит к губам. Она больше пьёт, нежели ест. И обычно умудряется перепить даже Джирайю, иногда доводя себя до состояния, что через какое-то время содержимое желудка лезет наружу. Где-нибудь в ночной темноте переулка, так что приходится держать ей волосы и похлопывать по дрожащей от рвотных позывов спине.       В её понимании это — яркая и полная жизнь. Отсутствие рамок и тревоги о будущем. В пределах идзакаи, среди сигаретной вони и доносящегося с кухни аромата очередного блюда время останавливается и замирает. Мир сужается, ограничиваясь старыми стенками. И плывёт, разбавленный алкоголем, задурманившим мозг.       А ещё, к слову, Цунаде права. Неприятная, горькая истина, небрежно сказанная начинающим заплетаться языком. Признавать это гадко, а ещё стыдно, но я живу именно так, как она и сказала. Сижу жалобно в уголке, бросаю изучающие взгляды на прохожих. Весь такой одинокий, ну прямо жертва. Многие это любят. В смысле, вот так вот страдать и неосознанно пытаться поиметь что-то с других. Взглядом, особой позой вынуждать человека относиться к себе так, как ты того хочешь. Словно дёргать за ниточки, отыгрывая кукловода.       Слюнявые парочки, лапающие друг друга за бёдра и зад, томные взгляды и выставление напоказ отношений… Нет, не то чтобы я действительно так сильно нуждался в людях. Но болезнь — это такая штука, что когда ты заразишься, до полного выздоровления не прекратишь кашлять или шмыгать носом. Сейчас у меня, можно считать, все носовые пазухи полны соплей. Только и успевай подтирать влажное рукавами.       Так что и мне хочется всякой слащавой дряни. Нежных объятий и поцелуев. Вечеров, проведённых вместе. К чёрту, что, соприкасаясь с чужим языком, ты обмениваешься с человеком кучкой микробов, живущих у вас во рту. Только вчера перед сном я фантазировал, как огромная лапа Джирайи будет перебирать мои волосы. Пропускать чёрный шёлк между пальцев.       Однако зависимость и нежелание отдавать кому-то над собой власть — это тоже реально. Человек подобное любит. Вечно спорить с собой и искать отговорки. Перебирать, что у него болит, чтобы накрутить себя ещё больше и придумать, как через неделю придётся подбирать подходящий гроб. Ну, не буквально, но смысл похожий.       — Как-то грубо, — Джирайя фыркает и переводит взгляд на соседний стол. Где сидят две девчонки, те самые, которых не удаётся вспомнить. Щебечут о чём-то своём, перемывая кому-то кости. — Его просто нужно легонечко подтолкнуть. Ну что, Орочи, попробуешь? Пригласи одну из этих девчонок куда.       Те смеются. Одна попивает чай, даже не алкоголь. Счастливые, и не подозревают, что становятся частью чужого плана.       У меня же внутри катастрофа. Мысли в хаосе, путаются и ускользают так, что кажется, что в нужный момент ты не найдёшь верных слов. Мир трескается, и кусочки отваливаются. Вся мозаика реальности перемешивается и ломается под властной рукой. Гадость какая, проблемы сплошные. И мерзкое чувство бессилия тут как тут.       Ещё бы. Быть среди людей — это не глотку кунаем врагу распороть. Или покопаться в мудрёной книжке. Джирайя выжидающе смотрит, Цунаде повторяет за ним. А пальцами всё держит чашку, не отпускает ни на секунду, даже когда со стуком опускает на стол. Пойла в бутылке остаётся где-то, наверное, треть.       А знаете, почему больно? Добродушная улыбочка на чужом лице, снисходительная терпеливость — каждая увиденная мною мелочь впивается в глотку острым стеклом. Сглатываешь и ощущаешь, как всё саднит и дерёт. Посмотришь в глаза Джирайи, и нет там ничего из того, что так хотелось бы лицезреть. Ни интереса, ни нежности. Похоти — и той нет. Всё не так, как когда он пялится на всяких девчонок.       Но самое главное, он предлагает мне с кем-то связаться. Пережить с кем-то наедине одну ночь, чтобы открыть для себя ересь страсти. Ну или хотя бы соприкоснуться губами.       Ему всё равно.       Тошнотворная гадость, засевшая у меня внутри, — она ему ни к чему. Мысли, мучающие изо дня в день, были и остаются только моей проблемой. Надеяться здесь и не на что, он так и будет бегать по женским баням, тайком подглядывая в раздевалку. Всё внимание — не для меня.       Ну и какого чёрта?       Мурашки, бегающие по коже, холодок, растекающийся по пальцам. От осознания этих чувств желудок содрогается спазмом, к горлу подкатывает тошнота. Как же жалко! До чего я позволил себе докатиться. Столько громких слов и пустой болтовни, ночные уверения самого себя, что поддаваться болезни — удел людей слабых. И вот он я, сжимаюсь от боли, мысленно плачу и стенаю о любви, которую не смог получить. Джирайя сидит совсем рядом. Пялится то на меня, то на тарелку. Челюсть двигается, превращает еду в липкую кашу. Горло вздрагивает, когда он глотает.       Все ждут мой ответ.       — Я ведь уже сказал, — И снова тычу палочкой в недоеденную фасоль. Болтаю её туда-сюда, и она плавает в остатках бульона. Податливая — ещё бы, ведь еда в принципе не может думать, — а в голове ни одной положительной мысли. — Мне не нужна девчонка.       Вокруг шумно. Сигаретная вонь крепчает, становится не продохнуть: через два столика начинает курить мужчина, облачённый в стандартную форму шиноби Листа. Из горла вырывается недовольный кашель, и я прижимаю к своему рту кулак. Неудобно до жути, зато за всем этим легко удаётся спрятать эмоции, готовые нет-нет, да вырваться из меня наружу.       — Ну? Видишь, всё как я говорила, — Цунаде фыркает. — Пускай остаётся один, не парься. Когда-то, может быть, и созреет.       — Не понимаю, — задумчиво тянет Джирайя, рукой подпирает щёку, поднимая взгляд к потолку, — к чему нужны эти ограничения для самого себя. Вроде и хочешь, но и убегаешь сам. Жизнь, знаешь, не бесконечная, чтобы так мучить себя.       Конечно. В этом он тоже прав. Ничего я не получаю от собственных рамок и самообмана, кроме зыбкого ощущения безопасности. Не покажешь лишнее — никто не прознает, куда следует тебя бить. Всё сокровенное, самое ценное остаётся только со мной. Но и удовлетворение получаешь от этого раза в два меньше.       — Мне не нужна девчонка, — повторяю я уже в третий раз, тяжело вздохнув.       Цунаде громко вздыхает, прерывая мою речь. Смотришь — закатывает глаза к потолку. Понятно, думает, что ты идиот: уже вытащили почти всё, что можно, кажется, и скрывать ничего не осталось. Правда, только лишь на первый взгляд: мои чувства остаются для них секретом. Джирайя рядом только удручённо поджимает губы.       — Мне нужен парень, — всё-таки завершаю я. И это, пожалуй, второе откровение за сегодняшний вечер, на которое я решаюсь. Только теперь уже сам.       В ответ слышится кашель. Цунаде давится очередным глотком своего саке. Весь стол в маленьких брызгах. Она открывает глаза широко-широко, несколько раз моргает, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Впервые за последнее время выпускает стаканчик.       Джирайя ограничивается открытым в удивлении ртом. На лице — непонятное выражение. Шок смешивается с неверием, и не поймёшь, имеет что против или решает всё-таки наплевать. Губы тихонечко шевелятся:       — Да ладно…       — Ну… так, наверное, тоже неплохо? — неуверенно заявляет Цунаде, наконец-то прекратив задыхаться. Дыхание всё ещё рваное, из горла редко вырывается короткий и слабый кашель. Но раз говорить может, то всё уже хорошо.       Девушки за соседним столиком косятся на нашу группу. Хмурятся, надувают губки. Конечно, шум кому-то мешает, но каждый изучающий взгляд — это всегда не только попытка показать своё недовольство. Глазки бегают, запоминают дрожь в близких к стаканчику пальцах, считывают удивление. Проводят анализ, чтобы попробовать угадать, что же случилось. Нутро жаждет узнать подробности грязных сплетен. Хорошо, что расслышать наш шёпот сквозь остальные звуки довольно сложно.       Я улыбаюсь девчонкам, слегка прищурив глаза. Растягиваю губы широко, но один уголок ползёт вверх: демонстрирует истинные эмоции и ехидство. Беззвучное послание, на самом деле звучащее так: «не пялься».       — Никогда б не подумал, — доносится до ушей голос Джирайи. — И давно это?       — Что за тупой вопрос? — сразу встревает Цунаде, а потом добавляет: — Скорее всего, всю жизнь. Такое же не возникает случайно.       — С этим, пожалуй, будет сложнее, — Джирайя теряет свою уверенность на глазах. Выглядит сконфуженно, словно сталкивается с чем-то, что ему тяжело представить. Видеть всё это — сущий кошмар.       Подразумевает, понятное дело, что в деревне отыскать тех, кто разделил бы мой интерес — гиблое дело. Такие, как я, здесь имеются, но скрывают это так сильно, что можно гадать и в жизни не догадаться. Когда вылезает правда, общественность всегда спешит навострить уши. Люди хмурятся, брезгливо плюются, отовсюду становятся слышны осуждающие шепотки. Начинается настоящая, долгая и кропотливая охота. Каждый думает, как бы ткнуть побольней.       — Не собираюсь я искать парня, — добавляю и только устало вздыхаю. — Прекращайте весь этот бред.       Тем более, что мне и искать не нужно. Любовь терзает меня не первый месяц. Вгрызается в мысли восхищением и немым уважением, которое я проглатываю, прячу глубоко и пытаюсь скрыть даже от самого себя. Будто это имеет толк.       — Ты это… извини, наверно, — Джирайя ерошит волосы небрежным жестом. Отводит в сторону взгляд. — Хотя, если захочешь… должен же хоть кто-то найтись?       Засранец!       Цунаде цокает языком. Отставляет чашку и запускает руку в карман. Слышится денежный звон, а потом она швыряет рядом с грязной тарелкой несколько монет и мятых бумажек. Отскакивая от стола, одна улетает куда-то под ноги, прячась на грязном полу во тьме. Светлая макушка с недовольным ворчанием ныряет за ней. Снизу доносится:       — Действительно, прекращал бы ты этот цирк, Джирайя, — Монета вскоре оказывается подле других. — Я пойду.       — Да почему сразу цирк, — бормочет под нос тот, изображая на лице страдание. Ответа уже не следует: шум идзакаи поглощает слова, и Цунаде уходит, прихватив с собой полупустую бутылку. — Орочи?       — Мне не нужна твоя помощь, — отрицательно качаю головой я. И, замечая, как приоткрывается чужой рот, поспешно выставляю вперёд руки. — У меня уже есть человек, который мне нравится. Закончим на этом.       Всё происходит быстро. Мгновение — и осознание наваливается тяжёлым грузом. Сказал слишком много, благо, не выпалил основное. И всё же, устроил самому себе кучу проблем: в глазах Джирайи зажигается огонёк любопытства. Кажется, дай волю — попытается перерыть все мои мысли. Запустить загребущие лапы в святая святых.       — Вот уж не думал! И что, кто это? Я его знаю?       Хочется верить, что на лице нет лишних эмоций. Губы подрагивают, изображают вымученную улыбку. Что же делать? Разговор идёт совсем не о том, о чём есть желание говорить. Внутри липко и холодно: волнение вперемешку с лёгким налётом раздражения заливает кишки.       — Какая разница? — приходится отмахнуться нарочно небрежно и слегка качнуть головой. Взгляд цепляет до сих пор недоеденный суп. Вот и предлог для смены темы.       — Ну Орочи, — Джирайя слабо пихает в плечо. Кладёт сверху ладонь, чуть ощутимо сжимает. И тянет долго и нудно, словно скулит. — Интересно же. Расскажи!       Суп уже успевает остыть. Фасоль во рту превращается в мягкий фарш. Сигаретная вонь забивается в нос, туманит и кружит рассудок. Люди обожают завоёвывать места, что им приглянулись: присваивать их себе, отбивая, покупая или вынуждая других уйти. Запах курева становится гуще: мужчина неподалёку выдыхает довольно, прикрывая глаза. Немного выпячивает губы вперёд, прежде чем снова сунуть меж них сигарету и затянуться.       — Ну правда, — не сдаётся Джирайя. — Я потрясён. Что ты и влюбился. Я…       — Думал, что я не умею? — получается немного грубо, но чужие слова осколками впиваются в кожу. Почти каждый в деревне любит коситься, перешёптываясь с дружками, что во мне от человека почти ничего. Странный монстр, тварюга, которая в случае чего может сожрать.       И на людские эмоции, очевидно, не способна.       Противоречия кружат голову. В мыслях неразбериха, и не дай бог что-то отобразится у меня на лице. Вылезет стыдливым румянцем или искривлённой линией губ, позволяя запустить липкие пальцы прямиком в душу.       — Что? — переспрашивает Джирайя. Стоит на него взглянуть, а он удивлённо выгибает бровь. — Да с чего бы? Что на тебя нашло?       И вот мне опять неловко. Нужно что-то сказать, а слова застревают в горле. Ни туда, ни сюда, хоть пальцами лезь, чтобы вытащить этот комок. Только, конечно, такое решение совсем уж смешно: ничем не поможет. Нематериальные вещи так не достать.       — Загоняешься, что ли, из-за слов деревенских? — Джирайя бывает слепым как крот, но сейчас попадает в десятку. Вот же, и почему, когда надо, всё случается с точностью до наоборот?       С губ срывается недовольный вздох. Веки тяжелеют, опускаются вниз. Кончики пальцев упираются в лоб, только большой касается линии подбородка. Получается какой-то устало-замученный вид. Всё достало, хочется просто уйти домой и остаться наедине с собой.       — Если что, я хотел пошутить, честно. Ну, что ты у нас только книги любишь. Вышло дерьмово, да? — Джирайя снова тычет меня в плечо.       Ну и что, что он теперь от меня хочет?       — Я и сам раньше думал, что только книги люблю, — всё-таки говорю я. Первый шаг — и вроде как уже чуть легче. Даже воздух становится как будто мягче. Так всегда: если преодолеть себя, то понимаешь, что страшившее на самом деле отнюдь не такое, каким выглядело в голове.       Так и сейчас. Я не мог и представить, что следует ожидать. Как Джирайя ответит на мои слова, что вообще подумает из-за прошлой реакции. Столько всего, личного, сокровенного ему удалось узнать. А он как будто бы… извинился. И про шутку эту свою сказал. Пытался меня успокоить?       — Ну и как тебе твоя первая влюблённость? — уже снова хохочет Джирайя. — Расскажи хоть, какой он, этот твой тайный любовник. Он ведь знает, а?       — Отвратительно, — качаю я головой. Получается как-то излишне трагично. — Ощущение, словно мои мысли стали как сломанная кофеварка. И вовсе он мне не любовник. Конечно же, я ему не сказал.       Джирайя протяжно вздыхает и закрывает лицо рукой. Жест получается долгий. Может, специально так, а может, действительно поразился сильно. Но, убирая потом ладонь, выглядит он непривычно серьёзно. Смотрит прямо, губы поджаты.       — Он не узнает, если ты сам ему не расскажешь. Почему ты так упорно сам убегаешь от своего счастья?       Ногти впиваются в плоть на ладони. Давят, оставляя следы. Так сильно я непроизвольно сжал руку. Кровь не выступает, и на том уж спасибо. Струны нервов как будто снова что-то щекочет. Натягивает до предела, что они начинают звенеть. Трынь — и эмоции бьются загнанной птичкой, хотят показаться наружу.       — Ты хотел знать, что это за человек? — Уж лучше высказать несколько слов про это, чем показать хаос из настоящих эмоций. — Он полный придурок.       — Не знал, что ты влюблён в большую часть парней Конохи, — отвечает Джирайя. — Ты так говоришь почти про всех.       — Этот особенно придурковатый, — губы невольно растягиваются в улыбке, и из горла вырывается тихий смешок. — Уж поверь.       Люди вокруг потихоньку уходят. Девушки за соседним столом отодвигают тарелки. Надоедливый разговор смолкает, и теперь остаётся только тихий гул голосов на заднем фоне. Девушка в платье, пробираясь бочком мимо нас, бесстыдно пялится на моё лицо. Стоит слегка шевельнуться, и она вздрагивает всем телом, делает шаг назад, натыкаясь задом на край своего же стола. Подружка врезается в её руку, а ей словно плевать. Открывает глаза широко-широко, потом подрывается с места и торопливо направляется прямиком к двери. Весь вечер иногда пялилась, но явно не помогло: как впервые встретились взглядом.       — Это внушает мне опасения. Чтобы ты и любил придурка? — насмешливо спрашивает Джирайя, шаря рукой по карманам. Что-то гремит и звенит, прежде чем он вытаскивает кошелёк. Времени уже много, и нам тоже стоит собираться домой. — Кажется, завтра настанет конец света.       — Очень смешно, — Я тоже вытаскиваю свои деньги. Перебираю купюры, отсчитывая нужную сумму — запомнил цены, ещё когда делал заказ.       Джирайя мнётся, задумчиво поднимает взгляд к потолку. Загибает пальцы и поглядывает в открытую глубину кошелька. Налички там много, хватит, чтобы оплатить весь заказ, а не только его часть суммы. Очевидно, запамятовал, сколько вообще должен.       — Ладно, — наконец изрекает он, подтягивая к себе деньги, оставленные Цунаде. Тянет свою лапу ко мне, подставляя ладонь. Несколько раз сгибает пальцы. — Я заплачу, можешь подождать снаружи.       Тьма разделяет время на две части. Сгоняет людей под крыши домов. Двери закрыты, воцаряется тишина. Мир как будто бы засыпает, хотя окна света горят в каждом районе: действительно мало кто спит.       Иллюзия умиротворения во всей красе. Безлюдные улицы — отличное место для тайн и преступлений, даром, что здесь повсюду живут шиноби. Уютный оплот из родных стен делает всех слепцами. Зато копнёшь чуть поглубже и понимаешь, что каждый пятый откуда-то знает, что делал его сосед. Прислушаешься: утром слышно нестройный хор из шепотков. Оценивают, обсуждают. Потеряешь бдительность — в следующий раз окажешься у них как на ладони.       Джирайя выходит из идзакаи лениво. Чешет рукой шею, в другой сжимает горстку монет. Каждый шаг сопровождается тихим, едва слышным звоном. Бряк-бряк — протягивает сдачу мне. Пялится, шумно вздыхает.       — И всё же… ты даже не хочешь попробовать, — Кто бы сомневался, что он захочет возобновить разговор. — Заранее ставишь крест. Почему?       Усталость затапливает рассудок. Закрываю глаза, и тьма перекрывает реальность, превращая полумрак улицы в сплошной чёрный холст. Подушечки пальцев нервно гладят ладонь, хочется за что-то схватиться, отыскать хоть где-то опору. Когда уже кончатся все эти вопросы?       — Орочи, — Джирайя пихает в плечо. — Расслабься ты хоть разочек.       Легко сказать. Шаги в вечерней тишине слышатся громко. В ряде светящихся окон видно фигуры. Кто бродит по комнате, кто читает. Какой-то дом источает запах свежего хлеба. И кому пришло в голову что-то такое готовить перед самым сном? До квартиры Джирайи остаётся идти ещё несколько долгих кварталов.       — Не знаю я, что ты имеешь со своих запретов, — продолжает стенать Джирайя. — Жизнь коротка, не успеешь опомниться, как пройдут лучшие годы. А ты их потратил на что? На отрицание своих чувств.       Всё об одном. На эту тему я думал и сам. Конечно, а как иначе? Блуждать по коридорам разума — моё хобби. Складывать мозаики из ситуаций. Воображение — целый мир. Иногда кажется, что мой мозг устаёт постоянно работать, что-то рисовать и представлять. Только это как воздух. Как пытаться перестать дышать.       И на самом деле, Джирайя прав. Но как же сложно решиться и что-то действительно поменять. Да и к чему мне эта возня? Как ни старайся, чувства мои безответны. У меня нет ни симпатичного личика, ни женского тела. Только и могу предложить, что свой язык.       Если я предложу отсосать…       Что? Получу кучку фальшивой «любви», под которой на самом деле нет ничего, кроме грязного желания куда-то спустить? Это что, единственное, чего, по своему мнению, я достоин?       Даже как-то противно думать.       — Запомни мои слова, — Ладонь хлопает меня по плечу. — Жить нужно так, словно сегодняшний день последний. Здесь и сейчас. Хочешь? Сделай. А если кто имеет что против — плюй. Это же твоя жизнь. Не упускай её.       Сердце в груди пропускает удар. Звучит поразительно просто. Чужая рука в сантиметрах от моего тела, на улице кроме нас никого. Пустой переулок с тёмными глазницами окон: хозяева, вероятно, уже спят. Хочется подойти ближе, коснуться пальцев, перенимая уютное и будоражащее тепло. Ощутить, как внутри всё напрягается и скручивается канатом. Забыть обо всём и позволить себе сорваться.       — Хотя, чувствую, ты сейчас меня кроешь матом, — хохочет Джирайя. — Думаешь, верно, что уже решил всё, а я лезу куда не надо. Ну, в общем, если это правда то, чего ты хочешь… наплюй на мои слова.       Секунда, я замираю. Внутри всё дрожит, сотрясается от пронзающих тело электрических мощных разрядов. По коже бегут мурашки. Реальность кажется чем-то далёким, будто ненастоящим. Музейной картинкой или иллюстрацией из рассказа. Только и каменная дорога, и холодный воздух, и тихий шум, долетающий до ушей — всё не чья-то придумка. Джирайя удивлённо смотрит, кажется, собирается задать вопрос.       Жизнь коротка, говорите? Нужно брать от неё всё? Что ж, смотрите, что глубоко спрятано внутри меня.       — Джирайя.       В груди боязно, но сладко ноет. Реальными становятся сюжеты фантазий, о которых неловко думать перед простым сном. Шаг, другой, руки обвивают мощную шею. Приходится привстать на носочки. Всё вокруг взрывается фейерверком. Я утопаю в болоте, собственное тело находится далеко-далеко, за десятки, за сотни километров от дрожащего птичкой сознания.       Я не верю! Мои губы прижимаются нежно к удивлённо приоткрытому рту Джирайи. Закрываю глаза, утопаю в течении бурной реки. Вода поглощает, накрывает прямиком с головой, но не сжирает, а, выталкивая на поверхность, мягко куда-то уносит.       Именно так ощущается наш поцелуй. Первый, невероятный. Такой, о каком мне не доводилось мечтать, потому что он полностью — с самого начала и до конца — настоящий. Тёплый, немного мокрый. Совсем не такой, как Джирайя обычно целуется со своими временными подружками. Без языка. Просто осторожное, но отчаянное сближение губ, смешное и детское в своей простоте.       В груди взрывается бомба. Невидимые когти кромсают лёгкие в клочья. Лицо обдаёт жгучим теплом: щёки горят, буквально пылают. Тело кажется застывшим каркасом. И одновременно так хорошо. Не хочется, чтобы момент кончался.       Пара секунд длиною в вечность… и не нужно будет потом объясняться, краснеть или думать о том, на что я решился. Здесь и сейчас, событие, имеющее начало, но не смогшее достигнуть конца. Ещё одна мысль, вынужденная умереть в мозгах.       Плечи Джирайи под моими пальцами жёсткие. Слегка вздрагивают: шок постепенно проходит, ещё чуть-чуть, и он сможет понять, что случилось. Нежность внутри сменяется резким и сильным приливом страха. С ног до головы обдаёт ледяной водой. Не буквально, но по ощущениям весьма похоже. Холодные струи затекают под воротник, скатываются вниз по спине.       Я предпочитаю сбежать до того, как Джирайя успевает что-то ответить. Подошвы сандалий громко стучат по земле, сердце заходится в бешеном танце. Ещё немного, и проломит рёбра. В ушах колотится пульс. Уже вдалеке мне удаётся расслышать удивлённый крик:       — Погоди, это меня… меня ты обзывал придурком?