***
Я перебирало в памяти прошлых жильцов. Женщина со вкусной собакой была одной из последних. Я катало шарики из забившейся под плинтуса шерсти и подкатывало к ее ногам как бы ветром. Каждый раз, когда она их видела, я наедалось отменного горя. Я почти урчало от удовольствия, когда она заливалась слезами и собирала трясущимися пальцами то, что осталось от ее любимца, утыкалась лицом в шерсть и выла, как подстреленная белуга. Я наедалось ее горя так сильно, что не трогало ее потом неделями и лежало, переваривая. Голодная дыра затягивалась, но ненадолго. Потом она мне надоела. Горе – плотная еда, от него быстро устаешь. Оно прибивает, хочется чего-то легче – страха там, например. Но напоследок я сделало ей подарок за такую сытную пищу – я собрало со всей квартиры остатки шерсти, которой оказалось достаточно для моей поделки, и выложило рядом с ней в виде ее собаки. Эффект был как от головы лошади в кровати из одного известного фильма – много раз его видело в створку дверцы. Она кричала так, что я почти оглохло, а на следующий день ее уже не было. А через неделю снова пришла эта мымра. До собачницы была семья с ребенком. Тоже лакомый кусочек. Помимо того, что родители постоянно стали ругаться между собой, малой – пятилетний буйный пацан – мог меня видеть. Такой нежный, невинный ужас я давно не пробовало. Было приятно дышать в его волосы и гладить одеяло, под которым он спал. Паренек сжимался в трогательный комочек и издавал такой неимоверный аромат паники и страха, что я мгновенно пьянело и отползало под кровать – добраться до шкафа уже не было сил. Он много раз говорил обо мне родителям, но те отмахивались, продолжая ругань – дела в семье шли так плохо как никогда не ходили. Приятно, что ругались они чаще всего из-за меня: это я вытаскивало носки и разбрасывало их по спальне, я открывало краны в ванной, это я портило настроение и не давало им спать от неясной тревоги. А потом они мне надоели. Я выгнало многих. Я брало от них все, что могло, пока мне было вкусно. Как только их эмоции теряли вкус, я избавлялось от них, полакомившись напоследок самой насыщенной порцией, но прекрасно знало – больше они мне выдать не могут. Как тюбики с закончившимся соусом. У каждого из них был свой предел. Каждого можно было выжать до конца – одни поддавались проще, другие долго себя обманывали. Одним хватало пошуршать пакетом в час ночи – и они сразу же лишались сна и смотрели в потолок до утра. Других приходилось обхаживать многократно и всеми способами, но в конце-концов они все равно сдавались. Я гремело посудой в кухне. Думаете, если в ночи ложка сделает бздыц, это она просто неровно стояла? Нет, это я. Кастрюли тоже не сами упадают. Проснетесь спозаранку, пойдете завтракать – а я уже накрыло на стол. Приятно, правда? Я пряталось за шторы и колебало их, как робкий ветерок при закрытой форточке. Я вставало в угол, делая тьму неестественно темной. Я томно дышало под диваном – мы со всеми были близки. Все до единого чувствовали мое присутствие. Они все переживали бессонные тревожные ночи. Они блекли, тускнели, жизнь выходила из их глаз – они пресневели. Я уже не получало того, что хотело. И тогда я с ними прощалось. Вдруг мой слух уловил знакомый звук в сотый раз. Юбилейный. Снова захотелось вздохнуть. Очередной жалкий человек. Ну давай, покажи мне его, женщина. – Так, Дмитрий, смотрите, вот такая у нас прихожая. Она не очень большая, но места в целом достаточно. Можете не разуваться, давайте так пройдем… – тараторит Перепелиха. От нее разит моральным горьковатым потком мытарства. Дмитрий молчит. – Давайте начнем с кухни… – Она стала тише. – Просторная, оборудована всей нужной техникой, вот тут холодильник, магнитики от старых жильцов остались, смотрите какие хорошенькие... Вот тут у нас плита, работает исправно, только ручка у дверцы поломана немного, но это легко, в целом, исправить… Вот микроволновка, чайник, все рабочее в целом, посуда тоже есть вся… Она тараторит, он молчит. Ни одного глупого вопроса. К ее прогорклости добавляется что-то плотное, цельное, почти не имеющее вкуса. Я заинтересовано ворочаюсь в своем логове. Настала очередь комнаты. Они вошли ко мне. Волнами стала распространяться изможденная усталость Перепелихи с легким привкусом страха. А от этого… Слабый оттенок чего-то, но он ничего не отдает. Мне это не нравится. С таким сыт не будешь. Я решаю, что надо от него избавляться сразу. Начнем с малого. Со скрипом приоткрываю дверцу своего укрытия и чувствую легкий ментоловый холодок, идущий по спине Перепелихи. Она вздрагивает. А он – ничего. – Не обращайте внимания, это слабые петли… Их нужно подтянуть и не будет раскрываться. – Ничего страшного, я поправлю. Вид из окна тут красивый. Все такое зеленое. – Да, тут потрясающий парк! Ох, и правда, позеленело. Чай уже месяц май! – она издала грудной смешок, будто была женой того бородатого старика в красном, которого показывают в самый жаркий сезон, когда свирепствуют батареи. – Вообще должна предупредить, да, что в этой комнате больше всего звуков от соседей, может быть немного шумно. – Ничего страшного. Мне здесь все нравится. Я в принципе готов подписать договор. Лучезарная волна острой радости меня пронзила даже через дверь шкафа, и я чуть не потеряло сознания от ее силы и света. Дрянь какая! – Отлично, Дмитрий, просто отлично! У вас паспорт с собой? Пройдемте на кухню и там подпишем бумаги, у меня все здесь… Они вышли из комнаты, а я все продолжало плеваться от кусочков безобразного счастья. Как взрывная карамель, раздражающая, лопающаяся, искрящаяся. Ничего, Дмитрий, раз остаешься, я с тебя с лихвой возьму за все. Я открыло дверцу шкафа и скользнуло по потолку в туалет, а оттуда просочилось в вентиляцию. Поворот, второй, я на кухне. Слежу за заполнением договора аренды… На год? С досады царапаю жирный металл трубы с легким скрежетом. Перепелиха вздрагивает, а моему новому драному соседу хоть бы хны. Может, он глухой? “Посмотри сюда”, – отправляю ему мысленное послание, – “посмотри, посмотри, я здесь, смотри”... Открывает паспорт, переписывает циферки в белый прямоугольник бумаги. Внимательно, скрупулезно водит ручкой по строкам. Не доходит, что ли? Я уже злобно. Сквозь горизонтальные пыльные прутья протискиваю лапу и отвинчиваю шурупы, держащие решетку. Бабам! Она с грохотом падает на холодильник, задевает стоящие на нем металлические коробки, они с дребезжанием падают. Перепелиха вскрикивает и оборачивается, а тюфяк поднимает голову и смотрит на шум. Я ликовально булькнуло. Проваливай давай, хмырь безвкусный. Я с тобой голодное останусь… На год? Если так, то… Ох попляшешь ты у меня. Молча наблюдаю как они подписывают все бумаги. Изучаю пришельца. Бритая голова, нос с горбинкой, густые брови и суровый равнодушный взгляд. Он не из пугливых. Слишком спокойный. Сидит, переписывает свои буковки-циферки из красно-коричневой книжечки. Никогда не понимал зачем им это. Но однажды я спрятал эту книжечку и такой паники напился. Надо будет повторить с ним. А этот даже не дернулся на скрежет, что я издавало, хотя я видело, как зашевелились волосы на затылке у бабенки. Она услышала. Я глазастое. Я чующее. Но мне так надоело ее есть. – Это последняя страница? Перепелиха склонилась над бумажками и пригляделась сквозь свои очки. – Да, вот тут распишитесь. Заезд когда у вас будет? – Я могу завтра. От такой жгучей радости мне пришлось уползти подальше в вентиляцию. Не продохнуть. – Как чудесно, Дмитрий! Тогда давайте я вам оставлю ключи и вы приедете когда вам будет удобно. Тут два экземпляра, разделите их, – арендатор равнодушно смотрел и кивал в ответ на ее балабольство. – Ну что же, вы не маленький, рассказывать не буду все эти мелочи… О-хо-хо! Она посмеялась как старуха из телевизора и зарылась в свою сумочку. Вытащила связку железных палок с резными наконечниками и отдала ему. Он поблагодарил и они, задвинув табуретки, вышли в прихожую и в дверь. На языке остался ядрено-приторный привкус. Меня тошнит от таких ощущений. Я соскоблило с языка клыками верхний слой, чтобы не чувствовать эту дрянь. В рот как будто прыснули одеколоном. Я пролежало в вентиляции до следующего утра, рисуя на железных боках укрытия когтем. Я продумывало план по избавлению от этого постного ужина. Я же истаю, если он мне ничего не даст. Он заехал поздно вечером, когда я само заблудилось в идеях его извода. Сначала я не поняло, почему там слышно еще два мужских голоса, но он быстро с ними попрощался и выпроводил. Я поняло, что это были те, кто помогает носить тяжести в обмен на бумажки. Они обычно быстро уходят отсюда. Для них есть какое-то слово специальное… Насильники, что ли? Услышав возню, я выползло из кухонной вентиляции и забралось на антресоль. Старо, вонюче. Залег между молотком и забытым фотоальбомом. В щель между дверец было видно, как он отдает бумажки, закрывает дверь и остается наедине со мной. Немного у него вещей. Чемодан, сумка, рюкзак и несколько коробок, однако больших. Одинокий, значит. Я приободрилось. У одиноких особенный горьковато-терпкий вкус горя с соусом саможаления. Они носят в себе незаживающую гниющую рану, а по вечерам, в ночи, начинают ее еще и ковырять, и проводят бессонные ночи. А я подкидываю им сценариев. Не то что бы отборный страх, но чтобы приглушить аппетит сойдет. Может, найду, чем поживиться и тут. Принюхиваюсь, а сладковатой гнильцы-то и нет. Вещей немного, один, а где болячки? Забыл, что ли? Распаковывай вещи, быстро! Ты не мог приехать голым! От него не исходило ничего. Абсолютно ничего. Стерильность. Даже у пыли есть вкус и запах, а тут ничего. С досады я ударило в дверцу, и она со стуком открылась. Он обернулся на шум и поднял голову. Я забралось поглубже в темноту. Глупое, глупое я, может быть, он сбежал бы сразу! Но то, что я увидело, точнее, реакция евонная, меня просто убило. Он пожал плечами и молча закрыл мою дверцу. Так началась наша с ним жизнь. Шло время. Первые два месяца он меня игнорировал. Напрочь. Я начало с малого, по привычному сценарию. Выключало свет, хлопало дверями, звенело посудой. Он даже не вздрагивал. Он просто со вздохом смотрел на меня, не видя, и закрывал дверь. Или шел на кухню смотреть, в чем же дело, и убирал неубранные чашки. Я злилось, боже, как я бесилось! Однажды после очередного неработающего приема я просто раскидало все по кухне. Это было поздно вечером, когда он вернулся откуда-то, уставший и сгорбившийся. И – снова в нем ничего не было. Я уже проголодалось. Со злости я воткнуло вилку в пол и разбило тарелки. Он посмотрел на это, махнул рукой и ушел спать. И как бы я ни трясло диван, он не проснулся. Он жил один. К нему никто не приходил. Он уходил рано утром и приходил затемно. А я все ломало голову, как выжать из него хоть что-то. Я ни в кого так не вкладывалось. Я использовало весь свой арсенал. Едва он ложился в постель, я по стене пробиралось под кровать и начинало шептать. Он доставал беруши. Я хлопало дверьми – он поставил доводчики. И я бесилось лишь сильнее. За тот отрезок времени, когда за окном все зеленое, а жильцы не надевают курток в прихожей, я смогло лишь раз его достать. И я пожалело. Ох я горько пожалело! Он пришел тогда в верхней левой половине часов и сразу же упал в постель, как безвкусный манекен, но свесил руку. Я лежало под диваном, перебравшись туда к его возвращению, и ждало. И вот его рука прямо перед моим ртом. Я ударило что силы было во мне оголодавшемо. Его ладонь, твердая и теплая, пахнущая ничем, кроме железа, подскочила вверх, а следом подскочил и он. И я услышало: – Отстань от меня, бога ради! Я спать хочу! Все завтра. Завтра! Он перевернулся на другой бок – матрас прогнулся, выдав его, и больше никаких конечностей не свисало. А я лежало на полу ошарашенное – ко мне напрямую еще никто не обращался. И даже сейчас я в нем не увидело страха. И самое странное – что-то во мне произошло. Я почуяло. Что-то почуяло, что-то незнакомое, чему слова не видывало. Голод немного притупился. За окном все стало голо-оранжевое. Я к нему уже привыкло. Я начало различать в нем тонкие запахи и вкусы, которые были мне незнакомы прежде. Но слов этому я тоже не знавало. Однажды, когда в сборнике листов с картинками природы на стене осталось их три штуки, он со мной поздоровался. Со скуки, голодное, я лежало на своем привычном месте в шкафу спальни и стучало по дверце. Трехступенчатый гулкий звук. Ты-ты-тым. Гулкий и пустой, как мое брюхо. Ты-ты-тым. – Скучно тебе, да? Я затихло. Он что, с кем-то еще разговаривает? Я приоткрыло дверцу, надеясь быть незамеченомо. Он лежал на разобранном диване, глядя в потолок и заложив руку за бритую голову. – Скучно, знаю. Мне тоже скучно. В брюхе булькнуло. Но это не голодом. Это чем-то еще. Там стало так пусто. Он посмеялся и провел ладонью по лицу. Смотрит в потолок. – Ну что затих? Типа нет тебя тут, да? Клянусямо, если бы я умело дышать, я бы задохнулось. А он хмыкнул, рывком поднялся и оделся. – Ладно. Не барагозь. Я пошел. Он ушел, а я осталось. Осталось в оцепенении. Понюхало себя – знакомые запахи. Так пахли новые жильцы, когда я им впервые проявляло себя. В черепе толкались мысли. Он меня не боится. Он со мной разговаривает. Никто раньше со мной не разговаривали. Внутри странное чувство, будто я оказался на батарее в разгар отопления. Это так странно. Теперь я смотрело на него ночами. Я запомнило это диковое ощущение и не могло от него избавиться. Он мило спит. Поворачивается ровно три раза за всю ночь и дышит так ровно, что я само вовлекаюсь в его дыхание, размеренное, гармоничное, хочу им стать. Такое спокойное. Такое принимающее. Иногда в ночи я выползаю из своего шкафа. Почему-то хочется его… Нет, не съесть, но тоже стать вокруг него. Объять. Заключить собой. Я чувствую его тепло. Оно такое человеческое. Раньше такого не бывало. Так приятно ощущать как под моими лапами движутся ребра и бьется чужое сердце. Мое не бьется. Я не знаю, есть ли оно у меня. Пока я не съело того низкого пса, он часто лежал у входной двери, когда его хозяйка уходила, и поскуливал. Меня этот звук раздражал, но зато от него исходила плотная, дербанящая тоска. Щенячья. А теперь такую тоску я чувствую в себе, когда Димы нет. От этой тоски я не могло найти утешения. Шкаф и верхняя полка стали тесными и противными. Я начало чаще вылезать днем и смотреть телевизор, потому что оставаться в темноте и своих мыслях было сложно. Раньше я не понимало, что интересного может быть с этих меняющихся картинках, но оказалось, что так гораздо проще не думать. Не думать вообще ни о чем. Сначала я не разумело, что там происходит, но на вторую неделю ежедневного просмотра я научилось видеть разницу. Я по-прежнему не понимало то, что называлось мультиками – какие-то дрыгающие разноцветные пятна с голосами, в которых едва угадывались привычные черты человеков, зато фильмы я смотрело взахлебно. Я нашло канал где было много фильмов. Были смешные, от которых я смеялось сильно, наподобие “Пилы” или “Звонка”. Я смотрело их все, и когда слыхало ключи в замке, то не выключая по привычке прыгало под потолок и в угол. Дима заходил в комнату, ворчал что-то про счетчики и выключал телевизор, не моргнув глазом, а я с замиранием чего-то внутри следило за его уверенными точными движениями. У меня внутри все затеплевало. Смешные фильмы закончились, а смотреть по второму разу не хотелось. Я снова запереключало каналы и наткнулось на что-то, что меня заставило остановиться и впериться в экран с отвращением. Но это было так… Привлекально. Раньше я бы передернулось от подобного вкуса. Я ненавидело, когда мои жильцы обхватывались телами и неправильно ели лица друг друга. От них всегда исходила такая тошнотворная душная сладость, что мне хотелось вывернуться наизнанку от их термоядерного счастья. После этого шло персиковое послевкусие, когда они шептали какие-то булькающие слова, которые я никак не могло запомнить (“Бюлюб”? “Лбюоб”? “Люлбю?”). И я все портило, забирая у них свой свежий, душистый страх. Но сейчас… Это был старый фильм со странными прическами. Играла музыка, все были нарядные. Мужчина прошел сквозь толпу к красивой женщине с точеными плечами и лицом как у кукол, в которые играли жившие тут когда-то дети. Он сказал: – Я долго думал и пришел к выводу что люблю тебя. Она ему ответила: – Что? Он повторил: – Я люблю тебя. Я вспомнило как звучало то булькающее слово с противным сладким вкусом и поняло, что сейчас оно мне нравится. Я повторило его про себя правильно. “Люблю”. Оно осталось булькающим, но за ним теперь что-то появилось. Дальше они разговаривали странно и бессмысленно, но мне почему-то это нравилось тоже. – И что я должна ответить? – Что тоже любишь меня. – Я ухожу. – Я тебя чем-то обидел? – Прости, Гарри, я понимаю что Новый год, что тебе одиноко, но нельзя вот так придти, сказать “люблю” и делать вид, что все отлично. Так дело не пойдет. – А как пойдет? – спросил смешной мужчина. – Не знаю, только не так. – Давай по-другому. Мне нравится, что ты простужаешься на легком ветерке, мне нравится что заказываешь сэндвич полтора часа, мне нравится когда ты сердито смотришь на меня, мне нравится, что проведя с тобой день, я начинаю пахнуть твоими духами, и мне нравится что перед сном я хочу общаться только с тобою. Это не потому что новый год и не потому что мне одиноко, просто я понял, что если уж решил провести остаток дней с кем-либо, этот остаток должен начаться как можно скорее. И тут меня прошибло. Я поняло, что вот оно, то, что я чувствовало. Внутри будто что-то разбухло, как губка, и стало тесно, а я ощутило знакомый, но раньше неперевариваемый запах сладко-терпких духов, как от тех, кто булькал словами. Мне нравилось, как он спит, мне нравилось смотреть на его шрам на затылке, который оставался всегда непоросшим волосами, мне нравилось, как он стал чувствоваться для меня. Все было как сказал этот нелепый мужичонка. Когда Димы не было, мне хотелось чтобы он скорее вернулся, но и тогда мне не становилось спокойно. Я взвыло от тоски. Как я поняло, что это за странное распирающее нечто во мне поселилось, как паразит, я стало смотреть больше про него. Я увидело, что люди делают большие глупости под этим паразитом, много плачут и болят (и я подпитывалось, едва видело такое, но теперь это было лишь пресной скучной едой), страдают и потом снова лучатся счастьем. В одном фильме я увидело, что люди делают для любимых то, что не делают для себя. Например, дарят какие-то вещи. Или готовят еду. Или выполняют за них что-то, что делают обычно те кого любят, а те кого любят очень этому радовались. Я удивилось, но запомнило. И они называли это заботой. Я не знало, с чего начать заботу. Однажды к возвращению Димы я решило его порадовать. И хоть я рисковало замутиться от хороших эмоций, я было бы этому радо. Я было бы радо пострадать, если бы Диме от этого было хорошо. Когда он вернулся, я подготовило ему тапочки и поставило прямо перед дверью. Включило его любимый фильм. Он его часто смотрел. Я включило ему воду в раковине, чтобы он мог сразу помыть руки, и плиту, чтобы он сразу разогрел себе еду. Я село ждать его на антресоли, внутренне сокращаясь от предвкушения. От меня самого пахло как-то странно. Дима пришел и споткнулся о тапки. Громко выругался и я по привычке впитало его злость, но она была горьковатой и обидной. Совсем не такая, как должна быть, от нее стало только голоднее. Он огляделся и с плохими словами пошел в ванную, выключил воду, на кухне вырубил конфорку, поставил на паузу фильм в комнате. – И че ты блять тут устроил? Пизда счетам теперь, сука! От него исходили жесткие, болезненные волны раздражения. Он пинал тапки, о которые споткнулся, и пару раз ударил дверь. Раньше мне нравилось это, такие чувства утоляли голод, но сейчас мне от них свело внутренности. Во мне что-то бухало с каждым его злым шагом, и хотелось уронить ему на голову молоток от такой обиды, но во мне не было сил так с ним поступить. Я уволоклось в угол антресоли и тихонько завыло. Шло время. Кажется, он понял, что я не хотело его расстроить, и стал немного мягче. Однажды я закрыло входную дверь, когда заметило, что он ее не запер, и он меня поблагодарил. На этой благодарности я жило еще неделю. Мы помирились. Иногда он ни с того ни с сего спрашивал, как у меня дела, и смеялся в ответ на мое проявление, а у меня внутри все истекало сладким сиропом. По ночам я гладило его голову и он смешно морщился во сне, но не отмахивался. Мой хороший. Я научусь заботиться так, как тебе понравится, прости мою неуклюжесть. Я узнало, что такое счета, и стало контролировать расход воды и света. Я выключало свет, если он его оставлял, и дозакрывало краны, чтобы вода не капала и не мешала ему спать. Он много отсутствует. Ему надо восстанавливаться. И он это замечал и благодарил меня. И я урчало почти как кот при жизни, что заляпал собой духовку. За окном стало постоянно темно. Оттуда периодически кто-то выло, как я в тот день на антресоли, а в квартире жара. Дима открывает форточку чаще, чем мой шкаф, и оттуда влетает в что-то похожее на онемение. И продолжает иногда разговаривать со мной. Голода я почти не чувствую. Меня распирает. Набор листков на стене истончился, остался последний. Квадратик номер 31 был обведен красным кругом. Из телевизора снова стали доноситься звуки красно-белой рекламы с очередью из машин с большими коробками. Обычно после этого жильцы квартиры наряжались и уходили куда-то на всю ночь, а за окном слышались взрывы разноцветных искр. Так сделал и он. Он ушел, попрощавшись, и не вернулся в тот день. А когда вернулся, обнаружил, что я раздербанило все что рвалось и билось, раскрыло окна и впустило холодного зверя гулять по квартире, снова включило всю воду. Мне было так плохо без него. Его так долго не было. Начался плохой бездимовый период. Он все чаще задерживался или вовсе не приходил, а если приходил, то не говорил мне ничего. Я перестало его ощущать. Даже те крохи от его присутствия, что были, и те пропали. Я выло как брошенный зверь и скребло шкаф в попытке забыться и отвлечься. Фильмы стали отдаваться болью, если я видело там намек на любовь. Невыносимее всего было то, что в нем был каждый угол квартиры. Куда бы я ни посмотрело, я вспоминало фрагмент из нашей жизни, и от этого становилось хорошо и очень больно. Меня щемило всем существом, хотя я не знало, что такое может быть. Я пыталось все сильнее обратить на себя внимание и иногда это работало, но не так, как мне хотелось. Однажды он пришел и упал на кровать, а я, соскучившееся, включило ему мой любимый момент из фильма. Там было о том как я скучаю, но… – Да сука я устал, выруби! Он схватил пульт и выключил телевизор на том самом моменте, что я хотел показать. Но как только он заснул, я все равно выбралось и легло к нему гладить голову. Он ничего не понял, дурачок… Ничего страшного. Ты еще поймешь, ты все поймешь… Через несколько дней я очнулось от шума. Дима открыл шкаф и достал свой чемодан и сумку, начал собирать вещи. Не понимаю – уже прошел год? Он уходит? Он уверенно ходит по квартире, чем-то бренчит и его становится вокруг все меньше. Я высунулось за дверь шкафа и увидело коробки, наполовину заполненные его вещами. Я посмотрело в окно и не увидело зелени. Все было серым. Он приехал когда было зелено. Года не прошло. В голове забилось что-то жгучее, горячее, как боль. Он уходит. Он уходит от меня. Внутри все оборвалось, хотя рваться было нечему. Я испытало панику и удушье. Он вошел в комнату и впервые увидел меня настоящее. Вскрикнул, попятился. Я увидело в его глазах ужас и отвращение. И тут все заволокло моим красным отчаянием.***
Эти мухи так надоели. Жужжат и жужжат бесконечно. Я ловлю их и проглатываю, но их не становится меньше. Только больше. Сколько времени прошло? Я не знаю. Его телефон долго и часто звонил, пока совсем не разрядился. Я злилось. Я боялось, что это его отвлечет и он возьмет свою несчастную звенелку. Но Дима так не сделал, он остался со мной. Он выбрал меня. Теперь он всегда выбирает меня. Я сделало так, что он никогда не уйдет. Я глажу его синее одутлое лицо. Теперь он всегда дразнится и показывает мне распухший язык. Дурашок. Я все равно его люблю. Когда любишь, нельзя отпускать, даже если любимый дразнится. При одном взгляде на него меня переполняет. Я больше не чувствую голода. По всему моему существу идут искрящиеся мурашки, когда я думаю, что он теперь навсегда со мной. И я… Счастливо? Я не знало, что чужое счастье мне было невыносимо от того, что своего я не испытало. Как сквозь подушку снова ключи в замке. Перепелиха. Я уже забыло про нее. Донесся скрипучий гадкий голос: – Ну и вонища… Все засрал… И сбежал… А платить кто будет? Теперь она меня не бесит. Пусть занимается своими делами. Нас двоих никто не найдет – я позаботилось. Мы вместе навсегда.