Иллюзия заботы, иллюзия любви

Микки помнил время, когда улыбался искренне, когда умел любить. Помнил, как хорошо относился к Васильеву, когда тот только появился в их со Светой жизни. Ему, слава богу, было почти четырнадцать. Васильев красиво ухаживал, водил Свету в рестораны, дарил цветы и украшения. Мишеньку тоже задаривал. Они даже выбирались куда-то все вместе, словно семья. Тётки со Светиной работы ахали, охали, говорили, что она настрадалась от мужиков-козлов и наконец вытянула свой счастливый билет. Что он любит её и будет хорошим отцом для ребёнка, которого Света тянула без отца, без бабушек-дедушек. Миша помнил предыдущих хахалей, неудачников по жизни, да ещё поднимавших на Свету руку. Кто-то даже пил и нёс из дома вещи. Миша понимал, как ей было трудно, не маленький был уже. Васильев ухаживал, как будто не требуя ничего взамен, они не спали, насколько Микки мог судить с высоты нынешнего опыта. А потом сделал предложение, очень по-старомодному, обещал принять Мишу и воспитывать как своего. Света всё удивлялась, почему она, почему ей так повезло, что он в ней нашёл? Микки читал потом "Лолиту", мимо не прошла. Блевал несколько раз, но упрямо дочитал до конца, потому что в школе задали по внеклассному чтению, а он же не хотел огорчить родителей плохими отметками? После свадьбы они переехали к Васильеву, Света уволилась, Мишу перевели в другую школу, супер-пупер-элитную. Все их прежние связи оборвались, если не сразу, то постепенно, потому что Васильев бывал их гостями недоволен. Потихоньку он устанавливал свои правила, ввёл систему наказаний. Мише было трудно учиться в новой школе, был сильный разрыв между ней и старой по уровню, и если он не справлялся, Васильев доставал ремень. Миша старался, как мог, думал, что делает это ради матери. А мать терпела ради него, и они вязли всё глубже. Всего полгода спустя Васильев завёл в доме особую комнату для наказаний. Поставил там лавку, красивую такую, обитую бордовой кожей, с блестящими гвоздиками, с лакированными ножками. Постепенно целый инструментарий там завёл. Микки всё на себе попробовал после того, как Васильев объявил о профилактике нарушений, так он называл порку дважды в месяц. Удары он наносил спокойно, якобы не из ярости, а для дела, но это не мешало срываться в другие дни, когда домашние "доводили до греха" своим поведением. Бил он профессионально, не оставляя следов на видных местах, и только спина была одной сплошной уликой. И то потому, что Васильеву нравился этот вид. Они с матерью прошли всё. Терпели друг ради друга. Выгораживали друг друга. Вступали в сговор - это был последний, до сих пор тянущийся этап, - и постоянно друг друга предавали. - Расскажи, что ты делал не так на этой неделе, - отвесив профилактические десять ударов, спрашивал Васильев. - Сколько ударов и каким инструментом ты заслужил?... Считай. Миша понял в какой-то момент, что скрывать от него что-либо или не признавать за собой грехов - себе дороже. Он порой выдумывал какие-то мелочи, если рассказать было нечего, чтобы не получить за якобы ложь и неповиновение. А потом Васильев начал его трогать. Прямо после порки, медлящего слезть с лавки, не желая вызвать приступ боли. Васильеву это промедление тоже не нравилось, он считал, что мужчины не плачут, и за слёзы мог добавить ещё. Он лапал Мишу, тот глотал слёзы и молчал. Потом Васильев, естественно, его трахнул и продолжил трахать каждую вторую пятницу, кончая на спину, размазывая сперму по свежим ранам, мешая с кровью - такие вот были у него причуды. Света, естественно, знала, она каждый раз подслушивала под дверью. Света молчала - и Васильев прямо при ней одним движением брови мог приказать Мише идти с ним в другую комнату. Или попросить Свету вон. А так-то у них было всё хорошо. Света содержала дом в идеальном порядке, Миша и Васильев были накормлены, начищены, наглажены. Они всей семьёй регулярно выбирались куда-нибудь. Ходили в гости. Принимали гостей. Миша посещал хорошую школу и кучу дополнительных занятий, дома была своя тренажёрка, личный тренер захаживал, потому что мужик обязан был заниматься спортом, а разденься бы Миша в общем зале, возникли бы ненужные мелкие неприятности. Обязательны были семейные обеды и ужины по часам. Нельзя было есть не вовремя. Нельзя было пропускать приём пищи, если дома был Васильев. Опоздавший домой ко времени ужина оставался голодным. Нельзя было есть, если Васильев запрещал. Нельзя было приходить домой не вовремя - каждая вечеринка была написана у Микки кровавыми полосами на спине. - Папа о нас заботится, - как будто убеждая себя, постоянно повторяла Света. - Смотри, сколько у тебя всего есть. Сколько у тебя возможностей! Знаешь, сколько детей завидуют тебе? Их тоже бьют, но у них нет всего этого, Мишенька. Ты что, забыл, как мы жили раньше? Потерпи, это всё ради твоего будущего, сынок. Папа тебя любит. У него вечно задница болела от этой любви, вся спина была в следах заботы. Он обязан был сидеть прямо, радоваться и быть благодарным. Улыбаться, когда Васильев обнимал его при всех за плечи и, изображая заботу, гладил по спине. Ладно, карманных денег становилось тем больше, чем довольнее оставался Васильев. Главное было правильно подыграть ему. Сознаться в мелких прегрешениях, перетерпеть его ёрзания - он не требовал разнообразия, достаточно было, чтобы Мише было больно, страшно и стыдно. После требовалось вежливо поблагодарить. Кругом были люди, которые подозревали, хуже того - знали. Знали - и молчали. Знали - и ничего не делали. Иногда сочувствовали. Разводили руками. Сливались. Никому он был не нужен с проблемами. Так и появился Микки, человек-праздник, шут, зажигалка. Его можно было обнимать, хлопать по спине, ронять, - он не морщился, продолжал улыбаться. С "витаминками" вообще стало хорошо. Боль уходила, настроение поднималось, и в целом становилось настолько похуй на всё... На то, что у него, на самом деле, нет будущего, потому что он не железный, а Васильев его до своей смерти не отпустит. У него появилось что-то вроде друзей. Он запрещал этим людям называть себя Мишей или Мишенькой, по-домашнему. Только Микки. Потому что от собственного имени передёргивало. Он совершенно спокойно толкал друзьям таблетосы и порошок, умом понимая, что это не по-дружески. Но так-то друзья ему были не нужны, был нужен источник средств, не зависящий от капризов Васильева. Зачем - пёс его знает, на побег - вряд ли, с Васильева сталось бы и за границей его достать, да и бросать Свету одну с этим гадом, который бы отыгрался на ней за двоих... Девушки тоже чего-то от него хотели. В вопросах близких отношений он как-то стопорился, с трудом различая, любовь ему предлагают, дружбу или секс. Катя его хотела, Веро тоже, перепадало как королю вечеринок... Только вот он никогда и ни перед кем не раздевался. Даже если это был тройничок. Тем более, если это был тройничок. Другие двое трахались, а он или смотрел, или позволял сделать себе минет. Давал отсосать, сам возвращал девушке или парню любезность языком и пальцами. Дальше не пускал даже обдолбанным. А уж в душу-то. Веро вон вообще послал - не нужна ему была эта непонятно к чему обязывающая близость. (Узнает. Ничего не сделает. Сольётся.) Вот в съёме всё было просто и понятно. Товар - деньги. Психолог отловил его и предложил. Беленький, светлокожий, светлоглазый, он должен был пользоваться успехом у приезжих азиатов, как нечто экзотическое. Микки согласился, когда сидел на мели, и втянулся. Клиентам нравился его товар, они заказывали Микки снова и снова. Приятную беседу. Его руки, его рот. Клиентам нравилось доставить ему удовольствие. Они доплачивали за возможность немного оголить и погладить живот, за разрешение запустить руки под водолазку и потрогать соски. Его ноги осторожно поглаживали через брюки, целовали обнажённую щиколотку с трепетом. Нашёлся даже японец-футфетишист. А заливать своей спермой платиновый блонд нравилось чуть ли не каждому третьему. Микки грело, что он им нравился. Что за ним ухаживают, проявляют толику заботы, хотят сделать ему хорошо. Нельзя было его раздевать. А также оставлять следы или пытаться посягнуть на его задницу - Васильев мигом бы спалил, так-то за прошедшие годы Микки научился усыплять его бдительность. На хате почившего психолога, немного жалея, что эта страничка жизни закрылась, Микки взламывал компьютер, а Соня нетерпеливо пыхтела ему в ухо. - Ре... - начала она, увидев, что пароль найден. Микки положил ей на губы палец, потерпи, мол, и принялся листать папки. Замелькали привлекательные девчонки и парни. - Микки, ты? - прошептала Соня ошеломлённо. - Да, - невозмутимо, с улыбкой ответил он. В его папке кроме фоток с милыми улыбками было и несколько видов на его спину. Для одного извращенца. Очень нужны были деньги. Тот полночи выцеловывал и вылизывал шрамы так, что без наркоты Микки с катушек бы слетел от боли, и дрочил на него. Было фото сзади, с красными полосами от плеч почти до колен. Было поближе, по пояс, с томным взглядом из-за плеча. В тот раз его приняли вместе с клиентом, приволокли к Васильеву, Васильев чётко обозначил границы, подкрепив слова внеочередной вздрючкой и ночёвкой в камере. И самое поганое - с этого дня Микки стучал ему на всех - на клиентов, на друзей, на родителей друзей, на преподов, на поставщика... Соня-то была из тех, кто считал себя другом, знал об избиениях (о самой крохе творящегося пиздеца!) и молчал. Микки мстительно развернул фото на весь экран, одно, потом другое, помедлил, давая ей рассмотреть во всех подробностях, и безжалостно снёс всю папку. Так, что не восстановишь. - Вот теперь можешь звать остальных, - и подарил ей свою фирменную улыбку министра радости.