Как Федюша захворал

— Федюша! Не можно еще без шапки гулять! Ветер-то ледяной! И шубку застегни! — Катерина Михайловна, сама стоя в богатой, изумрудного бархата, шубе, что на свету играла всеми оттенками павлиньего пера, и изящной шапочке с опушкой из чернобурой лисы, перегнулась через резные перила гульбища третьего этажа высокого терема. На то румяный отрок лет десяти, что был занят крайне важным мальчишеским делом — сбиванием сосулек с крыши ближайшего сарая, лишь повернул к ней свою кудрявую головку, показал розовый язычок и скрылся из виду за конюшней, держа в руке самую огромную сосульку, зная, что там он будет незаметен для бдительного материнского ока. На дворе стояло самое начало апреля. Под яркими, но не слишком теплыми лучами весеннего солнца таяли последние грязноватые и рыхлые уже островки снега. С крыш капала веселая капель, и казалось, долгожданная весна так близко, а там уже и лето не за горами. Но то было обманчиво — зима уходить никак не желала, и морозила осмелевших людей, скинувших на радостях тяжелые зимние шубы да шапки, ледяным пронизывающим ветром. — Аришка! Малашка! — еще раз прокричала боярыня, но не получив ответа, лично отправилась на двор. *** Пред Катериной Михайловной в рядок стояли пятеро понурых девушек. Поверх сарафанов у них были повязаны домотканные льняные передники. Все они виновато вздыхали, переступали с ноги на ногу, да не смели поднять очей. Воевода Алексей Данилович не узнал бы сейчас свою нежную женушку: брови ее темные были сведены к переносице, губы сжались в тонкую линию, щеки пылали от гнева: — Пошто я вас, дур, при доме держу?! — строго произнесла она дрожащим от возмущения голосом. — Вам, бездельницам, что наказано было? С Федора Лексеича очей не спускать! Хорошо хоть я увидала, что ребенок один, без присмотра играет! Без рукавиц! Без шапки! — Матушка, не серчай! — осмелилась молвить одна из женщин, самая старшая, опускаясь при том на колени, — все время свет наш Феденька под приглядом был! Да только глазом моргнуть не успели — он раз, скинул шапку на земь прямо, да шмыг за угол! Кинулись мы туда — а его и след простыл! Я говорю: «Федор Лексеич за ледник убежал!», а Аришка спорит: «Нет — за поварню!» Ну побежали мы туда, а там его и нетуть. Мы сюда — тут уж ты, матушка, Федюшу и приметила. Оправдания эти будто бы разозлили боярыню еще более: — Да пока вы по двору бегали, что куры бестолковые, боярин ужо шубу расстегнул, рукавицы скинул да с сосульками ледяными тешился! Уже и в рот одну засунул! — воскликнула Катерина Михайловна. — Горлышко теперича красное! — Не вели казнить, матушка! — запричитали девки, падая на колени, да пытаясь поцеловать подол сарафана боярыни. — Казнить не велю, а только по двадцать плетей каждой, а опосля — за скотиной ходить вас отправлю, коль за дитями смотреть не умеете! Бога благодарите, что хозяин на службе, он бы вас так не помиловал! Не слушая более мольбы и рыдания девок, хозяйка развернулась и вышла из горницы в сопровождении старой служанки, что несла в плетеной корзине ее рукоделье. Старушка сердито качала головой, с укором глядя на бестолковых молодых нянюшек. *** К ужасу матушки, одним красным горлышком дело не ограничилось. Под вечер у непослушника из носу потекли сопельки, начался легкий кашель, да лобик стал горячее обычного. Тут же Феденька, несмотря на сопротивления, был уложен в постельку, укутан тремя теплыми одеялами, натерт барсучьим жиром, да напоен горячим молочком с маслом и медом. Катерина Михайловна страшно боялась застуд, а оттого в горнице у Федюши всегда было натоплено до духоты, а самого мальчика вечно кутали и берегли от малейшего ветерка и холодка. Зайдя в горницу захворавшего сыночка, Катерина Михайловна увидала такую картину: в груде подушек, под толстым одеялом, недовольно нахмурив брови и наморщив покрасневший носик, полулежал Федя. Вокруг него собрались несколько нянюшек, на все лады уговаривая его выпить горький отвар на лечебных травках. — Ну Федюша Алексеевич, — ласково ворковала Дашка, с золотым кубком в руках, — разве любо тебе лежать и болеть? Полечим вот горлышко, а там и гулять пойдем! Весна на дворе! Птиченьки поют! А лекарство-то — один медок! Федька упрямо сложил руки на груди и только плотнее стиснул зубы. Старая мамка Никтишна, которая батистовым платочком ежеминутно вытирала ему носик, поддержала молодую девку, хоть и ревновала к ней весьма — больно благоволил девушке маленький боярин: — Оденем Федюшу в новый кафтанчик, скоро ярманка будет с медведиками учеными! А то проболеешь, соколик, и все пропустишь. Мальчишка только еще пуще нахмурился и громко засопел, глаза его нехорошо заблестели. В этот момент вмешалась матушка, вытаскивая из-за спины большого красного карамельного петушка. Он был такой красивый и блестящий, будто отлитый из цветного стекла, что Федьке поскорее захотелось облизать его. — Золотце мое! А гляди-ка у матушки леденец какой! Батюшка еще в тот раз привез — да я припрятала, чтоб потом порадовать тебя! Вот выпьешь лекарство — тогда матушка даст тебе! Матушкина уловка подействовала на Федьку, но совсем не так, как ожидалось. Он резко сел в постели, пихнул Дашкину руку с кубком, отчего все содержимое вылилось на персидский ковер да на ее передник, и так горько да громко заревел, как плакать мог бы дитятя двух или трех годочков отроду, но никак не десятилетний отрок. — Никто меня не любиииит!!! — надрывался Феденька, умываясь слезами, — все мучают меня!!! Вот умру вам назло, будете знать! Медведиков не увижууууу!!! Не желаю гадость эту пить! Так леденец хочу! Так! Хочууу! Дай!!! — от слез и воплей Федюша еще пуще закашлял. Все тут же кинулись утешать его, успокаивать, убеждать, что Федюша самый любимый и лучший мальчик и что медведиков он обязательно увидит, взволнованная матушка осыпала поцелуями его пухлые ручки и щечки, и не прошло и нескольких секунд, как большой леденец оказался у Феди во рту. Добившись своего, как-то обычно бывало, Федька быстро успокоился, и лишь обиженно хлюпал носиком, облизывая карамельного петушка. — Когда ярманка будет? Не желаю пропустить! Матушка с укором бросила взгляд на Никитишну, но все же ответила: — На той седмице, яхонтовый мой! — Не желаю пропустить!!! — еще раз упрямо повторил Федя, сердито сведя бровки. Боясь что-либо обещать и надеясь только на то, что Федя забудет о злополучной ярмарке, Катерина Михайловна уклончиво сказала: — Коли даст Бог и хворь твоя пройдет — так и поедем, радость моя. Но шли дни, и хоть болезнь Федьки казалась пустяшной — уходить полностью она никак не желала. Уставший от скуки и лежания в постели, мальчишка вел себя совершенно несносно — отварами горькими плевался в нянек, а уж выпить их соглашался только за лакомства и игрушки невиданные, за которыми холопа в сам Переславль посылали. Так уж в доме заведено было, что коли Федюша болел, кормили его токмо с ложечки, да и то приходилось устраивать целые представления, с песнями, плясками и забавами, чтобы только капризный наследник покушать изволил. Да и остальное время как уж только его не развлекали: выдумщица Дашка с другими девками устраивала ему настоящие спектакли с игрушечными зверями, сказывали сказки, певали песенки и прибаутки, загадывали загадки. Раз принесли целую корзинку с утятками и цыплятами с птичьего двора — брал в руки их Федюша и смеялся тому, как забавно они пищали. *** В этих хлопотах и заботах пролетела седмица. Ярмарка должна была быть уже завтра, однако везти туда Федю было немыслимо. Он все еще полностью не поправился, до сих пор его мучал надсадный кашель, да по вечерам одолевал жар. К расстройству матушки, забывать об этом событии Федька не собирался и каждое утро спрашивал, сколько еще деньков осталось, довольно загибая пальчики. Катерина Михайловна не знала что и делать, и вовсе потеряла покой и сон. Хорошо было бы сразу решительно отказать сыну, но в тот момент расстраивать больного мальчика ей не хотелось. Теперь же, как не поверни — все было худо. Везти хворого ребенка по такой морозной и ветреной погоде нечего было и думать, его не выпускали даже на двор, что уж говорить о дальней поездке. Но и отказать ему теперь казалось невозможным. Слишком уж хорошо знала Катюша своего сына — за отказом последует неминуемая истерика, что для больного ребенка было не лучше прогулки по морозу. Любые слезы и крики сейчас оборачивались таким приступом надсадного кашля, что у Федьки синели губы, он начинал задыхаться, а после голосок был хриплым и сиплым, а то и вовсе пропадал. И это было лишь из-за мелочей, а как бы вопил он, получив отказ в долгожданной поездке, матери и представить было страшно. Катюша встала на колени пред иконой Божьей матери, да молилась слезно, чтобы все эта ситуация разрешилась хоть как-нибудь, с Божьей помощью да без вреда для Федюшиного здоровья. «Был бы тут Алексей Данилович, — подумалось ей, — уж он непременно бы что-нибудь придумал!» Но возлюбленный муж был в походе, писем она от него не получала и даже приблизительно не знала, когда воротится он в родной дом. Любимая девка Татьяна расплела и расчесала ей косы, помогла обрядиться на ночь в тонкую шелковую сорочку канареечного цвета с золотой вышивкой по вороту — подарок любимого мужа. С невеселыми думами боярыня улеглась в постель. Несмотря на поздний час, сон не шел к ней, она лежала, глядя в темноту и все прокручивая в голове эти мысли, но выхода не было. Провалившись в дрёму, Катерина видела во сне все смутные, тревожные картины — топот коней, факелы, гомон голосов, среди которых явно выделялся голос ее любимого Алеши. Вдруг к лицу ее прикоснулась теплая, мозолистая рука: — Катюша моя… прости, разбудил, не смог до утра дождаться… Катерина вскочила в великом удивлении — то был не сон, а и вправду сам воевода вернулся нежданно-негаданно, да сидел на ее постели, любуясь спящей женушкой. Катя повисла у него на шее, залилась слезами, наконец выплакивая и выговаривая все свои недавние горести — о том, как по нему истосковалась, да о болезни Федюши, и что няньки бестолковые тому виной, а особливо о своих волнениях о завтрашнем дне. Сразу на душе ей легче стало — будто гора с плеч свалилась. А вот Алексей Данилович задумался крепко. — Что же делать нам, Алешенька? Уж как Федюша-то расстроится, так ждет ведь! Отец только задумчиво мял бороду в кулаке — не хуже жены знал он нрав своего сыночка. — Есть мысля одна, Катенька! Покуда не разделся, съезжу кой-куда. Дай Бог, если выгорит. Будут и овцы целы и волки сыты! Катя растерянно взглянула на него: — Куда же ехать в ночи-то? Ты же не отдохнул вовсе! — Опосля отдохну. Негоже Федьку расстраивать, тем паче что хворый он. Катюша лишь вздохнула, но не согласиться не могла. *** На следующее утро Федьку прямо у постельки ждали матушка да батюшка. С первыми солнечными лучами он распахнул глазки, увидал долгожданного отца, прыгнул на руки к нему: — Тятенька приехал!!! Вернулся! Вернулся! Ураааа!!! Подхватил Алексей Данилович своими сильными руками Федьку легко, как пушинку, хоть тот и был уже не малышом, а пухленьким и тяжелым отроком, и закружил по комнате. Радостный Федькин визг перешел в кашель, и матушка поспешила подать ему теплое питье. Напившись и откашлявшись, все не желая слезать с отцовских коленей, Феденька осипшим голосом, но тоном, не терпящим возражений, воскликнул: — Вот и славно что батюшка приехал сегодня именно! Все вместе на ярмарку поедем! — Федюша… — вкрадчивым тоном начала матушка, — не можно ведь тебе пока на улицу выходить… Не успела она договорить, как на глазах Федьки уже навернулись слезы, губы задрожали. Но тут пришел на выручку отец, потряс мальчика, пощекотал: — Да ты погоди реветь-то!!! Пойдем-ка, что покажу! — с этими словами отец понес Федьку, прямо в длинной ночной рубашечке, по коридору и вниз по лестнице, направляясь к трапезной. Матушка, догнав их, укутала его сверху одеялом, боясь сквозняков. Федька решил повременить и не орать покамест, уж больно любопытно стало ему поглядеть, чем же его отвлечь желает батюшка. А вот ежели то будет хуже медведиков ученых, тогда уж… Отец внес Федьку в трапезную, которая выглядела непривычно: бордовые ковры персидские были скатаны и убраны, пол натерт, стол широкий, что стоял обычно в середине комнаты, был вовсе убран, а резное кресло батюшкино, на котором он сиживал во время пиров да семейных трапез, было отодвинуто к стене. В него он и уселся, все не спуская укутанного в одеяло Федьку с рук и помогая сыну удобнее разместиться на коленях. Второе кресло рядом было поставлено для боярыни, а на скамьи, что стояли справа и слева от них, расселись приближенные домашние слуги, тихо шушукаясь и явно смущаясь хозяина. Иные же, кому места не хватило, глядели из дверных проемов и толпились по углам, ибо добрый боярин позволил всем поглазеть. Федька сначала не понимал, что происходит, пока из дальней двери, завешенной бархатной завесой, не выскочил скоморох в разноцветном костюме и колпаке с бубенцами, и не объявил, что де сегодня не боярин Федор Лексеич на ярмарку приехал, а ярмарка сама к нему прибыла! Феденька наконец заулыбался и захлопал в ладоши, а холопы по углам только и шептались, что такого им видывать еще на своем веку не приходилось. В восторге Федя обернулся к отцу, обхватил его за шею и поцеловал от избытка радости. Уставший смертельно воевода от счастия в глазах сына совсем размяк, думая лишь о том, что не зря все его старания были. Представление удалось на славу — выступали и дудошники, и песенники, и скоморохи, и долгожданные Федей медведики. Федька вовсе позабыл, что он сидит в ночной рубашечке и одеяле как малое дитя, что вовсе не подобало отроку его лет. Он лишь увлеченно смотрел, хохоча до слез и хлопая в ладоши. Дома оно было и лучше — постороннего люда не было, никто не загораживал пред ним артистов, и медведи были совсем близехонько, так, что Федя мог рассмотреть каждый волосок их коричневой блестящей шерстки. Чтобы не саднило горлышко матушка вложила в руку ему сахарный леденец, и это еще более дополнило удовольствие. Как только представление окончилось, Федьке позволили погладить маленького медвежонка с красным в горох бантом на шее. А после насилу увели — пришлось уговоривать, что никак не можно малыша от мамочки оторвать и оставить жить с Федькой навсегда. Скоморохов же в благодорнасть за такое представление досыта накормили в холопской подклети щами да полбяной кашей с салом, а опосля отправились они дальше, пересчитывая свой немалый барыш и все дивясь да славя такого богатого чуднОго воеводу, что ради сыночка больного прямо у себя в дому повелел представление устроить.