апельсиновая шипучка

снежинки кружат в вальсе незамысловатом для проходящих мимо, ложатся трепетно и нежно на нос покрасневший, на щеки и куртку дутую, полотном равномерным накрывают, чтобы в следующую секунду растаять, так и не успев превратить парня в снеговика. а тот лишь носом шмыгает, головой крутит в стороны разные. действиями показывает больше, чем говорит. по одному взгляду со звездочками на дне зрачков-черных воронок, по одному задумчивому мычанию или хрусту пальцев можно настроение понять. кир уже привык читать, чувствовать чужой настрой и мысли шаловливые, выскальзывающие, сменяющие друг дружку, будто настоящее броуновское движение. акума в шапке смешной сидит. патлы черные из-под нее выскальзывают сосульками толстыми. волосы сожженные на свету видно. они секутся от постоянных покрасок, от дешевой эстель за сотку. а сережа все ногами болтает, раскачивается то назад, то вперед, под нос что-то напевая. за поручень карусели вцепляется пальцами заледеневшими. кончики их выскальзывают из митенок в катышках, протертых времен и задетых горячим пеплом. но от этого не плохо совсем, покалывание смешит, тормошит голову и внутренности будоражит. — мать вроде на смену ушла уже, — на экран телефона нажимает дважды, на время смотрит. ловит чужие покачивания, заставляет на мгновение остановиться статуей, в глаза заглянуть и кивком позволить кончикам пальцев ловких по скуле пройти, вызвать дрожь и улыбку широкую. глупую совсем, такую привычную, согревающую этой зимой, достающей лапами своими до самых костей, ей-богу как романтично, — го ко мне. я пиздец, как замерз. — ну пошли. сережа подскакивает словно ничего и не было. заваливается влево, с сугробом почти что лицом не встречаясь. парня вовремя ловят под локоть, тащат хваткой стальной на себя, вынуждая тело к телу прильнуть, удариться легонько плечами, но трепетать заставить в грудной клетке сердце юношеское. акума молчит, только смешинки чужие такие явные в зеленых глазах, что кир прощает ему все странности, все загоны и ладонь, нагло засунутую в карман пуховика. вокруг тысяча и одна пятиэтажка. старенькая и раздолбанная, фиг знает сколько раз, площадка с качелями железными, что скрипят противно, горкой с краской обсыпанной и каруселью — единственным, что хоть как-то сохранилось. в этом месте большинство из двора провели детство, падали на колени и получали ссадины, разменивали листочки на веточки и целовались робко, под кронами старых деревьев с плотной летом листвой и толстыми стволами. солнце быстро скрывается за горизонтом, погружая район и весь город во мрак. зимой это по-особенному ощущается, будто фильтры наложили не только на глаза, но и на душу. хочется только шерстяного одеяла, горячего доширака и включенного на ноуте аниме. доходят быстрым шагом до подъезда нужного, снег под ботинками тяжелыми сдавливая до жалобного треска. акума глазами пробегается по доске с объявлениями. большинство бумаг сорвано некрасиво, на других реклама и услуги мужа на час, что и винду установит, и, как говорится, пизду отлижет. домофон устало пищит и пропускает двух замерзших телом, но не душой. — чай, кофе, меня? — на пятки наступает, проходит вглубь темной квартиры, носками по линолеуму скользя. в гостиную комнату проходит сразу и из серванта достает виски в бутылке из плотного стекла. крутит ее в руках, будто разбирается, будто не похуй, что пить. не важно что, а важно с кем. а тут тем более такая компания приятная нарисовалась, грех не воспользоваться, — а ну, еще есть отцовская алкашка, как видишь. ну, это, если я не устрою. сережа тыльной стороной ладони рот прикрывает, смеется в голос, краснеет, разрушает в квартире с десяток лет установившийся покой. подходит ближе и окольцовывает шею чужую, побуждая к себе склониться, притягивает ближе и губами в губы впивается. быстро и скомканно, но все равно очень приятно. а курседов знает, что сначала внутри разгорается все с небольшой щепки и в итоге в настоящий торфяной пожар превращается. сгорать подобно спичке сейчас не намерен и на кухню, поджав невидимый хвост, смывается, провожаемый взглядом прищуренным. две кружки достает. одна с рыбкой немо, а другая со знаком зодиака скорпиона — маме на день рождения подарили коллеги по работе. шлепает ими на стол, покрытый скатертью-клеенкой с цветочным узором и отвалившимся в некоторых местах каемкой кружевной. пробку со звуком достает и разливает по два пальца, заполняя ноздри тяжелым алкогольным ароматом. передает в руки дрожащие своеобразный шот, что больше правда в полтора раза, но не суть важно. — за что пьем? — кир посуду зажимает, боится, что из вспотевших ладошек выскользнет. — а ты за что хочешь? мне без разницы. — за любовь? — базу выдает, но никого не смущает, ни капли. — блять, ну с таким тостом тогда только на брудершафт и то, как минимум пол бутылки, — самостоятельно руки переплетает свои и чужие. ухмыляется в лицо, так близко оказавшееся, дует в нос прохладой и выпивает залпом, морщась от того, как горячо чувствуется алкоголь в горле. как ярко ощущается жидкость, стекающая потоком вниз по всему организму. — жаль, что без колы. повторяют своеобразный ритуал еще четырежды и на балкон выметаются. вокруг все почему-то становится не таким уж грустным и однотонным. и салатового цвета обшарпанная стена улицы кажется не такой уж и плохой, чтобы приложиться и футболку черную запачкать, отвалившимся кусочком краски и штукатуркой. акума времени не теряет, сигарету забирает в наглую из чужого рта, хихикая и наслаждаясь лицом удивленным. тягу делает, чувствуя приторный ванильный привкус фильтра на губах и отпечатывает сладость языком юрким, глубоко-глубоко вырисовывая во рту кировом нечто сюрреалистичное. — слишком сладко, — облизывается. наблюдает мгновение, как снежинки кружатся вокруг оси своей и ласково падают на цветную макушку и ресницы пышные. ощущает, как его тянут вновь на себя за щеки и впечатать чувства собственные хотят. так, чтобы в памяти надолго. желательно навсегда. — холодно, — знает, что спасут. последнюю вещь с себя снимут, квартиру заложат, но в висок себе непременно выстрелят, если надо будет. на плечах чужую накинутую в мгновение зипку ощущает и улыбается так солнечно, ослепляя парня напротив. пепел вниз падает. сигарета тлеет отнюдь не подобно любви юношеской. еще не порочной в своих желаниях и представлениях. робкой в касаниях и страстной в эмоциях, захлестывающих, будто цунами с девятиэтажку. курседову момент продлить хочется, остаться навеки на этом самом балконе смертельно ледяной зимней ночью, прижиматься близко, чувствовать чужое сердцебиение и аромат виски с табаком от копны волос черных напротив, достающих до кончиков ушей. на кровать односпальную заваливаются так, что матрац жалобно проседает и смех озорной вызывает из глубины груди. чувствуют себя малышней, что чупа-чупс из магазина после учебы стырила и осталась не пойманной. засыпают все также в обнимку, конечности длинные переплетая, запутываясь в сети друг друга еще сильней. а пейзаж за тонким тюлем еще мрачнее становится. фонари редкие не помогают разогнать эту мглу. кажется, она вечно длится будет, подобно полярной ночи далеко на севере. сугробы вырастают на добрые метры, заставляют с самого рассвета дворников расчищать путь другим на работу и учебу. курсед из сна короткого выходит так же быстро, как и погрузился в него. батареи шпарят сильно и в комнате душно становится, что аж легкими вдохнуть не может полностью. за тонким стеклом слышится вой метели. местечко на постели пустует, кир ладонью по площади проходится и не находит ни намека на присутствие чужое. поднимается осторожно, сначала позу полулежа принимая и волосы назад зачесывая. сказать, что протрезвел — нельзя, но уже намного лучше. глаза постепенно к мраку привыкают, и парень о стены рукой ведя, до ванной доходит. дверь открывает, не ожидая увидеть акуму в отключке и пару еще не снюханных дорог на мамином зеркале. подходит, будто в прострации, будто вдруг все в тумане. и мысли, и вся квартира дымкой покрываются. по щекам похлопывает, за запястье хватается судорожно, не ощущая явной ответной реакции. пульс есть — значит успел. кран в ванной настежь открывает, пропихивает тело за шторку и поворачивает рычажок, пропуская воду в лейку. обливает ледяной водой лицо, одежду и трясет за плечи. слышит мычание неразборчивое и, за чужое чернильное каре голову откидывая, заставляет глотать воду. пропихивает с трудом в рот сережин пальцы и на корень языка давит, дерет его короткими ногтям, вперед подталкивает, складывает тело безвольное чуть ли не напополам. повторяет вновь и вновь, пока откашливая все, в темноте чужие зеленые глаза не виновато совсем сверкают огоньком, провоцирующим. ни спасибо, ни слова любви. только руки, как клешни, вцепившиеся до крови, отпускать не хотят. а делать ничего не приходится. полотенце накидывает на плечи чужие, потряхивающиеся от холода. с водой в трубы канализационные спускает меф и виски отцовский. закуривает сигарету уже прямо там — в ванной на полу, наплевав на мать, что утром со смены придет. только перед сережей на колени опускается и за скулы хватается, чувствует, как под давлением и силой кожа краснеет, как акумов нос вновь и вновь шмыгает, как вода с чернильных прядей скатывается. звук кап-кап на плитку и по-новой. живой перед ним, все еще дышащий. выпускает в потолок дым едкий, подставляет фильтр и к чужим губам услужливо, стараясь дрожь в пальцах унять. вопреки волнению нарастающему, руки с чужими в плотный замок переплетает. по выпирающим костяшкам большим пальцем поглаживает. — мать придет через пару часов, — вслух говорит голосом, осипшим от молчания затяжного, со лба акумы влажные волосы убирает, прислоняется губами в целомудренном поцелуе. — не круто это. поднимаются не спеша, лужи воды оставляя позади и снимая по пути в спальню всю одежду. сережа позволяет высушить себя, смирно сидит у батареи раскаленной, и заботой, пропитанные движения махровым полотенцем чувствует. то, как меж лопаток проходятся, как каждую конечность приподнимают нежно, как копну ерошат. а сам слабое отражение в инее на стекле рассматривает и в улыбке слабой заходится, только уголки приподнимает. они оба застывают там — в зеркале. но курседов уперто делится теплом, разделяет по привычке все на двоих. и сигарету, и постель, и любовь.