Незабудка

Харитон понимал: винить нужно только себя. Сколько раз он уже обещал себе прекратить всё раз и навсегда, одним решительным ударом отсечь нити дружбы, пока они не превратились в цепи любви. Но стоило ему впервые сформулировать это желание в своём сердце, стоило допустить одну мысль, что возможно — всего лишь возможно — это любовь, как он понял, что уже опоздал. Сам не заметил, как всё зашло слишком далеко. И вот он уже краснеет, ловя на себе сочувственные взгляды лаборантов и персонала «Павлова», смущённо бормочет что-то, когда Екатерина, улучив момент, тихо и решительно говорит: «Она не стоит вас, профессор», мрачно хмурится, когда Лариса, совсем не такая тактичная, как младшая Муравьева, говорит громко, чуть ли не на весь комплекс: «Я знала, что эта Репарова принесёт вам беду! Выбросьте её из головы, так будет лучше!» Ему было мучительно стыдно перед этой несчастной Элеонорой: уж кто-кто, а она ни в чём не виновата. Да и Сережа, если подумать, тоже. Ни в чём он не виноват, сколько бы Харитон ни пытался на него сердиться. И вчера, когда Сережа предложил отправиться на полигон, он сказал «Да, конечно» раньше, чем успел задуматься. И глядя на то, как тот коротко улыбается и уходит, Харитон убеждал себя, что он должен злиться на себя за нерешительность, а вовсе не ликовать внутренне от мысли, что пусть и ненадолго, но они останутся наедине, не наслаждаться щекочущим ощущением в груди, которое постепенно превращалось в боль. Себя, только себя он должен винить в том, что они сейчас замерли вдвоём в тени большого дерева, невыносимо близко друг к другу. Надо было остаться в кабинете и работать, и пусть бы Сережа ехал один — в его отсутствие кашель почти не донимал ученого, и он мог бы выслушивать очередной безумный план Димы без приступов удушья, которые вызывают у последнего острые приступы паники и сочувствия. При этой мысли Харитон опять вспомнил, как разговаривал с Димой вчера вечером. Разговор и так не клеился, а тут ещё Сережа незаметно оказался поблизости, кладя на стол шефа какую-то папку с документами, собираясь идти на очередное задание, и хоть заметить его, тихого и быстрого, словно тень, было непросто, Харитон всё равно уловил его присутствие, краем глаза поймал его теперь всегда печальный взгляд, и грудь тут же скрутило сладкой болью. Задыхаясь от кашля, он почувствовал жёсткую руку на своём плече. Схватив его так крепко, что ногти врезались в кожу сквозь рубашку, Дима судорожно бледнея прошептал: «Ты снова виделся с ней? Вот почему ты вернулся из «Вавилова» такой потерянный? Пожалуйста, прекрати эти бесплотные попытки, когда ты нужен мне!» Нет, пожалуй, всё-таки хорошо, что он согласился поехать. Что угодно лучше, чем торчать в «Павлове», чувствовать запах застарелой гнили и крови, видеть отчаяние в глазах коллег. Поехали они аж до «Вднх» к самому дальнему полигону, что, впрочем, Харитона абсолютно не смутило. Кто откажется растянуть такой момент, особенно когда судьба сама подкидывает неясные знаки? Как сейчас, например, когда Сережа решил, наконец, соблюсти нормы безопастности и покурить у самого входа, возле одно из деревьев, а не прямо перед непроницаемым лицом Рафика ближе к концу инспытания. Глядя на то, как Сережа застыл в тени дерева рядом с ним — совсем рядом, только руку протянуть — как в слабых лучах солнца блестит его коса, такая медно-русая, что солнце отражается в волосах не золотом, а голубоватым серебром, Харитон позволил себе помечтать. О том, что пока они заняты, всё как-то образуется само собой. Что Дма перестанет цепляться за недостежимое, Михаэль перестанет вести двойную игру, а Лариса изгонит придурка Виктора взашей. Что отступит эта странная болезнь, которая прорастает сквозь его рёбра тонкими корнями, оплетает сердце скользкими листьями, наполняет лёгкие голубыми цветами. А между тем прошёл уже час с тех пор, как Сережа обронил первую за всю их поездку фразу: «Перекур». Весь этот час Сережа продолжал стоять абсолютно неподвижно, ни на миг не отводя взгляд от водной глади озера неподалеку, не проронив ни слова и лишь изредка делая затяжку. Когда доходило до дела или глубоких раздумий, он становился максимально сосредоточенным. Харитону всегда это нравилось, а сейчас нравилось ещё больше. В его жизни осталось мало радостей, и одна из них — это исподтишка любоваться своим другом, который даже и не подозревает, что он давно уже не просто друг. Давно надо было проворчать, что остановка явно затянулась, но сделать так означало прервать момент, вернуться в реальность, ещё немного приблизить то неизбежное, невыносимое, непреодолимое, что ждёт их всех — и Харитон молчал. Посреди пруда внезапно раздался протяжный крик пары лебедей. Довольно редкое явление на Предприятии — увидеть диких птиц. Харитон снова повернулся к Сереже, глядя на то, как сужаются его глаза, как губы расплываются в улыбке, демонстрируя всем своим видом ту самую юнешскую непосредственность, что ценит любую мелочь жизни и способно наслаждаться ими. Его волосы растрепались, тонкие прядки шевелились в воздухе. Харитон подумал, что стоит ему только наклониться, совсем чуть-чуть, и он почувствует их лёгкое прикосновение, вдохнёт мягкий запах, похожий на запах нагретого солнцем соснового леса. Щекочущее ощущение усилилось, разбухло, охватило грудь, и Харитон опять спохватился слишком поздно. — Кха-а-а… Кха-кха! — закашлялся он, согнувшись пополам. Сережа выкинул окурок, а напуганная кашлем лебяжья парочка взмыла в небо, оставляя за собой круги на воде. Харитон продолжал кашлять, на глазах выступили слёзы — и от нехватки воздуха, и от боли, и от бессильной злости на самого себя. Когда перед глазами наконец прояснилось и он смог нормально дышать, то понял, что по-прежнему сидит у дерева, скорчившись и прижимая руку ко рту, а Сережа наклонился к нему и держит его за плечо: — Что с тобой? Харитон мотнул головой, всё ещё прижимая руку ко рту. Он всё ещё не мог привыкнуть к этому: как-то, что недавно резало изнутри его лёгкие и горло подобно осколкам стекла, теперь, оказавшись снаружи, прикасается к его коже легко, как крылья бабочки. Чёрт побери… Краска залила его щёки, когда Сережа аккуратно взял его ладонь, отвёл её в сторону от лица. Харитон сглотнул кровь, глядя на две ладони, белую, в пятнах крови, и крупную жилистую, со шрамом от ожога, и на светло-голубые лепестки незабудок, рассыпанные на этих ладонях. Сергей дал ему воды и ничего не сказал. Харитон был благодарен ему за это. Обычно не сдержанный в плане выражения чувст Сергей, отчего-то именно с Харитоном всегда знал, что сказать, и когда лучше промолчать. Ценное умение, которое уж точно не помешало бы ему и в других обстоятельствах. Но мало-помалу, когда они двигались все дальше и дальше по комплексу, минуя несложные задачки, зачищая арены с заранее подготовленными роботами — мало-помалу это молчание начало становиться тягостным. — Можно, я спрошу? — услышал он голос Сережи, тихий и смущённый. Повернулся к нему, стараясь убрать из взгляда всякое выражение. — Спрашивай. — Это все та дамочка из «Вавилова»? Как ее… Элеонора? Харитон не ответил, пытаясь справиться с приступом глухой тоски. Ему было тяжело это слышать. Приняв его молчание за знак обиды, Сережа произнёс: — Я случайно услышал, как Филатова разговаривает с тобой. Прости, что влез не в своё дело. Харитон закрыл глаза, чтобы спастись от этого спокойного искреннего взгляда. В груди снова начало разливаться странное чувство — уже не болезненная резь, а мягкое ласковое тепло. Сережа был лучшим из всех, кого он знал, любовь к нему и самого Харитона заставила стать лучше. Всё катится к чертям, и Харитон отдал бы всё, что угодно — даже возможность снова дышать без боли — за уверенность в том, что Сережа выберется из грядущей диминой задумки живым и невредимым. И все-таки, говорить все сразу — больно, а врать — еще больнее. — Цветы идентичны глазам человека, которого больной обречен любить, — все же выдавил он из себя, стараясь не смотреть на Сережу в эту минуту, — У нас с этой персоной ничего не получится, и не могло получиться, — сказал Харитон, малодушно пытаясь увести разговор как можно дальше от правды. — Я не хочу портить этому человеку жизнь сильнее, чем уже испортил. Повисла долгая пауза, прерванная чирканьем спички. Сережа вновь затянулся сигаретой, выпустил дым, и сквозь сизые клубы дыма его глаза сверкали ярче осенних звёзд. — Любовь — это дар, — напряжённым, слегка дрожащим голосом произнёс он, глядя в небо. — Какой бы она ни была. Я верю, что ты знаешь, что делаешь. Харитон почувствовал, как сжимается сердце от любви и бессильной ярости. Чёрт побери, ну почему Сережа не сказал какую-нибудь глупость вроде «Забудь о ней» или «Она того не стоит»? Почему он относится к Харитону с таким уважением, признаёт за ним право самому решать, что делать со своей жизнью, не лезет не в своё дело и не говорит лишнего? Почему заставляет Харитона надеяться на то, что за этим теплом и доверием скрывается что-то большее? Ведь всем известно, что если влюблённого поразила эта цветочная болезнь, это значит, что чувства безответны. Надежды нет, и это хорошо. Потому что если Сережа полюбит его в ответ, то обречет себя на лишние хлопоты и муки выбора. А он не хочет противопоставлять себя и Диму в глазах Сережи. — Харитон… Если бы у голоса был вкус, то голос Сережи был бы мёдом. Нет. Сгущенкой. Белой и ванильно-сладкой. Харитон почти чувствовал этот вкус на своих губах. — Если ты хочешь поговорить, сейчас самое время. Обещаю, все твои слова не уйдут дальше этой комнаты. Харитон приоткрыл губы, глухо кашлянул, прочищая горло, и пробормотал: — Дай-ка мне прикурить. Он подполз поближе, придержал пальцами сигарету у губ, прежде чем наклониться к Сереже и закурить от его сигареты. Единственное подобие поцелуя, которое он мог себе разрешить. Сергей больше ничего не говорил и не допытывался. Дома, стоя у потресковшейся раковины, он долго и настороженно будет вглядываться в собственное отражение, помятуя об одном занимательном факте. У Элеоноры карие глаза.