Soutien

— Годжо, привет. Это снова я, Сакура. Ещё помнишь меня? Звоню уже четырнадцатый раз. Как продвигается твоя работа? Слышала, сейчас небольшой застой, но уже апрель — мы и так долго ждали. Ты в этом году переходишь на последний курс. Помнишь, что всегда можешь обратиться ко мне за помощью? «Вечные» могли бы стать величайшей работой твоей жизни, подумай об этом ещё разок, хорошо? И перезвони мне, когда соберёшься с духом. — Ты закончил? — Спрашивает Шоко, растирая крошки от печенья по столешнице, вместо того, чтобы нормально их собрать, — Июнь уже. Сатору поднимает на неё зудящие глаза. Стоило бы добавить, что это не что-то удивительное для человека, который не спит вот уже сутки. Пора экзаменов делает из них мертвецов из дешёвых фильмов про апокалипсис, снятых со страниц протёртого до дыр конспекта. Необходимость, наконец, дописать свою дипломную и того хуже поражения мозга какой-нибудь плотоядной бактерией. — Почти, — говорит Сатору, пытаясь поймать зубами трубочку, — там немного осталось. В Soutien, что утром, что вечером, всегда да сидит хоть пара человек. За теми редкими моментами, когда Мэй не закрывает кафе на приватные вечеринки (о которых потом всё равно все знают), здесь не найдётся ни часа в сутках, чтобы зал был абсолютно пуст. Несколько утренних третьекурсников, пропахших обречённостью и кофеином, забивают столик в углу тихими голосами и скатертью из бумажек. Сатору упирается ногами в крестовину барного стула, резиновая подошва кед скрипит, когда он отталкивается, чтобы сделать полный оборот. — Это не поможет, — заявляет Шоко. — Да откуда тебе знать. Лето только-только наступило. Даже сейчас, в начале восьмого утра, в пятницу, уже чувствуется его тёплое, мерное дыхание в ветре из приоткрытой двери. Когда экзамены и все сроки сдачи сгорят на его испепеляющем свету, можно будет выдохнуть — сейчас остаётся только думать. Выстраивать планы. А в этом Сатору хорош. Из планов можно вытянуть красоту приоритетности, тонким слоем размазать её по июню, июлю и августу, как масло по бутерброду — не залезая на корочки сентября, когда хлеб ответственности уже зачерствеет. Сатору мог бы и записать что-то подобное — в кармане его шорт всегда лежит тонкий блокнот и ручка — непременно чёрная и шариковая, которая делает почерк красивым как бы плохо он не писал. А он и в писанине хорош. В планах было бы дописать уже главу, которая холстом без картины смотрит на него с экрана ноутбука белым грунтом. Строчка подпрыгивает перед глазами и суетливо подрагивает чертой, сожравшей слово, предложение, целый абзац. В планах было бы позвонить уже Сакуре и признаться во всех грехах, за которые не стыдно. Но утро, июнь, всё наступающий на пятки и, наконец, догнавший, чтобы отвесить подзатыльник. Но солнце, восемь утра и лимонад, который приготовила Шоко. Но лето. Но в Soutien всегда лето. Сатору не знает, почему ближайшая к кампусу кофейня называется по-французски и есть ли какой-то сакральный смысл в том, что Мэй её так назвала и никогда не произносит слово правильно. Может быть, дело в том, что Мэй не знает французского, а может и в том, что ей нравится дразнить студентов с языкового. Сатору не знает, но решает, что ему в целом и не важно. Что важно — так это то, что в Soutien всегда лето. Даже зимой, когда столики и вешалки обрастают куртками и шарфами, Soutien остаётся солнечным жарким июньским деньком на берегу речки в обнимку с фруктовым льдом. За это Сатору его и любит. — Я доделаю, — взвинчено ответствует Сатору перед Шоко и Богом его стаканом со льдом, делая ещё оборот — уже просто назло, — нужно только послоняться денёк, чтобы проветрить голову. — Сатору, — Шоко подхватывает со стойки питчер и плещет в него молоко так яростно, что оно брызгами украшает её пальцы, — у тебя в голове ветер. Что ты собираешься проветривать? Самую маленькую частичку его души, безмятежно дрейфующую в безбрежном океане любви ко всему сущему, цепляет волной и утаскивает на дно, где есть лекции по истории, где процент содержания сахара в крови кренится в сторону диабета, где Инумаки отказывается спеть для него что-нибудь из репертуара того бразильского чувака со смешной причёской, имя которого Сатору всё никак не может запомнить. Где Шоко постоянно напоминает ему о том, о чём они вообще-то не должны говорить таким прекрасным утром. Но всё это остаётся за стеклянными дверьми Soutien с этим маленьким звонким колокольчиком, призванным обострять последствия похмелья и заманивать сюда первокурсников, у которых мечтательный курс на учёбу и достаточно сил в ещё не трясущихся руках. У таких студентов в душе лето. У Сатору лето в душе каждый день и поэтому он приходит в Soutien, чтобы полюбоваться на выложенные на витрине тортики с разноцветной посыпкой и подумать о сакральном знании Мэй французского и его гипотетической связи с Утахиме. За это он и любит Soutien и его бесконечное лето. И за Шоко, которая в своей ядовито-зеленой панамке с лягушкой нацепляет на нос солнцезащитные очки и мажет щёки кремом с таким процентом спф, что солнце можно удалять за ненадобностью. Потому что с Шоко он знакомится ещё до того, как сомнительные предпочтения Мэй в выборе объектов для благосклонности приводят его на порог величайшего открытия в жизни. Они приводят его вслед за подработкой Шоко в Soutien, где солнце никогда не перестаёт светить в окна. Но солнце — это лето, а лето — это Soutien. Для Сатору панамка-лягушка, лимонады с мятным сиропом, брызги света на светлых волосах Мэй и ленивые вечера в Soutien — тоже лето. И в тот момент, когда в его руках прозрачный стакан со льдом, одноразка с ягодами, а на горизонте целых три месяца перед последним курсом и поход в Снэк — жизнь не может казаться ещё лучше. — Что насчёт твоей лабораторной? — спрашивает Сатору, чтобы закрыть тему со своей работой и прекрасно зная, что Шоко не будет спрашивать, если он попросит. Сатору не хочет просить. Тогда она поймёт, что ему совершенно не хочется об этом разговаривать, — Закончила с препарированием лягушек? — На самом деле — да. Почти, но дело стопориться из-за Нанами, — говорит Шоко, цепляя свои очки за ворот безразмерной футболки и отворачиваясь к кофемашине так резво, что завязки фартука хлопают её по спине, — он отказывается помогать мне с образцами. — Потому что это жестоко по отношению к Шоги, — хмыкает Сатору, упираясь локтями в стойку, — ты же знаешь, что у них большая любовь. Кстати о животных, — Шоко бросает на него быстрый взгляд из-за плеча, гнёт тёмную бровь, — щеночки. Нобара попросила меня написать про щеночков. — Что ты понимаешь в собаках? Ты на любую шерсть реагируешь… — Сатору кривится, тонкая оправа компьютерных очков впивается в переносицу, — да, вот так. — Мне не нужно работать с собаками напрямую, — говорит он, — Нобара выбирала тему для проекта и решила остановиться на щенках, потому что они милые. Юджи чуть не заплакал, когда они ездили в приют. — Юджи плачет каждый раз, когда смотрит «Энканто». Уверена, в этом есть заслуга Чосо, но всё же — Юджи готов плакать по любому поводу. — Нет, но ты смотрела «Энканто» — это другое! Сатору обнаруживает себя сидящим у стойки и жмурящимся от бьющего в лицо солнца. Он даже не может сказать, что именно нарушает его душевный покой, пока Шоко не заканчивает взбивать молоко для латте. И может его просто не устраивает кофе с таким количеством молока, процентное соотношение которого опасно перекрывает сам кофе. Или попытки Шоко сделать латте-арт, которые проваливаются раз за разом. В прошлый раз Кугисаки так ржала над её кривым лебедем, что получила запрет на посещение Soutien на две недели. И какая разница, если она всё равно сделала из этого душещипательный пост в свой блог и прославила Шоко на половину кампуса. Но кофемашина продолжает жужжать под руками Шоко, молоко вертеться в питчере, а Сатору думать, что в Soutien всегда найдётся местечко — даже для самых неромантичных натур. И в груди у него от этой мысли что-то свербит кузнечиками на зелёном лугу неспешной юности и ну, раздражает. Как будто кузнечики прогрызают дыру в его сердце и лето выливается оттуда по капле. Сатору не уверен, могут ли кузнечики оказать какое-либо влияние на его сердечно-сосудистую, но Нанами как-то упоминал, что у них есть зубы. — И что дальше? — спрашивает Шоко, как будто не было паузы в разговоре, за которую Сатору уже успел забыть о чём они разговаривали и окончательно уйти в собственные мысли. — Она понаделала кучу фото, чтобы привлечь больше внимания к приютам и бездомным животным, — говорит Сатору, стараясь занять мысли чем угодно, кроме кузнечиков, раздражения на прыгающие строки, бразильских певцов. Он подпирает подбородок кулаком и кожа на шее влажно скользит от жары, — хочет, чтобы я написал ей синопсис. Синопсис про щенков. — Разве, тот мальчик эко-активист не делал что-то похожее в прошлом году? — Там были рыбы. Или лягушки. Я не помню, нужно спросить у Нанами. — Можешь заодно выяснить, — фыркает Шоко, — когда он отдаст мне мои образцы. У меня итак мало времени из-за утренних смен — нам срочно нужен помощник на кухню. — И что? — Спрашивает Сатору, растекаясь по прохладному дереву. Лёд в его стакане хрустит и трескается, — Я не буду. — Ты мне тут и даром не нужен, — заключает Шоко, и в облаке водяного пара выглядит чуточку более уставшей и с претензией к непокорному молоку, чем до того, как лебедь послал её нахер, а кузнечики устроили беспочвенный переворот в сердце Сатору, — от тебя больше убытков. — Мы кажется договорились, что я твой любимый посетитель. — Твоя вера в это достойна уважения. В Soutien Сатору ходит не только ради солнца, тортиков и Шоко, которая делает всё, чтобы покинуть этот список. Сатору нравится думать, что здесь, вот прямо за этой стойкой на скрипучем барном стуле, его место силы, дарующее успех каждому, кто почтит его волю и присядет на розовый пластик с огромным почтением. Сатору нравятся приметы и нравятся совпадения, которые диктует ему положительный аспект бытия. Есть такие вещи, которые он просто готов принять на веру: можно заставить солнце светить ярче, если показывать щенков Итадори Юджи, лягушка Нанами ненавидит всех, кроме самого Нанами и её нельзя трогать, голосом Инумаки можно проклинать и благословлять и это не обязательно делать в разное время. А ещё если посидеть на этом волшебном розовом стуле в Soutien, то обязательно случится что-то хорошее. Сатору снова отталкивается ногами от крестовины и стул крутится. Мэй выплывает из кухни в круг солнечного света и на секунду кажется, что она вот прямо сейчас растает в воздухе дымом, облепленная таким количеством белого, что сахару становится стыдно. Её белая рубашка, белые классические брюки заставляют Сатору верить в ангелов. — Ты наш любимый посетитель, — утешительно говорит она и Сатору ухмыляется специально для Шоко, которая не верила, — но я бы не наняла тебя, даже если бы ты сам мне платил. И вообще-то это предательски несправедливое заявление, потому что кто тут самый частый гость, а? Мэй не имеет никакого морального права поддерживать Шоко в её поползновениях на его значимость для Soutien. Серьёзно, Сатору здесь каждый день: утром за кофе, вечером за компанией и лимонадами. Ещё немного за бесплатным сахаром в разноцветных пакетиках, которые Мей тасует по столикам, как свою потёртую студенческими пьянками колоду Таро, которую никому нельзя трогать. Но это мелочи и он с ними мирится. — Это зависит от суммы, — Сатору машет указательным пальцем перед лицом Мэй, которая опирается бедром на стойку рядом с ним, — скажем, тридцать баксов в день? — Тридцать тысяч баксов в день, — услужливо подсказывает Мэй, отбирая у него одноразку, чтобы создать вокруг себя больше воздушно-белого ореола, выглядя при этом совершенно по-злодейски, — и всё равно нет, дорогой. — Абсурд, — жалуется Сатору своему лимонаду, — почему я должен платить, чтобы работать? Кажется, мы решили все вопросы с рабством ещё в тысяча пятьсот девяностом. Слышала что-нибудь про Тоётоми Хидэёси? Есть много вещей, с которыми он мирится: с шахматными клубами, кремами для лица с алоэ, синопсисами о щенках, акулами. Но есть вещи, с которыми он мириться не намерен. Среди них французский, всё, что касается творожной пасты, обязательные прививки от гриппа и поползновения угрожающе красивых женщин на его законное место у барной стойки на скрипучем розовом пластике в Soutien. Сатору так же неотделим от Soutien, как Шоко от своей панамки, как Мэй от Таро, как сама Soutien от лета. И именно летом с Сатору случается то, что случится может только раз и только летом, пока кузнечики грызут его нежное сердце. Мэй ослепляет его своим сиянием, ангелы вьются в её волосах заколками-сердечками на тонких косичках у самого лица и она говорит: — И я уже нашла нам сотрудника. Лето приходит к Сатору с улыбки Мэй и Soutien, в которое требуется сотрудник на полставки, пока студенты используют кофеин как ненадёжную вспомогательную единицу для работы над проектами по ночам. Его первый день каникул начинается с лимонада малина-мята на лучшем в мире розовом барном стуле. — В мире есть только две категории людей, — говорит Шоко и синяки под её глазами играют решающую роль в принятии сложных решений, — те кто Сатору Годжо- — И те кто скучные, — заканчивает Сатору, щурясь на неё через свой стакан. — Я надеюсь, — подчёркивает она, вынимая из салфетницы деревянную палочку, чтобы насмерть замучить пенку от латте очередной попыткой в кофейную романтику, — что ты не нашла нам ещё одного Сатору. Нет в Soutien, в Сатору, в лете ничего скучного и Шоко на медицинском уровне можно признавать слепой, если она этого не видит. Не важно сколько раз она приготовит латте — стакан никогда не будет одним и тем же, количество пузырьков на молочной пенке никогда не будет одним и тем же. Лето никогда не будет ни для кого из них одним и тем же. Хотя бы потому что Сатору воспринимает его как праздник, а не как смену сезона. Поэтому когда дверь открывается и жаркий утренний ветер июня лижет босые лодыжки Сатору теплом, лето для него продолжается и становится чуть более особенным, чем все, которые были для этого. Потому что Soutien создано для лета, а лето создано для Сугуру Гето, хоть Сатору ещё об этом пока и не знает. Но он знает, что Сугуру Гето, чьи волосы смешным пучком топорщатся у него на затылке, возможно, лучшая часть июня и мог бы стать кузнечиком, который прогрыз в его сердце дырку. Сатору не стал бы возражать. Он и не возражает, потому что даже не знает, что Сугуру Гето — это Сугуру Гето, что создан он для лета и для его, Сатору, сердца. — Ого, — тянет Сатору, который пока что ещё ничего не знает, но уже очень и очень хочет спросить. Шоко вскидывает голову от своего стаканчика, на котором старательно выводила зайца и несчастное млекопитающее (смешно, да?) лишается правого уха, за что могло бы подвергнуться жестокой критике Нанами, — нет, я имею ввиду — огооо. Его «ого» пролетает под потолком Soutien, выкрашенным в нежно-бежевый, и со свистом смешивается со звоном вездесущего колокольчика, когда Мэй упирается ладонью в бедро и смотрит на вошедшего так, словно все её проблемы только что решились. — Сугуру, — говорит Мэй, — ты рано. Сатору кажется, что никто и никогда в его жизни не был так же вовремя, как Сугуру. Потому что у Сугуру самая нелепая на свете гавайская рубашка поверх футболки, ноутбук из мезозоя с наклейками налепленными на крышку гуще, чем плакаты в комнате Тодо, и он благословение для Сатору с этими своими смуглыми руками и короткими улыбками. Потому что вселенная отдаёт Сатору долг с процентами, когда он смотрит на Сугуру и сердце делает глухой удар об рёбра. Секунду ему кажется, что Сугуру, кем бы он ни был, становится частью Soutien, как будто уже на пороге срастается с этим местом так же естественно, как и сам Сатору, который мог бы назвать точное количество кирпичиков в декоративной стене позади Шоко. Может быть, Сатору слишком близко к сердцу воспринимает такие вещи. Красивые вещи и красивые люди заставляют его думать, что не всё в мире ограничивается миндальными пирожными с кремом и есть ещё такие создания, как Сугуру, вынуждающее его глупо улыбаться. Сугуру кладёт свой монструозный ноутбук на свободный столик и здоровается с Мэй, как будто знакомы они со времён, когда этот же самый ноутбук был ещё актуален, как техника. — Это Шоко, — говорит Мэй и Сугуру улыбается ей и солнце путается в его тёмных волосах, каплями скатываясь с топорщащихся кончиков пучка, — и Годжо. — Привет, — говорит Сугуру и смотрит на Сатору и ему хочется вылить на себя лимонад, потому что лето тонет в мёде, в солнце, в июне и в золотистой-карей радужке Сугуру, когда вселенная делает стоп и в составляющей из лекций, кофе и страсти к одноразкам дарит Сатору возможность поймать в янтарь момент, когда Сугуру протягивает ему руку и говорит, — я Сугуру Гето, буду работать тут на полставки. Ладонь у Сугуру тёплая и шершавая, как нагретое солнцем дерево, когда Сатору протягивает свою руку в ответ и благодарит Шоко и весь мир вокруг за то, что когда-то Soutien распахнуло свои двери для всех беспечно влюбчивых в красивые вещи идиотов. Потому что Сугуру Гето выглядит как что-то настолько, что Сатору хотелось бы узнать, нет ли у него в роду миндальных пирожных, бразильских певцов со сложно убодоваримыми именами или что там ещё за метафоры разобьёт Нанами своим биологическим реализмом. Ну, Сатору нравится смотреть на красивых людей, а Сугуру выглядит так, словно только и ждал случая ударить его по лицу своей этой однобокой улыбкой и пушистой чёлкой. — Привет, — говорит он, наслаждаясь бегущим по венам теплом оттуда, где их руки соприкасаются, — я Сатору Годжо и я здесь каждый день. — Он здесь каждый день, — подчёркивает Шоко, окончательно превратив своего зайца в досадную ошибку эволюционного сбоя, — и мы всё ещё спрашиваем себя: зачем? На щеке Сугуру мелькает и исчезает ямочка, Сатору смотрит и впадает в отчаяние с каждой секундой, когда не может позвать Кугисаки (кривой лебедь, изгнание из Soutien под страхом соли в кофе, тысяча фото на телефон, позже позорно выгруженных в инстаграм) и показать как выглядит идеальный вариант для её вступительной работы. Никаких щенков: Сатору хоть прямо сейчас готов написать ей все двадцать синопсисов, если посвящены они будут тому, как восхитительно смотрится Сугуру Гето. — На самом деле, Сатору наш любимчик, — говорит Мэй и резко становится любимым человеком Сатору номер один. Она идёт сразу после первокурсников (кроме Фушигуро, потому что Фушигуро не человек, а симбиоз трагической усталости и джин тоника), так что фактически занимает третье место, но у Сатору свой взгляд на любимчиков, ясно? — Как домашнее животное, — говорит Шоко, — которое нагадит тебе на ковёр и в душу, а потом потребует еды. — Что-то я не помню, чтобы ты хоть раз давала мне еду. — Но ты не отрицаешь, что регулярно гадишь мне в душу? — Скажи спасибо, что не на ковёр. — Спасибо, — совершенно искренне говорит Шоко, прижав ладонь к груди. Сугуру фыркает, кладёт ладонь на стойку рядом со стаканом Сатору и косые солнечные лучи отбрасывают на его пальцы зеленовато-бирюзовые блики. Сатору упирается локтем в стойку, но взгляд со всей неизбежностью соскальзывает с блестящего бока кофемашины и устремляется к Мэй, но совершенно случайно оказывается где-то на растянутом вороте футболки Сугуру, вопиюще обнажающим его ключицы. — Не воспринимай его всерьёз, — отмахивается Шоко, — Мэй просто потворствует его попрошайничеству. Иди за стойку, я всё покажу. И Сугуру идёт, оставляя Сатору смотреть на его спину в яркой гавайской рубашке, которая знаменует для него первый день лета и ещё что-то неопределенно подвинувшее кузнечиков в пищевой цепочке его внутренних органов, которые вообще-то очень важны для жизнедеятельности. Не кузнечики — органы. И Сатору переживает о каждом из них, особенно страшно за пальцы, когда он поворачивается к Мэй. — Где ты, — он неопределённо взмахивает руками в сторону двери на кухню, — нашла его? — На декоративно-прикладном, — говорит Мэй, как будто не обрекает своего самого ценного и горячо любимого посетителя на страдания. — На декоративно-прикладном, — стонет Сатору и для Мей это ничего не меняет в картине мира, а для Сатору это означает, что Сугуру вот этими вот красивыми пальцами умеет рисовать и это почему-то (хотя погодите-ка, а почему «почему-то») кажется ему кризисом мирового масштаба, — как ты могла? Это почти так же плохо, как и французский. Любопытство — не порок. Любопытство для Сатору — способ коммуникации с миром, даже если мир вокруг замкнутый интроверт с выражением лица Утахиме перед сессией. И не потому что Мей любит Утахиме и таскается в её кампус, когда не занята тем, что с этого же злосчастного кампуса притаскивает в любимое кафе Сатору студентов с вопиющим умением рисовать. А потому что у Сатору много вопросов, которые начинаются с правильно произношения Soutien и заканчиваются взглядом на Мэй, которая создаёт проблемы. — Сугуру — отличный парень, — говорит вышеупомянутая женщина, повышающая риск инфаркта у своих посетителей. Она заходит за стойку, чтобы методично переставить бутылки с сиропами в мелкий цветочный узор — которые сто процентов выбирала не сама — и улыбнуться Сатору одной из тех говорящих улыбок, которые немо украшают её пухлые тёмно-красные губы «я знаю о чём ты думаешь, даже если тебе кажется что не знаю» фразой, — странно, что вы до сих пор не сталкивались. Он ведь… — Он декоративник, — угрожающе произносит Сатору, щурясь на Мэй, — и я готов поставить тридцать тысяч баксов на то, что знаком с Утахимэ. Знаешь, что делает с людьми знакомство с Утахимэ? Неисправимо калечит психику. — Однажды я посажу вас за один стол, — говорит Мэй, от которой не ожидалось такой феноменальной тяги к тюремному сроку за пособничество в убийстве, — и заставлю разговаривать. Сатору фыркает, хмыкает, воспроизводит все звуки, которые могли бы выражать негодование, чтобы Мэй поняла, насколько вот это всё неправильно. Нет, Сатору любопытный, он задаёт много вопросов. Например: понимает ли Мэй, что ущерб после этого разговора грозит ей разорением? Или, например: может ли Сугуру Гето в этой обтягивающей желтой форменной футболке, которая не идёт ни одному живому существу, выглядеть так, словно его единственная жизненная цель заставить Сатору плакать? Маячащая за его широкими плечами Шоко — в точно такой же футболке, которая болтается на ней, как на вешалке — выразительно негодует, пытаясь пробраться обратно к стойке. Сугуру приподнимает тонкие брови и улыбается краешком губ, так что Сатору готов простить ему даже гипотетическое убийство… кого угодно в самом деле. Потому что Сугуру в этих своих узких тёмных джинсах, и форменной футболке Soutien, и с ниткой браслета на смуглых запястьях, и со своим смешным пучком вызывает у него только желание достать телефон и сделать коллаж с подписью «искусство» и неприлично большим количеством смайликов звездочек по периметру. — Я знаком с Утахимэ, — говорит Сугуру и в его голос пробивается смех, — она предложила мне подработку. — О, я даже не сомневался, — отзывается Сатору, позволив себе злиться на Утахимэ сегодня больше положенной нормы, — а как же «художник должен быть голодным»? — А как же «писатель должен быть несчастным»? — Сугуру наклоняется чуть вперёд, позволив Сатору в полной мере насладиться всеми достоинствами растянутого воротника футболки. Взгляд у него веселый, искристый, как пузырьки в шампанском, и Сатору настолько теряется, что забывает сказать что-нибудь зловредное, — Так какие у тебя претензии к французскому? О, Сатору может рассказать обо всех своих претензиях к любому из языков (потому что у него есть мнение абсолютно на всё), когда Шоко прекратит так гадко ухмыляться, а Мэй сделает вид что однокурсник её девочки не станет для него причиной забегать в Soutien менее помятым. А ему нравится приходить в Soutien помятым: после ночи над главой, когда фраза не ложится/не звучит/не приходит, чтобы сделать его чуточку счастливее; после попойки с Тодо, который решительно настроен заставить весь кампус слушать удушающе дапстеповские ремиксы из чарта в любое время между шестью утра и шестью утра, но уже следующего дня. И это при том, что Тодо с сим печальным фактом и нежным слухом окружающих мириться не собирается; и Сатору любит дапстеповские ремиксы, но ещё он любит спать по выходным хотя бы до девяти. И кроме абсурдной страсти Тодо к вышеупомянутым позорным чартам, возвращаясь на петляющую кривую, по которой Сатору бежит, пока не прибегает в Soutien с красными глазами и присохшему к подбородку пятном томатного сока от кровавой мери, ему бы не хотелось задумываться о французском. Не чаще, чем Утахиме пытается проломить ему череп учебником. — Начнём с того, что буквы французам вообще не нужны, — злобно произносит Сатору, глядя прямо Сугуру в глаза, — что за язык, где из семи букв читается три? У них шестнадцать времён, для каждого из которых глаголы спрягаются по разному. И, — говорит Сатору, пытаясь даже интонацией выразить всю глубину своей травмы, — на первом курсе нас заставили читать «Кандид». Сугуру смеётся. Сатору замечает это не совсем сразу, погружённый в собственную бурлящую злобу на Вольтера, который преследовал его почти два месяца уже после того, как «Кандид» остался позади. А когда замечает, уже слишком поздно делать обиженное лицо, так что он просто слушает один из, возможно, самых невероятных звуков, которые ему доводилось. Смех у Сугуру низкий, как рокот грома по весне, и до такой степени заразительный, что Сатору приходится сделать глоток лимонада, чтобы задавить в себе желание улыбаться. И Сугуру упирается ладонями в бедра, смеётся, смеётся — в уголках его прищуренных глаз собираются мелкие блестящие слезинки, а брови забавно заламываются вверх. Не только Сатору, Мэй тоже оставляет свои бутылки с сиропом в покое, чтобы обернуться и посмотреть — взгляд у неё не столько вопросительный, сколько удивлённый. — Короче, нет ничего хорошего во французском, — резонно замечает Сатору, чувствуя, как в животе что-то непонятно скручивается. Подводя черту своему быстрому мыслительному перебору пугающих вариантов, включающих в себя существование апострофов, шерсть в кофе (которую хрен выловишь и приходится лезть в кружку пальцами), страдающего Инумаки и Итадори Юджи с отделения спорта, которому настолько категорически противопоказано что угодно крепче сока, что они не вспоминают прошлый раз, — нет в мире ничего страшнее французского. — поправляется он, — Я проверял. — Он так говорит, потому что подружка Мэй бесится на него цитатами из Монте-Кристо, — вклинивается Шоко и её снова никто об этом не просил, — в оригинале. — Впечатляюще, — соглашается Сугуру, отсмеявшись и Сатору чувствует себя преданным до глубины души, хоть и знакомы они ровно две световые секунды, за которые Шоко даже не успевает закатить глаза. А потом с дна души Сатору стучат и Сугуру Гето отвечает на этот стук вот чем, — в следующем месяце они смотрят «Невезучих», так что у неё будет больше возможностей для развития. — Я не позволю, — возмущённо охает Сатору, — хаять меня цитатами из французских комедий восьмидесятых! Что дальше? — он оборачивается к Мэй, стул скрипит под задницей обиженно, но у Сатору нет времени выказать ему заслуженное почтение. Он взмахивает руками и чувствует себя так, словно все его кузнечики бросаются в рассыпную, — Буддизм? Бездомные щенки? Безалкогольный мохито? — Чипсы со вкусом креветок, — подсказывает Шоко. — Чипсы со вкусом креветок! — Ничего не имею против креветок, — заявляет Сугуру, — они смешные. — И он подносит указательные пальцы к уголкам губ и изображает желваки креветок или чем они там вгрызаются в душу Сатору. Сатору машет на него рукой, чтобы Мэй поняла, что натворила. Но у этой женщины нет сердца и преданности любимым клиентам, а ещё она из того типа людей, у которых на всё есть план и на каждый план ещё парочка планов от «а» до «я» и в обратном порядке. И если это очередная её гениальная задумка, Сатору не просто отказывается учувствовать. Он собирает ошмётки своего погрызенного сердца и уходит отсюда вот прямо сейчас. И, если это вероятный план Мей, то Сугуру, притворяющийся креветкой, мог бы войти в дом Сатору, озарить его солнечным светом и свет этот оказался бы ядерным взрывом на уровне лица. От дома бы остались обгоревшие ошмётки и Шоко бы ликовала на его костях. Такой вот план. — Désolé, — говорит Сугуру. Вот Сугуру говорит своё Désolé с этой раскатистой мягкой «эс» и Сатору признаёт его своим заклятым врагом. Он оказывается достаточно предвзят ко всем злобным лингвистам и сложным личностям со знанием французского с творческих специальностей, чтобы заценить красивого нового баристу в своей любимой кофейне и через две минуты разговора объявить его соратником дьявола. Так-то. Сидя через три минуты за унылым размешиванием своего в конец растаявшего лимонада, Сатору окончательно разуверивается в человечестве. И ни один Итадори Юджи помноженный на позитивный расклад Таро его не разубедит. А потом его телефон начинает визжать и мигать, а Шоко опять ворчит через плечо, пока показывает японскому Моне где у них тут что. Загвоздочка [18:12]: IMG279.jpeg Загвоздочка [18:12]: ФУШИГУРО ВЛЮБЛЁННАЯ ШКОЛЬНИЦА ПОСМОТРИ Загвоздочка [18:12]: МЫ ВСН ЛЮБИМ ЮДЖИ НО

Я [18:12]:

ты должна прийти в Soutien чтобы увидеть настоящую несправедливость

Я [18:13]:

Мэй наняла нового чувака

Я [18:13]:

и он разбил мне сердце

Загвоздочка [18:13]: я боюсь шоко Загвоздочка [18:13]: она знает как резать людей Загвоздочка [18:14]: вечером идём к нанамину

~

Нанами всегда немного (самую малость, но его нельзя за это осуждать, потому что) предвзят к людям. Поймите его правильно, Нанами знаком с Сатору Годжо с младшей школы и заочно считает Юу Хайбару любовью всей своей жизни, а эти ребята ну, шумные. И где-то между первым разом, когда он лично для себя признал Сатору другом (не вслух, очень тихо даже мысленно) и впустил в свой дом собравшуюся воедино кучку тестостерона с феноменальным интеллектом, которую они почему-то называют Аой Тодо, Нанами начал понимать — он воспринимает людей немного предвзято. Как будто они заранее начнут плескать радостью ему в лицо. Так вот. Нанами к людям относится предвзято, но не считает это большой проблемой. У всех, с кем он знакомится, есть шанс на реабилитацию. У всех, кроме Сатору Годжо, которому море по колено, китайские новеллы на один зубок, а словарь синонимов — настольная книга. Потому что: В квартире Нанами, которую он снимает, чтобы держаться подальше от общежития, как от места сбора беспорядочных личностей с хаотичными замашками главных героев фильмов Гая Ричи (но которая неизбежно им становится), есть террариум с лягушкой по имени Шоги. Шоги наблюдает за тем, что происходит в квартире Нанами с ленцой в круглых внимательных глазах и осуждает чисто по-лягушачьи. Потому что Шоги лягушка и это всё, что критично от него требуется в самой последней инстанции. Он появился у Кенто на первом курсе и стоически перенёс сразу несколько фундаментальных событий, которые сам Кенто не перенёс бы без его молчаливой поддержки: первый зачёт по пойкилотермным животным (к которым и относится, но вряд ли об этом подозревает), гиперфиксацию Нобары на блэкпинк, лак для волос Инумаки (официально причисленный к категории химического оружия), который он использовал до состояния задымления комнаты и лёгкой формы не эротической асфиксии перед своими концертами в Soutien. Кенто любит свою лягушку. Как мог бы любить рассветы, холодный кофе и рыбок гуппи в документалках по нейшнл джеаграфик. У них с Шоги полное взаимопонимание. Но что Шоги ещё не переживал (и Нанами хотел бы уберечь его от этого, но эта возможность отпадает, когда он знакомится с Юу, а Юу знакомится с Кугисаки, которая пьёт диабет вместо кофе и выбирает для этого Soutien, которое, как и квартира Нанами, подвергается набегам неоднозначных личностей) так это Сатору Годжо в его неприкосновенной форме чистейшего страдания. Сатору, аки непризнанный гений своего поколения и всея факультета литературы, страдает на постоянной основе, просто с разными периодами активности и с разной интенсивностью. На самом деле, Нанами мог бы написать целую работу. «Сезонность и ряд не связанных друг с другом причин, по которым меняется хаотичная печаль Сатору Годжо» — как-то так. И Сатору приносит с собой этим отличным пятничным вечером вселенскую печаль, бутылку кислого вина и прилипает лицом к террариуму. Шоги смотрит на него и протестует жалобным «квак». Нанами собирается дописать своё эссе про размножение капибар и выставить Сатору страдать куда-нибудь за пределами чувствительности своей лягушки. — Он изображал креветку! — восклицает Сатору, тощим задом подмяв под себя подушку на кровати Нанами и стучит кончиком пальца по стеклу — Шоги моргает на него и облизывает глаз в знак протеста. Нанами старается складкой между бровей выразить всё, что он сделает с пальцами Сатору, если он ещё раз прикоснётся к террариуму. — Кто? — абсолютно сухо интересуется Юта, как жертва недовольства Сатору и лабораторной по водорослям, которую пишет уже вот третьи сутки, окопавшись под окном Нанами между кроватью и небольшим столиком, заваленным его же учебниками. Вот кто страдает самым искренним образом. Но Юте стоит больше прислушиваться к молчаливым советам Шоги и перестать делать домашку всему факультету. — Парень, который мог бы стать музой Сатору и заставляет всех нас задумываться, почему мы с ним до сих пор общаемся, — говорит Фушигуро и перелистывает страницу многотонного сборника задач по генетике с видом, который кричит в лицо Кенто, что он вообще не знаком с Сатору Годжо и вообще не разбирается в генетике. Нанами закономерно предвзято относится к людям. Но Фушигуро с первого же взгляда завернул его опасения в бескрайнюю печаль, зажал в бледных ладошках и трухой высыпал на землю. Ему можно. Для первокурсника он делит с ними слишком много нервного тремора и протеиновых батончиков. Но ещё Кенто нравятся люди имеющие духовное родство с Шоги на почве общей нелюбви к по-настоящему важным вопросом мироздания по списку Сатору. Например из последних: зачем Сугуру Гето изображал из себя креветку и почему Тодо так отвратительно хорош в тетрисе? Почему единственный, кто его внимательно слушает — Шоги? — Зачем его пригласили? — интересуется Сатору, подкрепляя это выразительными мимическими потугами и Нанами вздыхает, ментально передавая Шоги схожий вопрос в сторону Сатору с бутылкой вина на его постели, — Фушигуро, у тебя нет сердца. — Моё сердце подсказывает мне, что ты кретин, — говорит Фушигуро и Годжо выглядит так, словно забирает всю любовь, которую дарил этому несносному ребёнку, складывает в свой бездонный кармашек и уносит за молочный горизонт, — а я, между прочим, биолог. — Тогда с биологической точки зрения: что общего у человека и креветки? Ещё один важный вопрос в копилку без ответа. Нанами морщится, Сатору неглижирует. Что общего у человека и креветки, если исключить из уравнения Сугуру Гето? Сатору не достаточно осведомлён о мире, чтобы Кенто давал ему развернутый ответ на такой действительно важный вопрос. Его психика итак расшатана Soutien, игнором Шоги, креветками и Сугуру Гето, на которого Кенто хочется посмотреть всё сильнее с каждым вздохом Сатору в горлышко бутылки. Что общего у человека и креветки? Честно говоря, имя Сугуру Гето, которое вызывает у Сатору приступ негодования, а у Фушигуро и Юты выражение крайней печали на лице — они слушают это уже полтора часа, святый боже — у Нанами получается игнорировать только потому, что он итак слышит его примерно в восьмидесяти процентах пересказов Хайбары о том, как прошёл его день. И то, что его (зловещим шёпотом) друг — непредсказуемый и величественный Сатору Годжо тоже затёсывается в клуб фанаток Гето, не особенно радует. Ну серьёзно. — Так и в чём проблема? — недоумевает Юта, накрыв лицо диаграммой развития водорослей где-то в Тихом океане. Сатору подносит свои паучьи пальцы ко рту и шевелит ими, как будто Юта смотрит, а им всем это хоть что-то объясняет. Кенто знает Сатору ещё с того дня, когда им было по девять, а самой важной в жизни проблемой была каша с комочками. Когда выпуски «Джампа» были качеством похуже, а Сатору носил на голове меньшую катастрофу, чем сейчас. И Нанами сталкивался со всеми видами его бесконечной драмы, которая только ширилась с возрастом, но никак не решалась. И ни провидение, ни силы вселенной в лице людей, правильно произносящих Soutien, не смогли бы остановить Сатору, если он страдал. Потому что равно как Шоги исправно выполнял своё предназначение зелёного и крайне симпатичного антистресса, источающего блестящую слизь, так и Кенто привыкал отслеживать печати травмы разной степени тяжести на лице Сатору. Обычно они касались мелочей жизни, которые Сатору всё равно доводил до ушей Нанами с видом агонизирующего мученика. И крутилось оно всё по кругу, как по зелёной ветке метро, стартуя с «мне не положили огурцы в бургер», на полном ходу миновало «спотифай задолбал с рекламой, я хочу арктических обезьянок, а не рассрочку на айфон» и тормозило на станции «если я не сдам этот текст завтра, меня отчислят». Сегодня вот Сугуру Гето и его сомнительное родство с ракообразными. Только вот к огурцам Сатору относился равнодушно, кредитную историю не начинал и до сих пор делает вид, что учится. Но за то, что жизнь Сатору во всём его золотистом сиянии была полна самых душераздирающих событий категории «потерял один наушник», Кенто его и любил. Как мог бы любить рассветы, холодный кофе и кавер на Йоко Оно в исполнении Инумаки. Жизнь Сатору давала ему повод верить в лучшее для него и Шоги. В светлое будущее. — Проблема в том, — обстоятельно и с расстановкой говорит Мегуми, щурясь на Сатору своими злыми глазами, как будто давая шанс отступить, покаяться перед Шоги и утопится в вине и чувстве стыда на молекулярном уровне, — что Сатору не умеет флиртовать. — Я умею, — говорит Сатору, хотя лицо его уже ровняется цветом с белком глаз Юты, разбиравшегося в тонкостях водорослей так досконально, словно в обозримом будущем собирался их курить, — и я не собирался с ним флиртовать. — Поясни. — Утахиме, — говорит Мегуми и Шоги задорно квакает за стеклом. — А, Утахиме, — понимающе вторит ему Юта, — ну, тогда у тебя проблема. — Не то слово, — говорит Сатору и делает глоток своего кислого вина, — не то слово. Если Сатору не убила Утахиме, хотя имела на это все шансы и даже орудия, то не убьёт и Сугуру из декоративников. Чтобы заставить Сатору Годжо на век замолкнуть нужно что-то большее, чем учебник по грамматике и пара кисточек. Верьте Кенто, он наблюдал. — Но у нас тут проблема посерьёзнее, нет? — вопрошает Сатору, махнув бутылкой в сторону Мегуми — тот выглядит так, словно лично готов из него повыдёргивать все ниточки ДНКа и Сатору расползётся, как тряпичная кукла, — Ты в этом собрался идти? Нанами только из чувства справедливости и желания оспорить всё, что произносится устами Сатору, смотрит на Мегуми. И нет ничего критичного в его синем пуловере и джинсах, если бы они не выглядели так тоскливо, словно одним своим видом собирались осквернить сам концепт радости жизни и ношения пуловеров в целом. Даже Нанами, у которого имелась своя подборка абсолютно идентичных друг другу джинс, разбавленная двумя парами брюк, считал что это плохо. Критично, на самом деле. Стоило бы конечно принять во внимание и тот факт, что абсолютная трагедия Фушигуро в подборе одежды с головой компенсировалась его абсолютно красивым лицом главного героя мелодрам с этими его длинными ресницами и бесконечно печальным взглядом. Но никак не перекрывала всё, что ниже шеи. Точно не этот пуловер. Точно не в двадцать шесть градусов за окном. — Просто, какого чёрта! — восклицает Сатору и Нанами готов поклясться, что видел, как капля вина только что оказалась на его одеяле, — Как ты собираешься смотреть в глаза Нобаре? — Опустив голову, — отвечает Мегуми, переворачивая страницу, — она ниже меня. — Я не это имел ввиду! В квартире Нанами есть одна единственная комната (беспардонно оккупированная кучкой студентов), террариум с Шоги и сам Нанами, недоумевающий как дружба с Сатору Годжо привела его к этому дню. В том плане, что дверь — которая входная, которая запирается на ключ — распахивается. И он не Сатору, чтобы приукрашивать трагедию. Дверь распахивается с такой силой, что настрадавшийся от тоскливой романтики Шоги дёргается и забивается под декоративную ветку. У Нанами нет строгих предубеждений или определённого списка черт, которые не нравятся ему в людях (он ведь всё ещё причисляет Годжо к своим друзьям, Господи, помилуй). Что значит: он спокойно относится к некоторым особенно странным индивидуумам, которые посещают их с Шоги скромное обиталище. Но как и стоило предполагать, Кугисаки вообще мало придерживается того, что людям нравится. Она хаос, она ураган, она носит столько пирсинга в ушах, что все аппараты МРТ в двух кварталах сходят с ума. Короче, Кугисаки обеспечивает примерно на треть меньше хаоса, чем Сатору, но всё ещё даёт неплохую фору, чтобы Нанами страдал. Потому что первое, что делает Нобара (после того, как украшает психику Нанами нервным тиком, а стену небольшой трещиной) запрыгивает на кровать к Годжо в грёбанных кроссовках. И это не то, что ценит Нанами в людях. И это ещё одна причина, по которой он, чёрт возьми, предвзят. Кроссовки Нобары ярко-розовые и блестящие, а ещё явно проглотили не один и не два километра по улице. Знаете, что люди делают на улицах? Плюются, курят, разносят за ногами кучу паразитов. Много неприятных моментов, которые Нанами хотел бы держать подальше от своей постели. И не успевает Кенто даже дельно поинтересоваться какого собственно чёрта, как дверь снова ударяется о стену и Нанами, о, Нанами готов пустить все свои четыре курса биологии на то, чтобы рассказать этим людям как и зачем эволюция дала им руки. — Я не вижу Итадори, — говорит Тодо, подвигая Юту у окна. — Для этого природа и одарила тебя зрением. Есть такие люди, как Аой Тодо, которые пугают просто потому, что ходят зимой в футболках и с самым невозмутимым видом заказывают негрони, а потом действительно пьют его. И вот люди, как Аой Тодо, которые по каким-то вселенским законам не просто уменьшают комнаты вокруг себя, а буквально укорачивают сам концепт пространства — дважды заставляют Нанами сомневаться и трижды быть предубеждённым. — Природа одарила меня зрением ради концертов Селин Дион, цветущих маргариток и Итадори, — говорит Тодо, одной рукой сдвинув Юту, учебники Юты и стол, возле которого прятался Юта, чтобы разместить там себя и посмотреть на Нанами с претензией, — и вот Итадори я тут не вижу. — И маргариток, — ворчит Юта, случайно пнув коленом Фушигуро и развязав войну за квадраты, которых итак мало, — но все мы в жизни терпим бесконечные лишения. — Серьёзно, пацан, завязывай с этим, — наставнически тянет Сатору, тыча в него пальцем, — оставь философию старикам и ребятам с медицинского. Но даже так, криптонит есть у всех. По логической цепочке: Аой слаб к солнечным улыбкам Итадори, Итадори слаб на самом деле буквально ко всему (щенки, обилие эмодзи в чатах, виноградная газировка и т.п.), но особенно уязвим к кому-то, кто похож на мальчика-биолога в ужасном пуловере; тот кто точно не Фушигуро Мегуми до странного быстро тает в присутствии Нобары, а у неё по цепочке небольшая слабость к устрашающим гимнасткам и… Стрелочка на красивой блок-схеме Нанами цветной наклейкой маркера вращается и эстафетой падает ему в руки. Но на самом деле все они слабы перед Итадори Юджи. Нанами резонно полагает, что нет в мире человека, который мог бы не любить Итадори Юджи. Даже Мегуми растаял и поплыл под его испепеляющими солнечными лучами, а это о чём-то да говорит. — Он ещё на тренировке, — тянет Нобара, отбирая у Сатору бутылку, — встретимся уже в Снеке. — Кто-нибудь из нас скажет Итадори, что Фумиока-сенсей явно перегибает с тренировками? — Он старается, — Юта перебирается на колени Тодо, которые имеют общего с подушкой чуть меньше, чем камень с периной и тот рефлекторно запускает свою лапищу ему в волосы, — хочет попасть в команду, вот и надрывается. Это нормально для первокурсников. — И опасно для здоровья, — лицо Фушигуро мрачнеет — Нанами видит, как расцветают самодовольством все в гребанной комнате и сам не может заставить себя не улыбаться, — прекратите. Это не смешно. — Конечно нет, — Нобара отвлекается от войны за остатки вина, чтобы вытащить свой телефон и сделать фото, которое тут же отправляется в общий чат, — но ты так трогательно переживаешь. — Лучше бы он перешёл от трогательных переживаний просто к троганью, — Сатору выхватывает у неё бутылку и упирается ладонью в рыжую макушку, отодвигаясь на другой край постели, чтобы сделать глоток, — а то мы так до выпуска и не увидим короля и короля первого курса. — Как и результатов твоей войны с «несправедливо красивыми баристами, которые смеются, как будто возвещают приход рая на землю», — гаденько цитирует Мегуми и Сатору задыхается возмущением и давится вином. — Уел, — соглашается Кугисаки, — так что сотворил этот твой «несправедливо красивый»… — Хватит его так называть, — стонет Юта, почти вырубившись от поглаживаний по голове и давления водорослей на нервную систему, — как мне потом Хайбаре в глаза смотреть? — Ты погоди, — тут же реабилитируется Сатору, — ты ещё не знаешь, что сотворила Мэй. — Если не она нацепила на Фушигуро вот это, — говорит Нобара и брови её претензионно взлетают вверх, едва не затеявшись за рыжей однобокой чёлкой, — это не сделает мой день хуже. — У Мэй есть вкус, — оскорблённо заявляет Тодо. — Протестую, — крякает Сатору, едва умещая свои длинные ноги на половине кровати, чтобы не скинуть Кугисаки в водорослевый ад Юты, — так вот Сугуру Гето! — Да что не так с моей одеждой? — На улице двадцать шесть градусов! — Это отличный пуловер! — Мы идём в клуб, а не в кружок вязания! Да даже в кружке вязания сделали бы лучше — откуда ты его достал? Из музея? Отдел египтологии? Нанами давит на веки костяшками пальцев, затем уже смотрит на Шоги, перед которым ему очень-очень стыдно. Да и какая разница, если он почти был к этому готов — всё же, есть свои плюсы в предвзятом отношении к людям.

~

Сатору прибивается к бару. Толпа под бит пережевала его, перемолола локтями и коленями, и выплюнула на единственный островок прямо в крепкие объятия Нобары. Её волосы окончательно растрепались, случайно затесавшаяся в рыжую чёлку пурпурная прядь на заколке неоном маячила перед глазами за вспышками светомузыки. — Я заказала тебе текилу! — голос Нобары коснулся уха, скользнул щекоткой в барабанную перепонку и тут же потонул в гуле. Сатору качнуло, пот градом заструился по позвоночнику одновременно с её горячими ладонями, упавшими на поясницу. — Мы потеряли Нанами! — отрапоравал он, когда алкоголь градусом обжёг горло и звонкий смех скользнул между влажных солёных губ, — Чёрт возьми, мы потеряли Нанами! Кугисаки треплет его по потному загривку, а после, крепко вцепившись пальцами в подбородок, поворачивает голову к низенькой сцене, на которой по ночам выставляют стойку диджея. За ворохом голов — мелькающих, влажных и липких, разноцветных и залитых лаком с блёстками — Сатору едва различает светлую головушку Нанами, припечатанную самбукой к прохладной стене тихого угла. — Мы потеряли Нанами! — снова кричит Сатору и Нобара смеётся жаром ему в сгиб шеи, — Кто повезёт нас домой! — Пешком! — отвечает она, опрокидывая в себя шот, — На дворе лето, Сатору! Она отпускает его, как затерявшийся в волне якорь, мелькает на прощание острой улыбкой по губам и тонет, тонет в толпе, вливаясь в этот стремительный кровоток. Сатору упирается спиной в стойку, широко расставив локти, запрокидывает голову к потолку и жмурится, пока одобрительный гул толпы не выводит его из сладкого, цепкого ожидания. Первый день лета, сорвавший оковы, приводит в Снэк всех, кому до учебников дела становится столько же, сколько и до того, что некоторые экзамены ещё впереди. Не слишком много, раз лица со всего кампуса — где-то знакомые, где-то поплывшие на периферии памяти мокрыми пятнами по свежим распечаткам — смешались в это грохочущее, пульсирующее месиво из тел. Сатору глотает ещё один шот и ещё, пока не замечает Тодо — Итадори на его плечах, серебристая мишура из хлопушек путается в волосах дождём и светом — Фушигуро покачивается в такт музыке, не сводя с него сияющих глаз. Он видит Нобару с её пышными бёдрами в отсветах музыки и Кенто, ошалелого прибитого к стенке. Рядом с ним за загромождённым пивными бутылками и пустыми стаканами столиком Хайбара выглядит так, словно не знает, куда себя деть от паники, пытаясь привести его в себя. Сатору жадно глотает раскалённый, тяжёлый воздух и он просачивается в горло, в грудь, пока не разбегается по венам адреналином, способным убить всех его ненасытных кузнечиков. Он уже почти и забыл какого это — отпустить, выдохнуть, избавится от напряжения, вытравив его тянущей усталостью. Снэк — единственный приличный клуб вблизи кампуса, который не притворяется французским, выставляет на выпивку приличествующую студенческим стипендиям цену и достаточно хорошо оснащён, чтобы позволить себе нанимать диджеев, которые включают не только ужасные подборки из «Спотифай». Короче, Снэк — менее здоровый эквивалент для отдыха, чем Soutien, но всё равно горячо любимый. Кто-то прибивается к бару рядом с Сатору. Не задевает, но ощущается всем телом, проходится зноем по липнущей к плечам футболке. Людей в Снэке так много, что Сатору голову поворачивает лениво — просто чтобы взглянуть и встречается взглядом с пылающим золотом, расписанным синим бликом лампы. — Bonjour! — вскрикивает Сугуру Парень-Креветка, салютуя подхваченной стопкой, и его распущенные волосы чёрными завитками колец липнут к щекам. Нет, серьёзно? Этот парень теперь собирается делать так каждый раз? Каждый грёбанный раз, когда Сатору будет приходить в Soutien, чтобы выпить свой кофе или съесть миндальное пироженое? Для человека, покорившего лицом кого-то вроде Сатору (который экспертно считает себя довольно сведущим в хороших описаниях), он оказывается довольно… резким? Да, определённо резким. Сатору смотрит на него через призму цвета и думает, что в первый раз промахнулся с первым впечатлением. Сугуру улыбается, ухмыляется остро и зубасто — нижняя губа, задетая белоснежным клыком, цепляет тонкой красной полосой; взгляд полушутливый, слегка пьяный под вздёрнутыми лёгким росчерком бровями, пробегается по Сатору огнём любопытства. На высоких скулах блестят и переливаются разноцветные блёстки, брызнувшие фейерверком на тонкую полосу носа. Сугуру красивый, но от этого злит Сатору только больше. Честно говоря, Сатору был бы и рад злиться на него, но не может, потому что при взгляде на искренне радостное лицо Сугуру хочется потыкать его в раскрасневшуюся щёку. Поэтому Сатору злится на себя за слабость перед чужой ударной харизмой. Всё идёт не по плану. Сейчас Сатору уверен полностью — до свербящего под кожей желания клацнуть по пробелу, завести новый абзац поэтической строчкой — точно промахнулся. Когда утром подумал, что Сугуру похож на миндальное пирожное, когда решил, будто этот человек больше походит на Мэй с её строгими глазами и воздушными улыбками — ошибся. Сугуру резкий, чёткий, как росчерк молнии по чёрному небу, кислый на кончике языка. — И работает твой французский? — со смехом спрашивает Сатору, разворачиваясь лицом к бару, чтобы сделать заказ. Сугуру сбоку подпирает его плечом, кожа к коже липнет. — Если честно, — словно нехотя признаёт он, наклонившись поближе — так, что Сатору может почувствовать исходящий от него солоновато-горький запах чего-то цитрусового впополам с алкоголем. (Не то чтобы он против. Не то чтобы он за, потому что это мешает быть беспристрастным), — я знаю только пять слов. Сатору подталкивает ему шот, с беспечностью оператора на сафари наблюдая, как дёргается острый кадык Сугуру, когда он запрокидывает голову, осушая рюмку. Как тёмные волосы струятся по плечам, как ловит огненный отблеск круглый циферблат на его запястье. За ту секунду, что Сатору замирает совершенно без движения, мир успевает дважды перевернуться, пролиться в голову мыслями, образами, заполонить его обрывками цвета и сцен, которые можно написать. Которые ему хотелось бы написать. — Какие? — отстранённо интересуется Сатору, слишком затянутый и поглощенный развернувшейся внутри бездонной пропастью и Бог, о, Бог как по строчкам — дал ему слово. Сугуру подталкивает его в плечо, сам слегка покачивается, цепляясь пальцами за край стойки. Его модно подранная футболка обнажает немного рёбер под влажной медовой кожей, задирается, когда Сугуру тянется поправить упавшие на лицо волосы. — Приходи завтра за кофе, — говорит он, мелькнув ямочкой, — я расскажу. И он разворачивается и уходит. Сатору не оборачивается, чтобы проследить куда, потому что даже для него это было бы чересчур. Оставшись наедине с бушующим в голове океаном, он слепо щурится на пустую рюмку. Тонкий, бледный отпечаток губ ещё венчает кромку, когда бармен ловко прячет её под стойку и взамен подсовывает ему под нос уже новенькую, наполненную цветом и градусом. — Отлично, — говорит ему Сатору и бармен улыбается слегка натянуто, поглядывая на охрану, — я всё равно собирался завтра за кофе, так? Бармен, отличный чувак с затравленным взглядом, который по мнению Сатору, его совершенно не портит, неуверенно кивает. — Тогда так и поступим, — решительно объявляет Сатору и оборачивается к клокочущей толпе, — Нобара! Ку-ги-са-ки! Мне есть, что тебе рассказать!

~

Они покидают Снэк поздно — или рано — когда лиловые сумерки обрисовывают плоские крыши общежитий, но солнце, всё ещё лениво укрытое пеленой облаков, не показалось на горизонте. Тусклый свет тает дымкой на пустых улицах. Прохладный ветер подхватывает просачивающийся из-за двери смех и отголоски музыки. Сатору сжимает влажную ладонь на украденной с чьего-то столика бутылке пива и его липкие пальцы оставляют отпечатки на мутном стекле. Цепкий взгляд Нобары проходится по ним, вывалившимся из густого дымного тумана, рассечённого светомузыкой, считая, как цыплят. — Все, — рапортует она, уперев ладони в бока, в слишком явном жесте недовольства из-за раннего отбытия домой. Нанами выглядит так, словно вот-вот превратится в лягушку и ни рассвет, ни поцелуй истинной любви (Юу тут, честное слово, ни причём — он и сам едва волочит ноги, спотыкаясь о швы тротуара, чужие лодыжки и оставшиеся два часа сна перед будильником) не смогут вернуть его к печальной участи позвоночных. Сатору делает глоток из бутылки, чтобы немного продлить опьяняющий привкус минувшей ночи, перед тем, как сроки, унылые наставления и забитый автоответчик снова утянут его в пучину. Июнь наступает на пятки. Третий курс наступает на пятки. Так много вещей нагоняет его и наступает на пятки, что будь жизнь Сатору кроссовками, то запятки давно бы уже истрепались и потеряли свою форму. — Мы пойдём вперёд, — Тодо стоит на ногах достаточно крепко, чтобы под одну руку держать засыпающего Фушигуро, а другой придерживать болтающегося на его же плече Итадори — и это при том, что выпил он больше, чем они все вместе взятые. Больше, чем вообще способна отфильтровать человеческая печень. Тодо слегка подпрыгивает, чтобы Итадори не сполз с него и заодно встряхивает Фушигуро, — проведу их до общежития и вернусь. — Не торопись, дружочек, — отзывается Сатору, подмигивая Тодо на прощание, — хочу поспать до того, как стены начнут сотрясаться от твоей утренней подборки. — Имеешь что-то против дабстепа? — Никак нет. — Тогда до встречи, красавчик, — ответствует Тодо, гордо прошествовав мимо в своих дикарских шлёпках. Нанами и Хайбаре приходится вызвать такси, потому что идти ногами они не могут, а второго Тодо не присутствует, чтобы решить этот вопрос — так что они вызывают убер и Сатору ещё несколько минут ругается с водителем о том, что Нанами не будет блевать ему в салон — просто из собственной упрямости. Так что, когда они с Нобарой оказываются один на один с рассветом, Сатору уже заканчивает свою бутылку, а на улице становится слегка теплее. Вниз по улице они спускаются к набережной, сделав приличный круг от общежитий, потому что Нобаре хочется наделать этих романтичных фоток с рассветом. Сатору ужасно тоскует по Маки, которая обычно этим занималась — но Маки на лето вернулась в родной город, так что сочувствовать (если бы её каменное сердце было на это способно) может только на расстоянии трёх часов на сенкансене. — Так что там с твоей работой? — мимоходом интересуется Нобара, делая уже сотую фотографию неба с разными фильтрами. Сатору забирается на каменное ограждение рядом, запихнув горячие ладони в карманы шорт. Случаются такие моменты в его жизни, когда он явственно чувствует, что его к чему-то подводят. За тот месяц, что он знаком с Нобарой таких моментов стало в три раза больше — Сатору негодует. Ему не нравится, что людей, которые могут напрямую ковырять его тонкую защитную плёнку, становится всё больше. Он не для того делал её прозрачной, чтобы каждый вольнодумец мог заметить. — Да всё с ней нормально, — хмыкает Сатору, глядя на сизые волны, бьющиеся в камень у ног, — знаешь, что не нормально? Я превращаюсь в айфон. — Понятно, — отзывается она, пытаясь одним пальцем запостить историю в инстаграм, а другим смахнуть всплывающие уведомления из чата, — когда ты последний раз спал? Сатору нахохливается, очки сползают на кончик носа. Это вот тут совсем не причём, знаете ли. Не нужно наезжать на его священное право бодрствовать по ночам — Сатору уже двадцать один, он может брать на себя ответственность. — Думаю, тебе нужно взять себя за задницу и просто сесть работать, — говорит Нобара, спрыгивая на тротуар. Её глаза светятся, лучатся странным теплом, которое Сатору не берётся расшифровывать, потому что не хочет, — знаешь, типа — заставить себя немного собраться. Я понимаю творческий кризис и всё такое, но Сатору, — она хватается за его запястье, стаскивая вниз и Сатору от внезапной потери опоры под ногами хватает так много воздуха, что в груди начинает жечь, — иногда кризис, не кризис вовсе. А просто твоё желание не заканчивать. Сатору знает себя лучше всех. В том смысле, что он знает, что он классненький и неподражаемый, но то, как Нобара одним философским монологом заставляет его чувствовать себя прозрачным и понятным — неприятно. Настолько неприятно, что Сатору хочется выдернуть руку, сказать что-нибудь злое и пойти спать. Но он-то себя знает. Знает лучше всех. — Да всё пучком, — говорит Сатору, высвободив руку, чтобы закинуть ей на плечо и под аккомпанемент недовольства растрепать волосы, — знаешь, Да Винчи писал Мону Лизу десять лет. Непревзойдённым гениям иногда нужно время. — Кто окрестил тебя гением? — Мироздание так решило, — Сатору гордо кивает, — кто мы такие, чтобы спорить с мирозданием? Тогда Нобара расслабляется — Сатору чувствует, как распускаются её скованные плечи, когда она делает микрошажок к нему, чтобы обнять за талию. Тогда домой они и идут. Сатору себя знает. Упрямство такая же часть его характера, как и отличное чувство юмора, как и ядерная очаровательность (как и совершенно здоровая самооценка). Поэтому, когда Сатору говорит, что он чёрт возьми, скоро закончит — то он сядет и закончит. А потом позвонит Сакуре — беглый взгляд на часы говорит, что сейчас уже половина пятого утра — и скажет, что выслал на почту готовый файл. Сатору вваливается в комнату до того, как возвращается Тодо — свет под дверью в его комнату не горит, биты не заставляют стены содрогаться. Он садится за стол, распахивает ноутбук и открывает файл. Минуту пялится горящими глазами на пустой лист и выдыхает. Выдыхает не в том простецком смысле высвобождения воздуха из лёгких, а выдыхает, как будто позволяет своей уверенности покинуть грудь и рассеяться в звенящей тишине. Сатору знает, что он весь себя классненький и неподражаемый — он же Сатору Годжо, в конце концов. Он может всё на свете. Быть лучшим на потоке, опубликовать первую книгу в двадцать один, заиметь свой фанклуб и не визжать при виде пауков. Он скала, он кремень, он… Он откидывается на спинку стула, уставившись в потолок. Сатору не спал две ночи подряд, держась только на водке и упрямстве. Водка всё ещё курсирует в венах, а вот упрямства не хватает. Рассвет занимается за окном, расчертив комнату розовыми полосами. Сатору вертится на стуле, наполняя пространство вокруг ягодным дымом, пока свет не начнёт выхватывать вьющиеся клубы. Он начал «Вечных» шутки ради и теперь, совсем не в шутку, не может закончить. Душещипательный монолог Кугисаки пульсирует с кровью в голове. Синопсис о щенках, Итадори на плече Тодо, сахарные пакетики Мэй, Снэк и… Сатору стягивает очки на лоб, трёт лицо ладонями. Взгляд соскальзывает на дверь и ещё до того, как мысль успевает окончательно сформироваться, Сатору запихивает себя в кеды и подхватывает со столика ключи.

~

— Нет, то есть погоди, ты же не серьёзно? — Серьёзно, пей свой кофе. Сатору трёт лоб указательным пальцем, капучино в кружке с котёнком всё ещё обдаёт лицо тёплым паром, пахнет ванилью. Рассвет только занялся — в кампусе ни души и туман стелет молочную влагу по газонам на входе в Soutien. За спиной Сугуру, сидящего на стойке, блекло горит розовым единственная гирлянда, которую не снимали, кажется, с Нового Года. — Сейчас пять семнадцать, — констатирует Сатору, обречённо глядя в кружку, — мне нужно писать синапс про щенков. И ты говоришь мне, что знаешь пять слов и это — привет, прости, аргументация, медведь и кексы? — Кексики, — важно повторяет Сугуру, тем же тоном, который вынудил Сатору страдать из-за креветок. — Но зачем? Сугуру трёт покрасневшие глаза и не выглядит, как человек, вернувшийся из Снека всего на пятнадцать минут позже Сатору. Что там за шаманство он применял, пока исчезал на кухне — это всё равно, что думать о взаимосвязи медведей, кексов и аргументации в разрезе французского. Вопросы не для пяти семнадцати. Сугуру сидит на стойке, его убитые кроссовки не достают до пола. В розовом свете гирлянды его кожа лоснится персиковым, а глаза становятся совсем тёмными и глубокими. Всё тот же нелепый передник плотно охватывает завязками гибкую талию — Сатору понятия не имеет, на кой чёрт ему сдался передник, чтобы приготовить две чашки кофе. — Почему нет? — Спрашивает Сугуру, болтая ногами и Сатору замечает просыпанные на его обнажённые колени блёстки, которые не смылись утренним светом, полоснувшим по окнам, — Французский — язык любви. Сатору думает об Утахиме, которая могла бы рассказать Сугуру, что думает о любви и сложноподчинённых предложениях. Думает, но не собирается портить замечательное утро. В любом случает, Сугуру улыбается, пока говорит об этом, а Сатору страшно не хочется переставать смотреть на его очаровательную ямочку. Ладно, ладно — кексики так кексики. Сатору снова упирается взглядом в чашку — капучино пенится на него со всем возможным осуждением. Хотя бы потому, что Сатору его заслужил, сидя в Soutien настолько ранним утром, что даже третьекурсники ещё не очухались, чтобы занимать столики. Наедине с парнем, который обманом заставил его прийти. С тем же, с которым всего сутки назад Сатору хотел развязать кровную войну. — Я одобряю французов, — говорит Сатору своему капучино, — типа, они изобрели рококо, неоновые вывески, такси, багет. — Рубашки поло, — добавляет Сугуру. — Нет, вот это мы точно уберём из списка благодарностей. Сугуру тихо смеётся, наклонив голову и чуть подавшись вперёд и Сатору фиксирует всё и сразу: вышеупомянутую ямочку, которая становится заметнее, то, как Сугуру щурится от смеха и то, что Сатору внезапно чувствует себя немного лучше, когда осознаёт себя причиной этого крышесносного звука. И его отношение к Сугуру не меняется, потому что этот парень как будто назло не согласен с девяносто процентов того, что говорит Сатору. Ему нравится французский, рубашки поло, быть знакомым с Утахимэ и сидеть на стойке Soutien, смеясь над тем, что сказал Сатору. — Так вот, — прокашливается Сатору и его шея почему-то адски горит, — я одобряю французов, они сделали для мира кучу классной фигни, но есть целый ряд причин, почему мне не нравится их язык. — Сколько там пунктов? — Почему ты думаешь, что есть пункты? — Потому что ты похож на того парня, у которого они есть, — говорит Сугуру, глядя ему прямо в душу. Сатору делает глоток капучино, сжигает себе язык, но слишком увлечён тем, чтобы выдержать чужой взгляд, чтобы пожаловаться — его губы дрожат. И у него, блять, есть список, ладно? Теперь ему хочется подраться с Сугуру, потому что недовольство не находит выхода в словесных пикетах. Сатору нравится быть мерзавцем, но вот этот невыносимый парень как будто окружил себя пуленепробиваемой стеной и иногда выглядывает из-за неё, чтобы показать Сатору язык и снова спрятаться. Это так раздражает, что он просто физически не может не быть злым. — Я это к тому, — говорит Сугуру, как второй невыносимый мерзавец в комнате, — что хочу послушать твой список. — Ты хочешь оспорить мой список, — уличительно щурится Сатору, отставив чашку, чтобы не опрокинуть её себе на колени. — Почему ты так думаешь? — он пожимает плечами, но всё равно улыбается, — Я отличный парень и никогда бы так не поступил. — Нет, ты похож на парня, который хочет оспорить мой список. — Там много пунктов? — Семнадцать. — Так и знал, — радостно отзывается Сугуру, обнажая в улыбке зубы, — что список всё-таки есть. Сатору себя знает лучше всех. Упрямство такая же неотъемлемая часть его, как и отличное чувство юмора, как и ядерная очаровательность (как и совершенно здоровая самооценка). Сугуру спрыгивает со стойки, чтобы принести ему симпатичное шоколадное пирожное, вернуться на своё место и кивнуть с самым доброжелательным видом на свете. — Рассказывай. И в этом его «рассказывай» столько лестного интереса, что за клиентоориентированность Сатору готов поставить ему пять звёздочек. И он рассказывает. Долгих полчаса уходит у Сатору на непрерывный и крайне содержательный монолог. Он не знает Сугуру, не знает какого хрена вообще тратит на это время, не знает, что скажет Сакуре, когда она снова позвонит утром, чтобы спросить. Да он даже не знает, зачем вообще пришёл сюда только ради того, чтобы пуститься в полемику. Но Сугуру слушает не перебивая, иногда кивает или уничижительно хихикает, пока Сатору жуёт пирожное или тревожно машет руками. Так что он говорит, и говорит, и говорит, пока солнце не встаёт, полыхнув золотом по окнам. Заканчивает, когда несколько сонных студентов не вынуждают его сбиться с мысли, делая заказ. — И ещё я не могу придумать ни одного признания со словом «медведь», — говорит Сатору, — вообще. Это всё чушь какая-то. — Если ты не можешь придумать, не называй медвежьи признания чушью, — отвечает Сугуру, — и дай мне свой номер.

~

Внезапное знакомство Гето-сана и Годжо-сана Хайбару не удивляет. Порядочнее было бы спросить: как так вышло, что они не встретились раньше, учитывая, что кампус по сути своей муравейник, где каждый другому знакомый или передруг. В том смысле, что Гето-сан для Хайбары сделал достаточно ещё на первом курсе, чтобы считать его очень и очень хорошим человеком. — Ты фанат, — тоном назойливого родителя сообщает ему Нанами, втирая в щёки пену для бритья. Хайбара решительно не согласен, сидя в трусах на стиральной машинке. Ноги холодит пластиковая круглая дверца, но отсюда он лучше всего видит лицо Кенто в зеркале, так что менять позицию не собирается. Ни по-поводу Гето-сана, ни касательно машинки. Он так и заявляет: — Я не фанат. Очень странно, что они не встретились раньше. И, хоть Хайбара абсолютно точно не фанат Гето-сана (хоть и подписан на его миленький творческий блог, но Кенто об этом никогда и ни за что не узнает), он всё ещё считает его прекрасным человеком. Нет, ну какой-нибудь мудак не стал бы помогать ему с живописью — никто и не стал, кроме Гето-сана. Исходя из такой логики, Хайбара принимает этот просчёт на себя. В конце концов, он давно должен был познакомить Нанами с Гето-саном, но что-то не срасталось и они это не обсуждали. Творческий блог красивого третьекурсника для Юу такая же отдушина, как и Шоги для Нанами, так что они негласно приняли эти правила за крепкий фундамент отношений. Но, если бы он всё же познакомил их, Гето-сан и Годжо-сан тоже узнали бы о радостном существовании друг друга куда раньше. Нанами может отрицать сколько угодно, что они с Годжо-саном друзья, но Хайбару не обманешь. Человек, оккупирующий их кухню четыре вечера из семи, не может быть просто странным чуваком с улицы. Хотя бы потому, что он показывал Хайбаре детские фотки Кенто — а это очень весомый аргумент для доверия. — Я просто удивлён, что всё так сложилось, — вздыхает Хайбара, барабаня пальцами по пластику, — они быстро нашли общий язык, ты видел? — У Мегуми стало явно меньше морщин, — отвечает Нанами, едва не глотнув густой пены, — кажется, у Сатору появились новые свободные уши. — Хорошо, — он усаживается поудобнее, поймав в зеркале прямой взгляд — улыбается и, хоть губ Нанами не видно за белоснежной бородой, Хайбара точно знает, что ему улыбаются в ответ, — я сегодня собираюсь заглянуть в мастерскую, так что вернусь позже. Нанами стучит мокрой бритвой по краю раковины и пена брызгами разлетается по керамике. Бреется он всегда механический, очень отточено и Хайбара обожает наблюдать за его ловкими руками, прижимающими лезвие к тонкой коже. Нанами никогда в жизни не резался — ни разу. Его лицо всегда холёное и гладковыбритое, просто поразительно. Хайбара проводит ладонью по щеке. У него с юношества растут только мерзкие пушистые усики, которые хочется тут же выдрать с корнем. — Ты не понимаешь, какая это удача, — вздыхает Нанами, заметив его жест, — бриться очень утомляет. — Да откуда мне знать, — фыркает Юу, устроив подбородок на согнутом колене, — я до конца дней своих буду гладенький, как младенец. Нанами снова стряхивает пену с бритвы и поворачивается, чтобы они оказались лицом к лицу. Взгляд у него на редкость весёлый, светлая чёлка влажной пятернёй забрана назад. Странно каждое утро видеть его таким, думается Хайбаре, пока Нанами с чёткостью человека, у которого есть план, оставляет мелкие поцелуи на его щеках — не напряжённым или сосредоточенным, а двадцатилетним, как и полагается. — О, господин, — театрально заявляет мерзавец, взмахнув бритвой, — какие шикарные у вас усы! Хайбара косится за его спину — в зеркало. У него на лице, кроме лихорадочного румянца, пена и быстрым росчерком оставленные воздушно-белоснежные усишки. — Я выгляжу, как извращенец, — смеётся Хайбара, неловко касаясь щёк, — только посмотри, Кенто! Сейчас пойду заглядывать людям в окна! — Не думаю, что ты увидишь там хоть что-то приятное, — рассудительно сообщает он и Хайбару так и подмывает щёлкнуть по кончику его носа, — многие люди довольно мерзкие. — Ладно, — Юу тянет его за ворот растянутой домашней футболки, чтобы размазать пену о тёплые губы, — смой это с меня, прошу тебя. Не думаю, что Цумико-сенсей оценит новый образ. — Не беспокойся, — заверяет его Нанами, — уверен, у одного художника с третьего курса могла бы появиться забавная заметка в блоге о таком смелом эксперименте. Хайбара что есть силы хлопает его по плечу. — Я не фанат!

~

Июнь перетекает в июль так же плавно и незаметно, как и Итадори смиряется с мыслью о том, что протеиновые батончики и апельсиновый сок не могут составлять здоровый рацион. Его дед был бы в ужасе, если бы узнал. Слава Богу, что сейчас он где-то в Вакаяме стреляет по кроликам и не может приехать, чтобы прострелить Итадори, например, колено. Тогда в ужасе был бы Фушигуро — из-за кроликов, конечно же. — Никому не жаль мои колени, — мрачно сообщает Итадори потолку, испытывая к себе целый вагон жалости. Чосо фыркает в ответ откуда-то со стороны холодильника, но не собирается его переубеждать, — весь мир работает против меня. Это не честно. — Хочу ли я знать? — Нет, — ответствует Итадори всё так же потолку, — не хочешь. Просто не спрашивай. Чосо сдаст его деду при первой же возможности. Тогда это даст ему несколько очков благодарности и, может быть, банку отличной кроличьей тушёнки. Вообще-то, Чосо находится в его комнате только на правах старшего брата. Студентом он перестал быть ещё четыре года назад, а в кампус приезжает, чтобы быть самым невыносимым брюзгой и миловаться с Юки-сенсей, которая преподаёт, кажется, что-то крайне сложно произносимое. Нужно потом спросить у Кугисаки. — Хочешь тост с джемом? — Давай. Сидя на кровати с куском поджаренного хлеба в зубах, Итадори думает о кроликах, тушёнке и о том, насколько странную пару составляет его брат и Юки-сенсей. В том смысле, что они буквально небо и земля, инь и ян, молоко и рыба, Шоко-сан и латте-арт и т.д. Ну, разные. При всей своей непосредственности, Итадори не считает себя дураком. Он не Годжо, чтобы составлять впечатляюще красивые синопсисы и не Кугисаки, которая может сделать сенсацию даже из камня, но тоже не обделён талантами. Девочки с первого курса сказали, что он симпатичный. Так-то! Итадори поворачивает голову, чтобы взглянуть на Чосо, подпирающего спиной стену. Выглядит он совершенно умиротворённо, жуя свой тост с видом таким задумчивым, словно тайны глубин вселенной готов щёлкать, как кроссворд в газете. И они так не похожи даже внешне, что Итадори негодует — как от одних родителей могло получится вот это. Стройный и высокий Чосо с его этими шелковистыми волосами и умудрённым взглядом, как главный герой аниме и он сам, коренастый и приземистый, как тот дурачок, который первым умирает в хоррорах, потому что идёт в подвал на странный шум. И всё же, кровь в них одна и та же. Если Чосо смог покорить кого-то вроде Юки-сенсей, значит, и у него есть шанс. — Я не хотел спрашивать, — говорит Итадори, потому что правда не хотел, пока вопрос не встал так остро, — но как вы с Юки-сенсей сошлись? Чосо смотрит на него удивлённо, даже жевать перестаёт. Итадори кажется, что он сейчас толкнёт речь, но Чосо толкает его коленом и покладисто сообщает: — Да я и сам не знаю, — говорит, равнодушно пожимая плечами, — чудо. Итадори сползает по кровати — надежда тает, как утренняя дымка. Если взять его жизнь в целом и разобрать её на небольшие составляющие, Итадори мог бы признать себя везучим, но не способным на чудеса. Судите сами, в три года он переболел ветрянкой и чуть не умер из-за температуры — но не умер, потому что Чосо отвёз его в больницу вовремя. Школу Итадори любил только за перерывы между уроками и вечерние собрания клуба настолок, так что не рассчитывал на поступление в универ при своих оценках — и совершенно неожиданно попал на спортивную стипендию. А после встретил столько потрясающих людей, что количество благодарственных свечек предкам должно уже перевалить за границы его скромного бюджета — в мире, где Фушигуро Мегуми называет себя его другом и иногда гладит по плечу не может существовать другого концепта счастья. Так вот — Итадори везучий. Он считает себя таковым, потому что не склонен гиперболизировать события. Не умер — значит, не умер, поступил — и то хорошо, Фушигуро — ну… Славно уже то, что они дружат, правда? — Я закинул твою форму в стиралку, — говорит Чосо, не замечая его страданий, — не забудь забрать перед уходом. Молния должна убить его прямо сейчас. Ударить в макушку и дать ему возможность спокойно покинуть этот мир. — Нет, — говорит Итадори, подскочив на кровати, — ты не мог. — Мог, — тянет Чосо, бездушно глядя ему прямо в глаза, — и сделал. Можешь не говорить спасибо. Кугисаки как-то сказала (Итадори уверен, что она украла это из какого-нибудь фильма): ничто в жизни так не воодушевляет, как то, что в тебя стреляли и промахнулись. Она сказала это после их ужасающего тура по аквапарку, где Инумаки украл — не подтверждённая информация, но! — водяной пистолет у ребёнка и попытался выстрелить ей в голову. Итадори может понять её со всей душевной расположенностью (кролики, Вакаяма, коленные чашечки — ну, вы помните). Ничего в жизни не воодушевляет Итадори так сильно, как ресницы Фушигуро, цитрусовые энергетики и возможность поспать до полудня. И ничто в этом мире не способно напугать его больше, чем Чосо, взявшийся за домашние дела. Ему на законодательном уровне запрещено приближать к бытовой технике сложнее холодильника, который нужно просто открывать и не забывать закрыть. Это приводит к катастрофе. — Всё не так плохо, — неубедительно тянет Чосо, пока Итадори крутится перед зеркалом уже находясь на грани слёз, — никто и не заметит. Его форма — чудесная, яркая форма, заслуженная кровью и потом — села. Футболка едва сходится в плечах, а заканчивается под рёбрами, обнажая пупок. Резинка шорт впивается в живот, оставляя под собой красную полосу. Не говоря о том, что теперь они выглядят как не самые продуманные семейники. Честно признаться, черлидерши одеты более закрыто, чем он. Итадори прячет лицо в ладонях и скулит. На самом деле скулит — высоко и так душераздирающе, что самому стыдно. В дверь стучат, а Итадори не может на физическом уровне заставить себя снова смотреть на этот мир без травмы в глазах. Он, блин, стриптизёрша и… В дверь стучат. Итадори переводит взгляд на Чосо, мудак ухмыляется. — Нет, — яростно шепчет Итадори, — не смей. Я от тебя отрекусь. — Входите! — Чосо! — шипит Итадори, панически оглядываясь в поисках укрытия и уже готов забиться под кровать, когда слышит от двери такой звук, что кровь устремляется к голове вспышкой ослепительного света. Он оборачивается медленно — так медленно, что вселенная могла бы и схлопнуться, молния всё же убить его, Чосо перестать быть худшим засранцем на свете. Ничего из этого не случается. Фушигуро замирает в дверном проёме, сумка тоскливо соскальзывает с его плеча и повисает на сгибе локтя. В широко распахнутых глазах ни одной мысли. Выглядит он так, словно схлопотал инсульт. — Это, — пытается Итадори, подавляя желание потянуть футболку вниз, чтобы прикрыться, — она села после стирки. Фушигуро моргает. Его щёки наливаются румянцем так быстро, что Итадори и правда подозревает инсульт. — Хорошо, — говорит Фушигуро, так и не пошевелившись. Ещё несколько секунд, до того, как Чосо начнёт смеяться и разрушит неловкость, он не двигается, — не в смысле, что хорошо, что села. Ты смотришься хорошо и… Нет, я имел ввиду! О, — думает Итадори, чувствуя как от ширящейся улыбки болят щёки и как яростно бушует в груди огонь, — так я и правда везучий.

~

«GojoFanLovers» от 13 июня в 03:47: Автор поста — Заинтригованная Фурия. Доброй ночи, я к вам тут со срочным посланием. Собрались, девочки и мальчики, сейчас будет сплошной поток мысли, потому что я уже не могу молчать, но дочитайте до конца и всё поймёте. Ситуация в следующем — я, как заинтересованное лицо, периодически поглядываю на подписки @Gojo_SJ и только что заметила, что с недавних пор он начал странно интересоваться искусством??? Картинами в частности, я имею ввиду, но ещё раз???? Он подписался на творческий блог я не шучу, скрины будут ниже. Сначала я подумал, мол, ладно — может, @Gojo_SJ решил следующую книгу выпустить про какого-нибудь страдающего художника или типа того, но почитав сам блог заметила вот ещё что — ведёт его студент и мы все отлично знаем кто, не так ли? Ну и что, @FurryMoa, скажете вы? Подписался и подписался. А знали ли вы, мои дорогие, что @Sugururu с недавних пор работает в небезызвестной, ужасающей Soutien??? Более того, после знакомства с этим злым художником, @Gojo_SJ начал постить шутки про медведей, что за чёрт???? Вывод вот какой: @Gojo_SJ и @Sugururu познакомились в ужасающей Soutien и, скорее всего, поддерживают связь, но я не могу понять причём тут французский и медведи, так что буду чертовски благодарна, если мне кто-нибудь прояснит. Нравится Gojo_SJ, Sugururu, YouGi, HaiHai_ra и ещё 346 • Не нравится UHime, ShShShoko и ещё 172.

~

Я [1:12]: Screenshot_04.07.2023.jepg Я [1:12]: Могу ли я считать это вторжением в частную жизнь

Креветочка [1:13]:

Я уже определяюсь как твоя частная жизнь?

Креветочка [1:13]:

Мило

Я [1:14]: Я идентифицирую тебя как засранца

Креветочка [1:14]: То есть, ты думал о том, как меня идентефицировать

Я [1:14]: Как засранца

Креветочка [1:15]: Но думал

Я [1:27]: Завтра Я [1:27]: Вечер Я [1:27]: Тусовка у Нанами

Креветочка [1:27]: Что?

Я [1:28]: Ты пойдёшь Я [1:28]: ?

Креветочка [1:28]: Ты же знаешь, что можно использовать отступы вместо того, чтобы присылать сообщения по одному? Креветочка [1:29]: Да, я пойду

Я [1:31]: Душнила Я [1:31]: До встречи

~

Хайбара считает, что нет смысла тревожиться об огромном количестве страшных вещей. У него нет приличных фобий, страха перед публичными выступлениями или чего-то такого. Но на протяжении всей своей жизни, Хайбара не может вспомнить ни одного момента, когда переживал так сильно, собирая в одной комнате так много неординарных личностей. Не то чтобы они никогда не собирались все вместе в одной комнате, но Хайбара впервые увидит Гето-сана и Годжо-сана за живым общением и это заставляет его тревожиться. После пересказа Кугисаки об их первой встрече (несмотря на то, что потом всё вроде как уладилось, и в блоге Гето-сана внезапно стало больше постов о странном салфеточном обзорщике вафельных), Хайбаре остаётся питать слабую надежду, что его любимый семпай не станет разочаровываться. Или что они не затеют новый яростный спор о какой-нибудь бессмысленной фигне. — Дымится, — говорит Нанами у него за плечом. — Очень надеюсь, что нет, — Юу отстранённо ворошит волосы на затылке, представляя, как его голова превращается в чайник. — Нет, правда дымится, — настаивает Нанами, — твоя паста. Паста в огне. Паста сгорела и теперь его жизнь не имеет смысла. Вечер будет ужасен и Гето-сан будет разочарован, и они с Годжо-саном непременно подерутся, а Кугисаки сделает об этом позорный пост в своём блоге и к ним в гости никогда больше никто не придёт. Юу шипит, снимая кастрюлю с плиты и вздыхает так натужно, что Нанами приходится встать и обнять его со спины, чтобы предотвратить пулемётную серию дальнейших вздохов. — К нам больше никогда никто не придёт, — тоскливо заявляет Хайбара, позволяя рукам Нанами обнять его поперёк живота. — Правда? — со слишком очевидной надеждой спрашивает он и получает шлепок по пальцам, — Вот уж не знал, что это можно провернуть так просто. Хайбара не тревожится об огромном количестве вещей. Об экзаменах, повисшем в комнате молчании во время посиделок или нежелании Нанами отращивать свои чудесные волосы, чтобы потом их можно было собирать в хвостик. — Ладно, — признаётся Хайбара, развернувшись, чтобы удобнее расположиться в кольце тёплых рук, — я переживаю, что всё закончится не очень хорошо. — Мы всегда можем выставить их за дверь. Обоих. — Они могут подраться в коридоре, знаешь-ли. Тогда придётся смотреть в глаза Киосе-сан. А я не могу смотреть ей в глаза. Она выглядит так, как будто собирается вызвать на меня полицию. — Ей семьдесят два и всё, что её волнует — кошачий корм по акции и наличие крема для суставов в аптеке, — говорит Нанами, — не нагнетай. Хайбара думает, что в жизни всё классно, когда вокруг есть улыбающиеся друзья. И если кто-то из них может поссориться — это не классно. Годжо-сан друг Нанами и его нельзя просто исключить из списка близких друзей, хотя бы потому, что он закатит истерику на их пороге, а потом проклянёт Хайбару в одной из своих книг и убьёт его первым. Гето-сана исключать тоже не хочется, потому что Юу не готов пойти на такую сделку с мирозданием и собственной маленькой радостью, которая расцветает внутри каждый раз, когда ему удаётся получить его искреннюю похвалу. И никто другой не будет помогать ему с живописью. Чёрт. — Чёрт, — выразительно пыхтит Хайбара, поглядывая на настенные часы за плечом Нанами. Ему нужно приготовить новую пасту. А ещё придумать минимум пять отвлекающих тем для разговора, которые смогут сгладить конфликт, или ожесточённый спор, или как там обзовёт это Кугисаки в своём посте, когда превратит Хайбару в худшего на свете хозяина и друга. Нанами недовольно поджимает губы — совсем чуть-чуть, но Юу видит это так же чётко, как и неизбежный мрак сегодняшнего вечера. Он знаком со своим восхитительным парнем вот уже полтора года и этого более чем достаточно, чтобы точно определить, что именно вот это поджатие губ означает лёгкое раздражение. Такое появляется на его лице, когда тот противный профессор по цитологии намеренно задаёт дополнительные вопросы, даже если они не нужны. Хайбара знает, что его настроение, как и настроение Нанами, легко поддаётся контролю на самом деле. Но есть нечто совершенно особенное в том, как в его груди поднимается горячая волна каждый раз, когда Нанами сердится. Юу тянется вверх, чтобы оставить быстрый поцелуй на сжатых губах — брови Нанами перестают стремится к прямой линии над переносицей. Юу кладёт ладони ему на лицо, поглаживая большими пальцами скулы — лицо Нанами расслабляется и губы складываются в беглую улыбку. — Ладненько, — говорит Хайбара, чувствуя, как узел в груди слегка ослабевает и воодушевление слабо пробивается из-под пепла сгоревшей пасты, — нам нужно новое коронное блюдо и пульверизатор. Я собираюсь пшикать на каждого, кто попытается испортить вечер. — Жестоко, — резюмирует Нанами, довольно покачав головой, — что думаешь насчёт пирога? — Я люблю тебя, — Хайбара изо всех сил прижимается к Кенто, — у нас есть мука? Всё же, неважно о каком количестве вещей он будет тревожиться, пока рядом есть Нанами.

~

— Тогда Бог сказал — да будет свет и родился Фушигуро, — вещает Кугисаки, забравшись на подлокотник кресла с ногами. — Уверен, что в Библии не так было. — Плевать, — рявкает Кугисаки, важно ткнув пальцем в потолок, — Библия не мой первоисточник и знаешь что, засранец? Только божественные силы могли сотворить Фушигуро. Не его пуловеры, конечно, но! — Нормально всё с моими пуловерами, Нобара! Сатору сидит на полу, подобрав под себя ноги, о которые каждый норовит споткнуться, пока ходит между кухней и гостиной. Дверь на балкон распахнута настежь и тёплый ночной воздух наполняет комнату сладковатым запахом свободы. Под потолком тускло горит приглушённая лампа, приманивая мотыльков, норовящих сесть на недоеденные куски яблочного пирога или утопиться в стаканах с пивом. Летняя жара оседает на коже. Сатору откидывается спиной на стоящий позади диван и случайно задевает ногу Юты. На том же самом диване одним только чудом умещаются сам Юта, ухахатывающийся до слёз Итадори и Фушигуро, которого от убийства отделяет тонкая, как бумажный лист, прослойка морали и сила воли, достойная упоминания в летописях. Чуть ближе к центру комнаты, где и разбили на ковре своеобразный стол, сидят Нанами и Хайбара, уютненько уместившийся в его объятиях. Кресло занимает Тодо, потому что пришёл первым, а Кугисаки забирается на него с ногами, чтобы пророчить устами водки. Их в одно пространство набивается так много, что жара становится обжигающей. Сатору наклоняется, чтобы поднять с пола свой стакан и встречается взглядом с Сугуру. Ему не досталось места — потому что не нужно опаздывать на такие сборища и заставлять некоторых тревожно поглядывать на время (не то чтобы Сатору прямо ждал; не то чтобы Сугуру сильно опоздал) — и теперь он сидит на полу прямо напротив, мерно поглощая свой водкосок и иногда тихо посмеиваясь. — Я собираюсь отвести тебя на шопинг, — угрожающе серьёзно произносит Нобара, тыча в него пальцем, — завтра же. Сатору ловит взгляд Сугуру через комнату. Его медовая радужка отражает тёплый свет лампы, провоцирует на всякие мысли. Сатору прерывает зрительный контакт, чтобы сделать глоток из стакана и не сделать ничего странного. — Это может убить его, — встревоженно шепчет Юта на ухо Итадори, но, видно алкоголя в нём больше, чем нужно, потому что слышат все, — давай не будем доводить до похорон. Мне не идут костюмы. — Если это единственная причина, — решительно отвечает Итадори — тоже почему-то шёпотом, — то я не согласен. И это сборище нечистивцев, которые раз через раз удачно коммуницируют друг с другом, Сатору гордо называет друзьями. Ему нравится смотреть на то, как попеременно то краснеет, то зеленеет лицо Фушигуро, когда Юджи случайно касается его руки своей и как ярко светится улыбка на лице Нобары, когда она это видит. Хорошие вещи, которые случаются вокруг, делают Сатору счастливым. Потенциально плохие вещи, которые случаются вокруг, но не с ним, тоже. — Нет, ты только послушай, — настаивает Нобара, спрыгнув наконец с подлокотника, чтобы безмятежно плюхнуться на колено Тодо с самым угрожающим видом, — мы выберем тебе пару приличных футболок, ладушки? — Не ладушки, — шипит Фушигуро, пытаясь вжаться в спинку, — никаких футболок. — Но почему? — Да не хочу я! — Это не вопрос желания, — говорит Кугисаки, как будто и правда рассчитывает его переубедить, — это плевок в лицо всему прекрасному. — НИКАКИХ ФУТБОЛОК. Сатору любит разговаривать, разжигать конфликты и редко остаётся наблюдателем, но бывают такие дни, когда он просто не хочет вмешиваться. Тогда он садится и наблюдает, как мир постепенно замедляется, наполняясь ровным гулом чужих разговоров. Особенные моменты для особенных людей: подбородок Нанами на плече Хайбары, полыхающие от досады щёки Кугисаки, когда она чихвостит Фушигуро, рыдающий от смеха Итадори и рыдающий Юта, которому вот-вот сломают ребро яростными пинками. Неотрывно следящие за ним глаза Сугуру. Неотрывно следящие за ним глаза Сугуру. — Я иду курить, — строго предупреждает Юта, пытаясь выбраться из-под навалившегося сверху Итадори. Сатору приходится отклониться вбок, чтобы дать ему пройти. Это неизбежно вынуждает его смотреть на Сугуру, который заводит разговор ни о чём с Хайбарой, у которого взгляд уже немного поплывший и всё равно такой радостный, словно Рождество наступило посреди июля. — Дега настоящий м-монстр, — капризно жалуется Хайбара, прицеливаясь к бутылке, которую тут же изымает Нанами, — я даже знать не хочу, почему мы вообще должны изучать его творчество. Есть куча дргих отличных живописцев, у которых фамилии не созвучны с чилийскими прыгучими белками. — Что не так с Дегой? — спрашивает Сатору, потому что чувствует необходимость прервать этот разговор до того, как Хайбара впадёт в отчаяние. — Француз, — отвечает ему Сугуру, метнув быстрый смешливый взгляд. Лицо Хайбары тут же заостряется — взгляд становится таким внимательным, что Сатору с трудом улавливает тот момент, когда должен был почувствовать себя провинившимся. — Больше нет вопросов. Брови Нанами взмывают вверх, лицо Хайбары вытягивается и даже Тодо выглядит удивлённым. Юта останавливается в дверях на балкон и сигарета прилипает к его верхней губе. — Он сейчас что… — Да нет, не может быть. Лицо Сатору горит. Его ладони влажные и липкие, пальцы сжимаются вокруг стакана. Чем больше он пытается замаскировать собственный промах, отводя глаза к потолку, тем более явственно может различить над головой орущую сирену, выдающую с потрохами. Сатору физически может почувствовать момент, когда Кугисаки вытаскивает телефон. — Дружище, — медленно и с расстановкой выпившего человека говорит Тодо, — ты в порядке? — Я иду курить. — Ты не куришь. — Ты не можешь мне указывать, — настаивает Сатору, пытаясь подняться, пока его ладони и колени позорно разъезжаются. — Да я не… — НЕВАЖНО. Я ПРОСТО РЕШИЛ ПОКУРИТЬ, ЛАДНО? Всем известно, что он ненавидит французский и непременно начнёт нападать на любую душу, которая собирается упомянуть этих детей Сатаны. Сатору не спорит в этот раз, чтобы не испортить атмосферу или что там должно оправдать его перед Кугисаки и толпой студентов, когда фотки сольют в «GojoFanLovers». Он определённо подумает об этом после того, как найдёт в себе силы потушить щекотные пузырьки негодования в горле. Юта выходит на балкон следом, Сатору чувствует его немое сочувствие спиной. Прижимаясь к перилам, он не смотрит ровным счётом никуда, пока Юта не делает громкий-громкий вдох, намекающий на разговор. — Так и что это было? — спрашивает он, горча в летний воздух табачным дымом. Сатору пилит взглядом рыжий фонарь под окном, освещающий мрачный проулок, делящий дом Нанами и полосу частного сектора, который выглядит так, словно по ночам там пропадают девственницы и совершаются кровавые ритуалы. Ему на самом деле проще думать о кровавых ритуалах, чем о том, что это было. — Ничего не было, — спорит Сатору — больше сам с собой, чем с Ютой, — я вышел покурить. И только попробуй, — он резко оборачивается, чтобы остановить его уже на моменте, когда рот открывается, чтобы выдать что-нибудь, что заставит Сатору признаться в том, что он, блять, не курит, — сейчас что-нибудь сказать. Кури дальше. Юта засовывает в рот сигарету, Сатору отворачивается, чтобы подумать о кровавых ритуалах. Когда-то, ещё на первом курсе, он пробовал курить обычные сигареты, чтобы как-то заполнять пустые временные промежутки между первым глотком кофе и вторым. После яростного приступа кашля, едва не обернувшегося потерей лёгкого, больше не пробует. Это Юта может дымить, как горящая нефтяная вышка. Сатору слишком опасливо относится к раку лёгких, парадантозу, гангрене и другим не менее пугающим вещам, которые печатают на сигаретных пачках. Он адепт безникотиновых сладких одноразок. — Он создаёт впечатление хорошего парня, — говорит Юта, хотя Сатору просил его избежать этой досадной поведенческой ошибки, — а ты правда не куришь, Сатору. Фонарь светит рыжим, частный сектор приближается чёрной стеной заборов, кузнечики возвращаются, чтобы напомнить Сатору о смертности. Со всем присутствующим в нём скепсисом, Сатору не готов вернуться в комнату, где у каждого есть уважительная и подкреплённая компроматом причина напоминать ему о том чего определённо точно не было. Сатору не готов столкнуться с этим дерьмом прямо сейчас. Оказаться на месте Фушигуро не так весело, как это кажется со стороны и он готов, положив руку на сердце, пообещать больше никогда не быть говнюком. Сатору дёргает от ограды так резко, что Юта давится дымом и кашляет, как будто уже пять лет мучается от туберкулёза. Если бы Сатору не был уверен в своём знании о продолжительности жизни туберкулёзных больных, решил бы, что это самый тупой конец его смертного бытия. — Да что? — возмущённо вскидывается Юта, откашлявшись — а никто и не знал, что он так мог, — Ты паука увидел? — Я иду пить, — сипло произносит Сатору, — много и долго, ясно? — Это второе твоё опрометчивое решение за вечер. Подумай ещё раз. — Я не хочу думать, зайчик. Я хочу водку с соком и поныть. Сатору — человек действия. Он говорит «хочу водку с соком» и идёт, чтобы добыть себе водку с соком, оставив Юту нервно дымить на балконе. К чёрту всю Францию, туберкулёз и кровавые ритуалы. Он не на месте Фушигуро и это не имеет никакой связи с Сугуру Гето, ясно? Сатору классненький, просто охерительный третьекурсник с потенциалом Гагарина. Он может всё на свете. Он скала, он кремень. Он избегает взгляда Сугуру весь оставшийся вечер.

~

— Это лето какое-то другое, — говорит Нобара, уставившись в мерцающий в темноте экран ноутбука. Жарко. Духота такая липкая и навязчивая, что окна в комнате приходится открыть на распашку. Стоящий на столе графин чая со льдом покрывается мелкими каплями конденсата и Нобара сдвигает его локтем на край, чтобы почувствовать обжигающее прикосновение стекла к коже. Ночь слишком короткая, чтобы браться за работу, но Кугисаки чувствует странное воодушевление сидя в лифчике и спортивных шортах Маки за ноутбуком, пока рассвет не заставит отправляться спать. Цикады пронзительно стрекочут из густой темноты за подоконником. Нобара вслушивается, позволив себе на секунду поймать тихий, размеренный ритм подступающего августа. — Да такое же, — отзывается Маки, распластавшись на узкой односпальной кровати с круглым бумажным веером, которым отгоняет комаров. Её тёмные растрёпанные волосы собраны в высокий пучок, обнажая тёплую влажную кожу на шее и Кугисаки не может сдержать улыбки, когда смотрит на неё, — ты привыкнешь. — К чему? — Нобара упирается локтем в гладкую поверхность стола и разворачивается на стуле, чтобы смотреть на Маки прямо. Бледная лампа на столе выхватывает едва-едва полкомнаты, растекаясь жёлтым светом по полу, — Быть студенткой? — Быть не в своей тарелке. — Объясни. — Сладкая, — на вздохе начинает Маки и её голос становится слишком участливым для бестолкового разговора, который Нобара начала из-за своего смутного ощущения, будто планета на секунду замедлила вращение, — я знаю, что ты давно мечтала переехать и жить здесь. Но, когда забираешься так далеко от дома… — Я знаю, что ты хочешь сказать, — вклинивается Кугисаки до того, как сожаление о вопросе накроет её толщей воды, — но я быстро привыкаю. Скоро и не замечу, как перестану путать поворот в прачечную и в столовую. В её родном доме не было достаточно комнат, чтобы плутать в них. Летом мама снимала внешние деревянные панели и сдвигала сёдзи, чтобы горячий воздух менялся на ночную прохладу. Летом у них было тихо-тихо, вдоль просёлочной дороги у фонарей вились мотыльки. Ветер шелестел высокими колосьями полей. Летом они шли обрывать кукурузу с соседских полей и полоскаться в ручье, а потом разводили костёр и объедались своей добычей. — Обязательно отвезу тебя как-нибудь, — обещает Нобара, подвигая Маки на кровати, чтобы устроиться рядом. Кожа липнет к коже и Маки вздыхает — горячий воздух целует висок Нобары, когда она подвигается ближе, — познакомлю с родителями. — Они не будут против? — Мама точно нет, — Кугисаки переворачивается на спину, чтобы стянуть с себя шорты — пока она возится, Маки почти успевает заснуть, — она будет рада, что в доме появится хоть одна девушка, которая умеет готовить что-то кроме чая. Её мама умная и терпеливая женщина — она поймёт. Нобара перекидывает руку через бок Маки, погладив нежную кожу поясницы. Мама точно её поймёт, они сядут и поговорят, а потом ещё и ещё, пока отец не вернётся с работы и… — Обязательно съездим, — обещает Маки и её губы на лбу Нобары горячие и мягкие.

~

Мастерскую заливает солнечный свет. С десяток пустых мольбертов выставлены рядами, ещё несколько сложены и неровно брошены у стены. В густом золотистом воздухе терпко пахнет краской и растворителем. Косые лучи согревают щербатые доски пола, скрипящие под ногами Юки-сенсей, когда она без дела прогуливается между рядами. Хайбара резонно полагает, что у каждого должно быть такое место, которое никак кроме бомбоубежищем назвать не выйдет. Небольшое пространство за креслом в гостиной, розовый стул в псевдо-французской кофейне, неприметный столик, залитый яркими пятнами светомузыки в клубе. Пыльная мастерская на третьем этаже побочного здания кампуса, где воздух напитан солнцем. «Бомбоубежище». Константа. В волосах Юки-сенсей раз за разом появляются всё более странные вещи. Хайбара подмечает их так же непроизвольно, как и находит себя на пороге мастерской, приняв эту комнату за «бомбоубежище». Пару дней назад она воткнула себе в хвост линейку, ещё неделю назад — небольшой канцелярский нож, в начале лета это было пёстрое перо. Сегодня ярко-красный карандаш с ластиком-рыбкой. Он выглядит довольно скромно, в отличие от остальных вещей, побывавших в её волосах и Хайбара задаётся вопросом почему. Август отмечает собой последние три недели лета. В кампус возвращается всё больше студентов, улицы понемногу оживают. В Снэке совсем не пропихнуться по вечерам. Хайбара, уже отвыкший от торопливого ритма учебных будней, чувствует себя так, словно свернул на обочину, чтобы передохнуть. Незаконченный «Рассвет в порту» смотрит на него с холста. Клод Лоррен с портрета, висящего под потолком над доской, по которой густо размазан мел. Хайбара крутит между пальцами кисть, мутные капли рыжей воды срываются с ворса и капают на его передник. Вишнёвый барбус на карандаше Юки-сенсей блестит ярким боком. В такие деньки, когда в мастерской их всего трое, хочется мирно работать, чтобы только кисти шуршали и звонко стучали металлическими обоймами о края банок с водой. Хочется думать о заколках Юки-сенсей, вечерних прогулках и о том, что приготовить на ужин. Не о Лоррене, светопередаче и портах. Гето-сан работает сосредоточенно. Как мог бы Хайбара, если бы не отвлекался на что угодно, кроме самой работы — если бы сошел с обочины, чтобы влиться в поток. Его волосы собраны низким свободным хвостом в петлю, рукава рубашки закатаны по локоть, глаза прищурены. В «бомбоубежище» по обыкновению тихо, но Хайбара отчётливо улавливает необычный гул, наполняющий комнату так же полно, как и свет, бьющий в широкие окна. Он исходит от Гето-сана — едва уловимый в тихой музыке, играющей в его наушниках, ритмичный в лёгком стуке носка кроссовка по полу. Вторгнувшийся, сдвинувший с места постоянную точку так же неожиданно, как и карандаш с красной рыбкой. Слишком обычный, чтобы быть нормальным. Непредвиденный. — Твои пейзажи стали более… — неуверенно произносит Юки-сенсей, склонившись над плечом Гето-сана, чтобы заглянуть в его мольберт. Хайбара откладывает кисть на низкую табуретку, служащую ему столиком и совершенно точно не подслушивает, пока пытается незаметно взглянуть на них из-за своей незаконченной репризы на «Порт на рассвете», — воодушевляющими. — Воодушевляющими, — повторяет Гето-сан и его кисть, с уже набранной голубой краской, замирает над холстом — запястье мелко дрожит. — Это отлично, — настаивает Юки-сенсей, подперев щёку ладонью, — я уже думала, что ты так и продолжишь писать в тёмных тонах, вгоняя меня в депрессию. На секунду Хайбара уверен, что ему показалось — короткая улыбка появляется и исчезает в уголках губ Гето-сана и его скулы покрываются цветками румянца. Гул нарастает. Всё громче и громче в том, как Гето-сан смывает с кисти краску, чтобы набрать с палитры ещё более яркий оттенок голубого и широким мазком нанести на холст. Юки-сенсей озаряется улыбкой. Гето-сан покидает мастерскую в спешке. И это так же странно, как и всё, что произошло в ней этим замечательным летним днём, потому что Гето-сан не опаздывает. Он зарекомендовал себя ярким представителем тех пугающих людей, которые всегда приходят за десять минут до начала — никогда после. В том смысле, что если Хайбаре иногда кажется, что Гето-сан опаздывает — то только потому, что он вообще не собирается приходить. А раз он не опаздывает, то спешит ради того, что вот-вот должно случиться. И, раз это вызывает на его лице такое блаженное, предвкушающе-радостное выражение, то Хайбаре просто смертельно хочется узнать почему. Глядя на то, как он хаотично скручивает свои наушники и сметает в рюкзак карандаши, вместо того, чтобы уложить их в пенал, Хайбара радостное приветствует уже знакомое чувство потрясения. Так что не дожидаясь очередной отягощающей лекции Юки-сенсей по поводу его прокрастинационных наклонностей, Хайбара прощается с ней уже на ходу и покидает «бомбоубежище» за Гето-саном. Сообщение от Итадори нагоняет его уже посреди пустующего коридора и Хайбара достаёт телефон на ходу, пытаясь не выпустить Гето-сана из виду.

Юджи [15:41]: ты ещё в мастерской? Юджи [15:41]: Чосо не может дозвониться Юки-сенсей и думает что она его уже бросила Юджи [15:41]: скажи что это не так или мне придётся покупать ему мороженое чтобы успокоить

Я [15:41]: она тут Я [15:41]: и не выглядит так как будто с кем-то рассталась Я [15:41]: кроме расчёски Я [15:42]: где вы?

Юджи [15:42]:

Годжо хочет лимонадик так что мы идём в Soutien

Юджи [15:42]:

это уже третий лимонад который он выпил за час что за

Хайбара останавливается посреди лужайки. Кроме скользнувшего в мысли тычка из-за неуважения к труду садовников, его внезапно озаряет приятная догадка. Две приятные догадки, одна из которых предполагает, что Юджи совершенно не чувствует ситуацию. Я [15:43]: сынок Я [15:43]: ничего ты не знаешь Итадори присылает ему мем с плачущим котом и отключается, а Хайбара сбавляет темп. Он видит спину Гето-сана перед собой, но уже не так боится потерять его, потому что знает, куда нужно идти ещё до того, как светофор на перекрёстке обозначит красным светом вывеску Soutien. — У вас сегодня вечерняя смена? — спрашивает Хайбара, нагнав его на переходе, чтобы подстроится под широкий шаг. Лицо Гето-сана снова становится очаровательно розовым, взгляд быстро перемещается к приоткрытым дверям и Хайбара ловит себя на том, что глупо улыбается. — Да, — отзывается Гето-сан, отчего-то немного сипло и тут же прокашливается, — хочешь кофе? — Я встречаюсь там с Итадори, — они останавливаются на тротуаре. Вернее, Гето-сан останавливается так и не дойдя до двери, пристально вглядываясь в студентов за столиками через стекло, а Юу останавливается, чтобы понаблюдать за игрой света на его взволнованном лице и подумать о том, что вечерние смены в Soutien начинаются на полчаса позже, чем они тут оказались. Не было совершенно никакой причины так спешить. Гето-сан отводит взгляд от окон Soutien и смотрит на Хайбару слегка расфокусировано. Ему приходится выждать пару секунд и сморгнуть искру негодования в глазах, чтобы снова стать собой. Меньше собой, чем когда он спешил сюда, оставив незаконченный холст на попечение Юки-сенсей. Хайбара чувствует себя до смешного очарованным. — Они с Годжо-саном собираются прийти, — говорит он, крайне собой довольный. Лицо Гето-сана на секунду становится острым, как у хищной птицы, но быстро возвращается к обычному, чуть менее выжидающему выражению. Хайбара дружелюбно подталкивает его в плечо, — не опаздываете? — Нет, — отвечает Гето-сан после секундной заминки и делает крохотный шажок по направлению к Soutien, — нет, у меня ещё есть время. Выглядит он так, словно что-то уже для себя решил. Хайбара и не мог бы желать большего, когда колокольчик над дверью возвестил об их присутствии.

~

Кугисаки знает, что вообще-то очень наблюдательная. Это полезная черта для журналиста, отличная для человека, который достаёт камеру в тот момент, когда Фушигуро залезает на барную стойку в Снэке, чтобы подпевать какой-то попсовой группе. Честное слово, у неё есть компромат на кого угодно. У Кугисаки есть компромат на каждого из их небольшой разношерстной тусовки, потому что она всегда остаётся на ногах последней, а её пальцы двигаются на затворе камеры быстрее, чем пистолеты в ковбойских фильмах. Так вот, у неё полно компромата. Есть фото, где Нанами в стельку пьяный пытается обнять Шоко в её панамке-лягушке. У Нобары есть с полсотни фото Фушигуро, когда он смотрит на Итадори — это целая отдельная папка, соседствующая с той, где хранятся фото Итадори, когда он смотрит на самого Фушигуро, когда думает, что никто не видит. На саму себя у Кугисаки тоже есть отдельная папка. Там есть короткие видео с Маки во время её тренировок по гимнастике и отдельная гордость Нобары — пятиминутная запись, на которой Маки шёпотом читает отрывок из «Be Careful» Карди Би, пока Инумаки битбоксит. Но прелесть досье на саму себя Нобара ощущает, когда ей скидывают размытые фотки её же в абсолютно нелепых ситуациях. Только вот проблема. И суть её в Сатору Годжо, который на компромат реагирует абсолютно одинаково — смеётся, просит фотки, а потом печатает их и расклеивает по стенам. Этого человека ничем не пронять. Но сейчас жизнь просто прекрасна даже без компромата. Маки вернулась в кампус и к своим тренировкам, она получила фотки Юджи в укороченной версии формы, с помощью которых может заставить Фушигуро пойти на шопинг и её работу отлично приняла приёмная комиссия. — Твои заметки — настоящее золото, — искренне говорит Кугисаки, пытаясь пройтись по полоске бордюра. Сатору, идущий рядом, благословенно прекрасен в солнечном свете и своей белоснежной дорогущей футболке, тёмные очки болтаются на кончике его носа. Нобара лезет за телефоном в карман, но не успевает до того, как Сатору палит её попытку насмешливой ухмылкой, — я серьёзно, комиссия почти рыдала. — Все любят щенков, — отвечает Сатору, важно кивая. В последние две недели после поворотных посиделок у Нанами он ведёт себя немного спокойнее, чем привыкла Нобара, но она подозревает почему и не собирается вмешиваться — хороший журналист только документирует. Кугисаки по праву считает себя отличным журналистом. Комиссия одобрила вступительную работу со щеночками (не без вклада Итадори, который иногда светил на фото слезящимися глазами и Годжо, который писал ей превью) и теперь Нобара официально могла заявить — лето прекрасно и на следующий месяц у неё только три официальных дела. На самом деле три — это основные цели, которые разветвляются на десяток маленьких подцелей. Например, привить Фушигуро хоть слабенькую жилку вкуса, вытряхнув его из пуловеров. К этой же цели можно приспособить Итадори, чтобы они смогли решить свой напряжённо-романтический конфликт. Или объяснить Маки, что ей очень нравится обсуждать с ней влияние Кристиан Аманпур и её честный взгляд на политику, но вообще-то они могли бы целоваться вместо этого. — Как продвигается твоя работа? — интересуется Нобара, поглядывая на Сатору краем глаза. Честное слово, её колени не выдержат больше ни одного падения на асфальт после того позорного случая с Утахиме и скейтбордами, — Ещё не закончил? Сатору вздыхает так глубоко и драматично, что Кугисаки понимает всё и без окончательного ответа. Он весь такой — понятный в искреннем моменте, когда не пытается перевести тему. С Кугисаки это не сработает, неа — кому как ни ей понимать чувство пустоты в голове перед всевидящим ликом монитора с пустой страницей. И всё же, Сатору почти легенда среди тех, кто преисполнился в изучении словарей и поиска синонимов. Если у него туго с финальной точкой, это отберёт надежду у всего литературного факультета. Человек, разгромивший приёмную комиссию на первом курсе эссе из трёх листов при зарекомендованной норме из пятнадцати, не может вздыхать так, словно литература мертва. — Там немного осталось, — говорит Сатору, растирая влажную шею, — скоро закончу. — Последняя глава всегда многого от тебя требует, — согласно кивает Кугисаки, припоминая синяк на лбу, после шестичасового мозгового штурма над вступительными, — кажется, что первая сложнее, но заканчивать куда труднее. — Я явно провинился в прошлой жизни, — заявляет Сатору, — был страшным мудаком, наверное. — Типа «В прошлой жизни я предал страну, чтобы переродиться в новом мире Королём-Демоном»? — Тебе нужно читать меньше манхв, — строго говорит он, морща нос, — серьёзно, они собираются делать названия всё длиннее? — Это не названия манхв про принцесс, — отвечает Нобара, — ты не представляешь, насколько некоторые авторы в этом плохи. Сатору смеётся и Кугисаки довольно улыбается, когда слышит этот высокий, резкий звук. Для человека с внешностью небесного принца, Годжо смеётся так, словно выползает на четвереньках из ада. Стоит заметить, что не только она сперва повелась на красивое лицо — многие студентки делали ставки, но ни одна не сыграла. Они сыпали предположения, но Нобара предполагает, что Сатору просто специфичный человек. Из тех, кто редко подпускает к себе кого-нибудь. Насколько ей успели сообщить второкурсники, которым заняться практически нечем, в списке недостижимых холостяков-красавчиков, Сатору занимает почётное второе место. У него есть фанклуб — без шуток, Кугисаки подписана на канал «GojoFanLovers», на котором удивительно огромное количество студентов фанючит Сатору днём и ночью. В основном там его размытые фотки, дубляж инстаграмма, нарезка смешных постов из твиттера (на который Кугисаки тоже зачем-то подписана) с подборкой кафе с вафлями по градации количества сиропа и злостные комментарии на обрывках салфеток, которые Годжо оставляет после себя каждый раз, как его разочаровывает очередной официант. Сперва Нобара подписывается собственной недрогнувшей рукой на «GojoFanLovers», чтобы постить туда тупые фотки самого Годжо, но теперь перманентно отслеживает его курсирования по кампусу и частоту встреч с Итадори, чтобы знать куда тащить Фушигуро. И вот за последнюю неделю количество постов с #Soutien увеличилось в три раза. — Как дела у Гето? — интересуется Нобара, зацепившись за эту мысль. Что-то мимолётное не даёт ей покоя, просто пока не понятно что именно. Кугисаки своим предчувствиям верит, интуиция даёт ей кучу возможностей, которые многие упускают из виду. Улыбка Сатору слегка вздрагивает, когда он отводит глаза к маячащему впереди приземистому зданию с розовой вывеской. — Мы не особенно близки, — спокойно говорит Сатору, но Кугисаки видит, как розовеет его лицо и блестят глаза, — иногда перекидываемся парой слов. — А, — понятливо тянет Нобара, разглядывая его из-под чёлки, — ясно. Вот что у неё на руках: увеличение постов с псевдо-французской кофейней, беспокойство Сатору из-за креветок и его нежно-розовые щёки. — А! — восклицает Нобара и Сатору смотрит на неё, пятится в сторону проезжей части, — Ты! — Нет! — вскрикивает Сатору, выставив перед собой руки, — Нет, Кугисаки! Нет! — Я так и знала! — кричит Нобара, пугая других студентов, тащащихся по своим делам, — Креветки, Soutien! Ты мерзавец, Годжо! Ты такая задница! Это не «В прошлой жизни я предал страну, чтобы переродиться в новом мире Королём-Демоном», это «Мой возлюбленный работает в кафе, куда я захожу по утрам»! — НЕТ, — голосит Годжо, срываясь на бег, — НЕТ, ОТВАЛИ ОТ МЕНЯ! Кугисаки бросается следом, чтобы заловить его за футболку за порогом, когда колокольчик уже звонко оповещает об их присутствии. Раздаётся скрип подошв о плитку, треск и такой пугающий грохот, что Нобара достаёт телефон рефлекторно, чтобы засвидетельствовать катастрофу. Сатору, его футболка порвана по шву на боку — там, где Кугисаки успела зацепиться, но не ухватить, летит вперёд ещё два шага и спотыкается. Потом грохот — это Гето роняет поднос с чашками, чтобы успеть подхватить Сатору, пока он лицом не пропахал пол. Следом очень-очень громкий вдох, с которым Мей высчитывает это у него из зарплаты и щелчок её, Нобары, камеры, когда Сатору повисает на Сугуру, цепляясь руками за чужие плечи. — Привет, — спокойно улыбается Сугуру, удерживая его одной рукой за спину, а другой обвивая поясницу, как грёбанную принцессу, — ты должен мне за ущерб. Кугисаки делает фото, ещё и ещё и по хронологии перелистывания можно отследить как всё сильнее краснеет лицо Сатору, пока не становится таким красным, словно у него инсульт. Честное слово, он выглядит так, словно грядущая смерть наименьшая из его проблем. Но есть ещё кое-что, что замечает Нобара, утверждаясь в мысли, что журналистика — её лучший выбор. Пушистая чёлка Гето щекочет Сатору лоб. Это не длится долго, перед тем, как они разлепляются и Годжо не трет обнажённый бок, где их кожа соприкасалась с таким остервенением, словно он вот-вот загорится. — Я заплачу, — слабо отвечает Сатору, разглядывая мешанину стекла и кофе под ногами, — и помогу убрать. — Хорошо, — соглашается Сугуру, указывая себе за спину то на кухню, то на разъярённую Мей, — но сначала возьми мою футболку — твоей можно уже отправляться в мусор. Сидя за столиком, Нобара наблюдает за их возней на полу и делает фото каждый раз, как Сатору безбожно краснеет, когда их пальцы соприкасаются. Она знает Сатору не так давно, как Нанами, и понимает его не так хорошо, как Мей, но с точностью в сто пятнадцать с половиной процентов может сказать наверняка — никогда ещё на лице их звёздного мальчика не было столько ужаса вперемешку со жгучим стыдом. — Ты выглядишь довольной, — констатирует Маки, сбрасывая сумку на соседний стул и тянется, чтобы оставить быстрый поцелуй на её щеке, — Мегуми опять чуть не плакал над тем, как Юджи стягивал с себя футболку посреди тренировки? — Лучше, — блаженно отвечает Нобара, потягивая её стул за ножку поближе к себе, чтобы понежиться в лучах улыбки Маки; на её телефоне около сорока фото и Кугисаки открывает самое первое, на котором лица Сатору и Сугуру слегка смазаны и находятся на расстоянии пары сантиметров друг от друга — успела бы она раньше, засвидетельствовала бы момент, как их носы столкнулись, — посмотри. — Годжо выглядит, как невеста, — злорадно замечает Маки, — и как идиот. Но тут ничего нового. — Нет же, — протестует Кугисаки, приближая фото, — сюда смотри. — А, — говорит она, вглядываясь в фото и поднимает глаза на стойку, за которой Сатору прижимает к пылающим щекам стакан лимонада. Но смотрит снова не туда. Нобара нежно обхватывает её подбородок пальцами и поворачивает голову чуть левее: на Сугуру, отвернувшегося к кофемашине. Тогда Маки моргает раз-другой и снова смотрит на фото — уже более осознанно, — а! — Ага, — подтверждает Кугисаки, блокируя телефон, — так-то. Сатору выглядит, как придурок, когда дело касается Гето — так же как и сама Нобара выглядит откровенно глупо и влюблённо-растеряно, переполненная светом, когда Маки перебирает её волосы, сидя в Soutien. Но Сугуру Гето, которого они вроде признали хорошим парнем, палится нещадно на каждом из фото, где его уши горят, когда он обнимает Сатору, чтобы тот не шлёпнулся на пол. И он улыбается, пока готовит кофе, поглядывая на растекающегося по стойке Сатору, пока слушает его эмоциональный рассказ. Нобара делает ещё одно фото для своего личного архива, пока Маки выбирает кофе. Это то, что никогда не попадёт в её блог или в руки «GojoFanLovers». Это тот компромат, который она искала. Кугисаки блокирует телефон и подлезает под руку к Маки, чтобы обнять её поперёк живота. Слава Богу, что Soutien всегда здесь, чтобы открыть свои двери для беспечно влюблённых.

~

Итадори считает, что нет ничего плохого, чтобы быть немножко влюблённым во всё. Лично он любит большую часть того, что с ним происходит каждый день и не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести. Например: Фушигуро щурится от рыжего закатного солнца, сидя на трибуне в позе лотоса и подошвы его конверсов разрисованы в звёзды синей ручкой. В том смысле, что Итадори любит абсолютно всё в этой ситуации. И потёкшие линии звёзд на грязных полосках чужих кед, и великолепные пальцы Фушигуро, которыми он держит свою коричневую длинную сигарету, и то, как тёплый свет золотит его светлую кожу. Итадори подпирает щёку кулаком, наблюдая за ним вполне открыто. Он знает, что Фушигуро замечает, но делает вид, будто ничего не происходит, потому что ему слишком неловко. — Твои тренировки продвигаются хорошо, — говорит Мегуми, не сводя глаз с поля — уже пустого, медленно покрывающегося прохладной росой поверх искусственного газона, заключённого в кольцо беговой дорожки. — Ага, — спокойно соглашается Итадори, нервно сжимая пальцы на краях своих шорт, — тренер хочет взять меня в основной состав, как начнётся новый сезон. Придёшь посмотреть игру? — Не знаю, — отвечает Мегуми, выпуская плотное кольцо дыма в тёплый воздух. Итадори мог бы оказаться слегка задетым, если бы не любил испуг Мегуми так сильно. Если бы он точно не знал, что это враньё. Он всегда приходит посмотреть, даже когда говорит, что слишком занят, чтобы тратить время. Итадори тычет его пальцем в острую коленку, — как начнётся учёба, у меня будет много дел. — Игры после пар, — настаивает Итадори, вырисовывая на его коже первый круг. В самом деле, ему правда нужно быть ещё более очевидным, чтобы Фушигуро понял? Они оба не выдержат неловкости, если продолжат в таком духе, — приходи — когда я стану знаменитым, будешь всем говорить, что мы были друзьями. Свет цепляется за зрачок Фушигуро, раскрашивая синий в золото. На губах Итадори сама по себе расцветает улыбка, смех клокочет в горле. Сейчас он чувствует себя впервые влюблённым, слишком сконцентрированным на чём-то одном, чтобы любить весь мир. Каждый раз, когда Фушигуро оказывается рядом, всё остальное перестаёт иметь большое значение. — Мы можем быть друзьями и после выпуска, — говорит Фушигуро, наклоняя голову к плечу, — я тогда стану богатым, так что смогу приезжать на твои матчи чаще. — Я буду присылать тебе билеты, — соглашается Итадори, — тогда лучше покупай мерч. — Мерч? — Типа футболок с моим номером или тех светящихся палочек, — отвечает Итадори, пытаясь отогнать мысль о том, как выглядел бы Фушигуро в его форменной футболке. — Ладно, — Фушигуро тушит бычок носком звёздного кеда, складывает пальцы пирамидкой, примостив локти на коленях, — но сначала тебе нужно попасть в команду. Итадори толкает его плечом, пошатнувшись на трибуне. Хорошо любить всё на свете, когда вокруг происходит так много замечательных вещей. Ощущение мяча в руках, ноющие после тренировок мышцы, взгляд Фушигуро, следующий за ним повсюду. Итадори пока не говорит ему, что в будущем у него будет своё место в лиге и чек на внушительную сумму, а ещё большая квартира где-нибудь в центре Токио, чтобы Фушигуро не пришлось ездить на его матчи — они могли бы делать это вместе. Итадори подбирает с трибуны свою сумку с формой и Фушигуро проходится по нему взглядом, не двигаясь со своего места. — Заскочим в Soutien? — Давай, — соглашается Мегуми, разминая рукой плечи, — сегодня должен выступать Инумаки. Ты в первый раз будешь слушать? — Мне разрекламировали, — отвечает Итадори, чувствуя пульсацию солнца в груди, когда Мегуми цепляется за его локоть, чтобы подняться на ноги, — все, кажется, в восторге от его голоса. Нобара сказала, что он даже Нанамина покорил. — Скажу тебе по секрету, — Фушигуро упирается пальцами в поясницу, чтобы ужасающе хрустнуть позвонками — серьёзно, у этого парня реальная проблема с сидением за учебниками, Итадори обеспокоен, — не нужно слишком много, чтобы покорить Нанами. Мы говорим о человеке, который попеременно влюблён то в свою лягушку, то в Юу. Он дружит с Годжо. — О, — вспоминает Итадори, пока они пробираются между скамеек к лестнице, — сегодня смена Гето-сана? Взгляд Фушигуро становится совсем печальным. Он оборачивается к Итадори, чтобы разрушить его воздушный замок — это чувствуется в грозовом облаке, повисшем над их головами. — На самом деле, — говорит Фушигуро так, словно кается во грехах, — я должен был рассказать тебе раньше. — Рассказать о чём? — нервно переспрашивает Итадори, боясь пошевелиться, когда Мегуми делает шаг вперёд, чтобы за плечо подтащить его поближе. — Только не говори Нобаре, — строго просит он, перед тем, как наклониться к уху Итадори, обдав его крепким запахом табака и чем-то настолько фушигуровским, что в голове становится пусто, как в воздушном шарике, — так вот, на самом деле Гето…

~

Я [19:23]: Сколько стоили те чашки

Креветочка [19:23]:

Ты сидишь прямо напротив меня

Креветочка [19:23]:

Имей смелость признаться в своих грехах мне в лицо

Я [19:24]: И почему ты используешь телефон на рабочем месте м Я [19:24]: Не профессионально

Креветочка [19:24]: Скину тебе счёт

Я [19:25]: хаха

~

После фиаско с кружками, которое явно засняла Кугисаки (потому что она не была бы Кугисаки, если бы не сделала этого), Сатору не готов смотреть Сугуру в лицо, хотя между ними вроде бы всё нормально. Хотя и слабое «между ними» в голове Сатору почему-то визжит сиреной на каждый раз, когда он чувствует на себе его взгляд. Так что пока Инумаки настраивает звук на импровизированной сцене, а Шоко, заручившись невольными в исполнении Кугисаки и Маки, сдвигает столики ближе к стенам, чтобы освободить побольше места, Сатору сидит на своём любимом стуле, изредка бросая на Сугуру быстрые взгляды. Сатору слишком хорошо себя знает, чтобы не иметь смелости признать. Самому себе и тихо даже мысленно, но взгляд прикипает к Сугуру каждый раз, когда он отворачивается к машине. Чёрт возьми, его футболка болтается на плечах Сатору — мягкая, с принтом кота поедающего пончик и пахнет она, как Сугуру — летом, кофе и масляной краской, пятном лилового на кромке рукава. Сатору знает, откуда это тепло, мурлычущее в его груди, каждый раз, когда он осознаёт — Сугуру смотрит на него так же часто, как и он сам смотрит на Сугуру. Но есть нечто странное в нём самом, в каждом слове — что-то, что Сатору пока не разгадал, потому что Сугуру ему не позволил. Они разговаривают, переписываются, но Сатору чувствует себя так, словно слова долетают до Сугуру через плотный слой ваты — на ощупь мягко, но всё же стена. Внезапная симпатия к Сугуру не повлияла на их отношения так, как Сатору боялся. В том смысле, что он и не думал вести себя очевидно ужасно, если всё выйдет из-под контроля или сталкерить Сугуру возле кампуса или общежития, но заходить в Soutien после всего вот этого стало нервно. Не потому, что Сатору обнаружил в своей голове отдельную полку для расписания смен Сугуру, любимого кофе Сугуру, кривых зарисовок на обрывках тетрадных листов Сугуру или ещё двух тысяч вещей, которые он успевает заметить в Сугуру. Не потому, что не старался — Сугуру сам ничего не позволил о себе узнать. Просто полка наполняется, вещей на ней становится всё больше. Сатору не уверен, что она выдержит такой вес, но расширять эту метафорическую дощечку под потолком собственного сознания до, например, ящика или небольшого шкафа, опрометчиво. На стол перед ним ставят тарелку с пирожным. Восхитительный эклер, посыпанный тёртым миндалём. — Не переживай из-за кружек, — говорит Сугуру и его улыбка может вылечить все душевные раны — этого человека можно показывать смертельно больным, — Мэй так смеялась, что не стала требовать с меня денег. Сатору не переживал, но у него нет ни одного повода отказываться от угощения, тем более, если подано оно руками Сугуру. — Это я должен был тебя благодарить, — признаётся Сатору, — если бы у Нобары появилось моё фото на полу в луже кофе — я бы это не пережил. — О, так я спас тебе жизнь, — хмыкает Сугуру, облокотившись на стойку и лицо его становится таким довольным и хитрым, что Сатору хочется спрятаться в ладонях и никогда больше не поднимать глаз, — чем собираешься расплачиваться? О, у Сатору есть одна замечательная идея. У него есть две замечательные идеи, если честно, но только одна претворима в жизнь. — Могу предложить только своё тело, — трагично вздыхает он, поглядывая на Сугуру. Тот насмешливо гнёт бровь, губы дрожат в улыбке, — я студент, мне больше нечего выставить на торги. Сугуру пробегается по нему взглядом, Сатору чувствует его внимание кожей так явно, словно его исследуют пальцами. И если он правда раздумывает над этим предложением, Сатору больше нечего добавить. Он даже рта не раскроет, честное слово. — Окей, — говорит Сугуру, заставив его желудок сделать двойное сальто, — тогда сегодня вечером ты весь мой. — Я что-то слышала, — осторожно признаётся Маки и Сатору совершенно пропустил тот момент, когда она подошла к стойке и теперь смотрит на них так, словно вот-вот скажет что-то мерзкое про салат, — но не уверена, что трактовала правильно. И пожалуйста, — давит она, стоит Сатору открыть рот, — не нужно объяснять. Я не хочу знать. Честно говоря, Сатору и сам не уверен, что смог бы объяснить. Вот прямо сейчас всё, о чём он может думать, это вопиющие губы Сугуру, произносящие «сегодня вечером ты весь мой» в трёх разных вариациях, ни одна из которых не избежит ценза. И нет, на самом деле вряд ли он подразумевал что-то, о чём подумал Сатору или могла бы подумать Маки, но всё же сердце Сатору, погрызенное кузнечиками, реагирует вполне очевидно. — Ты правильно поняла, — говорит Сугуру, улыбаясь ослепительно остро, — я беру Годжо в рабство на всю ночь. И будет она долгой. Ладно Сатору, но Маки краснеет так стремительно, что не успевает сморщиться. И как будто с чуйкой на любую остро-неловкую ситуацию, Нобара оказывается тут как тут, запуская ладонь под футболку на её пояснице. Сатору мог бы дать руку на отсечение, что во второй у неё телефон. И мог бы дать две, на то, что силами, которые он тратит на то, чтобы держать лицо, можно сдвинуть с орбиты Юпитер. — Ты была права, — устало заявляет Маки Нобаре, как что-то понятное только им двоим, — на все сто процентов, сладкая. — В чём именно? — уточняет Кугисаки, словно вопрос только в том, что она всегда права. Маки кивает в сторону Сатору, потом гнёт брови. Нобара наклоняет голову к плечу. Маки кивает уже на Сугуру, морщит нос и брови её несколько раз подпрыгивают. — Телепатия, — заключает Сугуру, который только и делает, что даёт им поводы для веселья, — что будете заказывать?

~

Юу находит Нанами за самым дальним столиком в Soutien — он видит его ещё от двери, потому что нет в Soutien мест, где можно оказаться незамеченным. Кафе уже наполнено людьми, почти все места заняты, но он уверен, что Кенто забил ему стул, угрожая любому, кто на него позаривался. В самом деле, этот человек может быть пугающим. За стойкой сейчас и Шоко, и Гето, потому что народа набилось прилично и, судя по довольной улыбке Мей, выручка с продажи тоже её более чем устраивает. Вполне выгодная сделка: у Инумаки есть место, где он может выступать, у Мей пятничные вечера, за которые распродают все кексы. Юу машет Нанами от входа, чтобы сразу же обозначить себя и направляется к стойке. Барные стулья и те заняты — он видит Годжо-сана в компании Юджи и Мегуми, которые развлекаются смешивая в стакане сиропы. Глядя на них, Юу думает, что некоторые люди ощущаются старше других, несмотря на небольшую разницу в возрасте. Например, хоть Фушигуро младше его на целых три года, ощущается он на десять лет старше, просто потому что хрустит всеми доступными его телу суставами и реально может дать фору любому старшекурснику, готовому рискнуть и нарваться на злость Итадори. На самом деле фокус тут не в уме или хрусте суставов — Юу и сам не уверен, что может объяснить. Есть что-то более зрелое в людях, вроде Кенто или Фушигуро, что делает их взгляд более серьёзным, чем у других. Не совсем таким, какой должен быть у людей их возраста. А вот Годжо-сан ощущается моложе, чем есть. Словно ему всегда семнадцать в душе и ни одна мирская забота не заставит его постареть. Может быть, о таких и говорят, упоминая шутливо бессмертные души — Юу и сам не уверен, что готов оперировать такими серьёзными понятиями. Но ему определённо нравится думать, что Годжо-сан навсегда останется таким же непосредственно счастливым, как есть сейчас. Словно время не оставит на нём следа и розовый барный стул в Soutien всегда будет его законным местом. Но что Юу подмечает безошибочно, когда, наконец, добирается до стойки, так это лёгкое изменение атмосферы — словно в знакомый вкус зелёного чая плеснули немного сиропа. Гето-сан замечает его первым, улыбка согревает его лицо. — Юу, — тонкие смешливые морщинки разбегаются от приподнятых уголков глаз Гето-сана, когда он на секунду останавливается, упаковывая прелестный тортик в коробку на вынос, чтобы поздороваться, — у нас небольшой завал. Что тебе сделать? — Холодный чай, спасибо, — отзывается Хайбара, когда Годжо-сан слегка сдвигается, уступая ему место подальше от толпящейся очереди, — я в порядке, так что работайте спокойно. — Вы знакомы? — вклинивается Юджи, потеряв интерес к бурде в стакане, на которую кривится Фушигуро, но как будто не решается вылить. Его разноцветная футболка заставляет Юу чувствовать себя намного лучше. Само Soutien заставляет его чувствовать себя лучше. Такое как есть — шумное, наполненное до краёв знакомыми лицами, понятное во всех цветах и звуках. Юу чувствует изменение атмосферы, но пока не знает почему. — Гето-сан мой семпай, — отвечает Хайбара, ощущая на себе внимательный взгляд Годжо-сана, — он помогал мне с проектом на живопись в прошлом году. Стоит сказать, я получил высший балл. — Это полностью твоя заслуга, — отмахивается Гето-сан, хотя Хайбара прекрасно знает этот тон его голоса, в котором мелькает радость от похвалы, — Юки-сенсей была очень довольна тобой. Есть в некоторых людях что-то более взрослое, чем в других. Сугуру Гето кажется Юу очень взрослым человеком, но иногда он ведёт себя так, словно сам ещё не определился, что ему ближе — быть взрослым и умудрённым жизнью или оставаться подростком. Гето-сан всегда как будто немного не здесь, а где-то глубоко в себе — то ли разбирается с самим собой, то ли пытается прекратить внутреннюю полемику. — Гето-сан потрясающий, — говорит Юу, с удовольствием отмечая, как краснеют уши Гето-сана и как Годжо-сан не сводит с него взгляда, а лицо его пересекает странная, мягкая улыбка, хотя рассказывает он больше для Юджи, — он закончил второй курс с самым высоким баллом за последнее десятилетие и без единой пересдачи. Он никогда не отказывает в помощи первокурсникам. Я к тому, что Гето-сан… — Ладно, — резко вклинивается Фушигуро, который выглядит немного взволнованным, поглядывая то на Годжо-сана, то на Юджи, как будто они ступили на опасную тропу. Он даже щипает Юджи за плечо и тот сначала округляет рот во внезапном озарении, а потом согласно кивает несколько раз, как те уточки, которых клеят на приборные панели в машинах, — пойдёмте занимать столик, выступление скоро начнётся. Нам на самом деле пора. — Да, — говорит Юджи, так нервничая, что случайно делает глоток из алхимического стакана и ужас на лице Мегуми растёт пропорционально тому, как холодный пот выступает на лбу Юджи, пока он кашляет и задыхается под обеспокоенный взгляд Гето-сана. Вот прямо сейчас должна появиться Кугисаки-сан и достать свою вездесущую камеру. Хайбара осторожно похлопывает Юджи по спине, пока он окончательно не переползает на Фушигуро, пытаясь отдышаться, — я в порядке. Всё отлично, но мы должны сесть вот прямо сейчас. Они занимают свои места как раз, когда Инумаки выходит на сцену. Его высветленные волосы в полнейшем хаосе, драная футболка болтается на тонких плечах, прижатая к животу гитарой. Джуничи и Киара за его спиной занимают свои места за инструментами и зал погружается в густую, плотную тишину ожидания. Юу переплетает свои пальцы с теплой рукой Нанами, ощущая слабый запах от ворота его белой рубашки — как его горьковатый одеколон и что-то лабораторное, как пахнет сама химия. Тогда Инумаки начинает петь и в Soutien всё замирает первыми нотами переборов его гитары. Хайбара за раз чувствует слишком много, чтобы иметь возможность объяснить откуда взялся этот внезапный прилив счастья, распирающий его изнутри. — Любовь повсюду, куда ни взгляни — в каждом образе и звуке, — поёт Инумаки своим волшебным голосом, заставляя Хайбару глотнуть тёплого воздуха, упоенного запахом кофе, — не знаю, глупец ли я и не знаю, мудрец ли я, но то, во что стоит верить, я вижу, когда смотрю в твои глаза. Закат блестит на витринах Soutien бархатный и игривый, как пузырьки в газировке, заливает светом столики с разноцветными пакетиками сахара в салфетницах. Жара к вечеру уходит, оставляя после себя приятную прохладу, оседающую на коже загаром. — Я не знаю, пустой ли я мечтатель и не знаю, в здравом ли уме, но то, во что стоит верить, я слышу, когда ты произносишь моё имя. Со своего места Юу видит Нобару и Маки, прижавшихся друг к другу у дальней стены так тесно, что воздух мог бы казаться раскалённым от того, как они смотрят друг на друга. Он видит странное и согревающее в том, как неловко и медленно Итадори за соседним от них столиком подбирается пальцами к руке Фушигуро, лежащей рядом со стаканом, а он не торопится её убирать, пока их пальцы не встретятся, переплетаясь. — Я не знаю, плод фантазии ли ты и не знаю, реальна ли, но ты — то, во что стоит верить и ты оказалась той, что я искал, когда я протягиваю к тебе руку. Хайбара устраивает голову на плече Нанами и он немного сдвигается, чтобы дать ему возможность лечь удобнее. Он всегда так делает — молча предоставляет условия, чтобы ему, Юу — самому везучему парню на свете, было комфортно. Хайбара сопит, не зная куда себя деть от любви и коротко прижимается к его тёплой шее губами. Тогда пожар облепляет смуглую кожу Кенто, расползаясь по щекам и он крепче сжимает его руку. — Я не знаю, останешься ли ты со мной, но один шанс взглянуть на тебя ещё раз заставит меня бежать на край света. В мире, где есть люди, в душе навсегда остающиеся молодыми, и те, кто стар не погодам и заперт в теле подростка, Хайбаре хотелось бы знать, что раздираемые сомнениями, как Гето-сан, смогут однажды найти себе место. Даже если оно будет за стойкой в Soutien — небольшой псевдо-французской кофейни рядом с кампусом, напротив странноватого писателя, который навсегда останется счастливым. Он видит, как Гето-сан — улыбчивый, но немного грустный в своей сдержанной манере, смотрит на Годжо-сана, пока его взгляд обращён к сцене и на его лице нет ни тени обычной задумчивости. Он выглядит так, как будто, наконец, присутствует с ними прямо здесь и сейчас — целиком. Игнорируя самый волшебный в мире голос, полосы света на светлых стенах Soutien и всех, кто может случайно его заметить таким — Гето-сан смотрит на Годжо-сана и выглядит спокойным и счастливым. Юу возвращает взгляд к сцене, умиротворённо устроившись на плече Нанами и больше не отвлекается.