Благотворительность

      Они курят травку. Медленно, тягая один косяк на двоих, пускают в воздух кольца вязкого дыма и прикрывают глаза, забывая каждый о своем. Он — о том, что в роли Бродяги получил от парочки ушлепков по спине и в бок (травка отлично снимала напряжение, кстати), но в ответ проломил одному череп, а второму — выдернул из сустава плечо; она — о том, что снова поругалась с Питером, и, не имея другого места для ночевки — вообще возможности куда-либо пойти, — пришла к нему.       Определенно не то, что Майлз Г. Моралес ожидал увидеть даже не за дверью, но за окном комнаты его общежития. Гвен Стейси с понурой головой, легким румянцем и невероятным спектром эмоций, лишь половина которых — «И зачем я вообще сюда пришла? Какое ему до меня дело?» — относилась к нему, стояла на пожарной лестнице, так «удачно» по мнению Майлза, расположившаяся у их комнаты. На улице — дождь, и Ганке уехал к родителям на выходные.       Он не мог ее не впустить.       Но говорить им было особо не о чем: Майлз о многом, конечно, хотел бы ее спросить — об отце, Питере и его работе в «Оскорпе», о прочей дребедени, происходящей в ее жизни, но спросить — значит, выдать себя: что он следил за ней во время подработки Бродягой, что он заинтригован и, как следствие, напугать. Он не хотел ее пугать, а сама она вряд ли расскажет — не тот уровень доверия, несмотря на обмен интимными фото.       Гвен сосет ему. За деньги. Каждые выходные уже на протяжении двух месяцев, и Майлзу интересно, насколько же велик долг ее отца, как плохо у ее семьи с деньгами, что она согласилась на его предложение достаточно быстро для девочки-припевочки, выглядящей на пять с плюсом и заглатывающей на все десять.       Однако она выдыхает дым через приоткрытый рот — пухлые, знакомые губы, обычно смыкающиеся вокруг его члена, — и Майлз уверен: в том, как она жмурится, старается сосредоточиться и одновременно отвлечься, есть его вина. Хотя бы часть.       И ему это нравится.       — О чем думаешь? — он касается кончиков ее пальцев, как бы невзначай, но специально: чтобы не смогла отвлечься, мысль метнулась обратно к нему, и вздох, на удивление не переходящий в кашель после травки, спешно вырвался из груди.       Гвен открывает глаза.       — Мы можем не говорить? — в полумраке комнаты, освещенной одним компьютером, не видно ее покрасневших белков и припухших век. Есть вероятность, что по щекам, когда она пришла, стекал вовсе не дождь, но, опять же, у них не те отношения, чтобы болтать и спрашивать. И то, как Гвен смотрит на него, сидя на полу, вытянув ноги, это подтверждает.       Майлз затягивается косяком, сжимает его там же, где недавно касалась она, лишь единожды узнав на ощупь ее губы.       — Так-то в тишине сидеть — тоже не вариант, — парирует он и не успевает намекнуть хотя бы на музыку.       — И что ты предлагаешь? — как ее хмурые бровки привлекают, цепляют взгляд.       Сладкая, лучше бы ты не спрашивала.       — Мы можем заняться сексом? — наверное, она ждала чего-то подобного, потому что привычного возмущения не следует. Гвен не взрывается, не настаивает, не напоминает о долбанных условиях их чертового договора, который Майлз все пытается расширить, она просто смотрит — пристально, не мигая. Кажется, в последнем виновата травка. — Я заплачу.       Гвен говорила, что без «работы» деньги ей не нужны, даже если Майлз сожжет их у нее на глазах или отдаст прохожему. Ей «не нужна благотворительность».       Он припоминает ей это:       — Ну а мне не нужен секс без денег.       И лжет. Майлз уверен: в последний раз она тоже лгала, но деньги — это то, что их объединяет, позволяет оказаться вместе пусть и ненадолго. И если Гвен не хочет принимать его помощь просто так, не хочет делиться секретами и опасениями за дружбу с тем же Питером Паркером и насчет его опасной подработки в «Оскорпе» — хорошо, для Майлза-Бродяги пять сотен минусом или плюсом не сыграют роли; для нее же это недельный заработок ее отца, и они ей нужны.       — Без резинки не буду, — говорит, и Майлз усмехается. Вот она, старая добрая Гвен Стейси, что думает мозгами и конспирологическими теориями, как бы скрыть от академии то, что все и так знают: они спят вместе — ну, Гвен ему сосет, но без разницы.       Сейчас они переспят, и тогда слушки из полуправды превратятся в самую настоящую правду. Гвен выйдет из мужского общежития — по пожарной лестнице или нет, — и за ними закрепится статус пары. Майлзу даже делать ничего не придется.       — Ну, тогда тебе повезло, — хрипло произносит он, облизывая кончики пальцев, и тушит недокуренный косяк. Майлз поднимается с пола, не покачиваясь, вновь возвышается над Гвен, вставшей чуть раньше, — она такая низкая без каблуков, — и достает — нет, не из прикроватной, — но тумбочки рабочего стола, пошарившись в разнообразных мелочах, нераспакованную пачку презервативов.       В свете горящего монитора компьютера она выглядит впечатляющей, и Гвен смотрит даже чересчур долго — будто решая для себя, решаясь с концами, пойдет она на это или нет, стоит ли ее тело вообще хоть сколько-то. Ведь черт бы с ним — со ртом, но она, ее…       — Я все еще могу отдать деньги тебе просто так, — но Майлз подталкивает, толкает в пропасть. Ему не нужны сожаления, не нужны колебания — нужен ее резвый взгляд, живой ум и почти отчаянная потребность, нужда если не в нем, то хотя бы в его части — деньгах. Майлз уже говорил: он бы дал их ей за так — за красивые глаза и все то, что узнал, следя за ней в роли Бродяги, но Гвен Стейси не была бы собой, если бы…       — Мне не нужна благотворительность, — не упрямилась до конца. Майлз осклабляется: овечка попала в капкан.       — Тогда договорились, — что-то в ее голубых глазах меняется (сожаление?), но тут же пропадает. Майлз бросает упаковку презервативов на нижнюю койку: уж прости, Ганке, они не полезут на верхнюю, дабы потрахаться, еще свалятся ненароком, — и поворачивается к ней. — Но раз уж деньги мои, условия — тоже.       Гвен сглатывает. На место пропавшего сожаления приходит тревожность и нечто, что заставляет ее вздохнуть, смять края короткой клетчатой юбки.       В смысле, это же Майлз? Они и так уже пересекли все возможные границы, и пусть он с каждым разом просил от нее еще и еще, мягко, медленно — так, чтобы она сама того захотела, как поцелуй на водонапорной башне, — ему нет смысла, да и желания сделать ей больно, навредить.       — Слушаю, — оттого ее плечи расслабляются. Все, что его не удовлетворяло в очаровательной мордашке перед собой, выветривается, оставляя после себя тяжелые веки от травки, покрасневшие белки и матово-голубое свечение благодаря экрану монитора.       — Первое: ты раздеваешься сама, но так, чтобы я тебя видел и чтобы ты видела меня — никаких глаз в пол, — что ж, этого следовало ожидать. Судя по тому, сколько раз он хотел, чтобы она взглянула ему в глаза во время минета. — Второе: ты сверху.       Гвен удивляется, позволяет обойти себя.       — А что так, спина болит? — не подозревая, насколько права. Спина действительно побаливает, и Майлзу было бы неплохо на нее не ложиться, раз уж на то пошло, потому что свежие корочки могут содраться и кровотечение пойдет вновь, однако он откладывает косяк в пепельницу, не беспокоясь, что с утра его найдут, и посылает Гвен самую акулью и вместе с тем очаровательную ухмылку, от которой у нее сводит низ живота.       — Я уже видел твою макушку, пока ты мне сосала, а сейчас хочу увидеть твое лицо, — она краснеет. Непреднамеренно, случайно — так, что не может проконтролировать ни контраст на белой коже, ни куда деть глаза.       Майлз полностью удовлетворен результатом, он закладывает прядь волос ей за ухо, вспоминая о том, что неплохо было бы купить и второй ободок — на про запас, — и держать его здесь, «на всякий — такой — случай». Садится на кровать Ганке.       — Ну? И где мое представление? — он расслабленно свешивает запястье с колена, впервые смотря на нее снизу-вверх, и если каждый раз будет сопровождаться таким выражением лица у нее, Майлз готов ходить перед ней на корточках.       Ну, или поднимать ее на руки — как карта ляжет.       Гвен подбирает нижнюю губу под верхней, оглядывает комнату вокруг себя и вздрагивает, когда Майлз твердо напоминает: смотри на меня.       Гвен смотрит. Прямо, не мигая — в этот раз уже из выдержки, силы воли, хоть тело так и норовит сдаться, опустить голову, плечи, что угодно, ее саму вновь поставить перед Майлзом на колени, где между ними — только минет за деньги, и у Гвен есть отмазка не смотреть ему в глаза.       Майлз видит ее колебание. Он наблюдает и ждет, когда принципы, оставшиеся в ее накуренном мозге, все-таки победят, и Гвен откажется.       — Ладно, — но она делает вдох и медленно достает белую рубашку из юбки (Майлз уже говорил, что она — типичная отличница при свете дня?) А при свете экрана монитора…       Она расстегивает пуговицы, сверху-вниз, обнажает обычный белый лифчик, впалый живот, резко, будто на выдохе, сдергивает с себя рубашку, так по-ненужному накидывая ее «правильно» на спинку компьютерного стула, чтобы не помялась, игнорирует короткую клетчатую юбку и переключается на белые длинные гольфы, что не идут ни в какое сравнение с ее ногами ни по длине, ни белизне. Майлз прослеживает каждый дюйм: от тонких щиколоток по тренированным икрам и до упругих, сочных бедер — он знал, что она занималась балетом, тратила долгие часы, оттачивая технику до совершенства, как он — в спортивном зале, но Гвен зачастую носила юбки, никаких облегающих джинсов, отчего оценить полноту во всех смыслах ее бедер не удавалось до этого момента и блядский боже…       Стараясь игнорировать жадный, испытующий взгляд, блуждающий по ее телу, Гвен расстегивает клетчатую юбку, позволяет ей упасть на пол и не поднимает назад; ее колени сведены вместе, что выдает нервозность. Неужели это ее первый раз? думает мельком Майлз, но следом в нем сталкиваются ощущение неправильного, за деньги, серьезно? и удовлетворение: даже если за деньги, она будет принадлежать ему, безвозвратно и всецело, и ни с кем другим он не станет ее делить. Нижнее белье не сочетается — она определенно не планировала никого сегодня соблазнять, но так даже лучше — видеть это смущение, ползущее все ниже и ниже, со скул по шее и до вершинок грудей, до которых Майлз еще доберется, поднимает в нем волну предвкушения, собственничества и желания поработить, вместе с тем защитив от всего мира.       Он протягивает руку, которую она с задержкой принимает.       — Иди к папочке, — и тут же фыркает.       — Еще раз так себя назовешь, останешься без секса, — она старается не дрожать, не реагировать так сильно, когда встает по обе стороны его ног, а немного шершавые ладони касаются ее под коленями, ведут дорожки вверх и вниз, вензелями и прямыми линиями. Майлз вскидывает голову: шикарный вид — и даже шутить про деньги не хочется.       — Тебе стоит выкинуть свой телефон, — вместо этого говорит он, и ладони как-то сами собой накрывают ее ягодицы. Гвен сжимает зубы, но напряжение и начинающийся жар между ног, так пошло раздвинутых сейчас, все равно достигают Майлза. Он доволен, словно Чеширский кот; если бы в их мире существовали сказки, он бы подумал, что попал в одну из них. — Его камера сосет лучше, чем ты, и для него это не комплимент.       Потому что сравнивать то немного блеклое нечто, содержащее в себе светлую фигурку с довольно узкими бедрами на смятой постели в ее комнате, с тем, что он видит перед собой сейчас, нельзя — просто небо и земля: все еще упругие бедра, залитые таким же дерьмовым освещением, но, Майлз готов поклясться, различает на них голубоватые венки, улавливает крупицы родинок — возле пупка одну и две, еще меньше, у кромки белья. Он ставит себе цель поцеловать каждую, начиная с впалого живота, что втягивается сильнее — Гвен вдыхает, — когда его губы касаются ее кожи, обжигают и захватывают, оставляют влажный след.       Боже, у нее сейчас подогнутся ноги. А ведь это — лишь начало пути, но его ладони, так нагло, по-хозяйски блуждающие по нижней части ее тела, касающиеся всего, до чего могут дотянуться, вызывают мурашки, поднимают волну, готовую взорваться при небольшом поддразнивании, поцелуе еще ниже, горячем выдохе, уже взрывается.       Майлз притягивает Гвен к себе ближе, но не позволяет, не дает сигнала, чтобы она села к нему на колени, и изводит, заставляет запрокинуть голову тем, как кончики его пальцев забираются под пояс серых — таких невзрачных, она явно должна была надеть нечто получше, — трусиков, но не собираясь проникать сразу под них. Он дразнится, играется, с ней и ее нервной системой, целует то там, то сям, и Гвен не знает, она жмурится, выдыхая неровно в потолок, куда прилетит следующий «удар».       — Я куплю тебе новый, — произносит он, и вместе с тихим «что?» из Гвен вырывается хнык. Майлз достигает двух родинок на бедре, поставив ее ногу на край кровати. Чтобы не упасть, Гвен цепляется за верхнюю койку; такая чувствительная, думает Майлз, но еще рано — слишком рано доводить до конца. — И будешь присылать фото всякий раз, когда подумаешь обо мне — в белье, без белья. Последнее предпочтительнее.       Гвен стискивает челюсть. Губы, игравшиеся с чувствительным местом на бедре, родинками, заменяются языком — настойчивым и властным, и воспоминания о том, как Майлз вжал ее в перила на водонапорной башне, поцеловав, вновь отбирают кислород.       — Ты мастурбировал? — она даже открывает глаза от того, насколько внезапный и необдуманный задает вопрос. Аккуратно, изучая, но не теряя лица, которое уже давно потеряла, растворила в краске, она опускает подбородок, Майлз поднимает свой и они встречаются глазами. В нем — искренний интерес и немного лукавства. — На фото.       Отчего ответ кажется таким важным. Она хочет знать. Гвен, черт возьми, долбаных десять минут ждала хоть какой-то реакции на то, на что решилась совсем безрассудно, и, конечно, ей было бы приятно узнать, что она завела его одной фотографией, что Майлз Г. Моралес в принципе заинтересован в ее теле, а не только губах и проворном языке, ласкающих его член. Однако, даже получив в ответ фото со стояком, ей было бы обидно и немножечко горько услышать «нет».       Поэтому, видя на ее лице эти метаморфозы, как эмоции сменяют одна другую, и Гвен проваливается в попытке их спрятать, Майлз не смеется насчет самостоятельно встающих членов. Он впивается в ее бедро зубами, оставляя след на память:       — Да, — и тут же проводит по красноте языком.       Сердце Гвен екает, стучит в ушах. Волна из какого-то необъяснимого облегчения и довольства, трепет проносится в груди, выливаясь в чересчур радостный, ни разу не замеченный, конечно, Майлзом вдох.       — Мне кажется, или для секса ты слишком одет? — и если в ней были какие-то остатки сомнений и неловкости, то после осознания собственной привлекательности в его глазах, она их уничтожает. Гвен Стейси уже не дрожит и помогает Майлзу снять с себя просторную кофту с рукавами. — Что это?       Хмурится, замечая кровоподтек на плече, и тревога отражается в ней, расцветает калейдоскопом. Майлз перехватывает девичью руку:       — Никаких личных вопросов, сладкая, помнишь? — потому что врать насчет драки в подворотне, о том, что ударился и наткнулся где-то в общежитии на ржавый болт, торчащий из стены, бесполезно. К тому же, тактика обороны личного пространства и безмолвность работают против Гвен: возможно, впервые с начала их, так сказать, «отношений» она жалеет о выставленном ею же правиле и когда-нибудь сделает для него исключение. А пока он переключает ее внимание, целует кончики пальцев, накрашенных нюдовым лаком. — Заживет.       Но она ему не верит. Косится на кровоподтек.       — Не заставляй меня вдавливать тебя лицом в матрас, Стейси, — и отрезает, не желая развивать тему.       Светло-голубые глаза Гвен распахиваются и через секунду стыдливо опускаются. Она могла бы ему столько всего сказать, столько лекций об оказании медицинской помощи прочитать… черт, да по ней же видно, что она хоть каплю, но волнуется за него! Однако Майлз пресекает: чем меньше она будет знать о нем, как о Бродяге, соприкасаться во всех смыслах этого слова с его ранами, делами или, не дай бог, попадет случайно или специально в одно из них, тем лучше.       Для них обоих.       — Прости, — тихо произносит она и все же рискует: — Просто… позволь мне после позаботиться о тебе?       Майлзу не нравится, что он задумывается над ее вопросом, прежде настояв на обратном.       — Сначала позаботься обо мне в одном деле, а уж потом берись за другое, — бросает небрежно, насколько это возможно, и наконец опускает, тянет ее вниз к себе на колени. Где Гвен при приближении чувствует эрекцию.       — Уже? Мы ведь только начали, — попытка в юмор, и Гвен как-то быстро забывает о кровоподтеке. Если с фото она увидела лишь результат и его словесное подтверждение, то сейчас ощущает и точно знает, что ничего и никто из этой комнаты, кроме нее не мог произвести на Майлза такой эффект.       И он позволяет ей насладиться этим чувством. Ощущением всевластия, подобия насмешки, совсем чуть-чуть, пусть порадуется девочка, — чтобы через пару мгновений прервать ее хихиканье, отобрать вдох лишь тем, как его пальцы медленно касаются ее живота, собирают на нем мурашки и ведут куда-то за спину, вверх — к поясу лифчика, который, как кажется Майлзу — он видит это в Гвен, — она хотела бы, чтобы он снял. Но он не станет.       Их отношения строятся на правилах, и хоть ему до чертиков они осточертели, он будет придерживаться их — пусть Гвен сама снимет лифчик, белье, пусть сама перед ним ляжет, покорно раздвинув ноги — здесь он ей поможет, так уж и быть, — он изведет ее до истомы, доведет до крика и мольбы. Он заставит ее, покажет, кто кого.       Поэтому он отпускает лифчик, так его и не расстегнув — Гвен хочет пошутить про неспособность справиться с простой застежкой, но она быстро улавливает ухмылку Майлза и чувствует, как его умелые пальцы перебираются вперед, накрывают ее грудь, слегка сжимая. Аккуратная, небольшая, способная уместиться в одной ладони — даже сейчас, несильно сжав, Майлз ощущает сквозь плотную ткань чашечек твердые соски. Им хочется внимания, и Гвен двигает бедрами, стоит наощупь определить один из них, стиснуть грубее.       Хнык. Неконтролируемый, растворившийся мгновенно в воздухе. Гвен запрокидывает голову, и ее кудри рассыпаются по лопаткам светлым фонтаном, она прикрывает глаза, ресницы дрожат, и от этого вида — того, как она сидит у него на коленях, постепенно, миллиметр за миллиметром, чтобы он не заметил, приближаясь промежностью к его члену, в жажде трения — в Майлзе растет, взрывается любопытство: раскрыть все доступные границы, узнать, в каких точках она наиболее чувствительна, всегда ли так быстро и ярко заводится, и проследить — чтобы этого никто больше не увидел.       — М-майлз… — шепчет она, когда думает, что вот-вот маленькая мечта исполнится, и резким движением Майлз задерет лифчик, наконец прикоснется к обнаженной груди…       — Что, «уже»? — но нет. Этот самодовольный засранец не менее самодовольно улыбается, когда ее веки распахиваются, и Гвен может увидеть эту насмешку, чертят в глазах, покраснеть от того, насколько глупо попалась. — Мы ведь только начали.       Майлз возвращает ей ее же фразу, выкрученную на остроту в сотню раз, и не дает вздохнуть, сглотнуть вязкую слюну. Он вытаскивает юркие пальцы из-под косточек лифчика, из-за которых ее и посетила радостная мысль, и на их место приходят его губы. Мягкие, пухлые, нежные, но умеющие быть безжалостными и страстными.       Гвен стонет. Сейчас они именно такие, Майлз вжимается ими в кожу, прикусывает зубами, оставляя засос, и она не может, тело следует само: Гвен приподнимается с колен, цель достичь его члена пресекается, подменяется другой, и выгибается. Выставляет всю себя на блюде, лишь бы Майлз молчал, целовал, кусал — делал все то, от представления чего у нее изредка перехватывало дыхания по ночам, в особенности — после интимфото.       Майлз скользит по линии живота языком — будь его воля, он бы всю ее исполосовал, отметил, чтобы не получилось ни от кого скрыть, каждое пятнышко напоминало о нем, стоило раздеться — наедине с самой собой или кем-то другим, — чтобы они не прошли так же быстро, как тот единственный, оставленный на водонапорной башне. А если и пропадут — Майлз поставит новые.       — Майлз! — вырывается из нее, и он продолжает вести вниз, попеременно целуя и несильно прикусывая. Чтобы Гвен лишь осознала, получила мозговой сигнал, где все ниже и ниже оказываются его зубы, дрожала от предвкушения, ожидания очередного укуса и разочаровывалась, получая вместо чего-то жесткого и резкого неимоверную, практически невыносимую ласку.       Майлз жжет ей кожу — своим дыханием, поддразниваниями. Он выкручивает ее нервную систему на максимум, не отвлекаясь на судорожные вздохи, когда ее легкие учащенно хватают воздух, пропитанный парами травки, и она вновь оказывается перед ним на ногах. Тонкие руки стискивают перила верхней койки, чтобы не упасть.       Майлз не позволит ей упасть.       Придерживает ее за ягодицы, что не помогает, делает хуже, и легким движением пальца немо просит поднять, вернуть босую ступню на край постели. И без приближения можно понять, почувствовать запах, насколько сильно Гвен возбуждена: терпкий, манящий и дразнящий аромат, от которого под языком копится слюна.       Он мог уничтожить ее в этот момент. Пустить в ход весь словарный запас английского и испанского, который она бы поняла — четыре с плюсом, да? — чтобы заставить ее покраснеть, засунуть свой маленький острый язычок с его колкостями куда подальше, и оставить безропотно стонать, но не делает этого. Майлз молчит — прикасается к колену, втягивая тянущийся от кожи запах, смесь пота и ее желания, проводит губами медленно дорожку…       — Майлз! — Гвен впивается в перила сильнее, и ей плевать, что сейчас ночь, студенты спят, и ее крик — женский в мужском общежитии — говорит сам за себя. Майлз удерживает ее за бедро, чтобы не убежала, не посмела вывернуться, хотя это — последнее, о чем бы подумала Гвен. Она льнет к нему, тянется. — Майлз…       Он видит ее промокшее белье. Такой контраст на светлой хлопковой ткани, и резко очерченный, пьянящий аромат. Майлз хочет в него впиться — губами, носом, проникнуть и собрать каждую каплю языком, — хочет окончательно испортить ее нижнее белье, порвать и выкинуть — оставить себе как напоминание, — купить ей другое, десятки других комплектов, каких пожелает, и чтобы она ходила в них перед ним. Если честно, он бы с удовольствием порвал ткань прямо сейчас и заставил ее возвращаться домой вот так, однако Гвен все еще носит юбку, по улицам гуляет ветер и полоумные придурки, и эгоистичное собственническое чувство, распространившееся на все сто семьдесят сантиметров ее тела, не позволяет, давит и уничтожает этот порыв.       Он достигает родинок на бедре, под сорванный вздох и собственное имя обводит их языком и почти касается кромки белья.       — Ты хочешь этого? — Майлз больше выдыхает, нежели говорит, в голос проникает хрипотца. Он целует Гвен в низ живота, не особо уверенный, что Гвен вообще его услышала за хныканьем, которое из нее вырывается, или поняла, насчет чего он спрашивал, насколько ли это уместный вопрос, когда она перед ним, горячая и возбужденная, стоит в нижнем белье, промокшая насквозь, его член упирается в ширинку джинсов, а губы порхают садистски-нежно, убивают кожу над поясом девичьих трусиков. Он хочет ее ответ.       А после — просто ее.       — Д-да, — но Гвен его слышала, и ей требовалось время не подумать, а чтобы собрать мозги в кучу, пустить усилия, с какими она удерживала перила верхней койки, в нечто, более-менее похожее на ответ. Хотела ли она? Да. Хотела ли она Майлза? Определенно. Безраздельно? Стопроцентно. — Да, я хочу этого.       Поэтому она тратит остатки своей гордости, сил и чего-то, от чего заходится сердце в представлении, крохотной мысли, насколько Майлз Г. Моралес близок к ее промежности, осознания предложения и того, что может за ним пойти. Гвен изгибается в пояснице, как бы намекая, прося — боже, она готова взмолить прямо так, просто позволь ей… дай… возьми…       И вскрикивает, когда, наплевав на свои же правила, не выдержав, Майлз отодвигает насквозь промокшее нижнее белье и впивается губами.       — Майлз! — если прежние ее крики могли не услышать или услышали не все, то этот… у Гвен не хватает мозгов, в какую задницу она попала, выкрикнув его имя таким тоном и мольбой. Впрочем, ей и не до этого: Майлз крепче перехватывает ее бедро, ставит удобнее, чтобы было проще и легче подобраться, вынуждая встать на носочек, и вонзается словно дикое, опьяненное животное, сминает клитор, слегка втягивает в рот.       Гвен хнычет. Ее разрывает — от ощущений, эмоций, травка уже давно выветрилась и головы, поэтому спихнуть на нее все безрассудства, совершенные велением души и тела, не удастся, и это еще один удар. Она согласилась на секс с Майлзом, переступила собственный запрет, расширила их уговор и боже, почему она не сделала этого раньше?!       Его губы, мягкие, настойчивые — они проходятся по нежной коже, там, где ее никто, кроме нее самой никогда не касался, опускаются ниже, чтобы смахнуть капающую — Гвен по-настоящему течет, — смазку, ее сок, и проникнуть внутрь языком.       Горячим, юрким. Гвен показалось, что она кричала, но оглохла, не слышит даже собственного сердца — лишь белый шум, среди которого — ее короткие, отрывистые вздохи и приглушенные стоны. Она жмурится и не чувствует ничего, кроме толчков Майлза и того, как отчаянно цепляется одной рукой за перила, грозясь перевернуть кровать, и второй дергая его за вечно заплетенные косы.       Она придвигается ближе, выгибается насколько позволяет растяжка балерины и хнычет, насаживается, она двигает бедрами и мотает головой, жалея, что они до сих пор не лежат на кровати, Майлз сидит перед ней, и она видит его эрекцию — боже, его член, пересыхает во рту, — и вместе с тем, на границе плывущего сознания в ней возникает вопрос: если он так хорош, если у него есть опыт и он умеет обращаться с женщинами — сколько их было? Почему от этого колет в груди? — то почему платит ей деньги за минет? Почему деньги? Почему ей?       «Ты мастурбировал? На фото»       «Да».       Она хочет быть единственной.       — Майлз! — ее словно окатывают ледяной водой, когда он внезапно отстраняется. Его нос, губы, немного щеки и подбородок блестят от ее сока, пока Майлз не стирает тыльной стороной ладони с себя все.       Его взгляд затуманенный, тяжелый — если бы в мире существовал хоть один наркотик, который действовал так же, у Гвен были бы проблемы с зависимостью, — он шарит по ее изможденному, возбужденному телу, замечая капельки пота и откровенную влагу, стекающую меж бедер.       — Раздевайся, — рыкает он, но не злобно. Гвен понимает: это — чистая похоть, он хочет ее, хочет так же сильно, как и она его, оттого не медлит. Даже если она упадет, Гвен отцепляется от перил, наблюдая не без сожаления побелевшие ладони и красные следы, очевидно они будут завтра болеть, но быстро переключается на нижнее белье.       Пальцы одеревенели, не слушаются, но у Гвен нет времени — она не хочет ждать, — чтобы они пришли в себя. Стягивает лифчик через голову, не расстегнув, вызывает рядом самодовольный смешок, но не успевает взорваться раздражением — стоит лишь взглянуть, какими рваными движениями Майлз сам снимает с себя джинсы — спешно, агрессивно, будь у него достаточно сил или желания он бы точно порвал к чертям ткань, — и стонет в облегчении, когда хотя бы одни оковы падают, и член упирается не так болезненно в трусы.       Член Майлза. Сколько раз Гвен его целовала, поглощала, посасывала и откровенно сосала, насаживаясь ртом. Чуть меньше представляла в себе, как он бы в нее вколачивался в отчаянии и страсти… И теперь он действительно окажется в ней.       Сглотнув слюну, Гвен помогает Майлзу освободиться от остатков одежды, вздрагивает, когда пальцы Майлза наконец достигают ее трусиков и ведут их вниз. Она даже не успевает ощутить их полностью на полу — Майлз уже тащит ее на кровать, позволяет сесть меж разведенных ног и тихо стонет (боже, хоть бы она не обратила внимание на его спину, это ощущается намного хуже, чем он думал). Гвен хватает упаковку презервативов, скребет ногтями по полиэтилену — неудачно, еще раз и еще, почти дерет.       — Полегче, сладкая, — ухмыляется он, — я никуда не убегу.       На что получает острый, колкий взгляд. Гвен косится на стоявший член, с сомнением и долей издевки спрашивая:       — Мне провозиться до завтра? — как бы говоря между строк.       Майлз вырывает у нее упаковку презервативов из рук, заставляя мурлыкнуть в области груди, и наконец вскрывает. К ним возвращается торопливость, предвкушение давит на мозги, отчего Гвен выхватывает обратно фольгированный квадратик и, чуть поколебавшись, практически дотянув презерватив до рта, с помощью которого, как показалось Майлзу (и он знал почти наверняка), могла бы в легкую покрыть член одним «глотком», отбрасывает затею, возвращаясь к традиционным способам. Значит, в следующий раз, думает Майлз. Нежно обхватывает член, вызывая дрожь в пояснице вперемешку с болью от ран, и легким движением руки надевает презерватив. Очевидно довольная успешной попыткой, Гвен пускает по губам полуулыбку и быстро — быстрее, чем Майлз успевает отреагировать, протянуть к ней руку, вспомнив о возможном первом разе, — опускается на член.       Майлз стонет — сквозь стиснутые зубы; в Гвен узко, тепло и до чертиков приятно, отчего он не выдерживает, тело реагирует само, тут же толкаясь в нее и снова, вызывая теперь у обоих красноречивый стон. Он готов насадить ее сильнее, перевернуть на спину, ведь случилось то, о чем Майлз какое-то время думал и до последнего размышлял, что где-то здесь, вот сейчас Гвен даст заднюю, и он бы не поставил ей это в упрек, но обратная мысль, предвкушение, которым он эгоистично-собственнически потешил себя ранее, стреляет в висок.       Никакой боли, крика — даже от резкого движения Майлза, — никаких преград.       Наверное, у него слишком ошеломленное лицо.       — Ты же не думал, что я девственница? — ведь Гвен искренне смеется. Запрокидывая голову, отчего ее небольшая грудь соблазнительно покачивается, но вместо пытливого взгляда, пометки о том, чтобы добраться до нее языком, ртом и руками, Майлз повисает — смотрит не на грудь, а на обладательницу.       Нет, с одной стороны он рад, что Гвен не продала ему свою девственность (у девчонок вроде как сентиментальные заморочки насчет первого раза: только с любимым и тому подобная ересь), потому что это говорит о ее трезвом уме и остаточных принципах, в которые он верил, но с другой…       — Кто он? — Майлз щурится. Он блуждает по ее телу, представляя, сколько людей видело эту грациозную красоту, сколько касалось и покрывало поцелуями ее грудь, талию и низ живота, сколько их было до него, отчего она так веселится и явно забавляется с его лица, и перебирает варианты: в ее окружении нет парней, помимо Питера Паркера, но тот не только влюблен в Мэри-Джейн Уотсон, но еще и тупо не рискнет обнять Гвен не по-дружески, поднять руку, не то что член.       Значит, это было до Майлза? Больше двух месяцев назад — он проверял: Гвен ни с кем не встречалась, всецело посвящала себя учебе, друзьям и отношениям с отцом, пыталась помогать ему деньгами, подрабатывала, у нее тупо не было времени на то, чтобы с кем-то видеться, спать…       Гвен наклоняет голову вбок. Ей доставляет безграничное удовольствие напряжение вперемешку с активным мыслительным процессом, проносящееся по лицу Майлза Г. Моралеса, обычно скрывающего свои истинные эмоции, и то, как пальцы сильнее впиваются в ее талию на особо драматичных и неправильных моментах. Ей нравится, что он испытывает по ее отношению сомнение, она бы рискнула поставить на ревность — о, Гвен бы многое отдала, если бы это была ревность.       — О, это забавная история, — поэтому рискует, ведет пальчиком по его прессу, затрагивает темную дорожку волос, идущую от пупка к лобку. Гвен играет с огнем, и она это знает — равно как и то, что Майлз вполне себе может фыркнуть, сказать, что это ее личное дело, они ничем друг другу не обязаны, но что-то чисто женское, а также в выражении лица Моралеса, подсказывает: он не фыркнет, не отпустит так просто, не оставит, он допытается…       Чтобы что, Майлз? Что ты будешь делать с этой информацией, если ей больше нескольких месяцев, полугода… года? Сколько Гвен вообще уже не девочка и почему он даже на секунду так наивно в это верил — она ведь, блять, согласилась ему сосать за деньги! Очевидно, что девушка, сентиментально относящаяся к первому разу и не имеющая подобного опыта достаточно, чтобы пресытиться (завались и не смей даже намекать, что она шлюха), не стала бы рассматривать подобное предложение — она бы дала ему в нос, оскорбившись, и убежала. Тогда…       Сколько, Гвен? Сколько их было и где они сейчас? Дай ему их имена — Майлз проверит, как далеко они свалили, будет поглядывать, чтобы не приближались и, клянется богом, займет время еще сильнее — чтобы не ушла, осталась, даже ради денег — пока, — сидела на его члене вот так, коварно улыбаясь.       «Это забавная история», — повторяется эхом ее смешок, и Майлз фыркает про себя. Никакая история не может быть забавной, если Гвен Стейси в ней лишается девственности.       Гвен закусывает нижнюю губу. Она не знает, о чем Майлз думает, но конкретно последняя мысль, как он морщит нос и отводит глаза, очевидно преисполненный всякого и о всяком, заставляет ее выдохнуть в трепете. Ему не все равно, ему интересно, он жаждет услышать, и оттого ее коварная и даже немного подлая сторона ликует. Гвен возвращает себе власть.       Хотя история вправду забавная. Ну, относительно: Гвен увлеклась во время мастурбации, и приятно-болезненное ощущение, когда тебя растягивает нечто, немного толще и длиннее чем собственные пальцы, полностью захватило ее, отчего она не заметила, как уже пятнадцать сантиметров флакончика крема, идеально подходящего и напрашивающегося на нечто подобное, свободно входили и выходили из нее, сопровождаясь пошлым, влажным звуком. Упс.       Майлз действительно бы посмеялся — он бы посмеялся даже над ней, ведь это — не то, каким должен быть первый раз у девушки, и Гвен неплохо так облажалась, но… он не знает, и эта неизвестность его убивает.       — Так кто? — повторяет Майлз. Улыбка Гвен расширяется.       — Никаких личных вопросов, сладкий, помнишь? — возвращает она ему, и в любой другой ситуации Майлз бы отступил, отнесся с пониманием к нежеланию делиться секретами. В конце концов у него самого были тайны о Бродяге, и он не мог требовать от Гвен честности, которую не мог дать в ответ, однако не сейчас — не в этой теме.       И не с теми чертятами в светло-голубых глазах, с которыми Гвен смотрит на него. Она вновь наклоняет голову вбок, а до Майлза доходит простая истина: Гвен играет с ним. На его чувствах, сжигающем дотла любопытстве и возрастающей ревности — она легко и ненавязчиво, с уверенностью овечки, еще не знающей, к какому хищнику попала, манипулирует им и надеется выиграть.       — Но я могу тебе рассказать, — и она почти выиграла. Ее лицо меняется на обеспокоенное, Майлз чувствует нервную дрожь в девичьих пальцах, по-прежнему ласкающих его пресс. — Если ты позволишь мне обработать твою рану…       Ах вот оно что и ради чего — почему Гвен сначала так быстро и легко отказалась от идеи промыть ему мозги насчет кровоподтека. Майлз ненадолго замолкает.       — Я передумал, — и пока Гвен не успевает среагировать, надумать и обмануться в ожиданиях, Майлз хватает ее за талию, выходя из жаркого лона, и переворачивает их. — Ты будешь снизу.       Гвен моргает. Что?       Короткое замешательство, которым пользуется Майлз не только чтобы встряхнуть Гвен, но и встряхнуться самому: пусть так, не девственница и это — тайна, покрытая мраком, однако это все еще ее прошлое, которое ему стоит просто принять (не зависимо от того, как сильно он хочет узнать и увидеть физиономию парня), Майлз не может его изменить — только смириться. Тогда как раны на нем — настоящее, и как бы Гвен ни играла в свою тонкую игру «я тебе — ты мне», она все еще не должна с этим соприкасаться, Майлз справится сам.       Он, черт возьми, два месяца удерживал себя от того, чтобы не завалиться к ней в дом с ушибленными ребрами или куда серьезными травмами, точно зная, что курсы медсестры, пройденные Гвен, подойдут как нельзя кстати и будут намного лучше, нежели грубые стяжки Аарона. И если Майлз сдастся сейчас, позволит эйфории от ее присутствия — обнаженной, во всех смыслах горячей и влажной, — на нем и под ним этому рассыпаться, то на кой хрен это было все, чего стоит его защита?       Не говоря уже о том, что если он даст слабину, позволит ей выиграть сейчас, Гвен поймет, что она, ее тело в любом виде и этот чертовски притягательный взгляд имеют над ним власть. Она не преминет этим воспользоваться в будущем — пусть не так резво и темпераментно, но все же. У нее будет оружие против него, и это плохо.       Майлз не может позволить ей его заполучить, даже подумать о самой возможности.       — М-Майлз? — неуверенно спрашивает Гвен, и он касается ее щеки. Обманчиво нежно — в данной ситуации есть лишь один выход, как можно ее от этого отвратить, показать, насколько ему неважно, — проводит большим пальцем по скуле, опускается ниже, накрывая ладонью шею, и чувствует нервное напряжение, дрожь на вдохе.       Майлз плотоядно усмехается: овечка попала в капкан, и она в нем и погибнет. Сладко, на медленном огне.       — Ты действительно вздумала играть со мной? — в голосе прослеживается хрипотца, когда его темный, блестящий взгляд следом за шероховатой ладонью блуждает по ее телу.       Дерьмовая светло-синяя подсветка экрана монитора облепляет со всех сторон и не позволяет, не скрывает ничего: лебединую шею и привычно-волнистые волосы, разбросанные по подушке веером, острые ключицы и вершинки грудей — все еще маленькой, аккуратной. Майлз проводит по ней рукой, минуя вздернутый сосок, вызывая в Гвен сдавленный вздох, и наслаждается — она хочет его, хочет везде и всюду, хочет как никогда раньше, и мурашки, гусиная кожа, идущая следом за его теплым прикосновением, дрожь говорят сами за себя. Гвен слабо выгибается и стискивает зубы, когда пальцы Майлза ощупывают, скользят по коже опасно-мягкими вензелями, готовые впиться, сжать, стиснуть и никогда не отпускать, вдоль впалого живота и достигают лобка.       Прекрасная, как и всегда, но сейчас — в особенности. Гвен похожа на полотно: чистый лист без каких-либо синяков, шрамов и царапин, — который так и тянет испортить. Майлз ведь художник? И пусть он давно не брался за краски, мимо такого просто не может пройти. Она оказалась под ним, мягкая и горячая, возбужденная, все еще белая, и Майлз улыбается, вспоминая совет одного из учителей: чтобы создавать искусство, не всегда нужны карандаши и бумага. Для настоящего художника инструментами может послужить все и вся.       В том числе его зубы и губы, когда холст — упругое, подтянутое девичье тело.       Гвен сглатывает.       — Майлз, я… — в ее голове все перемешивается, отражаясь на лице: смятение и трепет, какой-то хрупкий ужас — не обычной природы, как от опасности, но от предвкушения, заставляющее грудную клетку вздыматься быстрее. Она пытается свести ноги вместе, но Майлз мешает.       Он цокает языком.       — За попытку хвалю, но за остальное… — и обрушивается на нее кипящей лавой, вдавливает в кровать. — Ты пожалеешь, что вообще рискнула.       И впивается в шею зубами.       — Майлз! — вскрикивает Гвен, инстинктивно дергаясь. Небольшая грудь подскакивает, и его не стоит просить дважды, она будто сама прыгает ему в ладонь, чтобы он ее сжал, в этот раз — не обойдя вниманием сосок.       Майлз стискивает его, крутит меж пальцев, обещая без слов добраться до него чуть позже ртом, а пока продолжает кусать, впиваться в бледную шею, облизывать. Он проводит по наливающемуся красным следу, но не удовлетворяется одним.       — Майлз, — Гвен пытается его оттолкнуть и вместе с тем прижать как можно ближе. Ее пальцы дрожат у него на плече, оставляя полумесяцы от ногтей, а волосы мечутся, рассыпаются по подушке сильней. Гвен пропускает вдох.       Второй засос. У самой шеи, чтобы ни одна водолазка с самым длинным воротником в мире не смогла его скрыть. Майлз кусает ее челюсть, жалея, что не может оставить и на ней следов, но обещает отыграться на чем-нибудь другом — на всей Гвен, что посмела, рискнула, далась и попалась, он отплатит за все… в своей лучшей манере: через жестокость вперемешку со страстью и какой-то нежностью, что вызывало общение с Гвен на протяжении двух месяцев, заставляло думать о ней и ее комфорте, покупать нечто милое — как тот же ободок для волос, пока она ему сосет.       Майлз отводит ее колено в сторону, улавливая даже отсюда ее запах — запах и вкус, в котором утонул буквально пару минут назад и собирается вернуться. Испытать, прочувствовать вновь и вновь, пока не обезвожит, пока не иссушит, и Гвен не станет…       — Ruegame, — выдыхает на ухо, Гвен мотает головой. Майлз рычит: ее неповиновение, сразу же дающее надлом, возбуждает сильнее. Она из принципа держится, на грани. — ¡Ruega y tal vez te apiade!       Гвен стискивает зубы — выбор очевиден, — и Майлз спускается, не забыв при этом…       — Майлз! — он касается членом, проводит им меж ее ног. Толкается в клитор, пуская по позвоночнику дрожь, рассыпая самоуверенную, наглую и чертовскую соблазнительную Гвен Стейси в прах. Она давит, вжимается в подушку пальцами, надеясь, что та сможет впитать ее эмоции, спасти хотя бы ненадолго от него, но Майлз не дает, не позволяет. Она будет с ним, будет помнить, знать, будет чувствовать и изнывать.       Белым ключицам недолго оставаться таковыми — несколько грубо-нежных укусов, и первое покраснение горит под языком. Майлз целует девичью грудь, сдержав обещание, поддевает твердый сосок. Кусает, впивается жадно губами, ни на мгновение не снижая темп, он дышит, насыщается, наслаждается хныками и тем, как Гвен извивается, исступленно суча ногами по постели.       Она возвращает ладонь ему на плечо, но в этот раз вместо толчка — едва ощутимое давление. Гвен требует, тянет его вниз.       — Не так быстро, дорогая, — ловит на слабости с акульей улыбкой. Гвен думает, что, зажмурившись, избежит этой насмешки, изучения, но она по-прежнему слышит: нотки самодовольства, превосходства и прочего всего, с чем согласна, чему готова поддаться. — Мне нужно слово.       Но не совсем. Что ж, ее вина.       — Я сломаю тебя, — Майлз ведет ладонью вниз, по животу, собирая дрожь, не дает вздохнуть и заставляет задохнуться — такие вроде бы уже привычные движения, он делал так буквально пятнадцать минут назад, но Гвен все равно выворачивает. Она разводит ноги шире, но в отличие от прошлого раза, Майлз не стремиться дотронуться до ее промежности, обвести клитор, он останавливается, дразнится. Не ведет ни вперед, ни назад, и Гвен хочет толкнуться. Забавно. — Я могу делать это всю ночь. Готова вернуться домой послезавтра?       На самом деле, он серьезно заведен. Вид раскрепощенной, влажной, жаждущей Гвен Стейси под ним сводит с ума, и ее хныки, всхлипы, всеми силами пытающиеся умереть в дрожащем горле, то, как она откидывается на подушку, упирается в нее головой, выставляя на обозрение, ласку светло-голубой подсветки шею, полную красно-пурпурного, усыпанную засосами и следами, от которых не спасут ни высокие воротники, ни пластыри, ни самые плотные тональники в мире… Майлз едет крышей, ему хочется — ее, быть в ней, долбить и трахать до потери пульса, чтобы она забыла собственное имя, перестала понимать английский и испанский, вообще не смогла говорить — только стонать, стонать до дрожи и хрипа, стонать его имя.       — Майлз! — он вновь скользит членом по клитору. Не позволяет ворваться в безопасное местечко, островок каких-то мыслей, возможно, моральных устоев, что пропали, стоило ему заговорить о цене и предложить ей косяк. Стоило ей вообще ответить на его вопрос, прийти в принципе к нему.       — Ты хочешь его? — спрашивает Майлз, неимоверными усилиями сохраняя низкий темп. Поразительно, ей достаточно лишь сжать ноги (или попросить), и она получит куда больше трения, давления и удовольствия, но Гвен упрямится, за что-то хватается, пытается показаться кем-то, кем не является, когда уже выдала Майлзу себя всю. — Так возьми!       И входит в нее. Резко, не причиняя боли — от толчка у Майлза кружится голова, но главное, на что он обращает внимание, это Гвен — ее вскрик и то, как глаза ошалело распахиваются. Измученная и точно знающая, что ей ничего не достанется, от неожиданности она выгибается в позвоночнике. Ее словно окатывают ледяной водой, отчего мышцы сначала сжимаются, а после — расслабляются.       Она думает, что победила, думает, что справилась, раз Майлз несмотря на угрозы ее уничтожить, не сдержал обещания, однако разочарование — горькое для нее и сладкое для него: через рык и отчаяние, через неумолимое желание продолжить, он так же резко из нее выходит. Головокружение становится сильнее, под зажмуренными веками пляшут цветные пятна, и боль в плече дает о себе знать, но Майлз выдерживает, выстаивает на ногах.       Схватив ее под коленями, он вновь скользит членом по промежности, выбивает хнык. Давай, Гвен, говорит без слов, одна просьба — одна долбанная просьба, — и он исполнит все твои желания, поднимет тебя до рая, чтобы уронить в ад, свариться вместе.       Давай.       Всего лишь слово.       — Еще раз спрашиваю, — голос уже не поддается. Майлз проводит языком по пересохшим губам, чувствует Сахару в горле, которую не утолить и литром чистой воды — лишь ее соком, и смотрит почти безумно. — Ты хочешь его? — и чуть тише. — Хочешь меня?       И входит.       — Да!       Ломает.       Грубым, резвым толчком он разбивает остатки ее гордости, заставляет запрокинуть голову и сжаться вокруг его члена так сильно, что впору кончить. Майлз по-животному рыкает, ему не нужно больше слов, не нужно подтверждений; эта девчонка, занимавшая два месяцы его мысли, сдалась, и нет ничего прекраснее, нет ничего, что он бы хотел сильнее, нежели заставить ее последующие два месяца или вечность думать о нем так же, как он думал о ней.       — Майлз! — он входит до упора. Опирается ладонью на кровать, отчего на руках проступают мышцы, и вена на шее вздувается, — продержаться, твердит он, и это последняя мысль, которая его посещает.       Майлз стискивает зубы, когда она извивается, и теряет рассудок, стоит ей поддаться вперед, опустить на локоть и позволить ощутить.       Кожа к коже, ее губы порхают у него по шее, собирают тонкий слой пота, и выдыхает, вскрикивает и шепчет, бормочет. Что-то на испанском, что-то на английском, Майлз дал обещание, что она забудет оба языка, и этот шепот — словно издевка, подначивание. Он хватает ее под коленом, придвигает ближе, хотя больше некуда, и им проще слиться в единое целое, они почти сливаются, соприкасаются бедрами, ребрами, грудью и сердцами, и двигается.       От толчка скрипит кровать, что-то падает со второго яруса, но никто из них не реагирует. Гвен впивается в Майлза ногтями, обвив шею и соприкоснувшись губами с его ушной раковиной, она цепляется, царапается. Он почти не отрывается: короткие, резвые и практически дикие толчки — они не продержатся долго, Майлз это знает, но плевать, ведь глаза Гвен закатываются, экран монитора подсвечивает каждый укус-засос, цепочку из маленьких подтверждений «моя-моя-моя», рассыпанных по шее, и максимум, на что ее хватает, это его имя.       — Майлзмайлз… — она мотает головой и жмурится. Хочет продержаться еще немного, упертый характер не позволяет сдаться так просто, но Майлзу срать.       Он скользит ладонью меж их телами, разъединяет и интуитивно касается ее лобка.       — Майлз! — легкое прикосновение к напряженному клитору, обвести два раза, и Гвен пронзает электрический разряд.       Гвен выгибается, ее глаза ошалело распахиваются, и ладонь отталкивает его, заставляет откинуться, не прерывая ритма, оценить картину, едва не кончив от одного вида на нее. Длинные белые ноги, обхватившие его торс, дрожащие, абсолютно сладкие и влажные бедра, промежность с пульсирующим клитором, который он продолжает массировать, продлевая оргазм Гвен, впалый живот, ребра, которые можно пересчитать губами без права на вдох, грудь со вздернутыми сосками и россыпью укусов и ее лицо — абсолютно прекрасное, искаженное, уязвимое, немного хмурое и бесконечно красное. Плевать на поцелуи, плевать на минеты и деньги — если Майлз получит возможность видеть ее такой каждый день, доставлять удовольствие, быть единственным в ее жизни, он урвет ее, украдет.       И больше ничего не надо.       — Гвен! — он кончает с ее именем на губах. Грубо толкнувшись, Майлз задевает в ней какую-то точку, и Гвен сжимается сильнее. Достигнув своего оргазма, она наблюдает за ним: прежде спокойным, хладнокровным и местами жестоким, но сейчас — распаленным, возбужденным и почти отчаянным. Гвен скользит взглядом по точеному прессу, судорожно сжимающемуся, проводит по нему ладонью, жалея, что не оставила своих следов, по груди и плечу с кровоподтеком, она хватает взглядом и печатает в мозге картинку его широкой шеи с дрожащим горлом, тем, как он запрокидывает голову, жмурясь в потолок и оставляя синяки на ее бедрах в порыве громкого, просто оглушительного и сносящего разум оргазма, и позволяет рухнуть.       На нее, в ее объятия. Наплевав на тяжесть тела и латекс между ними, забитый спермой, она обхватывает его ногами, словно собираясь защитить от всего мира, и ощущает, довольствуется тем, как прежде быстрое, горячее дыхание постепенно замедляется в ее волосах.       — Блять, — наконец выдает Майлз спустя непродолжительное молчание. Язык с трудом отлепляется от неба.       Гвен хмыкает в смешке.       — Согласна, — и тут же хмурится, когда Майлз пытается отстраниться. — Стой!       Заминается, отводит взгляд.       Краснеет. Так, будто не она только что кончила под ним.       Майлз поднимает брови.       — Еще минутку, — и, немного погодя, падает обратно. Проводит ладонями по бокам, отзывающимися легкой дрожью, сгребает ее практически в охапку и позволяет сгрести себя, устраивается удобнее где-то на плече, чтобы ее было видно.       — Для тебя — хоть две, — и вызывает удивление, отраженное во взгляде. Два серебристых омута воззряются на него, оказываясь совсем близко. Но ближе к нему оказываются…       Ее губы.       Мягкие, пухлые, сладкие. Они прижимаются к его впервые за сегодняшний вечер, во второй раз за два месяца их сомнительных отношений и уговоров, и Майлз не знает, кто сократил расстояние первым. Они просто встретились на середине, и теперь он приподнимается на локте, вызывая тихий всхлип от того, что ему приходится из нее выйти, наклоняет голову вбок для большего удобства и проникает в рот языком.       Воздух быстро кончается, но даже так они не останавливаются. Глотнув немного кислорода, Майлз вновь притягивает Гвен, сминает ее нижнюю губу, прикусывает верхнюю и кружит, опустошает и без того пустую, рассеянную голову.       Оторвавшись, Гвен поглаживает скулу Майлза большим пальцем и всматривается, высматривает в карих омутах знакомые, почти родные зеленые крапинки, доставшиеся ему от матери.       — Как твое плечо? — спрашивает с возвращающимся волнением, и Майлзу лучше не говорить, что своими ноготками в момент оргазма она неплохо так его потрепала.       Он хмыкает.       — Нормально, — только бы не заглянула назад. — Секс — отличный анальгетик.       Края ее рта поднимаются в усмешке.       — Обращайся, — и тут же заминается, стоит понять, что фраза имеет второй смысл. Но нужно ли брать ее назад?       Хочет ли Гвен взять ее назад?..       — Я… — начинает Майлз, но она накрывает его рот ладонью.       Между ними — два месяца минетов, обмен фото и два поцелуя, один из которых произошел после секса сейчас. И главный вопрос не в том жалеет ли она, но хочет ли третий?       Расширить границы их уговора, чтобы Майлз действительно обратился к ней, и они занялись сексом уже без всякой травки, просто потому что захотелось — ему одному или им обоим, или, например, только ей. Может ли она обратиться к нему с такой просьбой и не получить смешок, подколку, но этот взгляд, полный страсти и желания, его руки, жадно блуждающие, изучающие ее тело, губы, оставляющие засосы, на которые ей будет страшно посмотреть в зеркале, его член, его тело, его всего?       Безраздельно, целиком.       Да.       И оттого убирает руку, Гвен целует его. Намного нежнее, чем в прошлый раз и особенно — на водонапорной башне, она аккуратно сминает губы Майлза и не погружается в рот языком. Гвен ощущает, как его ладони проходятся по бокам, поглаживают бедра и хватают их куда мягче, легче, лишь для того, чтобы Майлз их перевернул. Позволил ей оказаться сверху, ощутил тяжесть тела, с которым не хотел бы расставаться и которое не отпускает, даже когда кислород в легких кончается и кровоподтеки пачкают покрывало Ганке. Он этого не ощущает, все-таки секс — отличный анальгетик.       А когда на тебе сидит и улыбается, мягко проводит пальцами по торсу девушка, которая не выходит из головы вот уже два месяца, он особенно сладкий.       И анальгетик, и секс.

***

      Но реальность жестока, и она бьет Гвен по голове, когда, достигнув каждый своего второго оргазма, сквозь нежелание и томную усталость они наконец выпутались из конечностей друг друга, Майлз бросает пачку денег на стол.       Ах да.       — Здесь полторы, — произносит Майлз, натягивая кофту и скрывая кровоподтеки, которыми собирался заняться чуть позже в душе общежития. Еще не совсем утро, но лучше поторопиться, если не хочет нарваться на любопытных.       — Тысячи? — спрашивает она, не уверенная, дрожит ее голос взаправду или ей кажется. Гвен опускает глаза, внезапно ощущая жжение и то, как нечто неприятное, горькое давит на язык.       Неужели, ты думала, что что-то поменялось, Гвен? От одного секса? Майлз ведь предложил, он сказал, что заплатит, и ты согласилась, ты должна была этого ждать.       Так в чем же дело? Почему болит грудь?       — Ты хорошо поработала сегодня, — и разрывается сильнее, в нее вонзается нож, когда Майлз говорит, напоминает, вгоняя в прежние рамки, отношения «богатый мальчик и шлюшка, сосущая ему за деньги», хоть он никогда ее так не называл, и подходит к ней.       Если бы Гвен не замерла, обратившись статуей, она бы отпрянула, но нет. Она стоит, позволяет взять за подбородок, чтобы яркой краской, смесью эмоций, которые Майлз читает в ней, но с которыми ничего не может поделать — не сейчас, когда все шатко, хрупко, они только перешли грань, дойдя до секса, — выдать себя всю.       Он проводит пальцем по ее губам, сохранившим вкус их поцелуев, его тела и спермы. Гвен никогда не глотает, она поставила условие с самого начала, однако Майлз заметил двадцать минут назад, кончив ей в рот, что она готова была его нарушить. Сглотнуть, это многое значит, но с этим немного можно сделать.       Опять же — не сейчас.       — Закроешь дверь, когда будешь уходить, — последняя секунда, его пальцы пропадают, и холод обжигает кожу. Гвен вздыхает, кивнув.       — Да, конечно, — а после — чувствует, внутри нее все сжимается, когда той же рукой Майлз проводит по ее талии и мягко, чересчур мягко для того, кто предложил ей деньги, с кем у нее не было ничего, кроме двух месяцев минетов, обмена парой фото, одного секса и бесчисленного множества поцелуев только за сегодня, притягивает к себе.       Майлз ее целует. В висок, ощущает мягкость светлых волос, аромат шампуня и почти исчезнувший, излетный запах секса, обоюдного желания и неразделенных-разделенных чувств, которые никто из них не выражает.       — Будь осторожна, — после чего уходит.       Гвен кажется, что вместе с хлопком двери отрезается и какая-то часть ее мира. Комната пустеет, становится неприятной, безжизненной, холодной, Гвен хватает себя за плечи, хотя уже давно стоит одетой, ее бьет дрожь и вместе с тем легкая истерика. Она не должна так реагировать, она должна была это предвидеть, знать и не думать о том, «что, если…», наслаждаясь и погружаясь в несуществующую, сладкую негу, где у них с Майлзом… он может испытывать к ней…       Нет.       Она смотрит на деньги на столе. Полторы тысячи долларов — это огромная, фактически неподъемная для ее отца сумма, способная облегчить им жизнь на ближайшие недели три или даже месяц. Гвен никогда не держала у себя в руках столько, и, если честно, не горит желанием сделать, узнать, взять.       Ей хочется их выкинуть, вернуть Майлзу со словами «мне не надо», но не может, ведь это ложь: они нужны ей, она ради них и пошла на сделку с Майлзом, они оба знают об этом, и потому он ей платит, потому она их берет! Так почему же?..       Гвен потирает лоб. Ей нужно уходить, убираться отсюда. Бежать.       Из этой комнаты — кто вообще дернул ее пойти к нему? — от гнетущего, разрывающего душу чувства, множества чувств, что сталкиваются в ней, конфликтуют и заставляют, вынуждают сцепить зубы, тихонечко взвыть.       Ей не нужна благотворительность.       Гвен напоминает.       Ей нужны деньги Майлза Г. Моралеса, которых у него навалом, чтобы помочь отцу.       Убеждает, повторяет.       Ей не нужен секс без денег.       И проигрывает битву, опускаясь на стул.       Ей нужен он.