Баку, Баку. Акации белые в цвету.
Ужасно жарко. Хоть бери раскладушку и выставляй на общий балкон, чтобы отоспаться на свежем воздухе, а не в душной квартире, провонявшей дымом сигар. Нава не курит, курит её сожитель. В Бакинских дворах вполне нормально жить с соседями одной большой дружной семьей, где все друг про друга знают абсолютно всё. Построенные кругом дома из старого белого камня с огромной винтовой лестницей, пересекающей широкие балконы, напоминали улей или муравейник, жители которого шумели, плясали, смеялись, ругались — жили и дышали во всю грудь, несмотря на то, что война закончилась совсем недавно. Про Наву соседи знали, что в начале войны ей не посчастливилось потерять родителей, оставшись в семнадцать одной на улице с годовалым братом на руках. Не сломалась, вырастила в одиночку маленького умницу. Она вся из себя интеллигентная и тоненькая, добрая, открытая душой и какая-то теплая. Все во дворе знали, что молодая женщина щедрая, никому в помощи не откажет, что до безумия любит своего младшенького, подобно львице защищая его от всего на свете, вставая непробиваемой стеной. Про неё не ходило злых слухов: попросту не было завистников — чему в её судьбе можно позавидовать? Дорогой ценой досталась спокойная, тихая жизнь и простое, молчаливое счастье. Душно. Машет на лицо расписным веером с бахромой по краю, наблюдая за лианами розовых кустов, прислонившись к каменным перилам общего балкона. Мимо проходит добрый старик, которого все зовут Золотой мастер за умелые руки и доброе сердце. Нава хочет тихо выть только от одной мысли, что она здесь — самый грязный и мерзкий человек, о котором никто не знает ничего настоящего. Ей стыдно до ужаса, страшно до бешенства. В семнадцать она была глупой, безмозглой, абсолютно тупой, таких идиоток нужно ещё поискать — всё равно бы днем с огнём не сыскали. Повелась на смазливое лицо и обещание устроить лучшую жизнь. В Баку привозили пленных немцев. Они ходили, загнанные в рабочие колоны, волками глядя вокруг, голодно скалясь. Нава боялась за брата, потом уже и за себя. Ей довелось доверить свое сердце ещё раз в то злосчастное время, когда белоснежные акации цвели и благоухали на античных улицах Баку. Приятный, образованный, добрый молодой человек. Что могло пойти не так? Нава привыкла, что в её жизни абсолютно всё идёт косо-криво. Особенно дела сердечные. Стояла сухая, жаркая погода. Она собиралась отправить брата к знакомой тетке поближе к морю. Стояла в флигеле, который жильцы дома отвели под общую кухню, собирала любимому ребенку в дорогу перекусить, не думала ни о чем плохом, напевала себе под нос давно забытые стихи, кружа в тесной каморке от раковины до чана с остатками вчерашнего ужина. И в одну секунду картина меняется резко. Вернувшись в комнату, Нава вздрогнула от неожиданности и моментально растущей внутри ярости. Рядом с её малышом, её единственным лучом надежды, освещавшим блеклую жизнь, сидели двое мужчин. Одного она знала: тот самый приятный молодой человек. У них с ним не было ничего интимного, только беседы, взаимная помощь, доверие. Райнер казался открытым, добрым, хоть и совсем немного странным. Часто интересовался её состоянием, братом, жизнью в Баку, финансовым положением, моральным и физическим здоровьем. Наверное, тогда думалось ей, просто очень вежливый и заботливый. Рядом с юношей сидел мужчина постарше в очках и форменной одежде, выдаваемой плененным для работы немцам. Сердце пропустило удар. Ком в горле. Вязкий, тяжелый ком в горле перекрыл дыхание. — Помоги мне, а я тебя и малыша не обижу. Голос Райнера звенел в ушах приторной сладостью. Нава действовала решительно и быстро. Ребенка отправила в безопасное место, а беглого немца оставила у себя по просьбе-приказу бывшего друга. Зик Йегер. Ей было мерзко от его имени, от его внешности, от его голоса, от его манер. И особенно — от его запаха. От мужчины просто до одури сильно пахло сигаретами, а потом, когда Райнер похозяйничал, ещё и дорогим парфюмом. Он приоделся, удобно устроился в небольшой квартирке, вел себя по-царски. Нава сразу поняла, что этот Зик — непростой пленный. Скорее всего бывший информатор или, может быть, шпион. В общем, породистый. Честно говоря, ей было плевать. Только бы свалил к чертям собачьим, чтобы её братишка мог вернуться в безопасное место — домой. Нава слыла среди соседей интеллигентной и образованной женщиной. Она действительно хорошо знала несколько языков, но на время знакомства с этим мужчиной хотелось забыть немецкий напрочь. Он говорил с ней в насмешливо, снисходительном тоне, блистая безупречным акцентом, когда ей приходилось иногда мешать с французским, чтобы правильно донести суть. Она действительно была уверена в своей начитанности, но когда Йегер подошел к широким стеллажам с множеством книг, окинув их скучающе-небрежным взглядом, вся её гордость ухнула куда-то вниз. Она действительно считала, что её стишки и переводы в журналах — прекрасное чудо для детей. Зик добрался до них одним вечером, попросил перевести и как-то загадочно улыбнулся, склонив голову набок. Под его взглядом, как под взглядом безумного ученого, некомфортно, неуютно. Благо, что эта жуткая «пытка» не успела состояться. Нава чувствовала себя грязной. Мерзкой. Смотря в глаза своим соседям и улыбаясь им, она покрывала монстра. Зверя. Райнер божился и клялся, что скоро он сделает документы и поможет своему знакомому отправиться в Америку, называл её «бедная, наивная девочка» или «послушная, добрая девочка». Молодую женщину тошнило. Не от слов. От своей блядской реакции на подобные слова. Рука сжималась в кулак, предотвращая пощечину. Терпела. Ради сына. Ради будущего. Терпела. Она не курит, курит её сожитель. Зик напоминал огромный поезд: во-первых, он действительно был большим, массивным в сравнении с мелкой, щуплой, костлявой Навой, во-вторых, пар вырабатывался им практически круглосуточно. Вся квартира провоняла гарью и чужой болью. Ей было страшно.***
Нава тихо сглатывает по-собачьи позорный скулеж, стискивая зубы покрепче. В руках зажимает ручки от продуктового мешка, замирая прямо у двери своей квартиры. После всех жутких приключений обязательно сменит место жительства, чтобы не вспоминать о травмирующих мгновениях. Ей не к кому обратиться за помощью, некуда идти и негде прятаться. Однажды пыталась передать послание с просьбой о спасении, а потом ей швырнули в лицо скомканный конверт, пропахший цветами акации и табаком. Райнер приходит почти каждый день, чтобы проверить условия выполнения договора, мило улыбаясь её соседям, которые уже знали о нем со слов наивной молодой матери. Она ещё впервые пригласив этого молодого человека к себе, отвечала особо любопытным жильцам дома, мол, это друг. Никакой, блять, он ей с братом не друг. Просто очередная мразь в их пустой, тухлой жизни. Райнер наведывается и к маленькому мальчику загородом, якобы передавая «привет» от сестрички, а на деле только апробирует ее нервы на прочность, показывая, что в его руках все козыри, что в его руках власть над её разумом и телом. Ей просто надо быть послушной девочкой и не делать лишних движений. В квартире тихо-тихо, только вода в уборной мягко журчит. Зик, судя по звукам, решил охладиться на такой жаре и умыться. Нава быстро пробегает в столовую, раскладывая продукты с рынка на столе, чувствуя мурашки, пробежавшие по костлявому, влажному от душной погоды телу. Её хотя бы не пытались изнасиловать и брату не грозит опасность. Всё почти хорошо. Она сжимает тонкие пальчики в кулак, запрокидывая голову вверх, разглядывая большими глазами изувеченный шрамами-трещинами старый потолок. Люстра блестит матовой пылью на свету закатного солнца. — Вы сегодня задержались, — слышно позади. Нава вздрагивает, как от резкой пощёчины, ежась и инстинктивно горбясь. Немецкая речь у неё ассоциируется с Польшей тридцать девятого года, отзывается глухой, ноющей болью в белеющих шрамах на ребрах, спине и ступнях. Ей не сразу удалось перебраться подальше от военных действий. Буквально чудо — оказаться в Баку, где о войне напоминали разве только перепуганные поздними вечерами лица, изоляция и опечатанные окна. — На рынке долго искала… — запинается, пытаясь придумать оправдание тому, что ей просто блядски не хочется возвращаться домой. — Помидоры. Совсем забыла это слово… Простите. Они друг к другу на «вы», хотя Нава с удовольствием бы плюнула ему в лицо и не поморщилась. — Вы так часто просите о прощении, занятно, — Йегер говорит тихо, буквально бормочет себе под нос, — видимо, такова Ваша природа. Она почти подавилась воздухом, восхваляя небеса за то, что он не видит её покрасневшего от гнева лица. Уточнять, чья конкретно природа, не стала. Пусть подавится своими «мыслями в слух». Молодая женщина продолжала молча рассортировывать продукты, не желая созерцать передвижения мужчины. Пусть хоть с окна сбросится. Слишком много пусть. И зря теряла бдительность. Сначала слышит щелчок зажигалки. Не обращает внимания — этот немецкий интеллигент курит постоянно и сказать что-то поперек духу не хватает. Потом чувствует резко теплое прикосновение на спине. Глаза и без того большие теперь напоминают огромные блюдца. Нава оборачивается, сталкиваясь лицом к лицу с этим дьявольским отродьем, замирая в смеси раздражения и страха. Он намного, намного больше и массивнее, словно титан в сравнении и тростинкой. Его длинная рука с картинно вырисованными пальцами тянется куда-то дальше, наклоняясь за… — Вы мне так и не перевели свои стихи. Предлагаю наш прощальный вечер посвятить этому, — глаза мужчины сверкают из-под толстых линз круглых очков, выдавая насмешку. Он бережно держит пожелтевшие листы одной рукой, почти тыча ими в лицо, а другой — зажимает тлеющую сигару. Прощальный вечер? Она наконец-то свободна? Её жизнь наладится? Несмотря на всё ликование и чувство свободы от этой новости, Нава не может скрыть вспыхнувшие от смущения и неудовольствия щеки, покалывающие от внезапного прилива крови. Действительно, слишком душно. — Вам плохо? А то Ваше личико, — с губ Зика соскальзывает смешок, — покраснело. Нездоровится? Молодая женщина поджимает губы и машинально прикладывает ладошку к впалым ланитам. Почти рычит от досады и какой-то по-детски наивной обиды, но вдруг замечает яркую, вопиюще недопустимую деталь. Её сожитель все время своего проживания в квартире ни разу не позволял себе дикостей и не представал пред ней в обнаженном или в полуобнаженном виде. А теперь расхаживал, блять, туда-сюда в одних плотных брюках от рабочего костюма, в котором Райнер привел его сюда в первый день. Нава собрала всё своё самообладание в кучку, чтобы не отлупить мужчину мокрым полотенцем и не выпроводить в таком непристойном виде из дома в общий двор. Крыша, что ли, поехала на радостях? Последний их день решил продемонстрировать всего себя? Олух очкастый… В мыслях она кляла его всеми возможными словами, но в реальности и двух слов связать не могла. — Вам жарко? — у неё глаза наивно блестят и мерцают от тусклого света свечей на столе. Сигаретный дым прилетает прямо в округлое бледное лицо, а на губах мужчины расползается совершенно пошлая ухмылка. В Баку всегда жарко, но сегодня сердце горит особенно сильно. — Нисколько, Dichterin. Нава от такого обращения и усмешки уже в который раз давится желчью, стискивая челюсти. Ради брата. Ради какого-то там будущего. Обещание Райнера снова принимает за чистую монету. Этот немец, оказывается, ученый. Он уедет в Америку, будет служить там, помогать в исследованиях. Страшно. Очень страшно, потому что ужас войны и смерти снова переживать не хочет. Сердце волнуется, что этот человек может изменить мир. Не в лучшую сторону. Не зря говорят, что даже взмах крыла бабочки вызывает цунами на другом конце света. Зик явно на бабочку не похож. Он волк в овечьей шкуре — это хуже. И Нава этому свидетель. Молчаливый свидетель. Сегодняшний вечер ей пережить будет труднее, чем все предыдущие. Девушка подрагивающими руками держит листочки со своим творением, медленно и старательно переводя каждую строчку, уже крест положив на рифму и размер — только бы быстрее закончить. — Не отвлекайтесь. Йегер сидел на диване, вальяжно скинув руку на широкую спинку, склонив голову набок, и внимательно разглядывал хозяйку квартиры. Она была хозяйкой этой жилплощади, но не была хозяйкой ни своего тела, ни своего сердца, ни своих мыслей. Нава сидела на другом конце, вжавшись в тканевые подушки с пушистыми кисточками. Его было трудно игнорировать. В целом трудно игнорировать любого полуголого мужчину, в буквальном смысле являющегося прямой опасностью для твоей жизни, но в тоже время сидящего в такой уязвимой позе. Нава нехотя в мыслях отметила, что тело у него действительно красивое. Точеный рельеф мышц, крепкое, массивное, закаленное войной и работой. Пленных немцев не просто так толпами везли под конвоем в Баку. Их здесь сотни, может и больше — все устроены на стройку. В жаре, на палящем солнце, не имея никаких поблажек, им приходится таскать камни, возводить новые белокаменные здания, отстраивать площади. Трудно при таких условиях не обзавестись соответствующими формами. Нет, она не пялилась. Просто не нужно расхаживать с нагим торсом при, между прочим, посторонних людях. Да, две недели, не добровольно проведенные под одной крышей, роли не играют. Абсолютно. — Baku, Baku. Blühende Akazie… Молодая женщина замирает, замолкает, сбивается, не дышит, чувствуя, как теплая рука с шершавыми мозолями на кончиках пальцев мягко ведет по острой скуле, съезжая ниже к подбородку, поглаживая на манер хозяина, ласкающего кошку. — Я кое-что у тебя просил, — не обращает внимания на резкий переход с «вы» на «ты», потому что вдруг резко ставший таким тягучим и хриплым голос звоном отдается в пустой голове. — Не люблю, когда моими просьбами пренебрегают. Сердце пропускает удар. Страшно. Мерзко. Приятно. — Und die Liebe blüht in deinem Garten… — Нава не узнает собственной голос, походящий на задушенный писк, но не дёргается, не шарахается прочь, позволяя мужской руке плавно проложить путь по тонкой шее к торчащим ключицам. Зик недовольно цокает языком и откидывается на спинку дивана, вскинув голову, снова смотря свысока. — Тебя плохо слышно. Сядь ближе. Хочется задушить этого наглеца его же собственным ремнем, но Нава терпит, послушно пересаживаясь чуть-чуть ближе. Мужчина насмешливо хмыкает и похабно-лениво опускает ладонь на этот самый блядский ремень. — Ближе. Нет, точно задушит. Нава не успевает совершить новое передвижение, потому что все её тельце быстро стискивают в охапку, усаживая, на удивление, нежно на мощные колени. Лицо краснеет пуще прежнего. Самое ужасное — не понятна причина. То ли от злобы, то ли от обжигающих ощущений чужих рук на талии и бедрах. — Продолжай, — горе-квартирант наклоняется ближе, обдав щеки и шею теплым дыханием, отдающим горечью табака. — Oh, mein geliebter Baku… — зажмурившись скулит в ответ Нава, до дырок сжимая в руках листы бумаги. — Хорошая девочка. Его шепот вызывает странную реакцию её тела. Она вся напрягается и чувствует оглушающий звон в ушах. Это отвлекает, а потому легкий поцелуй за ушком кажется внезапным. Хочет дернуться назад, но цепкие пальцы грубо стискивают густые пряди на затылке, не позволяя совершить лишние движения. Фрикции смешанные: то нежные, то болезненные. Видно, что Йегер не был обделен женским вниманием, а потому каждое его действие выглядит уверенно, словно он играет одну и ту же шахматную партию в сотый, тысячный раз. Шероховатые губы спускаются ниже от скулы, по линии челюсти, до шеи. Он вдруг ощутимо кусает до лопающихся под кожей капилляров, а следом широко и щедро мажет языком, вырывая из груди судорожный вздох. Наву трясет от собственной неопределенности. И, кажется, её поведение только ещё сильнее смешит и распаляет желание мужчины, чья свободная ладонь находит свое место под грудью. Пальцы легко и дразняще играют с тканью домашнего платья, пощипывая кожу. Она не хочет терять остатки своей гордости, но вместо этого падает ещё ниже. В каком-то немом бессилии хватается за широкие плечи, смотря испуганно-туманным взглядом водянистых глаз прямо в его — холодные, расчетливые, с легкой насмешкой. — Ты снимешь с себя эту явно лишнюю вещь, милая? — мурчит и щурится, ожидая повиновения. Руки сами тянутся к перламутровым пуговкам, быстро расстегивая одну за другой. Бесформенная тряпка быстро скользит вниз. Нава отчего-то думает о том, что её плечи слишком покатые — как в детстве, нисколько не изменилась. Зик приподнимает её тело так, словно для него оно не весит ничего, помогая сбросить ненужное тряпье на пол. Плевать — постирает. И гордость свою — тоже. Поцелуи спускаются ниже с шеи, задерживаются на выпирающих ключицах. Девушка тяжело дышит, трепеща в умелых руках на манер бумажной куклы. Хотела бы прекратить всё, но её слишком крепко прижимают к разгоряченному телу. Сквозь ткань нижнего белья чувствует выпирающий под плотными брюками член. Вздрагивает. Ребра сдавливают, вырывая новые хриплые вздохи. Отсутствие бюстгальтера значительно облегчает работу мужчине. Он сыто усмехается. Вбирает в рот затвердевший от контраста температур сосок, беспощадно прикусывая его острыми зубами, исподлобья глядя за реакцией своей жертвы. Действительно зверь. Нава хнычет, прижимая ко рту ладошку, бледная кожа краснеет, покрываясь мелкими мурашками. Ей не впервой трахаться без обязательств. Но испытывать подобный трепет — действительно в новинку. Чувство опасности и больное желание смешиваются в ядовитый коктейль. Посасывает кожицу, пока другой рукой перекатывает горошину между пальцев, внезапно сжимая слишком грубо, срывая ещё один вздох. Женщина на нем шипит и крепко впивается пальцами в его голые предплечья, ногтями оставляя отметины на плоти. Плевать — ему нравится её реакция. Поддается вперед, пересаживая тонкий стан со своих колен на низенький кофейный столик, устраиваясь в более удобное положение. — Знаешь, я не прощу себе такое упущение, если не попробую такую послушную девочку на вкус, — заговорщицки шепчет, пошло причмокивая губами, спускаясь от впадинки между грудей к белеющим шрамам на животе, обводя каждый поочередно, и далее — к выпирающим тазовым косточкам. Нава разучилась дышать. Буквально. Ей пришлось приложить титанические усилия, чтобы просто глубоко вдохнуть горячий воздух. В Баку сегодня действительно жарко. Она завороженно следит за тем, как Зик зубами оттягивает резинку нижнего белья, отпускает. Неприятно. Отрезвляет, заставляя тихо пискнуть. Разгоряченную плоть ласкают умелые движения языка. Губы легко «чмокают» бисерину клитора, надавливают. Нава глухо стонет, сжимая до побеления костяшек край столешницы, прогибаясь в стене. Ей стыдно, что тело отзывается на каждое прикосновение, на каждую хриплую усмешку и нахальный взгляд. Ей страшно. Страшно за то, что этот человек может сделать с ней. И это разжигает внутри новое пламя, подкармливаемое вольготными фрикциями Йегера. Держит язык заостренным, скользит по влажным, набухшим складкам, собирая смазку, толкается глубже, сжимает до боли бедра, не позволяя поддаться вперед, поторопить или наоборот — отстраниться, уйти. Грубый столик под обнаженной спиной царапает и дерет кожу при каждом толчке. Нава почти доходит до того состояния, когда перед глазами мерцают разноцветные круги и в ушах стоит звон, но вдруг резко всё обрывается. Обрывается, чтобы с грубой силой начаться снова. В уголках глаз собирается влага, когда Зик входит под другим углом, перехватив сильными руками под ягодицами. Она кусает кулак до глубоких прорезей, чтобы соседи не услышал, неосознанно выгибается навстречу, чувствуя себя одновременно гадко и сладко. Запрокидывает лохматую голову, скулит сквозь плотно стиснутые челюсти, не понимая, что этим падает всё ниже и ниже, разжигая в мужчине новый и новый интерес. В Баку приятно пахло акациями и жаром ушедшего дня. В небольшой квартире темно-темно, когда Нава беспокойно ходит по кухне туда-сюда, зарываясь в влажные волосы пятерней, сжимая до острой боли. У неё вся жизнь — ошибка на ошибке. Может, когда-нибудь пора сделать что-то правильное?***
— Мама! Мама! Маленький мальчик подбегает к молодой женщине, сидящей на широкой террасе. В её тонких пальцах зажата фарфоровая кружка, а на столике лежит собственный сборник детских стихов. Она улыбается брату, понимая, что ему и так в жизни тяжело пришлось — пусть зовёт её матерью, не думая об истине. Нава рассеянно гладит вихрастые волосы юноши, задумчиво глядя в сторону высоких гор, темнеющих на горизонте. У них всё будет хорошо. Они забудут про Баку, забудут про страшную войну. А она забудет про удушающий запах крови в старой квартире и напуганные глаза грешника.