***
После уроков провожаю домой, словно девчонку. Это не дом, а скорей маленькая двухэтажка с аккуратными бежевыми стенами, а на окнах какие-то цветочки. Район аккуратный, без лежащего мусора и разбитых бутылок из-под крепкого алкоголя. Говорю Саше короткое «пока», засовываю руки в карманы мятых брюк и шагаю потрёпанными ботинками по такому же асфальту, словно пережившему всë, что только можно. С тех пор сидим только вместе, провожаем друг друга домой по очереди, тоже вместе. Приглашает меня в гости, говорит с улыбкой «Приходи, Юрка. У меня есть приставка. Нове-е-е-нькая». Суббота, погода холодная, на небе серые тучи, а я не замечаю, иду играть в новенькую приставку. Двигаюсь по бетонной лестнице, на которой разлита краска и смешана с грязью. Поднимаюсь на второй этаж, неуверенно стучу в коричневую дверь под номером тридцать шесть. В квартире слышится топот, дверь сразу открылась. Красивая улыбка, круглые очки на носу, растрёпанные светлые волосы. Саша. Он бросает «проходи». Квартира чистая, пыль вытерта, мусор не разбросан, а кровать заправлена каким-то аккуратно выглаженным белым покрывалом. На кухне стол с бежевой скатертью. На нëм конфеты «Птичье молоко», которыми со стеснением позже наполняю карманы любимых штанов. Захожу в комнату Саши, у того всё аккуратно разложено, на маленьком столике лежат учебники, а на кровати — приставка. Играем в «Змейку» и в «Тетрис», других нет — какие подарили, тем и пользуемся. До самого вечера клацаем джойстиками, пока не приходит мама Саши. Ахает, всплëскивает руками и бежит на кухню. Буквально через секунду приносит нам груши, яблоки, сказав: — Ешьте. Витаминов тут много, а то конфетами питаетесь одними. Дурашки. Хрустим грушами с яблоками до самой ночи, пока не предлагаем завтра рано утром поехать на речку. На велосипедах, без родителей, вдвоём. Эх, хорошо же будет. Утро. Собираю дряхленький рюкзак, беру велосипед. Цепь сломалась, но починил. Еду к Саше. На улице жара, ведь конец мая, на речке будем каждый день, чтоб загар хороший был, а потом одноклассники завидовать будут. На речке жарко, тёплый песок греет босые ноги, а солнце палит нещадно — кажется, что на улице плюс пятьдесят. Зато речка прохладная, освежиться можно. Саша такой тощий, что рëбра торчат, а руки тоненькие-тоненькие, словно у скелета с моих комиксов, которые прячу от мамки под пыльной кроватью. А я вот не сказал бы, что худой, у меня не так уж и торчат, как у него да и к толстым не отношусь. Скорее, середина. Саша тоненькими, как ветки, руками размахивает и плывёт, смотрит на меня алмазными глазами и кричит: «Юрка, давай ко мне! Вода хорошая!» А я стою, смотрю на него и не могу пошевелиться. Такой худенький, с красивыми чертами лица и без очков — оставил на берегу. Светлые волосы завиваются от влаги. Такой… Красивый?.. Нет-нет-нет! Это преступление, это запрещено… Нельзя! И так каждый раз, когда смотрю на него; каждый раз, когда катаемся на выходных на велосипедах к речке и душевно болтаем за стаканчиком дюшеса. Мы всё время вместе.***
Саша уезжает на всё лето в Горячий Ключ, к бабушке в деревню. Меня не берëт. Обещает, что будет писать каждый день. Прихожу на почту, но писем нет, ни через два дня, ни через неделю и даже через месяц. Больше не прихожу. Предатель. Вот и всё, подружили, называется. Сажусь за стол, беру помятую бумажку из-под стола, ручку и начинаю корявыми волнами выводить непонятные буквы. Написал целое сочинение и поплёлся на почту отдавать. Ответ не приходит до самого конца лета. Хочу отправить последнее письмо, которое писал несколько дней. А там стоит довольно знакомый человек, но высокий, с более вытянутым телом, но таким же худым, светлые волосы ещё длиннее, а руки стали ещё красивее, что видны синенькие вены. Сашка… Мой Сашка! Ругается с почтальоном. Оказывается, тот просто не отдавал письма! А там целая гора! Стою, смотрю на него, держа мятое письмо в спотевшей дрожащей руке. Саша смотрит на него злым взглядом, опустив брови и уходит. Останавливается. — Юрка! Берëт меня за запястье и выводит из покосившегося низенького здания почты. Выше на голову, и смотрит светленькими глазками на остолбеневшего меня с письмом в руке. — Прости, Юрка! Я тебе писал, честное пионерское, а эти твари не отдавали письма, честно, писал тебе каждый день, как и обещал. Но от тебя ответа не было. А тут вот что, оказывается! Решаю успокоить его, клянусь, что всё хорошо. А потом разговорились. Болтаем долго за стаканом дюшеса на речке. Рядом валяются грязные пыльные велики. Смотрим на оранжевый закат, на шелестящие деревья. Любуюсь Сашкой. Не удержался — кладу голову на его худое плечо. Он удивлённо смотрит, обнимает рукой. Резко поднимаю голову и прижимаюсь губами. Осознаю, что сделал. Отхожу в полном смущении и растерянности. Глаза виновато бегают, тело застыло, не понимаю, что происходит. Сашка хватает меня за руку, тянет и… Целует. Целоваться не умею, а Саша, видно, наоборот, причëм жадно. Отхожу, губы онемели, горят вместе с щеками. Будто девчонка, когда её поцеловали. Нет, нельзя же так! Это преступление, будет наказание… Прижимает к себе, крепко-крепко и тепло, мягко шепчет на ухо: — Я давно уже тебя… — Слова заставляют дрожать и выдавить: — Любишь? Чувствую, как кивает. Щёки горят, внутри что-то мечется, повторяю про себя: «нельзя, это преступление, будет наказание…»***
Каждые выходные отдыхаем от школы и катаемся на велосипедах, пьём дюшес, ходим на речку, целуемся. Начинаю курить, что каждый раз пахнет табаком. От Сашки прозвище даже получил — Дымок. Мне нравится, если бы кто-то другой придумал, не оценил бы. От Сашки это звучит красиво, что ли.***
В следующем году умирает моя мать. Начинаю ещё больше курить и даже беру в руки спиртное. Сашка успокаивает, вырывает из рук крепкий виски с дымящейся сигаретой. Смотрю устало. Тянусь к нему, обнимаю, плачу в его красный свитер и кричу про себя, что больно. Саша шепчет на ухо слова: — Люблю тебя. — Прижимаюсь ещё сильнее, не хочу отпускать. Целую в мягкие губы ещё страстнее, сильнее. Влюбляюсь ещё больше. Горе уходит, а пить да курить не перестаю. Всегда прихожу из бара домой пьяный в дерьмище. Сашке не нравится, ссоримся, чуть ли не дерëмся, как в школьные годы с хулиганами. Уходит. Оставляет меня одного, а в ушах звенит: «Не хочу больше тебя таким видеть. Пей, только без меня».***
С тех пор не прихожу к нему. Не ищу, чертовски скучаю, где-то в укромном уголке души что-то воет бродячей собакой. Всегда вспоминаю его улыбку, его поцелуи, тёплые слова и взгляд, такой добрый. Иногда, как девчонка, плачу без остановки, ведь сам виноват. Бросаю курить и пить. Надоело. Он этого не хотел. Хожу по улице и сталкиваюсь с кем-то. Поднимаю голову. Сашка. Стоит, смотрит ласково, приподнимает уголки губ. Обнимает, говорит, что скучал. Очень скучал. Не ожидаю этого, но обнимаю в ответ, избегая взглядов прохожих. Говорю, что бросил и сигареты, и алкоголь. Заходим ко мне домой, не останавливаясь разговариваем, пьём чай с конфетами «Птичье молоко», прям как в детстве. Всё время вместе. Гуляем, разговариваем, целуемся — как раньше.