небольшая условность.

Когда дело касалось времени, Брюс всегда был до ужаса педантичен. Никогда не позволял себе опаздывать, задерживаться, заставлять кого-то себя ждать. Минута в минуту. Секунда в секунду. Когда же Брюс надевал свою маску Бэтмена, приходилось ещё тщательнее рассчитывать время. Приходить ещё точнее обычного. Ведь в такие моменты на кону стоят людские жизни. Ведь тогда каждая секунда может стать роковой. Но только не когда дело касалось Джокера... Когда речь шла о Джокере, Бэтмен всегда опаздывал. Ровно на секунду. На секунду дольше находил Джокера, на секунду дольше тянулся к его горлу и сжимал его на секунду дольше обычного, ходя по острому лезвию своих принципов. Джокер любил это. Джокер знал о безумной точности расчёта времени у Бэтмена, знал, что тот позволял себе подобное с ним. Только с ним. Для клоуна это было лучшим подарком от Бэтмена. Он любил ощущать эту грань, это исключение лично для него. Взамен Джокер был почти покорен. Почти не пытался воткнуть свой нож между пластинами брони, почти не направлял на открытую часть лица Бэтмена пистолет и почти не тянулся целовать его. Жадно, грубо, так, словно у него шли последние секунды жизни. Бэтмен же отпихивал его на секунду позже. На секунду позже стирал с лица алую помаду. Джокер почти не смеялся с этого. И даже почти не думал о том, что Бэтс пытается сохранить ощущения от поцелуя чуть дольше. Ровно на секунду. А ещё Джокер прекрасно знал о том, что у Бэтмена есть персональная для него дорога в лечебницу Аркхем. Более длинная, извилистая, позволяющая слушать глупые шутки, угрозы и не менее глупые подкаты клоуна чуть дольше, чем Бэтмен мог бы. Эту деталь Джокер любил ещё больше. Поэтому он даже почти старался меньше выводить его летучую мышь. Почти не пытался наклониться к Бэтмену как можно ближе, чтобы дотронуться, хоть чем-то, хоть немного. Почти сидел смирно. А потом Бэтмен сжимал его плечо сильнее, чем можно было. Сжимал так, что клоун был готов упасть на колени от этой прекрасной резкой боли. И шли они чуть медленнее. И Бэтмен отпускал его плечо чуть позже. Ровно на секунду. Джокер любил их игры. Любил так, как не любил ничто. Ни одна его шутка не могла сравниться с их маленькой игрой, о которой не узнает никто. О которой никто из них не скажет вслух. Ведь это просто маленькая условность, зачем на ней заострять внимание? Бэтмен корил себя за эту условность. Корил себя за то, что из раза в раз поддавался этому, неосознанно медлил, с задержкой прерывал каждые касания клоуна, оставляющие сильные ожоги даже сквозь костюм. Ведь душу костюм не защитит. Эти касания были такими же горячими, как и его ненависть. Сильная, жгучая ненависть, которую Брюс не чувствовал никогда. Ни к кому. Такая сильная, что Джокер мог стать единственным человеком, из-за которого Бэтмен бы смог перейти свою грань. От этих мыслей ненависть вспыхивала ещё больше. И она была не только по отношению к клоуну. Джокер чувствовал это. И это заставляло гореть его ещё сильнее, ведь только от одной мысли о том, что Бэтмен – даже в теории – сможет перешагнуть через свой принцип и убить его, приводила клоуна в сильнейший экстаз. Эта мысль заставляла Джокера дальше быть тем, кто он есть. Дальше рассказывать свои шутки всему Готэму. И дальше придумывать всё более и более изощрённые методы провокации для его Бэтмена. Чтобы тот опять пришёл к нему. Чуть позже, разумеется. Ровно на секунду. Каждый раз, заглядывая в горящие безумием глаза Джокера, Брюс чувствовал холодок по всему телу. Внутри было странное пугающее чувство, когда удавалась возможность рассмотреть зелёные глаза подольше. Попытаться заглянуть в душу. Но по Джокеру никогда не было понятно, что сейчас он чувствует, о чём думает, и какое у него настроение в принципе. Кроме тех моментов, когда Бэтмен смотрел настолько долго, что обычно маленькие зрачки клоуна расширялись. Тогда странное чувство внутри усиливалось, и Брюс прилагал много усилий, чтобы отвернуться от его лица, перестать пытаться разглядеть в глазах что-то новое. Безумное желание смотреть в глаза Джокера у Брюса было почти непреодолимое. Но страх того, что это "новое" может сломать его ещё больше, был сильнее. Поэтому он каждый раз проигрывал в гляделки. Джокер всегда смеялся. Шутил по поводу того, что Бэтси ведёт себя как невинная школьница, которая пытается кидать незаметные взгляды на объект её обожания. Брюса злило это сравнение. Бэтмена это выводило из себя. И Джокер получал новые синяки. И ещё один повод для шуток. Ведь, раз есть такая реакция, значит, он несомненно прав, не так ли? Джокер любил замечать даже малейшие эмоции Бэтмена. Смотреть на то, как его челюсть сжимается от злобы, как он хмурится, из-за чего в уголках глаз появляются еле заметные из-за чёрной краски морщинки. Как его тело напрягается, как он сжимает свои кулаки, готовясь ударить или, наоборот, пытаясь успокоиться. В особенности клоун любил его глаза. Такие серьёзные, мрачные, носящие внутри себя столько эмоций и мыслей, что Джокер буквально утопал в них. В редкие моменты, когда Бэтмен молча смотрел ему в глаза, Джокер делал тоже самое. Тоже молча. Смотрел на то, как менялся взгляд Тёмного Рыцаря в эти моменты. Как он выражал нечто странное и ужасно непривычное. Джокер был готов прервать этот момент, глупо пошутить, чтобы в них опять появилась ненависть. Но всегда Бэтмен прерывал это первый. Джокер не любил видеть в глазах Бэтмена что-то кроме ярости и ненависти. Он находил в этом что-то ужасно неправильное, чего не должно происходить. Бэтмен должен ненавидеть его всегда. И только ненавидеть. Брюс часто думал о том, что такой яркой и сильной ненависти у человека быть не может. Иногда, глубокой одинокой ночью, когда Уэйн мог позволить себе утопать в собственных мыслях, ему ни раз приходило в голову то, что его ненависть к клоуну была настолько сильной, что она граничила с другим чувством. С настолько яро противоположным, что становилось смешно от этого. Но почему-то при этой мысли в горле появлялся ком, и Брюсу приходилось забивать голову работой, лишь бы не думать об этом. Джокер любил Бэтмена. Настолько же сильно, безумно, яростно, насколько нежно и романтично. Джокеру хотелось бить Тёмного Рыцаря, стрелять в него из пистолета, пытаться пырнуть ножом, отравить его чем-то так же сильно, как крепко обнять его, прижаться, сделать какой-то подарок, поцеловать, взять за руку. Для клоуна противоречий в этом не было никаких. Для него это было проявление самой яркой, сильной и безумной любви всей его жизни. Бэтмен ненавидел Джокера. Настолько яро и сильно, как не может никто. Настолько сильно, что он мог убрать руки с его шеи только в самый последний момент, когда клоун уже почти терял сознание. Ненавидел настолько сильно, что его громкий сумасшедший смех отдавался внутри отвращением вперемешку с чувством, которое Брюс упорно не замечал. Настолько же упорно, насколько и не замечал мыслей о том, что он всегда искренне хотел помочь Джокеру вылечиться. Больше, чем кому-либо другому. И это было не потому, что так будет умирать меньше людей. Во всех подобных мыслях у Брюса было что-то ужасно эгоистичное, из-за чего приходилось из раза в раз не заострять на этом внимание, лишь бы никогда в жизни не пытаться разобраться в этом. Джокер будет Джокером до тех пор, пока есть Бэтмен. Пока есть для кого устраивать его представления, пока есть для кого рассказывать шутки. Бэтмен же будет Бэтменом и без Джокера. Лишь со странной дырой внутри души, которую оставит Джокер, если умрёт первым. Их танец сможет прервать лишь их собственная смерть. А пока Джокер так и будет взрывать город, убивать людей и ждать Бэтмена, которой всегда будет приходить с опозданием. На секунду позже.