Падальщик

Мы — то, что мы едим. Жизнь скармливает Денджи отборные помои. Он мало разбирается в чувствах. Любовь? Грусть? Для него это лишь набор безвкусных, пресных букв, перекатывающихся на языке — их можно проглотить и ничего не почувствовать, ими не заполнить пустоту в желудке. Одно чувство преследует его по пятам, укладывается под ребрами и грызет прям так, наживую, — голод. Денджи всегда голоден. Однажды Денджи просыпается от боли; боль выталкивает из сна, в котором он срывает с кости дымящееся, сочное мясо, причмокивает жирными губами, пока рот наполняется слюной, теплом, жизнью. Жрать хочется страшно. Так, что больно. Так, что скрипят кости. Скукоживаются мышцы. Дрожат внутренние органы. Тело наполняется странной, лихорадочной слабостью. Даже пальцы в кулак сжать не получается. Жизнь оставляет Денджи дыры в сердце, в голове, и самую большую — в желудке. Денджи срезают с общества, как нарост плесени с плода. Ни семьи, ни дома, ни друзей. Может, он и отца съел? Денджи не помнит. Он и отца-то не помнит. Всякий раз, когда он вспоминает о нем (а он почти не вспоминает), образ не имеет четких контуров. Денджи будто раскрывает глаза под водой и пытается разглядеть поверхность. Денджи чувствует, что ткнуться ему некуда. Хотя он такой же, как и остальные. Две руки, две ноги, все остальное с небольшой погрешностью в виде отсутствия пары. У Денджи один глаз и одно яйцо, но и в лицо ему никто не заглядывает. А в штаны не лезет и подавно. Денджи не находит причин своему одиночеству. Обычный, голодный человек. Ничего особенного. И почему-то никому не интересный и не нужный. И вот, казалось бы, с началом службы у Денджи начинается жизнь мечты! Еды полный холодильник, полки ломятся — можно набивать рот и желудок до тех пор, пока по швам не разойдешься. Да и какая разница, если разойдется. Заживет, как на собаке. Денджи — пес, который жрал падаль, Денджи и себя бы съел, настолько мощным, неукротимым был голод. Для Денджи не существует мира за пределами тарелки, а также никаких приличий: он засыпает скатерть и пол крошками, забрызгивает футболку соусом, громко жует, едва успевая отдышаться, иногда вообще забывает закрыть рот. Денджи зарывается носом в теплый мягкий рис, водит кончиками пальцев по корочкам на стейке, погружает зубы в теплые, мягкие бока булочек с мясом. Денджи сливается со всеми блюдами, что пробует, сам становится блюдом — правда, никто бы не стал есть его мясо. Денджи был мясом. Его сразу выбросили на помойку. Его мясо, наверное, невкусное, чтобы мясо было хорошим, надо хорошо питаться с самого рождения. Голод схлопывает зубастую пасть и притихает. Притихает настолько, что Денджи начинает слышать, как гудят мозги, вырабатывая и пуская по конвейеру сознания картинки, четкие и красочные. Картинки — первая и единственная определенность в его жизни. Денджи начинает думать не только о жратве; мысленные снимки с самыми разнообразными блюдами, от куриных крылышек в хрустящей панировке до переливчатых розовых ломтиков сашими, перекрывает Макима-сан. Макима-сан кормит настоящей, горячей, ароматной едой, и вообще, исполняет сразу все мечты: кормит и не оставляет в одиночестве. Тосты с маслом и джемом. Мягкость ее губ под кончиками пальцев. Салат и кофе. Теплое ухо и гладкие красные волосы. Десерт. Мягкая, упругая грудь, как раз под его ладонь… Чем больше Денджи взаимодействует с Макимой-сан, тем спокойнее ему становится. Денджи ведь ручное животное. А Макима-сан время от времени ложит на него свою руку. Макима-сан пробуждает в Денджи совершенно новый вид голода: к ласке, к физическому контакту, к ответному взгляду красно-желтых глаз, и самое интересное — к желанию быть любимым в ответ. Денджи хочется распробовать все и сразу. Ему часто вспоминается молочно-белый треугольник кожи в расстегнутых краях рубашки. Если день солнечный, можно разглядеть очертания кружевного лифчика под рубашкой; Денджи только и остается воображать, как черная ткань контрастирует с ее кожей, как обхватывает красивую, налитую грудь. Денджи не знает, что хочет больше, пока смотрит на выделенные глянцем блеска губы. Смять между пальцев. Поцеловать. Провести по ним членом. Или поцеловать, вцепиться зубами и рвать: так, чтобы узнать, что у Макимы-сан под милым кукольным личиком. Человеку, с которого сняли кожу, прятать нечего. Какое у нее мясо? Такое же пластмассовое, как ее улыбки? Мысли натирают мозги, мешают спать, есть. В редкие моменты, когда сон сковывает по рукам и ногам, Денджи мерещится как зыбкий образ Макимы-сан отслаивается от тьмы комнаты, как она тихо опускается под бок. Стягивает с него одеяло, белье. Садится на бедра. Задирает ночнушку. Направляет в себя — влажную, горячую. Позволяет трогать, мять грудь, обтянутую гладкой переливчатой тканью. Денджи не помнит, как срывается, как руки удерживают желанное, податливое тело так, как ему хочется. Не помнит, как врывается в мокрую жаркую глубину, до тех пор, пока глаза не закатываются от выламывающего, крышесносного оргазма. Исчезает она так же быстро, как и появляется, и действует игра сознания с эффективностью пощечины: Денджи подскакивает, взмыленный, с холодящей влажностью в штанах, под недовольное бурчание Пауэр. Он подолгу ворочает свои сны, перебирает отдельные моменты: а что если войти в Макиму-сан пальцами и выпустить пилы? Как это будет выглядеть? Крови будет много… Очень много. Крови, мяса и Макиму-сан хочется так, что сводит зубы, а рот затапливает слюной. Внутри мы так похожи: стандартный набор костей, органов, километры вен. Начинка не играет роли и не интересует Денджи. Однако ему хочется не просто мяса и крови — хочется мяса и крови Макимы-сан. Хочется узнать, какая начинка у Макимы-сан.

***

Они одни в его доме (в доме Аки). Макима-сан в огромном мешке для мусора, Денджи — в пиджаке (Аки). Как быстро они поменялись местами на социальной лестнице. Денджи сам когда-то был достоин только мусорного мешка. А сейчас… может быть, достоин чего-то большего. Или не достоин. Все, что было Аки, принадлежит Денджи. Аки тоже хотел Макиму-сан. Интересно, он хотел ее съесть? Денджи может вживить себя в Аки. Надеть его кожу. Выглаженную рубашку, пиджак. Завязать строгий, безупречный узел галстука под горлом. Но чью бы кожу Денджи не примерял, от своей гнилой сути не сбежать, он — падальщик. По канализации вен — дерьмо. В сточных трубах кишечника — дерьмо. И в башке, как в основном резервуаре, тоже дерьмо. Денджи — кусок говна, и ему суждено остаться говном до конца жизни. Содержимое мешка перекатывается с влажным чавканьем. Гудит лампочка и старые трубы. Денджи обклеивает ванную скользкой полиэтиленовой пленкой. Босиком проходится из коридора в ванную несколько раз под хруст и скрип пленки. Высыпает Макиму-сан из мешка. А можно ли назвать обрубки, глухо стукающиеся о стенки ванной, Макимой? По-хорошему, рука, распиленная у локтя, может принадлежать кому угодно. Как и нога. Но Денджи отличит мясо Макимы от любого другого мяса. Он перебирает скользкие, остывшие куски, вымарывается в крови по самые локти, пока распихивает мясо по пластиковым пакетам. Оставляет мясо, срезанное с бедра — начнет с самого вкусного. Его ждет долгая мясная ночь, за которую нужно почтить каждый кусочек. Сколько форм Макима-сан сможет принять! Стейк. Котлеты, залитые густым томатным соусом. Мясное карри с комковатым, мягким рисом. Суп мисо с тушеными потрохами, со свежим, сочным луком-пореем. Денджи видел Макиму снаружи, теперь заглянул и внутрь. Внутренний мир ее не такой уж богатый — не богаче, чем у него. Но для него Макима-сан все равно особенная. Чистое мясо. Денджи зажмуривается, мотает головой из стороны в сторону. Одна-единственная мысль гремит о стенки черепа, точно в жестяной банке: «как можно сравнивать себя с Макимой-сан?». Биологически не равны. Кем бы Денджи не был — демоном или человеком, — он будет втиснут в рамки социальной иерархии. Денджи вплетает пальцы в красный затылок и вытаскивает голову. Волоски пристают к влажной коже. Растрепанная коса скользит следом, как толстая ржавая змея, щелкает хвостом по руке. Челка, всегда идеально уложенная, растрепана. Волоски склеены кровью. На ресницах кровь. На левой щеке кровь. Глаза далекие, затуманенные, комнаты, в которых выключили свет и задернули шторы, и жизни как будто бы нет. Скоро совсем не будет. Денджи разрушит Макиму-сан полностью, съест все органы, каждый сантиметр кожи, обглодает до фундамента костей. Как настоящий падальщик. Губы приоткрыты, все еще розовые под слоем блеска. Денджи долго не думает — целует Макиму-сан и слизывает с холодного рта этот липкий, пахнущий жвачкой блеск. Без него губы синие. Денджи вообще мало везет с поцелуями. Сначала съел блевоту, теперь блеск с губ мертвой начальницы. Химено тоже мертвая. Все, кто оказывается в жизни Денджи, умирают. Но не всех хочется съесть. Отныне, поцелуй с Макимой-сан Денджи будет считать своим первым. А что если бы можно было оставить Макиму-сан в живых? Отрезать по кусочку, как только вернется голод, а потом ждать, когда на живот, ягодицы, бедра нарастет плоть? Было бы здорово. Вечный мясной двигатель.

***

Денджи заполняет Макимой-сан недра морозилки. Стягивает пленку, как кожу, с пола и стен, складывает так, чтобы не заляпать все вокруг, и закидывает в мешок временного хранения Макимы. Вынесет утром. Денджи стаскивает с себя одежду, закидывает в корзину с грязным бельем: она уже набита наполовину. Вещи Аки и Пауэр. Кафель жжет босые стопы. Денджи встает под лейку душа, виновато отвернувшуюся в сторону. Стоять под этой лейкой все равно что встать под лезвие, которое вот-вот срубит голову с плеч. Денджи казнит сам себя своим существованием. Гудение в трубах усиливается. Лейка выплевывает ледяную воду. Внешний холод Денджи не беспокоит. Зато внутри у него дрожит каждый орган, каждая кость, будто его внутренности запихнули в морозильную камеру — точно так же, как он запихнул Макиму. Денджи тяжело дышит, срывает с петельки мочалку, поливает гелем для душа — полупрозрачно-красный и пахнет цветами, как Макима-сан. Пена взбивается легко и быстро, скрипит в складках мочалки. Денджи натирает себя до тех пор, пока весь не покрывается белой комковатой глазурью. Встает под лейку. Вспоминает, что смывает с себя кровь Макимы и плачет: такое добро пропадает! Нужно было вылизаться, как прилежному псу, и потом принимать душ. Он смотрит на сток ванны — тот с жадностью затягивает розовую воду с хлопьями пены, хлюпает и замолкает. Сыто урчат трубы. На бутылке с гелем для душа красный отпечаток ладони, прямо поверх морщинистой этикетки. Мочалкой точно по голому окровавленному мясу прошлись. С нее тоже капает розовым, она словно истекает кровью. Денджи вскрывает все, к чему прикасается. Порой и пилы не нужны. Под ногтями красные лунки забившейся крови. Денджи не будет смывать их, пусть будут. Близость к Макиме-сан каждым кусочком своего тела. Денджи роется в небольшом шкафчике под раковиной, отыскивает дезодорант и скользкий круглый флакончик духов, пахнущих свежестью. Аки всегда брызгал их на себя после душа, от всех его рубашек и костюмов пахло так, как у небольшой черной головки с узкой прорезью распылителя, к которой Денджи прижимается носом. Наверное, Макиме-сан такое понравилось бы. Денджи зачесывает волосы назад, стягивает с сушилки брюки и футболку, кое-как влезает в хрустящую от чистоты ткань. К запаху духов примешивается химозный, преувеличенно хвойный запах порошка — так пахли срубленные сосны в лесу, которые Денджи заготавливал на продажу. Как давно это было. Того Денджи и в живых-то нет уже. А голод есть. Всегда был и будет.

***

Луна заглядывает в окно, смотрит своими слепыми глазницами-кратерами: тоже красная, будто вымазанная кровью. Пластмассовые часы, висящие на стене в коридоре, показывают 9:30. В это время они возвращались с Аки и Пауэр с работы. Сковорода выстреливает раскаленным маслом. Денджи холодно в своей коже, зуб на зуб не попадает, он смотрит на свои руки за закатанными рукавами: светлые редкие волоски стоят дыбом, кожа вся в мурашках, как у ощипанной курицы. Лето жарко дышит в распахнутое окно, от сковороды исходит тепло, но Денджи холодно. Он быстро, с остервенением принимается нарезать мясо крупными, неаккуратными кусками. Кровь быстро течет по промерзшим венам. Вскрыл он Макиму-сан тоже неаккуратно, от левого плеча до правого бедра. Бензопила слегка зажевала кожу, подпортив общий вид. Денджи никогда не был эстетом, но все-таки любил Макиму-сан. И надо было разрезать с любовью, от ключиц до пупка, отогнуть раскидистые ветви ребер и вычистить от органов. Облажался, как всегда. Денджи не хочется начинять мясо Макимы-сан чесноком и специями. Хочется начинять живую Макиму собой… Но ничего. Совсем скоро он почтит ее память, (почти) исполнит ее самое сокровенное желание. Макима-сан окажется у него во рту, на языке. В желудке. Мясо аппетитно шипит в обрамлении пузырящегося масла. Денджи наблюдает за тем, как куски теряют алый окрас и становятся серо-коричневыми, обезличенными. Вот бы жарить Макиму-сан, а не ее мясо. Пировать на теле можно по-разному. Жаль, что Денджи ограничен только одним способом. Он пробует мисс Макиму-сан на вкус совсем не так, как хотелось бы. Макима-сан тяжело оседает в недрах желудка — Денджи будто не нежнейшее мясо съел, а камни. Даже мертвая, пожаренная на масле в специях, растасканная по сочным красным вырезкам, Макима-сан остается собой. Заставляет что-то чувствовать. Тяжесть в желудке, легкость в голове, стояк — какая разница. Денджи чувствует все и сразу, отрезая еще один кусочек. Денджи не просто ест Макиму-сан, не просто жует ее мясо: теперь они навсегда вместе. Они будут много кушать вместе (Денджи-Макиму-сан), много спать вместе. Жить счастливо вдвоем. Денджи больше не одинок. Денджи ест и разделяет с Макимой-сан ее грехи и ее мясо. Денджи все еще любит Макиму-сан всем сердцем. И желудком. Денджи то, что он ест. Денджи — падальщик.