«У меня некрасивые глаза,
некрасивая душа.
Не проси сказать обратного.
Синий лёд во взгляде
пепельный и злой.
Ты же видишь мою боль»
— Просыпайся. Ни шороха одеяла, ни шевеления раскинувшихся под ним спутанных светлых волос, едва виднеющихся под сбитыми в непривычном для этой комнаты беспорядке покрывалами. — Ну же, вставай! Приглушённое недовольное ворчание в ответ на быстро теряющий терпение голос. Всё ещё никакого движения. Ворчание превращается в злое, но сонное рычание, когда в чей-то бок сквозь толщу одеяла врезается чья-то нога. — Серьёзно, блин! Поднимайся уже, Фуго, ты время видел? «Как я мог видеть время, находясь во сне, чёртов идиот?» — первая мысль, прорезающая едва очнувшееся сознание. Паннакотта разлепляет тяжёлые веки, но не видит ничего, кроме пододеяльной темноты. Тут тепло, сухо и душно. И как он не задохнулся? Предотвращая очередной толчок, он вырывается из комфортного ласкового царства, в котором не может находиться вечно. Голова побаливает, но совсем немного. Вылезти на яркий свет, моргнуть несколько раз — и его разум бодр и здоров. — И что там со временем? — раздражённо интересуется, отбрасывая тяжёлую смесь одеяла и нескольких покрывал. Опускает голые ступни на пол, тянется к спинке стула с аккуратно висящей на ней одежде. — Десять часов дня. — Наранча с меньшим, но всё же недовольством поджимает губы и раздувает ноздри. — И разбудить тебя невозможно. Что за дела? Фуго не слушает. Молчит, сидя на краю кровати с кашемировыми штанами в руках. Десять? Молниеносным движением подносит к лицу часы на правой руке, которые почему-то не снял перед сном. Половина одиннадцатого. Как он мог проспать больше двенадцати часов? Он никогда в жизни не спал так долго. И собригаднику действительно пришлось переходить на тяжёлую артиллерию и будить его. Непозволительная и неожиданная наглость, почти порождающая чувство вины. Вместо того Фуго произносит: — Я спущусь через пять минут. Не стой над душой. — Лучше тебе и правда не задерживаться. Ещё больше. — Насупившись ещё больше, Наранча разворачивается и шагает к двери. — Буччеллати который час ждёт тебя. — Почему он... — Договаривать нет смысла. Товарищ уже ушёл, закрыл дверь и оставил его наедине с хаосом в постели и грузными, неприятными мыслями. Он старается не давать им волю, торопливо натягивая не слишком чистые и свежие одежды на не слишком чистое и свежее тело, но на душ и стирку нет времени. В первую очередь нужно узнать, чего от него хочет лидер. Лучше испытывать стыд за неопрятный вид и опоздание на несколько часов, чем отдаваться воспоминаниям о прошлом вечере. Натянув кофту, забравшись в домашние туфли и оставив галстук одиноко висеть на стуле, Фуго пулей вылетает из комнаты и мчится в ванную на первом этаже, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Благополучно не встретив никого по пути, запирается и подходит к зеркалу. Лицо, смотрящее на него с другой стороны, не так страшит, как он ожидал. Он уже видел свои запястья, и лишь тонкие светлые полоски шрамов и несколько затягивающихся ранок нарушают почти идеальную кожу. Он выдыхает с облегчением. Это облегчение накатывает столь сильной волной, что почти сбивает с ног. Пол уплывает в недосягаемую даль, оставляя его барахтаться в бескрайнем космическом пространстве; он успевает вцепиться пальцами в ободок раковины и не отпускает её, пока голова не перестаёт кружиться на все триста шестьдесят градусов. Закрывает глаза. Делает один глубокий глоток воздуха. Потом второй. Воздух в ванной не самый освежающий и полезный, но в нём улавливаются нотки освежителя с неприторным, весьма приятным ароматом хвойного леса. С чуть меньшими усилиями, чем несколько минут назад, он открывает глаза и смотрит в черноту водостока. Убеждается в наличии твёрдой поверхности под ногами и отрывает от керамики правую руку. Прошло четыре минуты. Он ещё не опоздал. Он тратит последнюю минуту на быстрое ополаскивание лица прохладной водой и расчёсывание. Почти не смотрит на отражение в зеркале. Тёмные круги под глазами почти не тёмные, гораздо незаметнее, чем прошлым утром. Нет необходимости замазывать их. Куда больше внимания привлекают спутавшиеся в подобии выблеванного кошкой клубка шерсти волосы. Он торопится, но не успевает уложиться во время, даже через боль с силой прорываясь зубчиками расчёски сквозь кошмарные патлы. Тратит лишние секунды на очищение её от чужих чёрных волос. Старается злиться, лишь бы не думать о причине бардака на голове и в голове. Он появляется в гостиной по прошествии шести минут после пробуждения от двенадцатичасового глубокого сна. Сомневается, что кто-то всерьёз засекал время. Опыт говорит, что «пять минут» в понимании большинства людей понятие приблизительное. «Через пять минут» это в среднем от двух до десяти минут, так что он ещё уложился в рамки. Будь он здесь утром, увидел бы Аббаккио пьющим крепкий кофе, с сахаром, но без молока. Сейчас Леоне, привалившись спиной к стене около двери, пьёт чёрный чай, как всегда за пару часов до обеда, и без особого интереса пролистывает еженедельный выпуск туристического журнала. Путешествовать он, разумеется, не собирается, но, будем откровенны, — сами туристы такие журналы и не читают. С тем же уровнем заинтересованности Аббаккио поворачивает голову, смотрит на вошедшего не дольше двух секунд и переворачивает страницу, чтобы лениво оглядеть достопримечательности Саламанки. На длинном твёрдом диване в середине комнаты Наранча и Миста рассматривают и обсуждают некие коллекционные карточки, коими больны уже не первый месяц. Они пытались втянуть Фуго в свою бумажно-глянцевую лихорадку, но Фуго не до того. Было, есть и будет. Его проблема куда серьёзнее редкости лакированного куска картона с изображением очередного сраного футболиста. Гораздо проще жить, осознавая, что где-то в этом мире та самая карточка существует. Ты видел её набросок на обложке, ты натыкаешься на её фотографии у таких же отбитых искателей сокровищ. Она реальна. Она не одна. Однажды в очередном купленном наборе жвачек она попадётся тебе. Или, устав ждать, ты выкупишь её за большие деньги у ехидного и самодовольного её обладателя. Ты можешь найти её на улице по дороге домой — на крайняк, если удача будет настолько благосклонна. Есть ли смысл надеяться на Госпожу Фортуну, когда недостающий фрагмент самой важной, жизненно необходимой коллекции твой жизни невозможно выкупить ни за какие деньги? Невозможно подобрать, не зная, существует ли он. Фуго смотрит на них дольше, чем обычно. Миста, перекинув ноги через подлокотник, лежит на спине и на вытянутых руках держит альбом, поочерёдно тыкает пальцем в пустые ячейки с недостающими карточками и перечисляет названия, не долетающие до разума Фуго. Наранча, сгорбившись рядом с ним, перебирает целую колоду изображений, многие из которых одинаковые. — Думаешь, удастся променять у того чела из «Апельсина с клюквой» Паоло Мальдини и Роберто Баджо на Зинедина Зидана? Они достаточно редкие. — Наранча поднимает голову. В его устремлённом на так и замершего в дверном проёме Фуго больше нет раздражения и негодования. Они сгинули так же быстро, как и всегда, и их место заняло дружелюбное простодушие, как и всегда. Он поворачивается к окну, и Фуго больше не может игнорировать необходимость посмотреть туда же. — Сомневаюсь, что этот хрен будет довольствоваться только ими... И не такой уж Баджо редкий, хотя я считаю, что он недооценён... — отвечает Миста. Он продолжает что-то говорить, монотонное бла-бла-бла, Фуго избавляется от функции прислушиваться к его трёпу. Буччеллати стоит у окна напротив него, в пяти метрах, чуть склонившись к раме, медленно попивает из маленькой кружки — возможно, тот же чай, что и Аббаккио. Смотрит на залитый дневным светом переулок, на ярко-зелёные клумбы с лиловыми цветами. Фуго готов смотреть на него со стороны всю жизнь — видеть его, когда он не видит тебя, но эта карточка точно не попадёт в его руки. Буччеллати поворачивается; даже на расстоянии Паннакотта яснее самого чёткого изображения, когда-либо попадавшего в область зрения, видит его спокойные яркие глаза, расслабленные мышцы лица и совсем мягкую, едва реальную улыбку на губах. Он выглядит совершенно обыденно. Нормально. Он перенёс прошлый вечер лучше, чем Фуго. Волосы идеально расчёсаны, ни одна чёрная ниточка не торчит из-под симметрично прикреплённых заколок, вплетённая коса ровная и аккуратная. Костюм гладко выглажен, не видно ни пятнышка, ни лишней складки. Открытое декольте предоставляет взору верхнюю часть кружевного корсета. В лице — ничего похожего на усталость, болезненность или отражение душевных терзаний. В животе Фуго пробуждается резкое, неприятное чувство, готовое разойтись по всему телу и вновь привести в действие самую ужасную программу, на исполнение которой он способен. А может, это просто голод. — Доброе утро, — звучит к нему через всю комнату безмятежный голос. Бруно подносит кружку к губам. Миста наконец замечает позднюю пташку, поднимает альбом и задирает голову, чтобы посмотреть на него. — Живой таки, — приветствует он, покачивая ногами. — Прости, — срывается с языка Фуго. Предназначено ядовитое слово, конечно, не Мисте. — Я не уследил за временем. — Не в силах так долго выносить внимательный взгляд голубых глаз, он опускает голову. — Ты хотел видеть меня? Ужасно находиться здесь в окружении всех этих людей. Никогда ранее Фуго не воспринимал их настолько чужими. Тягостный туман снова пытается поглотить его мысли, но он силится отогнать его. — Ты голоден? — В голосе Буччеллати почти не слышится ласковости, оно и к лучшему. Иначе Фуго, наверное, стошнило бы. — У нас ещё есть время. — Он сверяется с часами на стене, отходит от окна. — Выйдем в двенадцать. Фуго поднимает голову, когда Буччеллати уходит в кухню, и поздновато осознаёт смысл его слов. Выйдем в двенадцать. Выйдем. Куда? Не замечая ставший более внимательным взгляд Аббаккио, он плетётся к дивану, отталкивает ноги Мисты и садится на подлокотник. Сверлит взглядом пол. — Ты опять это делал, — недостаточно гневно, не так, как представлял в ванной, произносит он. — Ась? — Миста, вынужденный сменить положение, откидывается на спинку дивана и вопросительно поднимает брови. Наранча отнимает у него альбом и с интересом листает. И как им не надоедают эти злоебучие карточки? — Пользовался моей расчёской. — Фуго заставляет себя посмотреть в его тёмные глаза. Судя по реакции, он хорошо держит себя в руках. Отлично. Никто не должен замечать его изменений. — А-а-а... — слишком эмоционально, а от того не очень убедительно, тянет Миста, отводя взгляд. Фуго рассерженно щурится. — Опять перепутал? Прости. Наши с тобой слишком похожие. — Она у тебя есть? — вклинивается Наранча. Укладывается головой на его колени и беззаботно перелистывает страницы. — Никогда не видел. Миста одаривает его очень выразительным взором, но Наранча не замечает. Фуго отворачивается от обоих, поднимается и уходит в другой конец дивана. Идиоты. — Зачем она тебе вообще нужна? — доносится до него продолжение нелепого разговора. — Всё равно никогда свою шапку не снимаешь. Буччеллати выходит из кухни, и ногти Фуго непроизвольно впиваются в обивку дивана. Он не может видеть его так близко. Он ещё не готов. На стол перед ним опускаются тарелка со спагетти и стакан с апельсиновым соком. Боковым зрением Фуго ловит аккуратные длинные пальцы совсем близко и чёрные узоры на нежной коже — чуть дальше. Буччеллати опускает завтрак, выпрямляется. — Тебе нужна вилка, — говорит он извиняющимся тоном и разворачивается, но Фуго подскакивает на ноги быстрее, чем он успевает сделать хоть шаг. — Я сам, — выпаливает он и бросается в кухню, не дожидаясь ответа. Скрывается от множества глаз и тяжело дышит, зажмуривается до белых вспышек и боли в глазных яблоках. Шатается на неустойчивых ногах, словно спал в шесть раз меньше. — Успокойся, — шепчет тихой безлюдной комнате. — Хватит. Хватит. Вести себя как тряпка. Он не позволит Буччеллати обслуживать себя. Буччеллати — его лидер. И относиться к нему нужно соответствующе. Это просто смешно. Взяв себя в руки и пообещав не позволять подступающей к глотке кислоте вырываться наружу, он распахивает ящик со столовыми приборами, запускает руку в отделение с вилками и хватает первую попавшуюся. Возвращаясь в гостиную, говорит себе, что справится. Это чувство — объективно, не самое худшее из испытанных им. Всё лучше, чем месяц, неделю назад. Лучше, чем вчера. Теперь ему с этим чувством жить, и он справится. Встречаясь взглядами с Буччеллати, Фуго показывает ему свой настрой. Лидер должен понять. Он понимает — это видно в его лице. «Всё хорошо». Фуго вспоминает его шёпот. «Это — хорошо». Пытается сдержаться, но прохладная дрожь пробегает под кожей. Спагетти заталкиваются в желудок с трудом, но он заставляет себя проглотить все до единой, выцепляет оставшиеся половинки томатов черри. Не помнит, когда в последний раз удавалось удержать в организме полупереваренную пищу на больше, чем полдня. Раз стремится к выздоровлению — значит, должен заново научиться функционировать как нормальное существо. Делая последний глоток сока, сверяется с часами. Принятие душа всё ещё в его планах. Он слышит негромкий разговор Буччеллати с Аббаккио, поворачивает голову и встречается с направленным на себя взглядом Леоне. Ужас переворачивается в животе вместе с едой и стягивается в плотный узел. «Он знает», — бьётся в голове импульсивная мысль. Нет, он не может. Буччеллати не стал бы рассказывать ему. Неужели Аббаккио видел то, что видеть не должен был? Нет, он подозрителен, но слишком спокоен. Фуго не может знать наверняка, но уверен — если бы Аббаккио и вправду знал всё, то вёл бы себя иначе. Он пытается убедить себя. Выходит не очень. Не задумывается об этом долго — иначе очередной завтрак рискует отправиться в канализацию, потому снова подсаживается к Мисте. Гвидо поднимает невинные круглые глазки. Они закончили разбираться с карточками, и Наранча ушёл. — Куда мы уходим? — ровным голосом, никак не отсылающим на недавнюю злость, спрашивает у него Фуго. — Что за миссия? — Мы? — Миста колеблется. — Никуда. Вы — не знаю. — Заметив неудовлетворённость ответом в лице напротив, он добавляет: — Буччеллати сказал, что берёт только тебя. — Тво... — начинает Фуго и тут же затыкает себя. Буччеллати всё ещё в одной с ним комнате, чёрт возьми. — Зачем? Миста смеётся. Фуго едва удерживает себя от намерения треснуть ему по голове. — А чего ты его самого-то не спросишь? — Считывая его желания, Миста отодвигается к краю дивана, но всё ещё находится в зоне его досягаемости. Фуго сдавливает зубы и разжимает кулаки. Сложно поспорить с тем, что Миста прав. Возможно, оно и к лучшему. Фуго отправляется в душ. У него несколько свободных минут, и провести их под прохладными освежающими струями — одно удовольствие. Обычно это помогает справиться с тяжёлыми мыслями и привести разум в порядок. Просто расслабиться. Но одного тщательного обдумывания недостаточно на этот раз. Да и на него нет времени. Стоило не просыпаться сегодня? Нет. Он не настолько слаб. Переодевается в своей комнате, возвращает домашний комплект на спинку стула. Воспоминания о завершении вчерашнего вечера настолько туманны и смазанны, словно он беспросветно бухал несколько часов. Он уверен, что аккуратно повесил здесь его одежду не он сам. Он снова появляется в гостиной ровно в двенадцать. Через полчаса после пробуждения от мира, слишком сладостного и восхитительного, чтобы быть реальным. Родной галстук добавляет ему уверенности. Без него он чувствует себя совсем голым. Они не говорят друг другу ни слова, пока не оказываются под палящим ярким солнцем во дворе. Закрывается дверь, и Фуго открывает рот первым: — Далеко едем? — Мы не едем, — следует ответ. — Прогуляемся. И Буччеллати уходит, и Фуго приходится последовать за ним и наблюдать, как сверкают блики в его переливающихся синеватым волосах. Следовать и вспоминать день, послуживший поводом к возникновению его болезни. * * * Солнце уже клонится к закату. Жара отступает, длинные тени вытягиваются впереди их фигур. Они возвращаются после ужина из ресторана, Наранча и Миста плетутся позади Фуго (возможно, обсуждают свои чёртовы карточки), Буччеллати и Аббаккио — впереди. Когда нет плохих новостей, Фуго свойственно быть спокойным по вечерам. Готовящийся ко сну город, приятный мягкий свет и — если повезёт — тишина знакомых улиц и переулков. Утра вечера мудренее — принцип, которому он старается следовать уже несколько лет, потому и сейчас его голова разгружена от проблем и неприятных размышлений. Он долго смотрит под ноги, на носки своих туфель, проигрывает в голове незамысловатую поп-мелодию, звучавшую во время ужина, а когда поднимает голову, взгляд зацепляется за волосы цвета вороньего крыла, они завораживающе сияют в золотистом свете и цепко удерживают внимание. Славный голос предназначен не для ушей Фуго, но вливается в них ласковым потоком, не разделённым на слова и заложенный в них смысл. Одно звучание. Простая музыка. Строчки глупой песни выветриваются из головы с поразительной скоростью, их вытесняют другие, никогда ранее не слышанные. Фуго просто слушает, просто смотрит, и ощущение, возникающее с каждой минутой всё отчётливее, — новое, непривычное до лёгких покалываний в висках, но простое. Оно не подкашивает ноги, не сбивает дыхание и не пожирает внутренности жаркими укусами. Нечто совсем нежное, почти невесомое, такое не свойственное ему и до глупости невинное. Воспринимать Буччеллати не как лидера и наставника, смотреть на него под другим углом, представлять его в другой стези — кажется странным и недоступным, но это чувство, это нечто слишком незначительное, слишком крохотное, чтобы относиться к нему серьёзно. Однако оно не исчезает под тёплым душем, которым Паннакотта привык смывать все накопившиеся за день нежеланные эмоции. Оно ласкает кожу эффективнее воды, согревает грудь сильнее горячего чая, действует колыбельной перед сном приятнее самых сакральных несбыточных мечт. Возможно, он приходит в себя слишком поздно. Одним утром, проснувшись раньше обычного, оказывается у ванной в тот момент, когда Буччеллати — в одних домашних штанах, с оголённым торсом, полотенцем на правом плече — выходит из-за двери. Блестящие мокрые волосы, две длинные распущенные пряди липнут к обеим щекам; чистое румяное лицо, не разукрашенное косметикой и — самое невероятное и непостижимое уму — голые живот и грудь, светлая и гладкая кожа, нежная на вид. Буччеллати безмятежно здоровается с ним и проходит мимо в гостиную, или не замечая, или не желая придавать значение оцепенению, сковавшему движения сокомандника. Через каких-то десять минут они снова сталкиваются в гостиной, Буччеллати — в наилучшей форме, как и ежедневно семнадцать часов семь дней в неделю. А Фуго до конца дня не может избавить прожекторы в голове от изображений его выступающей ключицы, линий шеи и ореолов сосков, пока не осознаёт, что серьёзно влип. Столько времени жить бок о бок с ним, но никогда не застукивать себя за низменными мыслями, обнаруживая его в столь неформальной форме. Быть может, Фуго просто не смотрел в нужном направлении? Упускал из виду то, что всегда было совсем рядом. Он бы предпочёл не замечать и дальше, но лёгкое и едва ощутимое нечто уже переросло в чувство, далёкое от почтительного уважения к лидеру. Это не детская привязанность к взрослому, открывшему врата в иной, неведанный и невиданный ранее мир. Фуго рад бы отрицать и давать совершенно иные названия, но собственный взгляд вырывается из-под контроля и норовит скользнуть под шов белой одежды, не упускает ни шанса запечатлеть чужую фигуру во всех самых неаккуратных позах, застать то, что скрыто от всех и неподвластно никому другому. Жар от фантазий, вирусом захватывающих разум в самых неподходящих для того ситуациях, сжигает внутренности сильнее лихорадки и кружит голову мощнее экстази, опробываемых лишь раз в жизни. Когда все сопливые, псевдоромантические и, казалось, преувеличенные сравнения с болезнью иссякают, Фуго наконец понимает, что действительно болен. Приторно зелёная слизь, смахивающая на мокроту, плюхается в недры унитаза. Он смотрит секунду, другую, поднимается с колен и смывает, захлопывает крышку. Прополаскивает рот, сплёвывает и стоит неопределённое количество времени с пустым пахнущим мятой стаканом в руке, раздумывая. Он не простужен — никаких иных признаков нет, да и причин тоже. Горло не болит, самочувствие отличное. Отлично всё, кроме этой грёбаной слизи, наполняющей его глотку каждый час как по расписанию. Что за микроб он подцепил? Сложно продолжать верить в несерьёзность, когда его буквально выворачивает на улице. Очередной вечер, очередной поход из ресторана — и горькую, обжигающую пищеварительную систему субстанцию, внезапно подкатившую к языку, удержать на дольше, чем пару секунд, не удаётся. Он едва успевает отбежать к бордюру, когда заправленный ядовитой слизью недавний ужин вырывается наружу. Ритмичное биение по барабанным перепонкам. Шум в ушах почти заглушает тяжёлое дыхание, железными тисками сжимающее рёбра. Сидя на корточках в тени чьего-то старого дома с облезлой бирюзовой краской на стенах, Фуго сквозь влагу на ресницах и темноту на роговицах зрит на нездоровую цветную смесь, пытается разглядеть форму одного из самых ярких её компонентов, но голова слишком кружится, а охвативший тело жар мешает здраво мыслить. В хаосе из горечи, отвращения и боли, он всё ещё уверен наверняка, что не ел сегодня ничего растительного. — ... Блин, чё с тобой? Пытается отмахнуться — только объяснений с болванами ему ещё не хватало, — но вестибулярному аппарату не слишком нравится столь резкий жест. Новая порция блевоты подкатывает к горлу, и Фуго выгибается, упираясь вспотевшими ладонями в асфальт. Носки ботинок Наранчи маячат в углу жгущими глаза пятнами, где-то сзади раздаётся громкий голос Мисты, но Фуго не успевает разобрать слов, ведь в тот момент его желудок снова катапультирует своё содержимое через не предназначенное для этого отверстие. Наранча отшатывается, брезгливо поджимает губы, но не уходит далеко. — Это выглядит стрёмно, — произносит он. «А то я сам не вижу». Фуго вытирает губы тыльной стороной ладони, выпрямляет ноги и боязливо поворачивает голову. Он надеется, что Буччеллати успел уйти далеко и не видел произошедшего. — А я говорил, что тот соус к стейку не внушает доверия, — подключается Миста, с выражением эксперта оглядывает не слишком привлекательно растёкшуюся у бордюра бурду, но, переведя взгляд на Фуго, меняется в лице. — Чувак, да ты весь красный. Другой рукой, пахнущей не так отвратно, Паннакотта смазывает пот на горящем лбу. Выглядит он, должно быть, не сильно лучше, чем ощущает себя. — Просто простыл, — не удосуживаясь заставлять себя составлять более правильные предложения, сипло выговаривает он. — В такую погоду? — с сомнением спрашивает Миста. — Спал под вентилятором, — выдаёт Фуго первое, что приходит на ум, и отворачивается от них. Ему нужно быстрее добраться до дома. — А вдруг это заразно? — Наранча хватает Мисту под локоть и оттаскивает от Фуго на два метра. — Ты уж разберись. Фуго прикрывает глаза и сглатывает вязкую слюну. Закатный свет больше не согревает. Он выжигает глазницы. Той же ночью, стоя коленями на жёстком ворсе ковра у унитаза и рассматривая очертания зелёных лепестков в слизи, совсем не похожей на тошноту, Фуго яснее ясного понимает, что это — не простуда. До самого рассвета не меняет положения, игнорирует вонзающиеся в затёкшие мышцы иглы, прижимается щекой к прохладной керамике и думает — как он мог до этого докатиться. Не сводит глаз с вьющихся на обоях голубых цветков. Почти таких же ярких, как и глаза, что блестят невообразимым гламуром в солнечный день, согревают ласковым сиянием в темноте и выворачивают душу наизнанку, когда смотрят прямо в твои. Как он мог так облажаться? Как мог позволить самым пушисто-нежным мечтаниям стать самым страшным ночным кошмаром, обращающим во мрак дневной свет? Он закрывает веки, не желает видеть больше ни голубого, ни зелёного. Не хочет признавать, что обречён. Обречён. Слово стучится в дверь руками Аббаккио, сигнализируя о пришествии утра. Вечером Фуго удалось сбить температуру таблетками, и сонный Леоне с не скрытыми корректором кругами под глазами не замечает его плачевного состояния, когда Паннакотта, пряча лицо за длинными растрёпанными прядями, проскальзывает у него под боком в коридор. Узоры на стенах вырисовывают слово, когда он ступает на едва гнущихся конечностях по темноте, не разогнанной из-за плотно занавешенных штор. Слово написано на пороге кухни, когда он стоит на нём босыми ногами, смотрит в украшенную утренним светом белую спину у плиты и слушает шипение жарящейся яичницы. Он готов снова пасть на колени, но, дабы избежать такой участи, медленно садится в кресло перед небольшим столом. Прикладывает ладонь ко лбу. — Buon giorno, — мелодично произносит Буччеллати, не оборачиваясь. Фуго наблюдает за его руками, за пальцами, они отключают конфорки, лопаткой разрезают содержимое сковороды на порции и накладывают на тарелки. Все его движения скандируют слово раз за разом. Фуго чувствует, что у него снова поднимается температура. Буччеллати поворачивается. Паннакотта не смотрит, пока он не ставит тарелку перед его носом, и запах не вбивается прямо в ноздри. — Ты сегодня первый. — Буччеллати легко улыбается. Как обычно, одними уголками рта. — Леоне в последнее время досыпает в ванной лишний час, так что остальных ждать ещё долго. Крохотные бусинки пота начинают стекать к бровям. Поднимающийся от яичницы пар удушающе обхватывает горло. Денатурировавший белок, яркий оранжевый желток, посыпанные размороженной петрушкой — всё складывается в одно простое слово. Он обречён. Твою мать. — Ты в порядке? — Буччеллати возвращается к плите, замачивает сковороду водой, но смотрит на него через плечо. Фуго сглатывает. Он возьмёт себя в руки, и никому не придётся ничего объяснять. — Выглядишь... — Я не голоден, — отрезает Фуго. Отодвигает от себя тарелку, чувствует себя лучше, но стоит встать на ноги, как головокружение вновь выбивает его из колеи. Одной рукой держится за край стола. Силой натягивает на лицо выражение спокойствия, а сам судорожно проецирует план побега. Зачем он вообще пришёл сюда? Вода. Одна мысль о восхитительной холодной жидкости, освежающей израненные глотку и пищевод, и его лицо проясняется. В жизни он не хотел обычной воды так сильно. Он так давно не пил и так много терял, его организм совсем иссох. Прозрачный кувшин на краю кухонного гарнитура. Заполненный чистейшей водой до самой крышки. Чтобы добраться до него, необходимо приблизиться к Буччеллати. Пытается сглотнуть, но глотать больше нечего. Буччеллати боком к кувшину, отходит к раковине, погружает руки под шумные струи воды. Выдавливает на губку средство для мытья посуды, проводит по грязной от жира лопатке. Длинные ровные пальцы становятся мокрыми и покрываются белой пеной. Фуго дёргает кувшин на себя, едва не роняет на пол, словно ошпарившись, крышка приоткрывается, и часть выплёскивается на стол. Буччеллати поворачивает голову, Фуго резко разворачивается, выдёргивает из сушилки кружку и заливает водой до краёв. Успевает сделать два больших нетерпеливых глотка, когда шум воды позади прекращается. — Фуго. Голос в равной степени настороженный и сдержанный. Фуго сжимает стекло, словно вцепившись в последний имеющий значение во Вселенной предмет. Лицо снова начинает гореть, и он никак, ни при каких условиях, ни за что на свете не хочет, чтобы Буччеллати видел его таким. — Я просто не выспался, — натянутым, как готовая разорваться гитарная струна тоном произносит он. — Если позволишь, я ещё подремлю пару часов. Разбудите, если понадоблюсь. Ставит кружку, медлит ещё секунду. По-хорошему стоит её вымыть самому, но... Но. Он выходит из кухни, спина жарящей кожу дрожью реагирует на чужой взор, а вдохнуть Фуго позволяет себе только в гостиной, укрывшись от голубых пронзающих насквозь фонарей. Бросает взгляд в чёрный монитор выключенного телевизора, и слово «обречён» занимает весь экран. По дороге к лестнице натыкается на Наранчу, ещё более неопрятного, чем обычно. Утро воистину чудесное время. Откидывая с полузакрытых глаз чёрные лохмы, он с согнутой спиной бредёт по направлению к ванной, и, карабкаясь по ступенькам, Фуго слышит, как он долбится в дверь и просит Абюаккио поторапливаться, заявляет, что не понимает, как можно торчать там так долго. У всех всё нормально. Обычно. Стабильность — разве не залог прекрасной жизни? Как он мог провалиться в эту яму? Как? Голова опускается; свет из окна, не закрытого вечером, напоминает, что он не спал сутки. Не смея давать себе надежды, что всё происходящее — сон (каким идиотом нужно быть, чтобы мечтать о таком?), — Фуго плетётся к окну, задёргивает шторы и плюхается на кровать. Прислушивается к тишине. Здесь почти не слышно утренней суматохи первого этажа. Заставляет себя подняться и раздеться. Да, поспать пару часов — хорошая идея. Лучшее, что он может себе предложить. Всего пара часов. Пусть пару часов ничто не потревожит. Неужели он о многом просит? Пара часов. Мягкое одеяло принимает его тело с распростёртыми объятиями. Подушка сегодня особенно удобная. Опустившиеся веки нет сил поднять. Очень вовремя желудок напоминает о пустоте, но боль не мешает ему заснуть. ... Пара часов, и вот он снова на кухне. Опрокидывает в себя третью кружку воды подряд. Она тёплая, но это последнее, что его волнует. «Кто-то съел твою порцию», — сообщил ему Буччеллати, избежать встречи с которым оказалось невозможно. Фуго откровенно плевать, жареные яйца — точно не та пища, которую выдержит его организм, но думать о еде не хотелось, стоя на лестнице, сжимая перила и смотря сверху вниз на не совсем естественно румяные, напудренные щёки, легко поблёскивающие прозрачным блеском губы и яркие глаза в обрамлении густых чёрных ресниц. Его вид свидетельствовал о предстоящей встрече с «важным человеком» — так Буччеллати всегда называл их, «важные люди», и Фуго всегда коробило это словосочетание на неком бессознательном уровне, он не понимал и не понимает до сих пор почему. Пара часов сна, душ и расчёска подействовали на внешний вид Фуго целительно — а может, Буччеллати слишком занят, чтобы обращать внимание на состояние одного из своих подчинённых. Разве Фуго особенный? Чем он выделяется на фоне остальных? Чем хорошим? Буччеллати уходит, прихватив с собой первого в списке подозреваемых на съедание чужой порции, и оставляет Фуго с Аббаккио и Наранчей. Правда, Гирга тоже вскоре сбегает по своим делам, бросив Фуго комментарий по поводу кругов под его глазами. Паннакотта настораживается — но Наранча не придаёт серьёзного значения собственным словам, и он позволяет себе выдохнуть. Да, он плохо спит уже несколько ночей. Но что в том удивительного? Это ещё не повод бить тревогу. Пока Буччеллати спокоен. В своём сбитом режиме он не одинок. Часто, спускаясь в темноте, слыша лишь шорох шагов, в свете луны за открытым окном в гостиной или в полном мраке, когда та скрыта за облаками, он находит там Аббаккио. Слушающим музыку с плеера — если замереть и навострить уши, её будет слышно, — или просто растянувшимся на диване и глядящим в потолок. Они переглядываются, стараются найти светлые лица друг друга в черноте, но никогда не разговаривают. Не разговаривают и днём. Уж тем более они не разговаривают о той ночи, когда Фуго обнаружил Аббаккио на кухне вливающим в себя бутылку виски. Не одному Фуго свойственна установка: «Пока Буччеллати не знает, всё хорошо». Дожидается, пока за Наранчей закроется дверь, и идёт в гостиную. Аббаккио. Фуго вспоминает их утреннюю короткую встречу и завидует его умению маскировать истинное лицо. Многие месяцы практики. Ежедневный час в ванной того стоит. Фуго смотрит на него и понимает, что больше не может сдерживаться. Ситуация с каждым днём всё хуже, но он не может, не может позволить ей быть обнаруженной. Подобрать подходящий оттенок с первого раза оказывается непростой задачей. Нужно быть настоящим художником, но Фуго до сих пор удавалось лишь рисовать идеально ровные чёрные полосы на своей жизненной линии. Наконец цвет, наиболее похожий на цвет кожи его лица, ложится под нижние ресницы. Он отодвигается от зеркала, моргает, поворачивает голову из стороны в сторону. Неплохой результат. Не стоит перебарщивать. Промывает кисточку от следов своего преступления, и она вновь становится тёмной от цветов, въевшихся в неё навечно. Вкладывает в палетку, осматривает использованные отделения. Они были тронуты и до него, но Фуго сомневается, что его деяния останутся незамеченными. Возвращает в ящик под раковиной и выходит из ванной. Сколько времени он там провёл? Он не хочет смотреть на часы. Несколько дней и несколько ночей, проведённых в бессонных ворочаниях на одеяле, иногда прерывающихся на отхаркивание слизи в таз под кроватью. Таблетки, сбивающие жар, временное попадание в бесчувственное беспамятство, где иногда снятся кадры из его прошлого. Огромный дом. Тёмная комната. Складной ножик между книжных рядов, который он так и не сумел использовать по назначению. Всё чаще притрагивается к консилерам, когда лицо перестаёт гореть. Всё больше расходует на призрачно-бледных щеках. Всё чаще занимает ванную. Но никакая косметика не скроет лопнувшие сосуды на белках и помутневшие радужки, не поднимет налитые свинцом веки и не излечит истекающее отравленной кровью сердце. Смирения от осознания, что никакой доктор не в силах ему помочь, недостаточно, чтобы заглушить всю боль. — Зачем ты это делаешь? — наконец не выдерживает Аббаккио. Наверняка он заметил лишь недавно, зачем ему терпеть так долго? — Что? — из формальности спрашивает Фуго. Палетка утром пропала из ванной, и ему пришлось ждать, пока все уйдут из кухни, чтобы позавтракать. Аббаккио здесь, чтобы нарушить его покой. — Пользуешься моей косметикой. — Жёлтые глаза недовольно сужаются. Фуго ждёт, когда он скажет нечто навроде: «Ты думал, я не замечу?» или: «Спросить разрешения не хочешь?», но Аббаккио произносит другое: — Вернее, мне насрать зачем, меня волнует только то, что ты берёшь мою. Что мешает тебе купить свою? Фуго нечего ответить. Не уверен, что описание чувства, которое мешает ему купить свою, подходит для чужих ушей. Конечно, Аббаккио злится. Это ожидаемо. Если бы Фуго и хотел вступить в конфликт, у него просто нет на него сил. — Я куплю тебе новый набор, — обещает он. Слово «прости» долго блуждает по языку, но он не может заставить себя вытолкнуть его наружу. Аббаккио лишь фыркает, разворачивается и уходит. Фуго в одиночестве дохлёбывает вчерашний суп. И идёт в косметический магазин. Находит палетку, идентичную старой Аббаккио, но, покрутив её в руках, решает взять другую, больше и дороже. И возмещение ущерба, и извинение в одном флаконе. Никаких лишних слов. Красота требует жертв. Но всегда их оправдывает, верно? Аббаккио рассматривает его «подарок», стоя в двери своей комнаты, поднимает на него глаза. Фуго ждёт новый упрёк или замечание, каждый из которых он сознательно заслужил или заслужит чуть позже, но Аббаккио не вступает в конфликт первым. Возможно, у него тоже нет сил. Кто знает, может они больны одним и тем же? — Ладно, — наконец выдыхает Леоне. Отходит от двери, но не закрывает её, и Фуго терпеливо ждёт в коридоре. Вскоре Аббаккио возвращается и протягивает ему свою початую палетку. — Тут ещё осталось. Фуго принимает её. Решает, что «спасибо» никто не ждёт и говорить он не станет. Они переглядываются. Паннакотта делает шаг назад. Леоне закрывает дверь. Они не станут говорить об этом снова. Как и всегда. Если бы кожа и измождённое лицо были его единственными проблемами. Одной ночью он просыпается от дьявольски сильной острой боли, разрывающей живот. Переворачивается в кровати, но не успевает вытащить таз и блюёт прямо на пол. Совсем недавно пищеварительная система дала ему передышку и позволила питаться нормально, но Фуго не настолько наивен и не верит, что всё закончится так просто. По ощущениям желудок выворачивается наизнанку, привычная, но не ставшая менее отвратительной горечь заполняет рот. Но мгновение спустя совсем иное чувство прорезает нервную систему. Зажмуривает глаза — сильно, яростно, — резко распахивает и видит, как белый пододеяльник под сжатой в кулак левой рукой окрашивается тёмным. В комнате слишком мрачно, чтобы разглядеть цвет, но в этом и нет необходимости. Отхаркивает последний сгусток слизи, небрежно вытирает правой ладонью рот, спрыгивает на пол, обходя не слишком приятно пахнущую жижу, и бьёт по выключателю. Яркий свет ударяет в глаза и просачивается в глубь черепа головной болью, но, превозмогая её и заполняющие поле обзора белые пятна, Фуго хватает левую руку за пальцы и подносит к лицу. Точно по линии запястья проходит исток кровавой речки, утекающей вниз и стремительно увеличивающейся в длину и ширину. Не теряя больше времени, Фуго бросается к шкафу, распахивает дверцы и хватает с вешалки хлопковую кофту. Вешалка покачивается и падает; он правой рукой обматывает запястье рукавом, делает узел и вцепляется в конец рукава зубами, затягивая его до посинения ладони. Сидит на краю кровати минут десять, прекрасно понимая, что скоро придётся спуститься, обработать рану и заменить насквозь промокший рукав кофты на нормальный бинт. Сидит и смотрит на испачканную одежду, испачканную кровать и испачканный пол. Закрывает глаза и начинает засыпать. Покачивается, ложится на спину. Откидывает левую руку на подушку, смерившись с кровавой пульсацией и начинающими терять чувствительность пальцами. Ему не впервой чувствовать боль — он испытывал нечто куда более серьёзное, так может, не стоит трепаться по пустякам? Подумаешь, немного крови. Через силу и не прекращающие бить колокола в голове, он заставляет себя подняться и спуститься в ванную. Нет, он не сдастся так просто. После всего в жизни пережитого впасть в смирение и поддаться слабостям он не может себе позволить. Возможно, он и обречён. Но пока он жив, то будет бороться за каждый вдох. Он никогда не был бессмертен. Всегда знал, что однажды проснётся в последний раз. Он — всего лишь один из миллиардов таких же жалких существ, судьбой которым прожить на Земле срок, ничтожно малый по сравнению с жизнью Вселенной, и совершить череду действий, принять набор решений, не влияющих на устоявшийся порядок вещей. Что он есть, что его нет — разница для мира едва ли заметна. Но осознание смерти, которая настигнет его завтра или через восемьдесят лет — это лишь вопрос времени — никогда не являлось поводом для переживаний и оправданием для слабостей. Он умрёт. Но сейчас он жив, и никто не помешает ему продлить своё дыхание настолько, насколько возможно. Кровотечение почти останавливается к тому времени, когда он дотаскивает своё тело до ванной. Просто смешно, что все самые весёлые события последней недели происходят именно здесь. Рука выше совсем онемела. Он промывает рану и видит, что она совсем небольшая, но порез очень точно прошёлся по одному из самых заметных, протекающих под тонкой кожей голубой веточкой сосудов. Веточкой. Нет, порез не по сосуду. Из сосуда. Крохотная коричневая проволока, выступающая из запястья. Фуго спокоен. Он спокойно достаёт из шкафа с зеркальными дверцами ватный диск, спокойно смачивает его перекисью водорода, спокойно протирает рану, спокойно прилагает чуть больше усилий, убирая подсохшую корку с краёв. Спокойно обрабатывает пинцет, найденный в ящичке Аббаккио (новая палетка здесь; кажется, он верит, что больше никто не станет трогать его вещи) и спокойно зацепляется им за торчащий из пробитого капилляра кусок, похожий на занозу. Спокойно тянет. Руки трясутся, зубы впиваются в нижнюю губу, но он спокоен, спокоен, вашу мать, несмотря на пронзающий запястье кинжал боли и новый всплеск крови, заливающий так и не двинувшуюся с места грёбаную ветку. — Чёрт возьми... — Он всхлипывает, жгущие глаза слёзы неконтролируемо скапливаются на ресницах. — Чёрт, чёрт... блять... Сжимая пинцет в пальцах, он с оглушающим здравые мысли бешеным сердцебиением готовится приложить все силы и вырвать эту хреновину, как бы глубоко она ни засела в его сосудах, но останавливает себя за секунду до совершения задуманного. Как бы глубоко. Как глубоко. Как... Теряя равновесие, опрокидывается задницей на унитаз, пинцет вылетает из рук и скрывается где-то под ванной. Глаза закрываются, голова опускается на грудь. Он тяжело дышит, бессильно поднимает пока здоровую руку. Часы показывают пять минут до пяти утра. У него есть ещё час. Час одиночества. Час тишины, если никому не ударит моча в голову припереться раньше обычного. — Блять. — Зажимает правой ладонью лицо. Из вновь растревоженной раны на левой продолжает стекать кровь. Он должен собраться. Собраться, чтобы постирать одежду и бельё. Чтобы убраться в комнате. Целый час, пока все не проснутся. Что потом? С каких пор он столь недальновиден? Может, с тех самых, когда стал собирать в своём желудке грёбаные цветочные лепестки и прорастать кровеносными сосудами грёбаными древесными ветвями? Падает на колени и наощупь шарит под ванной, собирая изнурённым телом всю пыль, пока не натыкается на пинцет. Возвращает его в родное отделение ящичка и берёт взамен маникюрные ножницы. Расходует больше ватных дисков, останавливает нещадно покидающую его организм кровь и подрезает выступающую часть ветви. Она твёрдая, но очень тонкая. Поддаётся ему. Пока. Заклеивает место раны пластырем. На нём изображение улыбающейся морды. Фуго презрительно морщится. Кому пришло в голову покупать такое дерьмо? * * * Душ больше не помогает расслабиться. Он стоит под струями уже полчаса, наблюдая за стекающей в слив водой, и пытается понять, как именно он умудрился до этого докатиться. Без сомнений, Бруно Буччеллати — привлекательная личность. Нет смысла это отрицать, Фуго никогда и не пытался. Он хороший друг и прекрасный лидер, весь город обожает его и готов на руках носить. Он и любимчик капо Польпо, и просто человек, умеющий располагать к себе с первого взгляда. Его любят чуть ли не все, с кем ему доводилось общаться, и Паннакотта Фуго не стал исключением. Но никогда ранее он не ловил себя на мыслях, что эта любовь выходит за рамки их семейных отношений. Семейных в системе Passione, разумеется. Упирается в стену руками, предоставляет лицо приятной теплоте воды. Что, если Буччеллати окажется здесь с ним? Мысль порождает неприятную дрожь. Именно, Фуго не хочет, чтобы он был с ним. Никогда не хотел. Так каким же, чёрт его дери, образом он сумел заболеть им настолько серьёзно? Что не так с этим долбанутым миром? Нечто вспыхнуло совсем недавно — в тот вечер — или всё предрешено с первой их встречи? С поведения, направленного на привлечение его внимания. Рисковал Фуго немногим — что ему могли сделать? — но любопытство, вызванное видом Буччеллати, почти удивляло его самого. Буччеллати сидел там один, в окружении пустых столиков, а заведение было в десяти минутах от закрытия. Проникнуть туда ничего не стоило, намеренно попасться при попытке улизнуть — легче лёгкого. Позабавить себя в череде серых безликих дней — разве грех? Откуда ему было знать, чем эта встреча обернётся? Как удивит (восхитит?) его чужая реакция. Чужой взгляд сверху вниз, но без мельчайшего намёка на высокомерие и нахальство. Чужая тёплая улыбка, такая незнакомая и поразительная, выстреливающая глубоко и остающаяся там надолго. Никогда ещё Фуго не казалось чужое таким родным. Этот человек, которого он знать не знал всего час назад (да, слышал иногда на улицах краем уха, но никогда не уделял внимания), словно стал ему ближе всех, кого он когда-либо знал, с кем он рос большую часть жизни. Буччеллати был просто невероятен. Всё в нём — его жесты, его слова и выражение лица —излучало свет столь яркий, что ослепляло привыкшие к темноте глаза Фуго. Свет и согревал, и расслаблял. Возможно, сбивал с толку и лишал бдительности. Это противоречило всякому здравому смыслу, но в тот момент, когда Буччеллати, не прерывая льющееся из голубых хрусталей сияние, протянул ему свою руку, Фуго не смог остаться безразличен. Возможно, подумал он, я натыкаюсь на те же грабли. Но отчего-то ему очень хотелось верить — так сильно, что он почти поверил в тот же миг, — этот человек не использует его. «Я не справлюсь, — сказал он сам себе. — Я не смогу». Но было уже поздно — собственные пальцы сжимали тёплую и нежную ладонь, которую он был уже не в силах отпустить. Оба были одиноки. Оба нуждались в поддержке и понимании, пусть по разному, пусть Фуго и неосознанно. Один раз испытав этот наркотик (чужую любовь к себе? чужое ласковое внимание?), он не смог от него отказаться. Он ввязал паутинку своей жизни в гигантскую сеть, из которой уже никогда не выпутаться, а Буччеллати стал его толчком. Не причиной, но поводом. И с тех пор Фуго ни разу не удалось пожалеть о принятом решении. Несмотря на все сомнения, заставляющие задержаться в постели по утрам. Несмотря на токсичный шёпот страха, поджидающий его по углам и вирусом заражающий беспокойные мысли. Несмотря на все: «Это ошибка», «Зачем я сделал это?», «Боже, он разочаруется во мне» и случаи, когда он действительно срывался, он никогда не жалел по-настоящему. И Буччеллати не жалел. Фуго не верит, что он лгал ему. Он не стал бы. Честность — то, на чём построились и продолжают строиться их отношения. С первого вечера. Не жалел о необходимости чаще бывать на освещённых улицах, а не прятаться в тенях переулков. Детство давало о себе знать, и Фуго быстро привык к вниманию «важных людей». К их постоянно меняющимся маленьким съёмным квартирам. На тот момент они не могли позволить себе большего, ведь не считались полноценной бригадой. Они были лишь парой приближенных к капореджиме, но мелких сошек. Доходы и места обитания соответствовали их статусу. Фуго более чем устраивал такой порядок вещей. Крохотные комнаты создавали уют, никогда ранее им не испытываемый, и он был более чем рад разделять эти часто находящиеся не в лучшем состоянии квартирки с ним. Более чем рад находить его утром за приготовлением завтрака. Буччеллати всегда говорил ему «доброе утро» и всегда спрашивал, как ему спалось. Фуго не всегда отвечал «хорошо», но это всегда было правдой. Он садился на маленький диванчик за маленьким столиком, и расстояние между ним и Буччеллати было маленьким — размеры кухни иного не позволяли. Маленькая плита и маленькие шкафчики с продуктами, где они всегда хранили консервированные абрикосы — Фуго понятия не имеет зачем, он их никогда не ел и никогда не видел, чтобы Буччеллати их ел. Они просто были. Была и рыба в морозильнике, чаще всего карп, Буччеллати часто готовил её, когда они оставались дома на обед. Он умел с детства и любил готовить, хоть и предпочитал ходить в рестораны. Фуго часто предлагал помощь — невозможно спокойно смотреть, как Буччеллати его обслуживал, — а Бруно часто не отказывался. «Это простой салат из маленького количества ингредиентов. — Размолотый чеснок отправился в глубокую сковороду к разогревающемуся оливковому маслу. Фуго в это время нарезал помидоры черри на половинки. Буччеллати открыл пакет с размороженной фасолью. — Конечно, со свежей всегда лучше, но что имеем, то имеем». Фуго переложил помидоры в тарелку и поднялся, чтобы помыть деревянную доску. В тесноте их плечи соприкасались. Тогда Буччеллати продолжил говорить, вываливая фасоль к начавшему приятно пахнуть чесноку: «Ему научила меня мама. Она считала, что в самом юном возрасте нужно научиться минимально о себе заботиться». Фуго молчал, как и всегда. Только установил слабый напор воды, чтобы слышать. Он всегда молчал и слушал. «Правда, тогда она использовала растительное масло. Мы не забыли кунжут?» «Нет. — Фуго оставил воду стекать с доски на полотенце в их сушильном уголке. Открыл ящичек с приправами. — Вот он». В окружении очевидно вышедшего из моды полвека назад интерьера, старой мебели, выцветшей скатертью с невыводимыми пятнами, стен с местами полностью отсутствующими обоями и в свете стеклянных люстр Буччеллати смотрелся совсем не к месту. Где бы они ни находились, сколько бы денег ни было в их кошельках, он всегда выглядел неотразимо. Блестящие волосы, костюм, обволакивающий словно белые ангельские крылья. Лицо — чище воды в кристальном источнике. А Фуго откидывал с глаз слипшиеся беспорядочные лохмы и вытирал ладони о изношенные кофты, когда смотрел на него. Они — двое детей, заброшенных волею судьбы в тёмное царство коррупции, оружия и крови, но Буччеллати пронёс свет своего пылающего сердца сквозь года, не позволив самым жестоким истинам мира омрачить свою душу. Он — солнечный луч всего Неаполя, от него так и веяло жизнью, и Фуго не мог им надышаться. Шумная жизнь улицы и тихая жизнь их квартирок. Когда были только они. Фуго и Буччеллати. Паннакотта и Бруно. «Охуеть, вы бы видели, что там происходит. — Миста распахнул дверь с ноги и сбил одну из ещё не разобранных коробок. Она опрокинулась, и несколько мотков ниток и игольниц выкатились на пол. — В подвале тараканы оргию устроили». «Да? — Наранча воодушевлённо подскочил с места. — Да ну?» «Серьёзно говорю. Ну и мерзость! Типа, тараканы в любой ситуации мерзкие, но это — просто пиздец». «Я хочу посмотреть!» — Наранча в два шага оказался у двери в подвал, но Миста загородил ему проход. «Не-не. Ты ещё не дорос до такого». «Чего?! — Лицо Наранчи так и покраснело от возмущения. — Мне почти восемнадцать!» «Почти не считается», — непреклонно отрезал Миста, упираясь в косяк двери спиной с одной стороны, вытянутой ногой — с другой. «Да ты просто чушь несёшь! — Кулаки рассерженно сжались в опасной близости от его бока. — Нет там никаких тараканов!» «Есть. Всё есть. — Миста вскинул голову, устремил взгляд в другую часть комнаты. — Аббаккио, сходи посмотри, докажи ему». «Да поебать мне, — ответил Аббаккио, делая глоток чая и даже не смотря в их сторону. — На твоих ёбаных тараканов». «Не ёбаных, а ебущихся, — поправил Миста. Но задумался. — Не, те, которых ебут — определённо ёбаные». «А те, которые ебут — это какие? — Забыв о недавнем всплеске негодования, Наранча переключил всю энергию на мыслительные процессы. — Ебущие?» «Ебательные?» — предположил Миста. Они переглянулись. Мгновение спустя гостиная взорвалась приступом неадекватного хохота, в процессе которого один из гениев-лингвистов умудрился поскользнуться на толстом мотке белых ниток, начать падать и утянуть за собой второго. После грохота, свидетельствующего о приземлении с размаху двух пустоголовых туш на пол, ржач продолжился и стал громче. «Кретины», — скрипя зубами, произнёс Фуго, надрывая край листа книги. «Не то слово», — согласился Аббаккио. Он старался выглядеть безразличным, но закатил глаза после слов увы выжившего Мисты о том, что они наверняка распугали всех тараканов и теперь он не сможет никому ничего доказать. Фуго не может утверждать, что Буччеллати близок с ним как ни с кем другим. Их тихая, мирная жизнь на двоих длилась не вечность. Ничего похожего на вечность. Время имеет значение, но его хватило, чтобы Буччеллати мог говорить и быть уверенным, что Фуго понимает, а Фуго мог молчать и быть уверенным — его внимания достаточно, чтобы быть понятым. Со всеми их различиями, со всем изяществом светлой души Буччеллати и всеми тёмными чертогами души Фуго, которые он уже никогда не сможет из себя вытравить. Между ними грелось нечто родное, нечто необычайно комфортное — нечто, о чём Фуго никогда не жалел. Он уверен, им необязательно тесниться наедине в крохотной комнатушке два на два метра, чтобы быть близкими друг другу. Недостаточно близкими. Привыкшему к тому образу жизни Фуго никогда не доводилось тосковать по нему. Буччеллати всегда заслуживал большего. Новые люди на новой жилплощади — вовсе не повод огорчаться и не помеха их отношениям. Может, в этом всё дело? В том, что Фуго уже упустил свой шанс. Разве судьба не нашёптывала ему чужим голосом, как прекрасно будет воспользоваться теснотой и притереться к нему ещё плотнее? Как жгуче сладостно будет вместо «хорошо» на вопрос «как спалось?» ответить совсем иное, совсем неординарное. Как восхитительно в шторме неконтролируемой ярости будет оборвать ангельские крылья и воспользоваться чистотой и нежностью идеального тела как никто никогда и не мечтал. Нет, нет, Фуго не верит в судьбу. В то, что он проклят, проклят невыводимой порчей до последней клетки, поверит с большей вероятностью. Чья-то злая и не очень-то смешная шутка. Он слишком уважает Буччеллати. Слишком любит его, чтобы на пожизненно связать его жизнь с монстром. Отросшие ногти идут трещинами на белых кончиках. Скрип по плитке отвратительнее церковного звона колоколов на соседней улице, настигавшего их каждым ранним утром на одной из бывших съемных квартир. Фуго по меньшей мере десяток раз планировал пойти в эту грёбаную церковь и перебить всех её обитателей, а может и снести к чёртовой матери все колокола в придачу. Нежелание создавать Буччеллати проблемы останавливало его. — Блять. — Кулак прилетает в стену чуть ниже подставки для мыла. — Блять, блять, блять! Присоска подставки отцепляется, мыло с бульканьем хлопается к ногам. Вода быстро смывает кровь и уносит с собой в канализационные трубы. С очередным возгласом из горла вырывается неконтролируемый вой. Бессилие с силой бьёт по конечностям, колени ударяются о дно ванной. Руки срываются с кафеля, один ноготь отлетает в сторону; Паннакотта обхватывает себя за плечи и отчаянно рыдает, глотая обрушиваемую сверху воду и впиваясь пальцами в мышцы до синяков. Собственные стоны сопровождают его в мир темноты, когда глаза утрачивают способность видеть, а мозг больше не справляется с функцией поддерживать его бодрствование. * * * Наранча почти удивляется своему терпению, но после целого часа ожидания начинает заметно злиться. Целого часа бесцельного блуждания по гостиной, где Аббаккио смотрит по федеральному каналу сериал о полицейских и каждые пять минут твердит, что в реальности всё нихера не так происходит. — Твою мать, они с реальными копами хоть раз в жизни разговаривали, прежде чем это дерьмо снимать? Наранча от скуки подсаживается к нему время от времени, но ни разу не видит на экране чего-то интересного и хоть немного понятного, поэтому снова уходит, воспринимая периферией внимания чужие возмущённые бормотания. Он также успевает поужинать, помыть за собой посуду и протереть пыль на всём этаже, хоть по расписанию должен заняться этим завтра. На какие только безумные поступки ни пойдёшь из-за затянувшегося ожидания! Но затягивать его навечно просто невозможно. Ему давно пора идти спать, а перед сном нужно умыться — элементарнейшее правило личной гигиены. Даже если забить на гигиену, его мочевой пузырь давно бьёт сигналы и необходимости попасть в уборную. — Отлей в раковину, если совсем приспичило, — советует Аббаккио, устав от возмущений уже со стороны Наранчи о том, что Фуго торчит в ванной уже «невообразимо гигантское количество времени». — Да блин, как вам вообще удаётся по часу тусоваться там? — неуспокоенный, продолжает голосить Наранча. Аббаккио не отвечает. — Он там уже дольше. Гораздо дольше, чем обычно. Схожу проверю, не утонул ли он. И спрыгивает со спинки дивана, направляется в коридор, ведущий в ванную. Может, Фуго давно успел выйти и проскользнуть незамеченным? Нет, пусть Наранча и отходил на кухню, Аббаккио всё время сидел в гостиной и точно увидел бы, если бы Фуго ушёл по лестнице на второй этаж. — Я вообще не понимаю, как в таком большом доме можно было устроить всего одну ванную и туалет, да ещё и в одной комнате! — орёт он напоследок. — Ко мне какие претензии? — орёт в ответ Аббаккио и наконец переключает канал на что-то менее раздражающее. Солнце уже зашло, и у двери совсем темно. Из щели льётся свет, а, прислушавшись, Наранча чётко различает звук работающего душа. Он громко стучится костяшками пальцев. — Эй, Фуго, ты там долго ещё? Я ссать хочу. Снова прислушивается. Душ продолжает работать. Никакого ответа или иного шума. Рассерженный, Наранча стучит ещё настойчивее и громче, почти до боли в суставах. — Серьёзно, ты там уже больше часа торчишь, сколько можно? Эй, ты слышишь вообще? Не получив ответа и на этот раз, Наранча замирает в лёгком недоумении. Он с подозрением буравит ручку запертой двери взглядом. — Фуго? Только шум ровно льющейся воды. Разве звук воды не меняется, когда предметы под струями перемещаются? Наранча прикладывается ухом к щели, но не слышит никаких изменений изнутри. Чувство, отдалённо напоминающее тревогу, начинает вытеснять злость и даже желание отлить. — Ты там живой? Фуго? Он растерянно выпрямляется и смотрит через коридор в гостиную. Кресла и телевизора отсюда не видно, но до него доносится звук музыки и актёрских голосов. Некоторое время он думает о том, чтобы позвать Аббаккио и попросить его разобраться, но решает, что это слишком глупо и нелепо, он что, сам не справится? Снова обращается к двери. Берётся за ручку, пытается повернуть, но она ожидаемо не поддаётся. Опускает взгляд меж своих пальцев. В ручке прорезана прямая горизонтальная замочная скважина, все двери в доме открываются снаружи с помощью универсального ключа, но, как альтернатива, слишком хлипкий механизм можно повернуть и ногтем. — Прости, Фуго! — кричит Наранча, вставляет в скважину ноготь большого пальца и надавливает. — Я собираюсь открыть эту долбаную дверь! Поворачивает, морщится от боли и даже успевает испугаться, что ноготь не выдержит и сломается, но ручка услужливо открывается. Тогда Наранча распахивает дверь и сразу бросает взгляд налево, на ванну. За шторой видны лишь теневые очертания душа, но ничьей фигуры внутри. Он подлетает, резко отодвигает её в сторону и в тот же миг видит лежащего на дне Фуго. Его спина сгорблена, ноги согнуты в коленях, голени прижимаются к бортику ванны. Глаза на бледном холодном лице закрыты, и губы не шевелятся. — Фуго! — Испуг пробивается вместе с криком. Наранча импульсивно тянется к нему, попадает под холодный поток душа. Отпрянув, отключает его и снова лезет к бессознательному Паннакотте. Он приподнимает его замёрзшее тело, одной рукой придерживает голову и второй трясёт за плечо, от паники и шока не соображая, как нужно поступать в такой ситуации. О существовании человека в соседней комнате, наверняка способного мыслить здраво и оказывать первую медицинскую помощь, он забывает напрочь, смотря в лицо, не отзывающееся на его крики. — Фуго! — Он снова встряхивает его и задыхается, когда плотно закрытые веки наконец размыкаются. — Очнись, ну же, давай! Тонкие щели показавшихся глазных яблок поворачиваются. Фиолетовые радужки направлены на него. — М-мх, — отзывается Фуго сквозь сжатые губы. — Давай, вставай, — ослабший от накатившего мощным всплеском облегчения («Господи, спасибо тебе, он жив, Господи, Иисусе»), Наранча почти позволяет ему упасть, когда Фуго в попытке двинуться снова заваливается набок. Гирга плотно сжимает его плечи и перекидывает его руки себе на шею. — Давай, я держу тебя. Держись. Почувствовав, как холодные руки обвивают его шею, Наранча решительно встаёт и тянет его за собой. Фуго старается выпрямить неустойчивые ноги, но пол ванны залит водой, он поскальзывается, начинает падать назад, и Наранча дёргает его на себя, обхватывает поперёк туловища и, собравшись со всеми физическими силами, перетаскивает через борт. Опрокидывается на спину под тяжестью чужого тела и судорожно притягивает к себе вплотную, чтобы Фуго, не дай боже, снова не ударился. Тяжело дыша, испуганно рассматривает его лицо. Такое же выбеленно безэмоциональное, полузакрытые глаза не выражают ни капли жизненной энергии. Аккуратно придерживая, Наранче удаётся переместить его в сидячее положение, спиной к ящикам. Голова утыкается в раковину, Фуго опускает её на колени. Наранча подскакивает на ноги, хватает с батареи самое большое махровое полотенце и накидывает ему на плечи. — Ты совсем замёрз, — хрипит он. — Ты слышишь? Оглядывается, взглядом ищет его одежду. Не находит, и мысль о том, что Фуго, вероятно, бросил её в корзину для белья, остаётся недостижимой. Медлит лишнюю секунду. Снова падает рядом с ним, отрывает одну из его рук от пола и зажимает между своих ладоней. Совсем ледяная. — Я схожу наверх и принесу тебе что-нибудь, чтобы согреться, хорошо? — шепчет Наранча и кладёт руку ему на щеку, осторожно поворачивает его голову в свою сторону. Фуго медленно поддаётся и снова поднимает на него глаза. — В твоей комнате... Наконец вспоминает и запинается. Лицо радостно расцветает. — Аббаккио! — восклицает он, и глаза Фуго внезапно распахиваются. — Он рядом, он поможет тебе! Наранча начинает подниматься. Фуго видит как в замедленной съёмке его поворачивающуюся голову, его открывающийся рот и слышит слово, готовое вот-вот сорваться с его языка. — Абба... Фуго резко выкидывает вперёд руки, вцепляется в его предплечья и рывком тянет обратно. Наранча не удерживается и падает на колени, под мокрыми от недавнего случайно принятого душа волосами на Фуго устремляются удивлённые глаза. — Нет. — Паннакотта сам себя не слышит, прокашливается, стенки горла больно саднит, и хрипит громче: — Не надо. Звать. Никого. — Но... — Взгляд Наранчи обеспокоенно шныряет по его лицу. Он, разумеется, рад, что Фуго пришёл в себя и может разговаривать, но вид его кожи, гематомы на его теле и лице отчаянно кричат, что ему нужна помощь. Они больше не бродяги, нельзя принять все симптомы за норму. — Не надо. — Голос звучит чётче и увереннее. Колени, едва укрытые голубым, прошитым золотыми нитями по краям полотенцем, мелко дрожат, пальцы ног похожи на ледышки. Но Фуго так устал от нескончаемого жара и холод принимает с блаженством. — Я в порядке. — Он может сказать это. Он давно привык. — Что случилось? — Наранча звучит тише, и Фуго посматривает на распахнутую дверь и коридор. Если бы кто-то услышал их, то уже появился бы здесь, верно? — Не помню, — бурчит он, опускает голову, набрасывает на неё часть полотенца и начинает вытирать волосы. С них на пол и ковёр натекло приличное количество воды. Меньше всего ему хочется объясняться перед ним. Наранча молчит и сидит рядом, наблюдая. Понимает, что разговаривать с ним не собираются, и поднимается. Смотрит в ванну. Вода уже стекла в трубу, но около сливного отверстия лежит мокрый кусок мыла. Фуго поскользнулся и ударился головой? Она должна сейчас дьявольски болеть, верно? Он уже готовится задать вопрос, но опущенный взгляд натыкается на то, что отбивает всякие мысли о мыле и ванне. Полотенце выскальзывает из пальцев и падает на ноги, когда Наранча непредвиденным молниеносным движением хватает Фуго за левую руку и дёргает так резко, словно собирается вывихнуть ему сустав. Сердце Фуго вспыхивает яростью, он склабится и готовится вмазать ему второй рукой, но Наранча начинает говорить. Паннакотта прослеживает за направлением его глаз, и даже кровь в его сосудах стынет. — Что это? — Голос совсем тихий. Его звучание разбивается о кафельный пол, и Фуго слышит отчаянный шёпот, который никогда не должен был провоцировать. — Что это, Фуго? Ты что... Паннакотта вырывает из хватки руку, ударяет ей о раковину с глухим стуком и прокусывает язык до крови. — ... режешь руки? Пластырь давно исчез, ничто не скрывает тёмные раны на запястье и ниже, сочно-бордовым красующиеся на прозрачной коже. С каждым днём их всё больше. Фуго прижимает руку к груди, косит глаза исподлобья на нависающего над собой Гиргу. Наранча растерян. И напуган. Фуго разглядывает его пятнами мокрую домашнюю одежду, светлую футболку-поло с высоким воротником и просторные тёмные штаны до колен. Его носки прямо в луже рядом с раковиной. Холод пробирается к костям с новой силой, и Фуго, не отворачиваясь, укрывает себя полотенцем. — Не твоё дело, — сипит он раздражённо — Наранча, похоже, всерьёз ждёт ответа. — Зачем?.. — От наивного, детского недоумения в чужом тоне Фуго лишь обозлённо морщится. Сглатывает заполнившую рот кровь. Кончик языка пульсирует. — Никому ни слова. Переборов брезгливость, Фуго вглядывается в побледневшее лицо. Не забранные банданой чёрные волосы обрамляют мягкие гладкие черты. Радужки — почти как у Фуго, только ярче, чувственнее, лучшая их версия, а сами глаза больше и искреннее. У Фуго некрасивые глаза, у Наранчи — наоборот. Весь Фуго построен из острых углов, резких ломаных линий, Наранча — напротив. После всего дерьма, в котором пришлось искупать жизнь, душа Фуго загрубела и почерствела, душа Наранчи — нет. Стенд Наранчи способен потопить в адском пламени и отправить в Преисподнюю половину города, но только стенд Фуго пытается убить своего владельца. — Я... — Наранча медленно качает головой из стороны в стороны. Его пальцы сжимаются в кулаки. — Не могу. Я должен. Голос говорит о неуверенности. Неопределённости. Нерешённости задачи. Фуго вывернет его наизнанку, но вытащит то, в чём нуждается. — Нет. — Он раздавит его, если потребуется. — Можешь. — Но Буччеллати... — лепечет Наранча, и Фуго срывается. Подскакивает на ноги, хватает его за плечи и отталкивает от себя. Наранча отлетает назад, поскальзывается на мокром полу и ударяется головой о батарею на стене, вскрикивает от боли и неожиданности. Большие глаза становятся огромными. — Можешь, — упорствует, повторяя, Фуго. Он находит в себе силы крепко стоять на ногах. Полотенце остаётся лежать под раковиной, но в нём больше нет необходимости. Кожа пылает и едва не дымится, когда одна рука вжимается в батарею справа головы Наранчи, другая — в стену слева. — Ты ведь хотел отблагодарить меня, да? — Фуго тяжело дышит, пуская пар на поджатые губы напротив. — Отблагодарить, чтобы не чувствовать себя в долгу, да? Рот искажается, превращая зубы в блестящий кровью оскал. Наранча замирает, внимая ему. — Так сделай это. — Голос понижается до вкрадчивого шёпота, тёмного, как запретная комната в ночи, тягучего, как окутывающая с головой и медленно затвердевающая смола. — Это всё, о чём я прошу тебя. Молчать. Не такая уж сложная в исполнении благодарность, верно? Губы Наранчи начинают дрожать. Розовые, гладкие, почти без трещин, почти такие же идеальные, как у Буччеллати. Глаза не слезятся, они смотрят в глаза Фуго словно видят там разгоревшийся пожар. Возможно, и правда видят. Паннакотта никогда не позволял себе представлять себя со стороны в моменты, подобные этим. Не видеть, насколько кошмарный лик перекрывает его собственный. А может, он и есть — истинный? — Ладно, — одними губами произносит Наранча. Фуго почти уверен, что ослышался. — Делай, что считаешь нужным. И Наранча опускает голову, веки прикрывают большие яркие глаза. Фуго отступает, упирается в раковину и восстанавливает дыхание, чтобы прийти в себя. Это точно он? — Я в порядке. — Лживые слова слетают с языка легко и быстро, надрессированные и послушные. Наранча не смотрит на него. — Со всем я разберусь сам. Ясно? — Да ясно! — выкрикивает Наранча, но внезапно застывает и прислушивается. Его слух лучше, чем у Фуго, но через несколько секунд приближающиеся к ванной шаги становятся слышными для обоих. Фуго соображает недостаточно быстро. В океане, представляющем собой его мозг, ещё пенятся последние вызванные штормом волны, а резкие движения лишь расплёскивают их сильнее. В этот раз Наранча оказывается проворнее. Скользнув по полу и чудом удержавшись на нём обеими ногами, он выскакивает в коридор, хватает ручку двери и захлопывает её перед носом выступившей из гостиной длинной тени. Все трое замирают. Фуго смотрит на Наранчу, Наранча смотрит на него в ответ, сжимая многострадальную ручку обеими ладонями. — Какого хера это сейчас было? — наконец нарушает тишину приглушённый голос из-за двери. — Прости, я ещё не всё, — громко объявляет Наранча. «Запри, твою мать, дверь, нахера ты держишь её?» Фуго сжимает край раковины и очень выразительно сверлит щель между полом и дверью взглядом. — Фуго ушёл уже, значит? — спрашивает Аббаккио, и Паннакотта переходит от облизывания губ к тревожному их покусыванию. Язык перестал кровоточить, а металлический вкус во рту настолько привычный, он даже успокаивает. Только бы не начать отхаркивать лепестки. Не сейчас, только не сейчас. — Да-а, мы просто не заметили, — тянет Наранча, неловко оглядывая вышеупомянутую персону. Фуго бы накинуть на себя хоть что-нибудь, но он не решается издать ни единого шороха или громкого выдоха. Что, если бы Аббаккио застал их полминуты назад? Фуго безголосо усмехается, но тут же мрачнеет. О да, они доставили бы Леоне развлечение на всю ночь. — Тебе срочно надо? — Наранча наконец запирает их и отступает к унитазу, как и Фуго неотрывно следя за темнотой под дверью. — Нет, просто проверяю, живой ли ты. Фуго облегчённо выдыхает, голова начинает легко кружиться от столь сильной эмоции, когда звук шагов возобновляется, но на этот раз следует в обратном направлении. — Ты уже уходишь спать? — кричит ему вдогонку Наранча. — Ага, — доносится едва слышный ответ. — Освободи мне к шести утра. Фуго всё ещё не верит в судьбу, но в играющие за его команду счастливые случайности — вполне. Ещё несколько десятков секунд они не меняют положения, хоть слабые потоки света из гостиной исчезают, и уже ни звука не раздаётся из-за двери. — Ты бы накинул что-нибудь, — первым проговаривает Наранча. Голос внезапно становится сухим и безликим. — Сам решу, — огрызается Фуго, но поднимает полотенце и завязывает вокруг торса. Волосы всё ещё мокрые, ну и чёрт с ними. Он настороженно вскидывает голову, когда слышит звук отпирания замка. Наранча открывает дверь и ступает за порог. — Твоё дело, — говорит он, не смотря на него, не поворачиваясь к нему и словно не замечая его. Фуго следит за тем, как розовые губы сжимаются и разжимаются, почти не дрожа. — Делай как считаешь нужным. И уходит, закрывая за собой дверь. Оставляет Фуго в самых родных ему четырёх стенах одного. Его шаги совсем не слышны, но Паннакотта и не отличается острым слухом. Ему в жизни и без того хватает остроты. Улыбаясь собственной шутке, Фуго достаёт из глубины ванны мыло, находит в другом углу отлетевшую мыльницу. Прибивает присоску на прежнее место, возвращает мыло. Прилив хорошего настроения и без того мрачноватый, так ещё и растворяется окончательно, стоит посмотреть на левую руку. Да, он попался глупо и непредсказуемо. Но Наранча будет молчать. Фуго знает. Он уверен. Остаётся лишь вытереть воду с пола – но вода, как говорится, не блевотина, не воняет и в целом не настолько отталкивает — и добраться до своей комнаты без новых происшествий. Фуго всегда мог без прикрас утверждать, что обладает хорошей памятью, но именно в этот вечер чистая одежда осталась в шкафу. Нет, удача всё же не на его стороне. Она давно отвернулась от него. * * * Он не уверен, от чего умрёт раньше — от заражения крови или от её потери. Уже на следующее утро представляется чарующая возможность пронаблюдать за собственной кислотно-зелёной слюной, стекающей на жёлтый бутон. Махровые лепестки, кончики завиваются, словно тонкие тентакли, намеренные разорвать его на куски. Даже запах из унитаза не способен перебить удушающе-обманчивый нежный аромат. Дурман. Никакой лиловой сирени и «первых волнений». Фуго поднимается с пола и смывает. Одёргивает правый рукав кофты. От самого локтя к запястью тянется вена, выступающая под давлением (не)инородного объекта. Прикладывается к ней подушечками среднего и указательного пальцев. Твёрдая. Стенки сосуда ещё держатся, ветви не удалось разорвать их. Пока что. Лишь на запястье оборона утончается и позволяет врагу прорваться. Фуго раз за разом вытирает новые подтёки крови и подрезает выступающие с каждым днём все целеустремлённее и дальше древесные пальчики. Правая рука трясётся всё сильнее. Всё больнее сжимать ладонь. Всё хуже почерк и всё сложнее избегать Буччеллати. Всё холоднее ночью под одеялом. Жар вытеснила ледяная вода, он словно стал хладнокровным. Синеют конечности, белеет и трескается кожа — он выцветает, как краски под прямыми лучами солнца, сгорает, словно вампир. Чужая кровь не спасёт его. Не находит второе одеяло и накидывает сверху пару плотных покрывал. Толстые как броня носки, штаны из кашемира до пят, шерстяная кофта с горлом до носа. Ничего извне не согревает его от холода, веющего изнутри. Из сердца, прорастающего сорняками. Флориография — смертный приговор, тема финальной дипломной, но он так и не окончил университет. От недостатка крови голова не возвращается на родную орбиту, Фуго глотает таблетки и витамины по десять раз на дню, но ничто не помогает шестерёнкам в мозге закрутиться в нужном направлении. Он лишь отсрочивает неизбежное. Отсрочивает ненадолго и неэффективно. Наконец объявляет Буччеллати о том, что болен, когда жёлтые лепестки темнеют и становятся оранжевыми. Фуго не может вспомнить, как давно это началось, числа на календаре размываются, слова в книгах смазываются в единую тошнотворную кашу. Не может вспомнить, когда в последний раз выходил из дома, когда в последний раз принимал пищу вместе с остальными. Когда его в последний раз приглашали. Когда Буччеллати в последний раз сообщал ему о новостях и обязанностях, которые Фуго должен выполнить. Которые он всегда выполнял. Буччеллати всегда мог положиться на него. Но сейчас каждый раз, стоит голубым глазам попасть в поле зрения, они обращаются ядовитыми лепестками — лилиями? Вряд ли. Незабудками? Может быть. Фуго больше не может держать кисточку прямо дольше двух минут. Нет смысла замазывать отмершие участки лица — проще вылить на себя ведро краски. Никаких теней и корректоров не хватит, чтобы перекрыть призрачную прозрачность кожи и выступающие голубые и бордовые жилки. Только тёмные мешки свисают от покрасневших глаз. Всё, что ниже головы — «кожа да кости». Заталкиваемой через силу и отвращение еды недостаточно, чтобы поддерживать мышечную массу. Да и о каких мышцах может идти речь, когда единственные совершаемые им активные действия — регулярные походы по лестнице до ванной, кухни и обратно. Фуго никогда не был фанатом фитнеса и спорта, хоть и старался совершать простейшую физическую активность по утрам и называть её зарядкой. Когда он ходил ещё в начальную школу, родители за каким-то хреном отдали его в баскетбольную секцию. «Дитё должно быть всестороннее развитым». А Фуго ненавидел бегать в спортивном зале, терпеть не мог отжимания и большую часть упражнений из обязательной программы. У него не получалось обращаться с мячом и быть командным игроком. Его часто отстраняли от игр и отчитывали за конфликты с другими детьми. Вызывали родителей, когда он разбивал кому-то из них нос или очки неосторожным броском. Через два года занятий он сломал руку. Намеренно. Возвращаться родители не заставили. Сейчас он мечтает о возможности бегать и мастерски обращаться с обеими руками. Старые ранки затягиваются или расширяются, а новые появляются вне зависимости от всего. Израсходованы десятки метров бинтов, растянутые до пальцев рукава кофт трещат по швам. Он увядает, как цветок, и страдает, как человек. Скоро из него выжмут все соки, и он больше не уверен, что хочет сопротивляться. Сопротивление — новая боль, новые отчаянные порывы на обескислороденных мышцах сбежать от того, от чего сбежать невозможно. Зачем бежать, если можно сесть и спокойно дождаться своей участи? Не ломать себя сильнее. Принять действительность такой, какая она есть, и не пытаться повлиять на устои, слишком масштабные для существа настолько жалкого. Он объявляет Буччеллати, что болен, не рассказывая больше и не оправдываясь. На кухне они одни, закатное солнце скрылось за грузными тучами, но даже в мёртвом свете ламп волосы — чёрные, как сама смерть — продолжают лаково мерцать, а внимательные глаза находить все пути забраться в чужую душу. Буччеллати всегда умел читать людей, лучше, чем готовить. Всегда умел скрывать свои наблюдения. А Фуго всегда понимал, что для Бруно он — открытая книга. С листами белыми, как коса в руках смерти, и большим шрифтом. С выделенными яркими маркерами самыми отвратительными чертами. Буччеллати не идеален. Фуго не верит в идеалы. Но он верит в то, что можно быть не только хуже, но и лучше. Фуго всегда молчал больше, а Буччеллати молчит уже слишком много дней. Он ни о чём не спрашивает. Никогда не приходит за ним. Не возражает, когда Фуго отказывается ужинать с ними. Не пытается найти его, когда Паннакотта прячется. Он видит его насквозь без лишних слов. Фуго надоело переживать об этом. Рано или поздно Буччеллати всё равно узнает. Когда-нибудь он может открыть дверь в ванную и найти там его труп. Да, пусть это будет именно он. Так честно. Эта нелепая игра касается лишь их двоих. Но сейчас Буччеллати видит его на треть живым. А Фуго видит своё отражение в его глазах. Понимает, за что любит его, и ненавидит это осознание. Но сломанной конечностью здесь не отделаешься, нельзя выбыть из команды так просто. — Моя помощь требуется? — Вместо тысячи возможных вариантов с самой различной эмоциональной окраской, Буччеллати спрашивает именно это. Ведь ты уже взрослый мальчик, Фуго. Тебе самому решать, принимать помощь или нет. А вообще — разбирайся-ка ты сам. Тебе не привыкать решать проблемы выше себя ростом. Такова твоя участь. Называй это судьбой или проклятием, ещё лучше — чередой очень удачных и уместных случайностей, но какая, Дьявол, разница? Как говорит Миста: «Сколько ни называй дерьмо клубничным тортом, быть дерьмом оно не перестанет». — Нет. «Твоя помощь? Твою мать, если ты умрёшь — это спасёт меня?» Знай он ответ на этот вопрос, будь этот ответ положительным — решился бы Фуго применить его на практике? Он не задумывается. Разворачивается, готовый уйти, но Буччеллати произносит его имя, и Фуго замирает. Бригада — без Фуго, разумеется — недавно вернулась с ужина, но в полном составе оставалась недолго. Миста забрал часть своих денежных сбережений и свалил в закат с неизвестными никому целями; Наранча, узнав об этом от Аббаккио, долго проклинал всё, на чём свет стоит, и, кажется, отправился за ним следом. Аббаккио тенью пошлялся по гостиной, поговорил с Буччеллати о тюремном заключении Польпо (без особого интереса или жалости), заварил кофе и ушёл к себе. Фуго наблюдал со стороны, никем не замеченный, и лишь когда лидер остался один, вышел к нему на свет. Свет, едва не пронзающий насквозь. План вернуться в тень как можно скорее оказался провальным. Фуго должен обернуться, встать к нему лицом, показать своё к нему уважение, но продолжает стоять в дверном проёме с закрытыми веками. — Ты всегда можешь обратиться ко мне. — Голос, приторно сладкий, как мёд, твёрдый, как победит, и вызывающий галлюцинации, как дурман, разбивается о его облачённую в плотные шерстяные нити спину. — Это не должно быть связано с бандой, чтобы быть весомым поводом. Воспоминания, непрошенные и чёткие, обращают этот голос в другой, совсем не похожий по звучанию. Фуго позволяет всему акту быть сыгранным на сцене. «Почему ты сделал это?» Фуго повернул голову. На узком крыльце едва помещались двое, но стоять им уже надоело, а отошедшие «по делам» Буччеллати и Аббаккио всё никак не могли с этими делами разобраться. «Детишки останутся ждать здесь», — на прощание скривил губы в подобии улыбки Леоне, и «детишки» в унисон показали ему средние пальцы. «Сделал что?» «Не прошёл мимо. — Наранча отвёл глаза. Он теребил пуговицу юбки в пальцах, длинные ресницы взлетали и опадали изящными тёмными птицами, а пригоже-нежное лицо было неестественно напряжённым и серьёзным. — Как все и всегда. Ты мог пройти, но не прошёл. Почему?» Время было не закатное — напротив, солнце только начинало вставать. Город ещё дремал, тишина разбавлялась отдалённым шумом шоссе и сонным щебетанием, а прохладный ветерок приятно пробирался к коже. Теперь настала очередь Фуго прятать глаза, а Наранчи — смотреть прямо в лицо. «Не знаю, — глухо, грубовато ответил Паннакотта. — Не помню». «Как можно не помнить?» — удивлённо спросил Наранча. Боковым зрением Фуго видел фиолетовые искорки в чужих радужках. «Да обыкновенно, — резко отозвался он, но тут же произнёс другое: — Какое это имеет значение?» «Для меня — огромное, — последовал тихий ответ. Десять секунд тишины, и голос продолжил: — Ты спас меня». «Вовсе нет, — возразил Фуго. Его пальцы сжимались, ногти впивались в ладони. — Буччеллати спас тебя. Не я. Я всего лишь толчок». «Именно, — воодушевлённо подчеркнул Наранча. Фуго вздрогнул, когда тёплая рука коснулась его голого запястья. — Если бы не ты, он не смог бы спасти меня». Фуго был уверен, он собирался добавить что-то ещё, но на горизонте появились «взрослые», и Паннакотта с неожиданной для самого себя резкостью вскочил на ноги. Наранча поднялся следом. Когда Фуго встретил его в первый раз, когда услышал его голос в первый раз и когда расстался с ним в первый раз — он был уверен, они ещё встретятся. Какие бы речи ни произносил Буччеллати, Фуго знал (они оба знали), что в этом мальчике с большими глазами и открытым сердцем достаточно решимости, чтобы вернуться. И он вернулся. Фуго помнит, как открыл ему дверь и золотая брошка приземлилась в ладонь. «Фуго... я правильно помню?» Путь до дома они преодолели молча. Фуго то уходил вперёд, приближался к Аббаккио с Буччеллати, то снова сбрасывал скорость и возвращался к Гирге. Наранча больше не пытался трогать его, и он успокоился. Успокоился и продолжал быть спокойным, пока вечером Наранча не появился на пороге кухни с теми же блёстками в глазах, словно кто-то разбил о его лицо детский калейдоскоп. Фуго оторвался от бумажек, разобраться с которыми ему поручил Буччеллати, и ответил на его взгляд. «Я просто хотел сказать, — открыл рот Наранча. — Я бы хотел отблагодарить тебя. Чем-нибудь, что могло бы... хоть немного сравниться с тем, что ты сделал для меня». Он не дождался реакции — Фуго и не стал бы отвечать — и развернулся. Положил руку на дверной косяк, сжал его пальцами. И закончил, прежде чем уйти и больше никогда не возвращаться к этой теме: «Ты всегда можешь обратиться ко мне. Если тебе что-то понадобится. Что угодно. Просто... дай мне знать». Ветер дышит из приоткрытого окна и холодными руками залезает под воротник. Фуго импульсивно одёргивает его и успевает прохрипеть: — Нет. Я в поря... Прежде чем сердце сдавливает боль настолько резкая, что весь мир тут же погружается во мрак. Мысль — «Это инфаркт» — пробивается сквозь ураган хаоса, за ней другая — «Я умру», — и он обрушивается на колени, хватаясь обеими руками за горло. Привычный вкус крови заполняет глотку. А вместе с ней язык нащупывает нечто другое, твёрдое. Где-то в другой Вселенной, звук из которой доставляется до его деревянной клетки по ржавому дребезжащему проводу, Буччеллати вскакивает со стула. Фуго чувствует, как сотрясается пол, и успевает рывком оттолкнуться в сторону, избегая его прикосновения. Ударяется коленом о дверной косяк, но эта боль — ничто по сравнению с цепью, стягивающей его кровеносные сосуды и дыхательные пути с каждым вдохом сильнее. Рукава кофты багровеют — Фуго наконец чувствует тепло, разливающееся по телу. — ... котта... — Нет! — Затолкнуть лепестки обратно невозможно. Они закупоривают глотку, и Фуго заходится в сотрясающим грудь громом кашле, забрызгивая пол кровью. — Не... подходи! Рука мелькает справа от головы, его глаза жадно цепляются за провоцирующе движение («Я сломаю её, я сломаю её, если он тронет меня»), но опустить её Буччеллати не решается. Фуго цепляется за пол хрупкими изгрызенными ногтями, упирается ладонями и отталкивается. Неведомая сила бьётся в нём ключом, боль становится его рывком, а отравленная кровь — зарядом энергии. Вероятно, он слетел с катушек окончательно и бесповоротно. Ходячий мертвец, не более. Тело само поднимает его на ноги, ноги сами несут его через гостиную и коридор, руки сами (разбивают в щепки) откидывают дверь и крышку унитаза. Челюсти размыкаются, голова опрокидывается, волосы летают патлами. Свет из коридора окутывает лишь спину, и в темноте Фуго выблёвывает два бутона и тяжёлый сгусток крови. Вдыхает глубоко, вбирает в себя горько-сладкий аромат, до рези в лёгких, прижимается лбом к керамическому сиденью. Глаза закрываются, и по щекам стекают тоненькие ручейки слёз. Но ручейки сливаются в реки, а реки впадают в океаны. Иногда. Не позволяя себе дольше ждать и пользуясь энергией, пока она не покинула его, Фуго снова поднимается, шатаясь, и ударяет по выключателю. Смотрит на заляпанные красным белые стенки и цветки, они плавают поверх воды и сливаются с его кровью. Красные анемоны. Спектакль близится к завершению. Хватит ломать комедию. С глухим смехом Фуго вытирает рот тыльной стороной ладони — обращать внимание на разбитые запястья нет никакого желания — и жмёт на кнопку смыва. Месиво из того, что никогда не должно было покидать его организм, и того, что никогда не должно было в нём образовываться, уносит в недры канализации. Но не всё дерьмо можно смыть в унитаз. Возможно, это тоже цитата Мисты, Фуго уже и не помнит — редко удосуживается сознательно вслушиваться в его «философские размышления». Не всё можно смыть, разумеется. Всегда есть другие способы. Другой выход. Руки сжимаются в кулаки. Кровь — та её часть, которая ещё стабильно циркулирует в сосудах — закипает, растапливая лёд. Она стучит в ушах и пульсирует в висках. Он узнаёт это чувство, родное и тёплое. Зарождающаяся ярость. Неужели после всего дерьма, которое он смог смыть из своей жизни, которое он смог преодолеть и пережить, после которого он стал сильнее, он позволит себе помереть из-за этого? Что такое — его маленькая цветочная лихорадка на фоне самых тёмных дней и ночей его жизни, оставленных в прошлом? Он обещал себе с каждым днём становиться сильнее. Обещал, что сохранит свою жизнь, чего бы это ни стоило. Нет, эта грёбаная влюблённость не победит его. Он справится с ней, ведь жизнь всегда найдёт выход. А он найдёт самый быстрый способ добраться до него. * * * Бруно садится на диван напротив телевизора. Кладёт ладони на колени. Постукивает пальцами. Слушает. Слышит гул холодильника с кухни. Смотрит. Видит смутные тени качающихся кустов на шторах в коридоре. Глаза хотят закрыться, но он стойко держит их. В его сценарии было отоспаться сегодня, уже несколько ночей подряд беснующиеся в голове мысли не давали ему заснуть. А стоило наконец провалиться в умиротворённый мир тишины и темноты, как в лучшем случае через час он подскакивал в постели с мыслями обо всех планах, которые он ещё не успел осуществить. Конечно, такие состояния нельзя назвать редкостью, но последние ночи выдаются особенно тяжёлыми. Иногда до покалывания в мышцах, до дрожи по коже хочется выйти из комнаты и выпить чаю (а лучше — закурить) на кухне или прогуляться по ночному городу, но он заставляет себя закутаться поплотнее в одеяло и закрыть глаза. Если он выйдет, то до утра точно не вернётся. А утром не до сна. Столько нерешённых задач. Столько человеческих глаз, направленных на него с надеждой. Столько ожиданий, которые он не может разочаровать. Столько обязанностей, которые он обязан выполнять. Не первый год по меньшей мере половина Неаполя возложена на его плечи. Его капореджиме никогда не отличался особенно жёсткими требованиями, напротив, Бруно периодически кажется, что Польпо относится ко всему слишком просто и на некоторые явления смотрит сквозь пальцы. В его-то положении Бруно мог бы и простить ему оплошности, но простить не получается. Польпо выбрал наиболее комфортный для себя способ продолжить волочить своё существование, и Бруно с каждым годом всё сильнее теряет своё к нему уважение. Уважение, которое он, разумеется, обязан к нему проявлять. Помимо весьма банальных причин, заключающихся в нахождения на разных ступенях в иерархии семьи, Бруно должен быть благодарен Польпо за то, что именно он подобрал двенадцатилетнего отчаявшегося и отчаянного мальчика, ищущего защиту для себя и отца, и принял его в Passione. Бруно благодарен, и будет благодарен до конца, но «благодарность» всё же не синоним «уважению». Сложно сказать, кто из них двоих устроился удобнее. С подросткового возраста Бруно прилежно выполнял все поступающие сверху поручения, как подобает серьёзному и преданному члену семьи, и Польпо никогда не оставлял его заслуги без внимания. Он повторял, что из Бруно получится замечательный лидер, а там и до капо недалеко. Бруно внимал и не спорил. Было бы ложью сказать, что он не думал о том же. Сейчас, когда он больше не мелькающая бельмом на глазу у крупных шишек и не суетящаяся под ногами, маленькая по росту и значению фигурка, а одна из самых (если не самая) уважаемых личностей в городе, он вынужден нести соответствующий груз ответственности. «Всегородская легенда, — усмехаясь, сказал как-то Миста, когда Бруно вернулся со званого ужина с лидерами других бригад. — Все люди в Неаполе — твои сучки». «Миста», — спокойно, но выразительно отреагировал Бруно, однако позволил себе улыбнуться одними уголками губ. Разве он не заслуживает всеобщего обожания, которое получает? После всего, что он сделал и продолжает делать для народа. Может, Неаполь и наполнен его сучками, но именно этим сучкам принадлежит его сердце. Он не может спать спокойно, пока сердце так тревожится. Но Бруно верит — его жертва того стоит. Паннакотта Фуго. Вызов, брошенный самому себе. Часовая бомба, никто не знает, во сколько таймер дойдёт до нуля и насколько разрушительной будет взрывная волна. Бруно протянул ему руку, отчего-то ни мгновения не сомневаясь. В этом человеке он увидел потенциал, долго сдерживаемый, но способный зажечься и направить пламя своей силы в нужное русло. Ему нужно лишь помочь. Как бы ни был Фуго убеждён в обратном, в одиночестве он загниёт и отравит почву вокруг себя на многие километры. Его стенд очень красноречиво говорит о многом. И Бруно принимает его, и держится с ним плечо к плечу, и улыбается ему всегда искренне и от чистого сердца, но иногда, смотря в его распахнутые глаза — напоминающие болота, залитые подкрашенными фиолетовым радиоактивными отходами, — Бруно не может избавиться от тонкого резкого чувства, гложущего на уровне груди и вязнущего на языке. Он не может признаться самому себе в открытую, а оттого чувство становится больнее и жёстче. Корысть. Неужели правда? Кто скажет наверняка? Разве не ощутил он чувство в тот самый вечер, разве оно не усилилось, стоило Паннакотте сжать его руку своей? «Ради кого? — спрашивал разум, когда их глаза впервые тонули в болотах друг друга несколько секунд, безотрывно. — Ради кого ты делаешь это?» Разве выбор столь неоднозначной персоны на место первого подчинённого в начавшей формироваться бригаде — не способ доказать свои особенные лидерские качества? Не попытка показать семье, насколько хорошо он может справляться даже с самыми проблемными детьми? Разве не правда? Правда. Но противоречат ли эти его намерения честному и непоколебимому стремлению помочь Фуго обрести себя? Подарить ему шанс раскрыть свои лучшие качества. Разве не радуется Бруно его успехам раз за разом, словно помешанный на опеке родитель? Это ли не компромисс? Он знает, он верит, что дорожит Фуго ничуть не меньше, чем любым из команды. Но отчего же это ядовитое чувство продолжает возникать время от времени и провоцировать отвратительно-печальное ощущение вины и сожаления? Бруно не смог бы не заметить нынешнее состояние Фуго, даже если бы попытался. Внезапно захлопнутые двери и защёлкнутые замки, которыми Паннакотта отгородился от всей банды и от Бруно — в частности. Бруно мог постучаться, мог открыть без спросу, а мог пройти насквозь. Но не стал. Потому что в жизни есть испытания, которые каждый должен пройти один на один с судьбой. Бруно указал ему дорогу, но только самостоятельно Фуго может выбрать путь, по которому пойдёт. Заходить так далеко на чужую территорию без разрешения он себе не позволит. Как ни странно, первым подал голос Аббаккио. «Не хочешь поговорить с ним?» Бруно посмотрел на него внимательно и размышлял над ответом долго. Леоне всегда скрывает обеспокоенность вместе с прочими неугодными ему своими чертами. Но Бруно всё видит. Возможно, он и вправду слишком высокого мнения о себе. «Если он захочет поговорить — придёт за разговором сам». «Не думаешь, что это отразится на твоей работе?» — Тон Аббаккио приобрёл резкость. Конечно, дело в этом. Дело в делах. Дело в работе. Разве Леоне не понимает, что его ложь Бруно считывает на расстоянии? «Я справляюсь. — На это Аббаккио не ответил, и Бруно закончил со вздохом: — Просто... дадим ему время, ладно?» «Подростки», — раздражённо пробурчал себе под нос Аббаккио, но Бруно услышал и не смог сдержать смех. Теперь не до смеха. И времени ждать больше нет. Застывающая на пороге кухни кровь демонстрирует это как нельзя хорошо. Если Фуго болен — почему не обратился к врачам? Почему прячется от единственного спасения? Бруно обнаруживает свои глаза закрытыми, а голову опущенной на грудь, когда из дремоты размышлений его вырывают негромкие шаги. Встрепенувшись, он распахивает веки и видит Фуго в нескольких метрах от себя. Их глаза — лучисто-голубые и пурпурно-пыльные — встречаются. Фуго моргает, прогоняя наваждение. — И всё же мы поговорим, — без намёка на усталость твёрдо говорит Бруно. Больше он не даст ему поблажек. — Нет, — отвечает Фуго и делает к нему шаг. — Фуго. — Сдавливая буквы и выплёвывая их с редко используемой, но иногда жизненно необходимой строгостью, Бруно предупреждающе щурит глаза. — Нет. — Не колеблясь под его взором, вторит Фуго. — Разговоры ни к чему. — Если ты думаешь, что я собираюсь продолжать... — успевает произнести Бруно, прежде чем в пару движений Фуго стирает расстояние между ними и оказывается у него на коленях. — Нет, не думаю, — говорит он тише, нет необходимости напрягать голос, когда лицо напротив так близко. — Вот только болтовня не поможет. Его холодные руки обхватывают полы белого пиджака и пробираются к чужому животу. По телу Бруно проходится первая волна дрожи. Они не оказывались близко друг к другу очень долгое время, так близко — уже и не вспомнишь когда. Фуго больше не прячет лицо, не прячет глаза и не прячет эмоции, и Бруно может читать внимательно и вдумчиво. Сердце Фуго бьётся быстро и сильно, дыхание частое — хорошие знаки. Столько моральных сил уходит на то, чтобы позволять Буччеллати рассматривать себя, словно касаться оголённых нервных клеток, прижиматься к иглам всей тушей. Когда Буччеллати заканчивает с его губами, щеками и тёмными синяками, он наконец вглядывается в его глаза. Фуго резковато — случайно, по неосторожности, потому что не умеет иначе — впивается в его кожу ногтями. Но Бруно терпит. Он терпит слишком многое. Фуго ждёт и слышит, как тикает таймер в голове, как глохнет двигатель, видит мысленным взором песок, перетекающий из одного отделения часов в другое. Он ненавидит молиться, но одно-единственное слово — «пожалуйста» — рассудок шепчет мантрой без конца. Его тело трясётся, и начинает трястись ещё сильнее, когда пара рук обвивает его торс, удерживая на коленях. Фуго ждёт. И наконец Буччеллати говорит: — Паннакотта. Ты уверен? Фуго перемещается: укладывает его ноги вдоль спинки дивана, давая возможность вытянуться и лечь на спину. Залезает сверху на его живот и примыкает губами к шее, расстёгивая воротник. Буччеллати не переоделся после улицы, и от него ещё пахнет дорожной пылью, жареным на мангале мясом, парфюмом и вместе с тем — лаком для волос. Он забрасывает голову, открывает Фуго все точки, до которых тот хочет добраться, и с закрытыми глазами наощупь находит его мохеровую кофту и тянет наверх. Фуго останавливает его руки, сжимает тонкие запястья, и Бруно приходится посмотреть на него. — Нет. — Язык проходится по пересохшим губам. — Извини, — шепчет Бруно. Фуго совсем замёрз. Совсем холодный. Фуго отпускает его, и Бруно позволяет ледяным пальцам расстегнуть все пуговицы своего пиджака. Скользнув по замершей груди к плотным кружевам корсета, они замирают. Пальцы дрожат — как и сжатые в тонкую линию губы, как и закрытые веки, Бруно больше не может выносить это. — Я сам. — Он мягко проводит по спутанным светлым волосам. Фиолетовые глаза приоткрываются и прослеживают с нездорово озабоченными огромными зрачками. — Хорошо? Фуго едва заметно кивает, и Бруно тянется к золотым заколкам. Отцепляет с парой последовавших друг за другом тихих щелчков. Выверенным движением длинные твёрдые пальцы расплетают косу, и две нарушающие идеальную ровность причёски пряди спадают с макушки на тонущую в темноте поверхность дивана. Когда Бруно опускает руки к ремню своих брюк, Паннакотта заставляет себя смотреть, но, стоит тёплым нежным прикосновениям пройтись по нижней части его тела и оттянуть резинку домашних штанов, не выдерживает и отворачивается. Бруно протягивает губы, утешающе выцеловывает его шею и согревает клетки горячим дыханием, но Фуго не может оторвать мутного взгляда от орнамента на обоях. Линии кружатся, завиваются, если присмотреться, они наверняка обращаются в колючие ветки с дурнопахнущими цветками, а шершавый язык продолжает очерчивать обтянутые тонкой кожей острые кости ключиц. Из горла вырывается хрип, и руки стягивают твёрдую обивку дивана, когда Бруно касается его смоченными слюной фалангами. — Т-ш-ш, — медовый голос льётся в уши, Фуго цепляется за него как за единственный ведущий к солнцу лучик света. Он вцепляется в его плечи и срывается. Бруно замирает, заслышав его сбитое рыдание. — Мне так жаль. — Всхлипывание. На голую грудь стекает мокрое и солёное. — Я просто... я... На трясущихся руках Фуго заставляет себя оторваться от него и взглянуть в широко раскрытые, лишающие рассудка глаза. — Я не хочу умирать, — выбивают губы, глухо, бесцветно, почти немо. Бруно берёт его лицо в свои ладони. Фуго не хочет умирать, и Бруно не хочет, чтобы он умирал. Все контакты сходятся. Подходящая по всем параметрам взаимность. — Всё хорошо. — Он улыбается. Легко, искренне. Так же, как всегда. — Это — хорошо. * * * Прогуляемся. Фуго следует за ним, подмечает все чёткие в дневном ярком свете детали. Они те же, что и всегда — да, он уверен, они всегда были такими, — но больше они не тревожат его покрытую шрамами душу. Больше не тяжело ускориться и нагнать его. — Ты хотел... поговорить. Я прав? Буччеллати поворачивает голову. Его лицо не меняется, когда он произносит: — Думаю, ты должен начать. Взгляд Фуго смещается на дорогу. На сочную зелень, подступающую к их ногам со всех сторон. На картинно ясное голубое небо, от вида которого больше не тянет блевать. На непохожие лица людей, озабоченных непохожими проблемами, но обладающих деталью, объединяющей их всех. Они живые. — Ты ненавидишь меня? Вопрос соскальзывает просто, как само собой разумеющееся, как давно готовое к отправке письмо. На ветку справа усаживается синица и провожает их безмятежной трелью. — Как ты себя чувствуешь? — Вместо ответа Буччеллати выбирает новый вопрос. Фуго молчит долго и упорно. Толпа перед глазами сливается в единый блик на роговице, но лишь ненадолго. Он прислушивается к пульсу в запястьях, но не ощущает его, пока на зажимает нужные точки пальцами. Проглатывает слюну, но не чувствует металлического вкуса крови. Он заставляет себя ответить: — Нормально. Пытается, но не успевает удержать себя — в тот момент, когда на губах Бруно распускается, словно бутон на рассвете, сияющая жизненной энергией улыбка, Паннакотта замечает это. — Это ли не ответ?