*
Ты становишься свидетелем смены столетий. Технологического процесса. Совершенства. Непрерывной эволюции и движения вперед. Человек стремится к комфорту — и ты наблюдаешь за тем, как они, эти смертные гении, оставляющие после себя бессмертные изобретения, постоянно что-то придумывают, изобретают, находят новые решения. Они ненасытны в своих познаниях, их не остановить; им нужно знать обо всем да побольше, нужно больше разговаривать, жрать и развлекаться. Им нужно чаще путешествовать, удобнее одеваться, строить дома попросторнее и расширять дороги. Им нужны скоростные поезда и самолеты, нужно оказаться на другом конце планеты как можно скорее; им нужна беспроводная связь без перебоев, системы видеонаблюдения, полы с подогревом, комплекс витаминов группы В, небоскребы и подземные парковки. Им нужны новые системы налогообложения, программные обеспечения, реформы в сфере образования, электронные библиотеки и архивы. Им нужно больше и быстрее, современнее и мощнее; прогресс не стоит на месте, стремительное развитие запросто способно вскружить голову, и подумать только: Кавех еще помнил времена, когда путь от пункта А в пункт Б мог занять добрых три дня, а сейчас — пара часов по скоростной автомагистрали. Скинув перепачканные кровью кроссовки, он втиснулся в кресло, подтянув колени к груди. В салоне — запах крови и кожаных сидений, в руках— книга, которую Кавех подцепил с заднего дивана. — Пристегнись. Подумать только: он еще помнил времена, когда люди писали друг другу письма — целые трехтомники, — и неделями, месяцами, годами ждали ответа, когда как сейчас отправка сообщений занимает мгновение. Они, эти смертные ценители комфорта и скорости, звонят друг другу по видеосвязи, и задержка в эфире составляет всего-то пару секунд. Они смотрят прямые трансляции. Они в курсе происходящего здесь и сейчас. Кавех помнил времена, когда новости ты узнавал в лучшем случае через пару дней, а то и через неделю. Или никогда. — Кавех, пристегнись. И «никогда» чаще всего — наилучший вариант: в конце концов, в мире происходит много того, о чем знать вовсе не обязательно. Для твоего же блага. А эти уж слишком… повернуты на сиюминутности. На том, чтобы знать все обо всем. — Кавех. Чтобы разбухать в информационном поле, пресыщаясь словами, фактами, цифрами — и сублимировать, сублимировать, сублимировать. — Ты меня слышишь? Кавех гневно цокнул языком: — Нет, не хочу. — И, пожевав губу, гневно дернул к себе ремень. — Ладно, ладно. Ладно. Нашарив замóк, Кавех щелкнул им, протянув гладкую ленту по груди: — Доволен? — Более чем. Мгновенная передача сообщений, новости по радио, радиоэфиры, разговоры с людьми где-то там, на другом континенте, пока ты в это же время, минуя все часовые пояса и километры расстояния, занимаешься своими делами. Кавех помнил времена, когда единственным доступным развлечением было полулежать в сумерках, помахивая опустевшим бокалом, и, прикрыв глаза, вспоминать, вспоминать, вспоминать. Вся его скучная, вечная жизнь — сплошные воспоминания, сомнения да сожаления. Кавех устал. Благо, сегодня эту пустоту заполнял треп сквозь радиопомехи, и все — благодаря изобретательности таких же одиночек, как он сам. Лишь бы не оставаться в тишине. Лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями: гудящими, как рой пчел. От такого сойти с ума проще простого. И все-таки. Черт бы побрал аль-Хайтама вместе с его тачкой. Кавех дернул страницу книги и вперил в нее взгляд, мало что различая под косыми фонарными лучами да скупой подсветкой в салоне: белое с красным. Белоснежные, как накрахмаленные воротнички, циферки и кнопочки. Красная подсветка под рулем, бардачком, в дверных карманах и между сидений, где находилась коробка передач. Тонкая алая окантовка: полоса, отдаленно напоминающая нить жизни. Красные ниточки, повязанные на запястьях. Кавех сглотнул, стараясь не думать об артериях, венах и давлении, под которым кровь вытекает по трубкам в те упругие пластиковые пакеты. Аль-Хайтам вел автомобиль молча, не смотря на Кавеха, а Кавех не смотрел на него, на его шею и запястья; он вновь набросил капюшон на голову, чтобы перекрыть себе боковое зрение. Уставился в томик. Мягкая потрепанная обложка, иностранный язык; у этого парня скверная привычка загибать страницы вместо того, чтобы всунуть закладку, и совершенно безо всякой связи Кавеху вспомнилась «Божественная комедия» — она стала первой, что он прочитал на, кажется, немецком. Когда живешь более двухсот лет, времени хватает не только на то, чтобы выучить несколько языков, выучиться на архитектора, попутешествовать по миру, понаблюдать за сменой эпох и индустриальными новшествами, но и прочитать то, что Кавех бы в жизни не прочел, будь он смертным. — Я вспомнил, кажется. Это аль-Хайтам: руки на руле, взгляд в ночь. Цифра на дисплее — за сто тридцать километров в час, а двигались они, плыли по трассе до того плавно, что Кавех начал засыпать. Он лениво продрал веки: — Что? В той книге, в «Божественной комедии», небрежно оставленной кем-то на краю библиотечного стола, ютилась закладка: грязно-желтая полоса бумаги, вдоль которой аккуратным почерком вывели «Ада не существует, мы создаем его здесь сами». Или как-то так. Вспомнилось безо всякой причины. — Вспомнил, что видел тебя раньше. Его голос такой же бархатный и плотный, как окантовка руля, поверх которого громоздились бледные пальцы и костяшки, похожие на миниатюрные вершины гор. Безо всякой причины Кавех подумал, что страх повторить прежние ошибки притупляет последующие решения: он может исказить их, обратив в заранее неверные — или ты будешь считать, будто они неверные, — хотя на самом деле… — Да? — Кавех прозвучал тихо и незаинтересованно; по крайней мере, попытался. В стылом алом свечении его бескровные ладони казались розовыми. — Ну, город-то небольшой, может и виделись где… — В стриптиз-клубе. — А? Красноватый луч, рухнувший на колени аль-Хайтама, выгравировал его колени в пейзаже из кожи и пластика. Кавех ошарашено глядел на них; ему до одури хотелось сунуть руку между мускулистых бедер, провести пальцами по ширинке брюк и мять его, пока мчится по ночному шоссе. Хотелось вгрызться в его шею, чтобы он не произнес больше ни слова. Сглотнув, Кавех изогнул бровь: — Что прости? — Оглядел аль-Хайтама снизу доверху. — И разве ты ходишь по таким заведениям? — А что не так? Аль-Хайтам разговаривал с приборной панелью, подсвеченной белым и красным. Мешанина цветов туго обнимала его грудь, на которой любая шмотка обречена выглядеть элегантно, и пробивалась вперед, стыло освещая ключицы и подбородок. Локти. Кавех обратился к ним: — Ты выглядишь как тот, кто ложится спать в девять, попив перед этим теплого молочка с печеньем. — Одно другому не мешает. Оба вновь — в плотном пузыре молчания. Между ними лишь перешептывание радио, равномерный рокот мотора и проносящиеся мимо деревья: безликие черные кляксы, смешавшиеся в ночи. Кавех рассматривал свои ногти. — Даже если и видел, то что? — Настроение у него — хуже скверного. — В конце-то концов… — Ты красиво танцуешь, — мягко произнес аль-Хайтам, притормаживая перед поворотом. — Лучше, чем кто-либо еще в том заведении. Двести с лишним лет: этого хватит не только на то, чтобы выучиться на архитектора, стать архитектором, спроектировать не один десяток зданий, многие из которых теперь — Мекка для туристов. Их хватит не только на общение с различного рода чиновниками, другими архитекторами, журналистами, писателями, снова чиновниками, заказчиками и представителями самых разных профессий. Этого хватит не только на то, чтобы выучить несколько языков, прочитать тонну скучных книг, объездить мир, застав его в разных стадиях расцвета — тут и там — и обосноваться в местечке, где лет через семьдесят тебя сшибет один миловидный подтянутый пацан. Этого хватит не только на то, чтобы день за днем, прячась от солнца — целая вечность! — лежать в кровати с книгой на лице и сгорать от отвращения ко всему земному и бессмертному. И чтобы в сотый раз скорбеть по тем, кого ты когда-то любил. Кого потерял. Кто давным-давно ушел, забрав с собой частичку истрепанного вечного сердца; забрав кусочек тебя, воровато и нагло, безжалостно, с огрызками ухмылок или потухшими взглядами под полами шляп. Из-за них всех преданность для тебя — табу. Любовь — ни в коем случае. Привязанность, взаимность. Нет, невозможно. Столько времени, чтобы разложить все по полочкам, развести бардак, а потом опять разложить по полочкам. Столько времени — его впрок хватит для ненависти, отчаяния, страха и попытки научиться видеть вдохновение в мелочах. Его хватит на то, чтобы освоить все технические новшества, которые Кавех только смог застать, и идти в ногу со временем. Хватит, чтобы разочароваться в моде последних восьмидесяти лет на уродливые глыбы из бетона и стекла, устремленные в небо. Чтобы в пух и прах разругаться со всеми на этом поприще. Чтобы освоить несколько новых профессий — и уйти ни с чем. И да, столько времени, чертовски много времени, чтобы, скитаясь по кофейням и круглосуточным магазинам — и нигде не задерживаясь, — найти себя в мыльных облаках неонового света; найти себя в окружении низеньких круглых столиков, в движениях взмокшего тела вокруг шеста с отпечатками ладоней и пальцев. Небольшой периметр, сотканный из блестящих занавесок и прочей сияющей дряни. На сцене — истертые каблуками пятачки пола, жаркий прогорклый воздух и напряженное ощущение огромных, небывалых возможностей. Кавеху оно пришлось по вкусу, когда он впервые прошелся по ковру из настоящих денег. Смятые, видавшие виды купюры. Экспресс доставка из сырых рук. Среди них не было этих ладоней — он бы узнал. Но за комплимент спасибо. Кавех потупил взгляд, отвернувшись к окну; в нем — смутное отражение его лица, и вроде бы у вампиров не бывает отражений, но у Кавеха оно было, и он пялился на него, на смазанные блеклые черты, проносящиеся на скорости под сто тридцать километров в час. — И все-таки, — осторожно продолжил аль-Хайтам, — зачем ты воруешь кровь? — Ради бога, я же просил: не спрашивай. Ты не поверишь. — Не поверю во что? По паспорту ему двадцать девять. Кавех (якобы) молод и красив (но красив-то точно), и все было при нем: аккуратное тонкое лицо, очаровательные глаза, в которые любили пялиться, приговаривая Ого-Они-Кажутся-Такими-Алыми, и светлые волосы. Молочная кожа. Тонкие запястья и ладный зад. Спина, из-за которой перехватывает дух. Истомное обаяние, берущее свое начало в чем-то дьявольском. Бла-бла-бла. Чего только ему не говорили. Но никто — что он красиво танцует. Что он лучше всех. Что он… — Н-ну… … и что он о себе возомнил? Кавех сжал кулаки. — Не поверишь в то, что я вампир. — Вампир? Переспрашивать — еще одна дурацкая привычка Хайтама. Кавех нервно усмехнулся: — Да, вампир. Ожидаемая реакция: взрыв смеха, недоверие, сарказм. Дурацкая шутка в ответ. Аль-Хайтам не скосил на него взгляд, не подтянул криво уголок губ. Не ухмыльнулся, не прыснул, даже не напряг мышцы лица; он продолжил смотреть, как смотрел — внимательно и сосредоточенно, — и, не отрываясь от дороги, продолжил: — Окей. Если ты вампир и остался без крови, значит, ты голоден. — Говорил очевидные вещи, но неожиданно серьезно, словно проговаривая нечто важное. Хотя нотки недоверия все же ковырнули его тон. — И если ты не можешь есть ничего, кроме нее, значит… — Да, я… И только сейчас его прибило: здесь, в салоне, накачанном запахом железа, стирального порошка и подспудной тревогой, Кавех как никогда ощутил знакомый ужас. Это не то, что сводит бедра, что делает ноги ватными, а ладони потными, нет; это то, что медленно протягивает бесчисленные звенья по телу — по рукам и вокруг запястий, вдоль ляжек, под коленями, вокруг груди и шеи — и закольцовывает леденящей паникой, из-за которой даже боишься пошевелиться. Кавеха кольнуло изнутри — раз, второй — и он съежился в кресле, натянув капюшон почти до глаз. — Есть хочу… Выглядел таким беззащитным, свернувшись и вжавшись в кресло, будто желая исчезнуть, но у него не получалось; не получилось бы, игнорируя все физические законы, взять да раствориться или провалиться куда-нибудь, щелкнуть пальцами — и все; не получилось бы, и Кавех ненавидел эту высшую степень отчаяния, возникавшую всякий раз, стоило ему замкнуться в своей бессмертной натуре. Аль-Хайтам молчал. Он все молчал и молчал; он молчал, но шептали колеса — шелестели по асфальту — и работал мотор, тихо и ровно, и, не будь Кавех как на иголках, уже бы заснул. А Хайтам молчал, пока, не выкрутив ручку громкости, не повернулся к нему: — Моя кровь подойдет? Радио замолкло, и в салоне остались двое. Посреди ночной дороги. Где-то там. Кавех зачем-то прижал к груди книгу аль-Хайтама, придавив ее коленями. — Ты спятил… — почти проскулил он: поначалу тихо, но затем более весомо. — Нет! Я не убиваю людей! — Я не говорил про убийство, — осторожно сказал аль-Хайтам, — я спросил: подойдет ли моя кровь. Да или нет? — Если, — с придыханием начал Кавех и помолчал, переводя дух. — Я говорю если… Если я укушу тебя, ты либо умрешь, либо станешь как я. Ты что, не читал сказочки про вампиров? Аль-Хайтам пожал плечами. — Мне неинтересно. — Тогда послушай меня, умник, ведь я скажу только один раз: ни тебя, ни кого-либо еще я кусать не стану даже если на стенку полезу от того, как мне может стать хреново. Я не убиваю ни людей, ни животных, а если хочешь помочь мне, то привези туда, где может быть донорская кровь. — Снова своруешь? Очередь Кавеха пожимать плечами. А что ему оставалось? — Ладно. — Ладно? — Ладно, я… мы придумаем что-нибудь. Рассыпанные по горизонту, вдалеке замелькали огоньки: слепо шарили, пробиваясь сквозь пустынную хмарь автострады. Поначалу это были фары встречных автомобилей, которых, при подъезде к городу, становилось больше, — а затем и сам город, расцветший в скупом неоне, в гребнях мерцающих мастикой крыш и пыльного желтого света, вырезанного по квадратам окон. Скорость — где-то шестьдесят в час. Аль-Хайтам щелкнул указателем поворота, и машина зашебуршала по гравийной дорожке. — Никакого мы, парень, — прошептал Кавех, и шепот спрятал между ключицами и правым плечом, в складках сжавшейся на груди футболки. — Никакого мы. Протест его потонул в стрекоте радио. Эти чертовы люди, эти смертные гении, окружающие себя разговорами, музыкой, фильмами и книгами, они ни на секунду не хотят оставаться одни.*
Приток эндорфина из-за него такой мощный, что тупеешь от экстаза. От удовольствия. Счастья. В голове ничего, кроме вакуума, но он там столетиями. Сложно прожить двести с лишним лет и не свихнуться, — а Кавех не свихнулся, потому что научился отключать подачу энергии в мозг. В моменты патовой близости к неизбежному, когда вот-вот сиганешь с обрыва, он научился ни о чем конкретном не думать. Старался. И улыбался, поднося к губам заветный лед на палочке. — Какую-то часть я замораживаю и делаю что-то вроде мороженого. Ну знаешь, такие пластмассовые формочки: заливаешь их содержимым, втыкаешь палочку, засовываешь в морозилку — и готово. Аль-Хайтам рядом с ним, на старом диване: настолько не к месту и в то же время как будто он здесь всегда жил. Его черная рубашка, застиранная от алых брызг, болталась в стиральной машинке. Его белое лицо было очаровательно, как никогда прежде: даже в натужном желтушном свете настольных ламп. Их в гостиной две. Его брюки выглядели дороже, чем весь Кавехов скарб. И даже костюм, в котором он вылезал на сцену, а в него Кавех вложился… достаточно. — Выглядит как клубничное, — тихо отозвался аль-Хайтам; он в принципе выражался тихо, Кавеху то и дело нужно было подаваться вперед, чтобы его услышать, хотя на слух он никогда не жаловался. — Или вишневое. — У меня и для тебя есть, будешь? Фруктовое. Аль-Хайтам помотал головой. Нет, мол. Его массивная, широкая грудь едва поместилась в одну из водолазок Кавеха: тонкая ткань до того натянулась на мышцах, что, казалось, хватит легчайшего прикосновения, чтобы она треснула. Кавех присел на край продавленной подушки, подоткнув под себя ногу, и убрал пшеничную прядь за ухо. — Зря отказываешься. — И лизнул потекший на тепле кончик мороженого: обвел его по кругу и сомкнул губы, протолкнув в рот. — Воопше-то… — Прожуй сначала. Без злобы или издевки. Аль-Хайтам придвинулся к нему, бегло дотронувшись до той же пряди, соломенной и длинной, и, не встретив сопротивления, придвинулся еще: они соприкоснулись коленями. Приток эндорфина: он от неплохого улова крови в пакетах, которой хватит где-то на неделю. Как оказалось, сваливать на проворной, спортивной машинке куда веселее, чем на своих двоих, а Хайтам, тихоня и без капли лишней эмоции, оказался тем еще сообщником. Что у него на уме — неизвестно; уж насколько Кавех поднаторел в чтении людских душ, прочесть мысли аль-Хайтама, от которого можно было ожидать ничего и чего угодно одновременно, он не мог. Аль-Хайтам как белый шум. Как белый, потрясающе белый, свежий, чистый лист. Слишком чистой в этой степи, приближенной к крайней степени изношенности: в этих изодранных временем стенах, мебели, рядом с изъеденным столетиями Кавехом. Впервые Кавех задумался: а в самом ли деле он настолько очарователен? Все еще. — Спасибо, что помог мне, — Кавех откусил гемоглобиновую льдину, шумно причмокнув. — И спасибо… Да, о чем думает этот парень — понять невозможно. Отодвинется ли он, наигравшись с чужими волосами, или возьмет да наклонится, и как обычно — безмолвно. Коснется губами прохладных влажных губ. Проведет по ним языком, слизывая металлический привкус. И поморщится, отстранившись. — Очень странно. Аль-Хайтам рядом с ним: главная причина того притока эндорфина, вдарившего по мозгам. Кавех не стал спрашивать что и почему, не стал отстраняться; не стал глазеть на него, будто впервые увидел, и ни на йоту не выдал своего замешательства. Он обширно облизнул мороженое, от палочки до надкушенного кончика, и поцеловал аль-Хайтама, втащив язык ему в рот. Холодный, со вкусом металлических прутьев. Шершавый, скользкий. И никаких придыханий, прелюдий, хождений вокруг да около; никакой робости или смущения. Никакого сомнения, никакого подтверждения или отказа; ничего из того, что можно было бы назвать сакральным или романтичным, нет: был только огромный — как ржавая баржа — диван, дрейфующий в полумраке, едва знакомый парень и Кавех, который, пока не ощутил рывки теплого дыхания, не осознавал, до чего же сильно хотел эту недотрогу. Может, с самого начала. Может, только сейчас. Сдавленно простонав ему в губы, Кавех осторожно забрался на Хайтамовы колени; от смены положения аль-Хайтам задрал голову, задел краешком плоти левый клык, длинный и острый, и Кавех зажмурился, левой рукой вцепившись тому в плечо. Из-за крови, подтаявшей на языках, слюна отливала бледно-розовым. Рот у аль-Хайтама оказался упругим и жарким, явно знающим дело, которое он первым же начал, и Кавех даже приревновал. Совсем немного. Отирая губы запястьем. — Осторожнее с клыками, — прошептал он, возвращая мороженое в рот. — А ведь для тебя клубничное вкуснее, правда? Внутри у него все загудело, и Кавех ощутил себя электрическим проводом, вибрирующим на ветру. Натянутый, дрожащий. И что это он о себе возомнил? Этот угрюмый тихоня? — Как будто облизываешь разбитые губы, — улыбнулся аль-Хайтам, глядя на Кавеха снизу вверх. — Странно. Кавех обкусал алую льдинку. С нее обильно капало на пальцы и подбородок, но в отличие от фруктового льда подтеки эти не были липкими. Они воняли железом. И были солеными; для человека, разумеется. — Покажи клыки, — аль-Хайтам накрыл руками его бедра, лениво просунув пальцы под полы полупрозрачного халата. Кавех обсасывал мороженое, втягивая его в рот и сжимая щеки, как будто сосал член, — и ухмыльнулся, заметив расколотое смятение во льдистых радужках. Вожделение загоралось в них прямо вокруг зрачка: жаркое солнечное пятно. Солнце, которое не испепелит его и не изжарит, как на сковороде. Безо всякой причины Кавех подумал: если исчезнет этот всезнайка, этот обольстительный горе-гонщик, мигом исчезнет и пространство, в котором Кавех мог бы мирно существовать. Да, странно. Не причина сейчас расстраиваться раньше времени. Кавех высунул язык: бордовый, весь в слюне цвета рубина. — Попроси меня повежливее — может, и покажу. «Ада не существует, мы создаем его здесь сами» — безо всякой причины Кавех чертил слагаемые фразы — буквы и предлоги — на предплечье аль-Хайтама, елозя по нему подушечкой пальца. Едва он добрался до раскрытой ладони, как аль-Хайтам перехватил ее и, переплетя пальцы, подтянул к себе Кавеха. Чмокнул его в щеку, а затем — второй раунд. Он осмелел, протаскивая язык глубже и заполняя Кавеха ненасытнее. Руками аль-Хайтам спустился по шее Кавеха к груди, узкой и бледной, и сдавил ее, пропустив через пальцы набухшие соски. Кавех стиснул теплые ладони, вдавив длинные черные ногти в их тыльные стороны. Где разветвлялись зеленоватые жилки. Где циркулировала кровь — его кровь, наверняка сладкая, аппетитная, без посторонних привкусов; ее глотнешь — и не захочешь ничьей больше, Кавех не сомневался. Но нельзя — смертельно. Чревато. Кавех задрожал. Подвигавшись взад-вперед, он слабо сжал пальцы аль-Хайтама, которыми тот уверенно мял его грудь, и, отстранившись, вязко чмокнул. Запрокинул голову. Прикрыл глаза; сырыми губами тотчас провели по бескровному горлу и, забывшись, прикусили у основания. Кавех зашипел, втиснув пальцы в сероволосый затылок. Несильно дернул — и увидел подлинное удовлетворение. Такое не встретишь ни на одной поплывшей, пьяной роже, даже если станцуешь перед ними лучше всех. И правда. Что этот ненасытный о себе возомнил? Аль-Хайтам ткнул его подбородком в грудь, где сердце, если и билось (но вроде как не должно), то как-то вяло, хотя Кавеха и без работы этого обрубка шпарило повсюду. Он очесал назад серебристые пряди, оголив взмокший лоб, и наклонился, целомудренно поцеловав у переносицы. Аль-Хайтам обнимал его талию: — Я попросил достаточно вежливо? Человеческие клычки — сущий пустяк, мелочь, но куда аль-Хайтам вогнал свои, там Кавеха кромсало, словно под кожу разом вогнали тысячу крохотных игл. — Нет. Просунув руки под тонкий халат — такой бордовый, словно ткали его из артерий, — аль-Хайтам бережно раздвинул его на тощей груди. Коснулся сосков, покружив по ним подушечками пальцев. — А так? Закусив губу, Кавех наклонил голову; он неторопливо сжал-разжал грудь аль-Хайтама, выверяя силу, и вильнул бедрами, втиснув чужой стояк себе между ягодиц. — Нет… — Звучишь уже не так убедительно. Не спрашивая разрешения, — а Хайтам не из тех, кто будет его спрашивать; не так воспитан, — он приподнял верхнюю губу Кавеха, обнажив длинный белый клык. Надавил на краешек кончиком пальца, пробуя его остроту, а Кавех еле сдержался, чтобы не клацнуть зубами. Чтобы не укусить его. Парень играл с огнем, приглашая дьявола на танец, — и Кавех немного, но хотел его испуга. Его тревоги. Его слабости. Распробовать бы их вместе с очаровательной шеей; и пусть диктовало ему это его животное начало. — Вау, — только и произнес аль-Хайтам, просовывая палец дальше в рот и рассматривая оба верхних клыка. — Правда настоящие. Кавех закатил глаза. Аль-Хайтам пах великолепно: он пах чистыми простынями, кусковым мылом для рук и бельем, которое высушили на улице. Он, со своими длинными ладонями и гладкой кожей, был славным и сладким, безрассудно лапающим вампира, и да, Кавех, закатив глаза, хотел его. Однозначно. Его, такого бесшабашного, неосторожного, очаровательного. Его всего: от кончиков пальцев и макушки, до его имени, образа жизни, мыслей, стремлений и мечт. Подчинить его. Поглотить его. Сожрать его. Сделать своим. Заманчиво — и нельзя. Смертельно. ада не существует… Чревато. Прежде всего, для самого Кавеха. От жажды скручивало кишки. Одного льда на палочке было мало — так еще и аль-Хайтам распалял аппетит, хозяйничая в смертоносной пасти. Вытащив пальцы, он завороженно пронаблюдал за жирными нитками слюны; за тем, как они протянулись, повиснув в миллиметровом пространстве, и как шлепнулись на Кавехово горло. — Ты нарываешься. Аль-Хайтам усмехнулся, не воспринимая сиплую угрозу всерьез; Кавех с таким отчаянием, с такой ревностью протиснул ее сквозь зубы, собираясь оттолкнуть этого умника, а он взял да усмехнулся, придвинувшись ближе. Комната покачнулась, закружила по периметру карусель светотени — огненно-желтый вперемешку с пепельно-серым, — и в сиюминутном дурмане, в мгновении, осознать которое не успеет даже Кавех с его нечеловеческими рефлексами, аль-Хайтам приблизился к нему, сдавил поясницу. Лизнул шею, собирая языком розоватые слюни, и, приподняв Кавеха, опустился к груди. — Т-ты… эй! Кавех пихнул его, но уже не так убедительно. Он обхватил лицо аль-Хайтама, и в мякоти его ладоней напряглись желваки; аль-Хайтам стиснул челюсти, гневно куснув в ключицу. Кавех зарычал, вцепившись ему в волосы. — Хайтам! Оттянул их с силой, на которую хватило дрожащих рук, но аль-Хайтам упрямо присосался к вампирскому горлу: выцеловывал его и вел языком, покусывал у основания и снова, снова, снова возвращался к груди, вылизывая мелкие соски, зажимал их ртом и оттягивал, цепляя зубами. Кавех взвыл, хило треснув его кулаком по плечу, и застонал, запустив пятерню в мягкое серебро волос. Он не трогал шею аль-Хайтама, чтобы не чувствовать его жаркий пульс. Смотрел в потолок, чтобы не терять остаток разума из-за его крышесносных глаз. Остатки замороженного гемоглобина и железа растаяли у него на ладони, стремглав помчавшись по руке. Руки по локоть в крови. В прямом смысле. Кавех поерзал, вмазав эрекцией по животу аль-Хайтама. Перепачканной рукой он, собравшись с силами, грубо обхватил бледный подбородок и отстранил его от себя. Тот — как ни в чем не бывало: — Я только сейчас заметил. — Что? На нижней губе аль-Хайтама — крохотное красное пятно. От его прикосновений — ледяной ожог в груди. Где он кусал, влажно щипало; ныли шея и грудь, а особенно соски, которые бесстрастный чертяга облюбовал с какой-то особой живостью. Кавех нахмурился, нервно продев пальцы сквозь спутавшиеся пряди. Его волосы были сплетены в низкую косу, переброшенную через плечо. — Что уши у тебя слегка заостренные. — Ах, это… — И чувствительные, — протянув руку, Хайтам дотронулся до правого, поиграл с миниатюрной сережкой: фальшивый рубин на тонкой цепочке. — Даже слишком. Кончиками пальцев пробрался к мочке, ласково ее оттянув, и подался вперед, бегло, дерзко коснувшись ее губами. Проследив ими витиеватые линии, скрученные в хрупкие завитки, аль-Хайтам высунул язык, мазнув им до самого верха. Слабо прикусил и вернулся обратно: к стыку уха с челюстью. Языком. Кавех застыл, приоткрыв рот. Перестал дрожать. Ухо у него полыхало, а засранец крепко месил Кавехов зад, вонзая в него ногти. Дыхание аль-Хайтама надорвалось, судорожно вылившись ему на щеки и шею, и Кавех ощущал себя не привычным Кавехом, каким знал себя в буквальном смысле сто лет, а его отражением в треснувшем зеркале. С несколько секунд он сидел, не размыкая век. Стрекот за окном стоял такой, что невольно думаешь: если Армагеддон начнется сегодня, то лучше времени не найти: превосходный миг, когда Кавех склеивает себя из пепла, ошалелый и распаленный, а Хайтам не отнимает рук от его бедер, все сжимая и сжимая. И сжимая. Чертов аль-Хайтам. Их разделяли поколения, и пока предки его предков даже не думали появляться на свет, Кавех жил сам по себе: ни к кому не привязывался и никого не любил, — ну или делал вид, что не любил, ведь не любить он не мог. За что упрекал себя и старался, учился не зависеть от смертных чувств. Учился ни с кем не задерживаться и подле себя никого не держать; учился на собственных ошибках. Учился, сбивая колени в кровь и сдирая слезами лицо, кромсая себя в истерике, и учился, и повторял себе, что дел с людьми лучше не иметь. Кроме необходимых, базовых. Что-то вроде навыков выживания, способов приспособиться. Кавех жил в свое удовольствие, лениво курсируя по ленте времени, — а оно скручивалось в гигантскую ленту, из которой нет выхода — и кочевал из десятилетия в десятилетие, из года в год, пока не появился вот этот. Не сел перед ним и не сказал ему про уши. Чувствительные, мол. Да что он знает? Что он возомнил о себе? — И твое тело… Расстояние не ощущалось так, как привык к этому Кавех; пространство вокруг, что совсем близко, как будто прорезиненное: вмиг стало тесным, вязким. Навалилось на плечи, будто тяжелая накидка. Кавех повел ими, втискивая себя во мглу времен. — Что — мое тело? — Чувствительное, — аль-Хайтам едва, почти не касаясь, провел пальцами по животу Кавеха и ухмыльнулся, наблюдая, как он втянул его и содрогнулся. — Вот видишь? А ведь я даже не трогаю тебя. — Н-не нужно было меня слюнявить. Под лопатками и коленями зудело. Везде, где они соприкасались телами, Кавеха пресыщало прелестной истомой, неторопливо сгущающейся у диафрагмы. В межреберных полостях — пустошь, раскаленная добела. Почти тревога. Кавех учился, но, судя по всему, учился хреново, раз до сих пор не смог справиться с дрожью в ладонях. Аль-Хайтам накрыл руками его скулы: — Разве дело только в этом? Бледное, красивое лицо замкнулось в кольце света, а свет замкнулся внутри его радужки — лазурь вперемешку с изумрудами, — и Кавех, бедняга Кавех, он жадно обхватил широкие запястья и растерял себя. Пустота в груди, — а он был уверен, что она заменяет сердце, — дернулась, пронзительно кольнув насквозь, и тут же сместилась к животу, барабаня из желудка; или она стала желудком, стала печенью и кишками, и прочими внутренностями, что содрогались в серенаде изголодавшейся надежды. Ночь, его дом, как-то недружелюбно сжирала пространство; неясность момента и нечто, похожее на симпатию, — столь дряхлое, словно его достали из старого шкафа, потрясли и развесили на веревке — изнуряло, вгрызаясь изнутри. Если апокалипсис начнется сегодня, то пусть возьмет начало от него; от аль-Хайтама, этого человечишки, этого крохотного центра, вокруг которого вращалась вселенная. Пусть возьмет начало из его груди. Из обширного сердца. Кавех опустил ладонь: туда, где оно колотилось с изнаночной стороны. Ему в руку. Одурелый пульс. Горячие щеки. — Ты нарываешься. Влажные губы. До дрожи в коленях, до трясучки в локтях, — а Кавех и не знал, что они могут так ослабеть. — Разве? Аль-Хайтам медленно стянул резинку с пшеничных волос и всунул в них пальцы, расплетая толстую косу. — Я трогаю твои волосы, а ты продолжаешь реагировать, — он приблизился к другому уху. Заостренному. Еще не знавшему ласки его губ. — Ты вроде как нечисть, а реагируешь как человек. — А кто тебе сказал, что я лишен чувств? Кавех чмокнул его в висок, смахнул рухнувшую на глаза челку. Аль-Хайтам расплетал его косу, приглаживая волнистые пряди. — Слишком уж ты чувствительный. — Ответь на вопрос. Улыбка, мягко вспахавшая сухие губы. — А ты — на мой. Он расплел волосы где-то до середины и остановился. Согнув указательный палец, аль-Хайтам дотронулся им до члена Кавеха и потер косточкой, растирая складки взмокшего, налипшего вплотную белья. Кавех собрался было толкнуться ему в руку, но остановился. Прикрыл глаза. — Ты говорил, что я хорошо танцую, — начал он, — хочешь приват? И вздохнул. — Все-таки, ты мне помог, а я не привык оставаться в долгу. Вдавив ладони ему в живот, Кавех подтянулся выше, щедро потеревшись ягодицами о чужой пах. И членом — о раскрытую ладонь, в которую он превосходно лег. — Конечно, мне стоило бы уделить тебе внимание снизу, но ты ведешь себя отвратительно, поэтому не буду. Сейчас. — Он все терся и терся, ухмыляясь, потому что член под ним становился тверже. — Ты меня понял? Аль-Хайтам молча шлепнул его по бедрам. Кавех резко оттолкнул его, вжав спиной в диван, и слез; поправил съехавший по плечу халат, длиной где-то до середины бедра, и запахнул его. — Мне надеть тот костюм или так? — Лучше так. — Лучше так, — повторил за ним Кавех: достаточно раздраженно, чтобы об этом заволновались. Он сложил руки на груди; Хайтамова слюна не подсохла местами, и от соприкосновения с ней жалило в запястьях. — И отвечая на твой вопрос: нет, дело не только в том, что ты облизал меня, как конфету. Но большего я тебе не скажу... Аль-Хайтам пожевал губу, расставив ноги шире. Пожарище в его радужке — мятежный огонек в густой синеве — сиял до того остервенело, что не требовалось слов. Желание с ним: прочно закрепилось в плечах и бедрах, въелось под кожу, пронеслось по сосудам; оно заменило ему истину, стало его оплотом, его скелетом, на котором он заново наращивал мышцы, и его судьбой. Хотя бы на одну ночь. Кавех сбросил халат, неожиданно представив себя фигуркой в стеклянном шаре: застывшее тело в куполе из хрустального кружева. Теплый столб света, слившийся из двух источников — ламп по разные стороны комнаты — падал на голые Кавины плечи, очерчивая их силуэт, и четко выклеймил разлет ключиц, к которым уже не раз приложились назойливые губы. Местами испещренный, местами обтрепанный, как диван под задницей аль-Хайтама, свет этот лениво стекал к молочным локтям, к бедрам и щиколоткам, облекая в магию каждый последующий жест. Застыв, Кавех на миг слился с обстановкой, затесался в квадрат тесных стен, размяк под потолком, испещренном трещинами, и вплыл в отмель из мебели, вмиг ставшей ему чужой: он был дома, но при этом как будто где-то еще, и эта отчаянность, эта стервозная половинчатость, как если бы он взял да начал смотреть на себя со стороны, — двойник самого себя, севший рядом с Хайтамом и приобнявший его за шею, ну давай же — слегка надломила его… и тут же вознесла над всем мирским. Если бы у него был брат-близнец, кого бы аль-Хайтам выбрал? Усмехнувшись, Кавех прикрыл глаза и щелкнул пальцами, медленно двинувшись всем телом. Танцевать без музыки приходилось впервые, но мышцы, уже натренированные, задвигались под кожей с тем же изяществом, с каким двигались, когда он крутился у шеста. Хайтам сам сказал — и не соврал, — что Кавех лучший, а Кавех, как подобает лучшему, мог станцевать для него в абсолютной тишине. Лишь шорох одежды, дыхание. Стук дождя за окном. Треск, с которым раскалывается сброшенный на пол стеклянный шар. Все относительно. Вальяжно подобравшись к аль-Хайтаму, Кавех, шагая от бедра, остановился и грубо всунул колено между его ног. Расставил их шире. Взмахнул руками — и впаял ладони в булыжные колени: — Если коснешься меня, я тут же остановлюсь. Кавех стоял перед ним нагой и уязвимый, но держал голову столь горделиво, что не оставалось сомнений: все здесь — его собственное, и он способен утащить это за собой. Аль-Хайтам мгновенно проникся его искренностью, застыв в состоянии природной невидимости. Его ладони прикипели к истертым тканевым подушкам. Стопы приросли к полу. На мгновение он перестал дышать — и тут же усмехнулся, молча закусив губу. Чертов аль-Хайтам. Чертов Кавех. И этот дешевый блеф. Его «не трогай, иначе перестану». Кавех до зубного скрежета хотел прикосновений. Хотел эти руки. Эти массивные горячие ладони, которые прямо сейчас могли бы опустить ему на ягодицы и раздвинуть их, протянув пальцы по гладкой коже. Поступи так аль-Хайтам, схвати он Кавеха и пригвозди к своим громадным, каменным бедрам — и Кави бы даже не пикнул. Покорно бы склонил голову, лишь для вида чертыхнувшись, и замер, наблюдая, как под куполом его стеклянного мира сыплются растормошенные блестки. Как лопается и летит в пропасть его притворная едкость. Его раздражение. Его обожание, укрепляющее позиции. Подняв руки над головой, Кавех бегло переплел запястья и, покрутившись на месте, опустил, мазнув ими по талии. Подошел ближе. Снова прижал ладони к коленям аль-Хайтама и наклонился, прогнувшись в спине; его лицо оказалось так близко, что можно было бы поцеловать, но тут Кавех медленно, не спуская с Хайтама глаз, опустился перед ним на колени. Грациозный, молчаливый. Манящий. Волшебный. Как никогда ощущаешь тесноту слов, всю их никчемность и плоскость, стоит белобрысому вампиренышу — наполовину расплетенная коса и нечто дурманящее во взгляде — посмотреть из низин. Он слегка наклонил голову, и у аль-Хайтама сдавило диафрагму; он протащил ладони вдоль бедер, скользя острыми ногтями по плотной ткани брюк, и его обожгло снизу. Аль-Хайтам сжал кулаки. Кавех, плавно покачивая бедрами, вырос перед ним так же неспешно, как до этого стек к ногам, и, прежде чем аль-Хайтам успел что-либо осознать, он обошел его и обнял сзади, коснувшись щекой теплой шеи. Он затеял с ним эту игру, втащил его в это, и сейчас, раздосадованный и возбужденный, собирался выжать максимум из сиюминутной затеи. Обойдя аль-Хайтама вновь, Кавех остановился перед ним. Развернулся спиной и, все так же извиваясь и не меняя амплитуду, осторожно опустился ему на пах. Было бы удобнее, сиди аль-Хайтам на стуле — Кавех смог бы ухватиться за подлокотники, но чертяга расселся на диване, из-за чего пришлось импровизировать. Запрокинув голову, Кавех легонько шлепнул кончиками волос по щеке Хайтама. Пахли железом и шампунем. Аль-Хайтам приблизился, вжавшись носом в светлую макушку, пока Кавех упрямо терся об его ширинку: мягкие ягодицы поверх твердого члена. Аль-Хайтам закусил губу, сдавив кулаки крепче: до того, что ногти вонзились в кожу. А что еще делать, когда твои нервы проверяют на прочность? — Твои руки, — шепнул Кавех, — держи их, где держишь. Поразительно, что он сказал это прежде, чем аль-Хайтам подумал о прикосновении. Притираясь бедрами к паху, Кавех сидел на его массивных ляжках, таких тугих и крепких, что не смог сдержаться: закатил глаза от удовольствия. Аль-Хайтам весь как ожившая статуя, колоссальная фигура в мраморе; его рельефы, его прочные каменные мышцы напоминали изваяния греческих богов, к которым Кавех во все времена оставался равнодушным, но сейчас — другое дело. Он высекал его из глыбы. Он гладил его и царапал, седлал его и хотел большего. Развернувшись, Кавех стремительно опустился на пол и со сдавленным рыком припал к груди, целуя ее через ткань водолазки. Вздрогнув, аль-Хайтам зажмурился, инстинктивно накрыв руками взъерошенный затылок — и все посыпалось. Кавех рухнул на ковер, рухнул на симметричные узоры, сотканные за сто-двести лет до того, как появился на свет этот синеглазый сорванец, и он рухнул, вдавил колени в каждое переплетение, в каждую нить; вдавил себя в стылые половицы, вдавил в тесную комнату, в дом, в промозглый город, где даже летом ходишь в куртке, и он опустился еще ниже, к земле, и еще, дальше тектонических плит, откуда задрал голову и увидел над собой ад. В жадном взгляде сверху. В тени юркнувшей ухмылки. В том, как соскочила серая прядь по взмокшему горлу. Вдвоем они — торжественные противоположности, и нечистой силой, — истинной, искомой — оказался здесь аль-Хайтам. … мы создаем его здесь сами. — Кажется, я нарушил твое правило? — Переменился быстрее, чем успеешь щелкнуть пальцами. — Мне так жаль. Верните того тихоню. Верните того сосредоточенного, аккуратного пай-мальчика, привыкшего все делать правильно. Бездна, вдруг распахнувшаяся в его сердце, напугала Кавеха, и он отпрянул, смутившись мгновенной сменой ролей. Замолк, низвергнутый у его стоп. Слишком быстро. Слишком. Аль-Хайтам бережно огладил щеку Кавеха, снова оттянув кверху верхнюю губу. Посмотрел на клык и облизнулся: — Мне жаль, но я хочу сделать кое-что. Интуиция, быть может. Или дурное предчувствие. Кавех дернул головой и сказал ему нет. Молча взяв с низкого столика бокал, из которого Кави пил донорскую кровь, он сдавил хрустальную ножку и с размаху ударил о дубовый край. Кавех сказал ему нет. И почему-то, протестуя, не смел пошевелиться. Потянулись зыбкие секунды: Кавех озяб, съежившись у коленей аль-Хайтама, а Хайтам бесстрастно поднял один из крупных осколков, швырнув ножку на пол. Кавех сказал нет. Трижды: его голос возрастал по нарастающей. На третьем нет он звучал весомо. А потом вскрикнул, стоило этому умнику, этому любителю поездить с превышением скорости, вонзить кусок стекла себе в ладонь. Кавех отодвинулся дальше, зажав рот, а Хайтам, поморщившись, рефлекторно зажал руку второй. — Ох, Хайтам… Густой бордовый поток хлынул из раскроенной ладони, обогнув по контуру ее ребро. Кап, кап, кап. Кавех хрипнул, шумно сглотнув; в облаке усилившегося запаха — порошок и железные ключи — он отпрянул от аль-Хайтама, который как-то странно взглянул из-за плеча. На прозрачных останках, розоватых на просвет, — жирные алые капли, насыщенные и маслянистые на вид. Кавех зажмурился. Едкой слюной разъело нёбо. — Нужно остановить кровь. Ее обилие, ее привкус; уж насколько это было возможно, Кавех ненавидел свою низменную суть, сдерживать которую — задачка та еще. За сотни лет ты можешь научиться чему угодно, но не тому, чтобы справляться с первобытной природой. Кавех отвернулся. Запах — свежие простыни и горсть монет — усиливался, уплотняясь в воздухе, густо набивая вампирские ноздри, выкраивая по контуру его голод. Повышенный слюнообмен — это меньшее из зол. — Хайтам… ее нужно… Гораздо хуже, если он потеряет контроль. — Но тебе ведь не хватило? — Хайтам, пожалуйста… Кавех отполз до стены и привалился к ней, прижавшись лопатками; ее шероховатость въелась в кости. Не сводя с него глаз, с него, низвергнутого и напуганного, забитого в угол яростным желанием и отчаянной борьбой с ним, аль-Хайтам подошел, подтолкнул ногой стул и опустился на него. — Пей. Сжав кулак, он повернул запястье, поднес его к бледному лицу, с мольбой взирающему снизу. Нет, так нельзя. Нельзя так жестоко. Так хладнокровно — и кто здесь должен был трепетать, так это аль-Хайтам; ради приличия мог нагнать хотя бы крупицу благоговейного испуга — вместо того, чтобы нарываться. А он нарывался, да еще и с благосклонно протянутой рукой в крови. Верните этого очаровательного мальчика, стесняющегося того, что он умеет стесняться. — Я хочу это увидеть. Кавех перед ним. На коленях: вцепился ногтями в крупные ляжки и, зажмурившись, облизнул рану по контуру. Припав к ней ртом, он медленно всосал кожу, всосал жировую прослойку и раскроенное совершенство: приторное, сочащееся. Как и предполагал, кровь у аль-Хайтама первоклассная, нежная на вкус: идеальный баланс сладкого и соленого, в меру терпкая, ее жар на языке — поистине лучшее, что Кавех пробовал за все свои … с лишним лет. Слабо задевая края раны клыками, сминая ее губами и плашмя вылизывая ладонь, Кавех вздрагивал: ему ни к чему сейчас срываться в животный инстинкт, но разодрать, разорвать его на куски хотелось нещадно. Крупно задрожав, Кавех поджал под себя пятки. Вогнал когти в бедра; в его брюки, в кожу. Аль-Хайтам отрывисто выдохнул, надавив на белокурую макушку. Кавех жадно облизывал рану, всасывал кровь, облизывал, снова всасывал, загоняя марево в глотку, и по подбородку у него потекло: горячо, склизко. Кавех сглотнул — раз, второй — и невесомо соскочил клыками по розовой коже, сплошь в алых разводах и слюнях. — Хайтам, прошу тебя. — Голос Кавеха — вздернутый белый флаг над руинами какого-нибудь разгромленного корабля. — Я в жизни никого ни о чем не просил, но прошу тебя: кровь. Нужно. Остановить. Аль-Хайтам медленно облизнул губы, рассматривая окровавленные рот и подбородок. Багряно-ржавое половодье на шее, стекающее к груди. Острый кадык дрогнул под кожей, втиснувшись между двух жирных струй. — Сейчас же. Кавех не умолял — и не стал бы, — но ему хотелось попросить хотя бы немного понимания, хотя бы чуть-чуть сострадания, содействия, хотя бы дежурного «окей, я понял», а этот Хайтам, этот чертов… этот… — Ты спятил… … и пить его кровь — все равно что… блять, это все равно что совершать паломничество на коленях, боготворя бледнолицего засранца; все равно что обожать и терять голову от одного его присутствия — и гневно стискивать зубы, потому что он позволяет себе слишком много. — Пей. Кровавые борозды поредели, но продолжали распахивать широкую ладонь. При взгляде на нее Кавеха скрутило голодом, который не утолить, даже если иссушить аль-Хайтама подчистую. Циничный и упрямый, он, этот голод, продолжит цвести на окровавленных запястьях и губах, во рту, полном пикантной сладости, и чем больше он возьмет на пробу, чем больше выпьет, тем сильнее раззадорит того зверя, ту проклятую суть, из-за которой Кавех до сих пор не мог найти себе места в жизни. — Ну же, Кавех. Из него как будто дергали кишки. Как будто он автомобиль, смятый под фурой. Скрытый в тени плеч и наклона корпуса; аль-Хайтам приблизил руку, едва ли не сунув запястье в скривившийся рот, а Кавех отстранился, нервно отерев под щекой. Тогда Хайтам опустился перед ним, обхватил холодный подбородок и зафиксировал голову Кавеха так, чтобы тот смотрел на него. Сил сопротивляться не было. Кавех шмыгнул носом. — Не издевайся. — Я не издеваюсь. — Тогда отвали. — И не отвалю. Самый безобидный, ранимый вампир; по природе — монстр, но людского в нем больше, чем в самих людях. И аль-Хайтам: все такой же пытливый, будто это шутка какая, и напористый, резкий, и кто ему позволил так бесцеремонно хватать Кавеха? Кави шлепнул его по ладони — и лед в глазах напротив пошел трещинами. Чужой пульс по-прежнему бился на языке и в деснах. Равно как ощущался в укусах, оставленных этим, как там его… — Ты плачешь? Всхлипнув, Кавех улыбнулся: прибито, отстраненно. Словно лицо это, наспех сшитое из поплывшей красоты и сожаления, ему не принадлежало, не принадлежали эти треснувшие губы и липкий от крови подбородок. — Ты врешь, — он утер щеку ладонью, — я не могу плакать. — Посмотри на меня. — Я и так смотрю на тебя, идиот. — Закусил губу, но колкая грубость даже не задела аль-Хайтама. — Прости. И нахмурился: — Хотя нет, не прости. Меня бесит, что для тебя это как будто не всерьез. — Что именно? Кавех постучал по своему правому клыку: в ржавых разводах, как от кофе, который он никогда не пил. На щеках и вокруг рта, на шее и между ключиц подсыхала кровь. — Я могу убить тебя в любой момент. — Ах, правда: он в самом деле разревелся. Кавех умолк, удивленно рассматривая прозрачную влагу на кончиках пальцев. — И… и ты… а тебе плевать. Он шмыгнул носом. — Отпусти меня. Он шмыгнул носом и оттолкнул руку аль-Хайтама, нашаривая халат в пожелтевшей полутьме. Цвет замусоленных драгоценностей; золота, которое давно не чистили. — И вытри кровь. Я схожу за бинтами. — Нет, подожди. Кавех поднялся на ноги, запахнулся. Аль-Хайтам сидел перед ним; от прежнего запала — того предоргазменного трепета, будто дьяволы собрались пировать, — остался легкий пшик. — Я сказал, что схожу за бинтами, а потом уберу осколки и попрошу тебя свалить из моего дома. Он шмыгнул носом в последний раз и прирос к полу, хотя собирался уходить. Расширенная перспектива комнаты подхватила и закружила его тело, пронесла над пространством и опьянила неожиданным отсутствием времени и всего материального, всяких условностей и предопределенностей. Кавех обнаружил себя расколотым и обезвреженным, плавно покачивающимся на пятках с ощущением миновавшей беды. Он злился, но не был уверен, в самом ли хочет, чтобы аль-Хайтам проваливал. Был вне себя, но странная привязанность, продираясь сквозь гроздья гнева, расцветала в груди. И вообще. — А тебе понравилось, — отозвался аль-Хайтам; пока Кавех пребывал в трансе, покачиваясь перед ним и пялясь в потолок, он нашарил на диване футболку, оторвал от нее лоскут и принялся перевязывать ладонь. — Но ты наверняка начнешь это отрицать. — Помолчи. Кавех сложил руки на груди. Правый лацкан его халата пропитался кровью, и цвет в том месте стал бурым. Аль-Хайтам наблюдал за тем, как пятно разрастается, криво расплываясь от крохотной точки, и перевязал хлопковую ткань на запястье. — Значит, правда. Тон Ну-Я-Же-Говорил, тон адвоката. Мелочь, — а у Кавеха от любви до ненависти не шаг, а его половина. Он стиснул зубы: — Ничего не правда. — Вот, отрицаешь. Тихо прорычав, Кавех подлетел к нему, а Хайтам поднялся на ноги, мигом сравняв с землей своим въедливо-бесстрастным взглядом. У паршивца все под контролем даже тогда, когда он стоит, окруженный пламенем, и не было необходимости напоминать об этом в очередной раз. Как же бесит. Кави остановился, гневно зыркнув снизу вверх. Воздух между ними тяжелый и скрученный, как тряпка, которую отжимают над раковиной. — Ты нарываешься, и я повторял неоднократно, что… А Хайтам только этого и ждал: ждал его близости, ждал, когда сможет с силой сдавить щуплые запястья и, подтянув к себе, зажать в ладонях полыхающее лицо. Поцеловать. Усмехнуться на хилую попытку оттолкнуть его и обхватить талию рассвирепевшего Кави. Он мягко рассмеялся ему на ухо, а Кавех, с придыханием отстранившись, приспустил ворот черной водолазки и лизнул его под кадыком. Приподнялся на носках. Опустил, отзеркалив движение Хайтама, руки ему на скулы и приблизил, кажется, попутно обронив проклятие шепотом. Их жадные, раскрытые рты соприкоснулись. Вжались друг в друга — и уже неясно, кто первым высунул язык, кто пустил в ход резцы. На чьих губах перемешалась кровь. Все равно что облизывать металлическую пряжку. Все равно что посасывать горсть монет. Аль-Хайтам подхватил Кавеха и, приподняв, потащил к дивану; Кави льнул к нему не как тот, кто собирался вышвыривать аль-Хайтама из своего жилища, и целовал, облизывал, обнимал он вовсе не как тот, кто был способен ему навредить. Действием или словом. Кавех — само очарование, причем неважно, где он: на сцене клуба, где в неоновом смоге виляет задом и хватается за шест — в отпечатках рук, — или распятый под Хайтамом, послушный и распаленный. Неважно, какой он: гневно огрызающийся, нехотя заползая в машину, или разморенный, растроганный моментом. Неважно, злится он или улыбается, заигрывает с ним или забивается в угол, где может и смог бы найти пристанище, да только аль-Хайтам силком его оттуда вытащит, если захочет, — и да, неважно. Это все неважно, ведь Кавех — само очарование, и здесь никаких сомнений. Комната вновь покачнулась, и Кавех прикрыл глаза: размазанный в ночи интерьер, мельтеша перед носом, вызывал приступ тошноты. Аль-Хайтам уложил его на диван. — Что ты там повторял? Я не слушал. У него сырые губы и крышесносный запах. Каверзная ухмылка и ладонь, лезущая куда не нужно; Хайтам протянул ее к члену Кавеха, погладив через хрупкую материю. Кровь на лацкане начинала твердеть. — Что я могу убить тебя и… — О, нет. — Но я ведь выпил твою кровь и может, из-за того, что я… — Не. — Аль-Хайтам раздвинул ноги Кавеха, вжав свой пах ему в промежность. — И ты ведь не убил, верно? Кавех закатил глаза. В чем-то он завидовал ему, способному, чуть что, уйти первым. — Хочешь еще? Запах с его воротника. С водолазки, которая вообще-то была чужой, но теперь стала его: с чистым, отменным, безупречным запахом. Его вкус. Его стояк, тереться о который великолепно: плотная ткань брюк и тоненькая — халата, намокшая на вершине подперевшего ее ствола. Запрокинув голову и увязнув между громадных подушек, Кавех простонал, подрагивая от трения складок по коже. Руками попытался ухватиться за что-то, но оставил эту затею. Аль-Хайтам вдавил ногти в молочные бедра и подтянул к себе, помахивая задом. Пряжкой ремня он задел Кави где-то между яиц, ткань натянулась на влажном члене и, проскользнув по гладкой материи, — а материя проскользнула по упругой головке — он оказался в атласных тисках. Притирки вверх-вниз оказалось достаточно, чтобы Кавех, донельзя взведенный и разнеженный, уязвимый, как никогда прежде, и весь как на иголках, излился, поджав пальцы на ногах. Трогательно-кустарная перевязка аль-Хайтама кровоточила, пропитывая хлопок насквозь. Кавех повел носом, закатив глаза. — Хайтам, не хочу… — Неужели? — Н-нет, ведь если я снова выпью твоей крови, то не смогу остановиться, и… — Что? Вместо ответа — сдавленный скулеж. Кавеха свело истомной судорогой, дрожью; у него затряслись поджилки и пальцы, и он, в распахнутом халате, нагой и бесстыжий, лежал под парнем, чье имя хотел бы произнести в два протяжных слога, пока тот будет ему вставлять. А может, аль-Хайтам мазохист, и ему нравится побольнее? Кавех оскалился. Поморщился: подсыхающая сперма склеивала ему живот. — И знаешь… — Хайтам протащил пальцы по нему, растаскивая семя. — Тебе не стоит говорить мне нет с таким видом, Кави. — С каким — таким? Возбуждение вспыхивало в нем, как галактика звезд — с наступлением ночи. Или как мерцание цифр на электронных часах. — Умоляющим. Как алые капли, просачивающиеся сквозь светлую ткань; рука, которой аль-Хайтам коснулся пресса, оказалась перевязанной, и кровь расползалась по ней так же, как на воротничке Кави. Она пропитывала согретую телом материю. Ее, пропахшую Хайтамом. Глядя на него исподлобья, Кавех медленно облизнул пальцы, которые тот поднес к клыкастому рту, и вобрал внутрь. Обсосал плотные подушечки, погрузив их на язык, и протянул руку к ширинке аль-Хайтама, щелкнув пряжкой ремня. Всунул ладонь за резинку трусов и сжал-разжал ее на сыром стволе, плавно обхватив пальцами. Во рту у него привкус крови, досады и спермы: соленое с железным. А еще неутолимое желание раскромсать аль-Хайтама. — Умница. Прикрыв глаза, Хайтам задвигался, въезжая в мелкий кулак, и нахмурился, едва Кавех облизнул мякоть его ладони. Облизнул стянувшую ее ткань. Придерживая горячее запястье, он, глухо причмокивая, всасывал пропитавшую волокна кровь, перекатывал ее на языке и сглатывал — и ускорился рукой, хоть и получилось сбивчиво. Аль-Хайтам навис над ним, скрыв от искусственных источников света, от света как такового. Он закрыл, заслонил его от любого светила: от того, что может изжарить Кавеха на рассвете или подсветить его ладный зад — для ваших купюр, мальчики, — пока он, поворачиваясь на шесте, слепит пьяных стервятников пайетками с приталенного костюма. Сверкающие крохи отражаются в них, подрагивая в такт движениям, и тонкими лучами расходятся по сторонам, произрастая в удушливой хмари. Кавех в прямом смысле ослепителен и горяч, его бледная кожа лоснится под жаркими прожекторами, из-за чего силуэт буквально подсвечивается полупрозрачной каймой, и он двигается, извивается, взмахивает руками и задирает ноги в дымке прибитого сияния, где его никто не мог достать. Аль-Хайтам всегда наблюдает за ним, сидя у дальней стены. Аль-Хайтам смотрел на него сейчас, сжирая багряный блеск в полуприкрытых глазах. Своей тенью. Не хотелось, чтобы кто-либо еще видел его таким. Усмехнувшись, он отстранил руку, отстранился сам. Только этого сейчас не хватало. — Как далеко ты пошлешь меня, если я скажу, что хочу, чтобы ты танцевал только для меня? Кавех сощурился, пытаясь вернуть резкость картинке; в глазах плыло, плыло и в размякших мозгах. Глотку царапали слюни, а во рту разлагалась запретная сладость. Кровь аль-Хайтама первоклассная, изысканная, идеально сбалансированная; в меру соленая и приторная, и ее никогда не хватит, чтобы насытиться. Потому что захочешь еще. Еще и еще. — Что? Чуть прогнувшись, Кавех вздрогнул; аль-Хайтам проник в него влажными пальцами, медленно оттянув нежные стенки, а второй рукой огладил яйца: упругие, они превосходно легли ему в ладонь. Он разминал их, не спуская с Кави глаз. — Я сказал, — и протянул пальцы по стволу, набухшему и жилистому, сырому по всей длине, — что хочу, чтобы ты танцевал только. Для меня. Кавех запрокинул голову, мазнув кончиками волос по ключицам и груди. — Ты спятил, парень, — он на пробу двинул тазом, насадившись на фаланги, — это моя работа. — Будешь жить со мной. — Ты что, мой папочка? Такой влажный, что смазка, густо набиваясь у уздечки, стекала к мошонке и дальше, к заднице. Аль-Хайтам растягивал его изнутри, проскальзывая по воронке тугих мышц, и выглядел больше сосредоточенным, чем возбужденным. Хотя по его лицу-кирпич сложно понять. — Не думаю, что твое содержание сильно ударит по моему бюджету. — О, о, — ухмыльнулся Кави, пихнув его коленом в бок, — богатому мальчику дали слово. Такой влажный, что возбуждался сильнее от того, как клейко и прохладно ощущались пальцы аль-Хайтама, щедро смазанные, внутри и на его члене. Хайтам поводил большим пальцем вокруг пунцовой головки. — Я всего лишь предлагаю. — Говоришь, что не сильно вдарит по бюджету? — Кавех приподнялся на локте. — Тогда я сопру твою кредитку и отправлюсь по бутикам. Мне как раз нужно обновить гардероб. — Если ты своруешь ее так же, как воруешь кровь из больниц, я не расстроюсь. Насупившись, Кавех протянул вперед оттопыренный средний палец, сунув его почти что в лицо. Аль-Хайтам подался вперед, чмокнув льдистую костяшку, и отстранился, рывком раздвинув ему ноги. Такой влажный, что жилки секреций протянулись от члена к внутренним сторонам бедер. Его очаровательное лицо: как он нахмурился, собравшись было возразить, и тут же изогнул брови, приоткрыл рот, медленно сжимаясь вокруг проникшего члена. Протяжка по мышцам, по славному мареву была великолепна; Кавех дернулся, ухватившись за плечи аль-Хайтама, а Хайтам обхватил его лицо, вдавив пальцы в щеки. — Хочешь возразить? Сдавил Кавину глотку, толкнувшись глубже, а Кавех мотнул головой: не то отрицание, не то попытка скинуть с себя жаркую руку. Прижавшись к аль-Хайтаму, он коснулся его перепачканными его же кровью губами: гемоглобиновый поцелуй, поцелуй со вкусом железных ключей. Облизнувшись, аль-Хайтам смахнул со взмокшего лба светлые пряди и, схватив талию Кавеха, усадил его на себе. Смена положения, изменившийся угол проникновения и жаркие бедра под его задницей выбили из Кавеха протяжный стон. Все не так паршиво, когда аль-Хайтам держит его за горло. Когда он перебирает его волосы, то усиливая хват, то ослабляя. Накрутив несколько прядей на кулак, аль-Хайтам дернул их, а Кавех запрокинул голову, задвигавшись сверху. Его крупный толстый член проскальзывал дальше, ударяя изнутри, и Кавех подогнул пальцы на ногах, постепенно переставая их ощущать. — Э-эй, притормози… Аль-Хайтам такой огромный, что в нем хотелось потонуть. Хотелось сбить об него кулаки, содрать их в мясо — их и колени — и раствориться в жарких объятиях: от локтя до локтя. Припасть к огромной, массивной груди — подумать только, что для этого потребовалось двести с лишним лет. Бесконечные, тоскливые — без этого умника. Промокший, перепачканный халат сполз по бледным плечам. Задрав черную водолазку до лопаток, — ее ткань налипла к влажной коже — Кавех саданул его ногтями по спине, оставив под каждым плечом несколько кривых полос. Аль-Хайтам, зашипев, дернул Кавины волосы и укусил его; прикрыв глаза, Кавех заерзал, ощущая, как эти маленькие, аккуратные клычки вонзаются в шею. Десна и нёбо у него пульсировали, щедро смазанные послевкусием аль-Хайтама. На вкус он великолепен. И пахнет невероятно: у Кавеха от одного его шлейфа — искрометная нега под эпигастрием. Вскрикнув, он сжался и расставил ноги шире, роняя бедра рывками. Аль-Хайтам трахал его быстро и хлестко, с размаху шлепая влажными ляжками и стискивая Кави: одной рукой за талию, второй — за волосы. Он все наматывал и наматывал их на костяшки, держа, как за поводок, из-за чего кожу головы стало пощипывать. Кавех задрал подбородок, прикрыв глаза; даром что перед ними все поплыло. К его пшеничным волосам подмешался рубиновый: кровь из ладони аль-Хайтама просочилась сквозь перевязку. Может, он и правда мазохист, и ему нравится побольнее? Вздернув нос, Кави вздохнул — и сглотнул слюну. Опять. Запах его тела, его волос и одежды, и его руки, губы, бедра, член — все круче, чем наркотики; чем синтетический дурман, выхлоп с которого — на короткий отрезок времени. Вкус его крови на языке, скольжение клыков по коже, его пульс, бьющийся под губами — все круче, чем все доступные людям способы забыться. Получить кайф. Эту бутафорию не сравнить с подлинной, чистейшей эйфорией, идеально обструганной, как кристаллики льда. Кавех весь как на иголках. Выработка эндорфинов столь мощная, что граничит с выбросом адреналина, шпарящий внутренности; один удар сердца — и Кави замер, прислушавшись к нему. Сердце стукнуло у аль-Хайтама, и что-то переменилось в нем, в них. Уложив Кавеха обратно на спину, он снова набрал темп; почти вытащил ствол и загнал его обратно, смотря Кавеху в глаза, а Кавех, смутившись, прикрыл лицо согнутой в локте рукой. Его, порозовевший, он задрал к потолку. Какое-то время аль-Хайтам двигался прямо по сперме, загоняя ее внутрь. Вязкое семя между бедер, и оно же — на пальцах. На лице. Кавех и не заметил, как кончил во второй раз, причем так много, что сперма оказалась на шее и подбородке. Может, туда и пялился аль-Хайтам, вдавливая ногти ему в бедра — до крохотных полумесяцев под пальцами — и соприкасаясь с ним все резче, резче. Быстрее. Кавех выгнулся, с силой шлепнув аль-Хайтама по плечу, и оттолкнул его, во всех подробностях, во всей одурелой пульсации ощущая его горячий жирный ствол. Он шлепнул его во второй раз — по груди — и приподнялся над подушками, влажными под их задницами. Шлепнул его по ладони, которую тот потянул, чтобы убрать волосы с распаленного лица, и ухватился за его пальцы, рывком дернул на себя и обхватил, крепко стиснув ногами. Локтями. Мокрые пряди, свившись, приклеились к горлу и щекам. К губам. Аль-Хайтам сдернул их и поцеловал, увесисто выдохнув. Сжал его горло. — Эт…это так странно… — Что? Обоюдно — обрывки дыхания, как после стометровки. Аль-Хайтам все еще был в нем и все еще сдавливал его горло; Кавин кадык скользил между его пальцами: большим и указательным. — Чувство привязанности. На шее Кавеха, под гнетом массивной руки, синели мелкие укусы и подтеки. Глупым людям предопределен какой-то срок, а они пытаются наследить на столетие вперед. Хотя бы. — Разве плохо? Мелкие человеческие клыки. Ровные резцы, мягкие жаркие губы. Его ладони. Его грудь и живот. Кавех заскользил руками от запястий до предплечий, обхватив аль-Хайтама под подмышками. — Нет, — прошептал, — но я не хочу снова оставаться один. Его бедра повисли на бедрах аль-Хайтама. Его шея сырела под его губами. Его рубин, его взгляд, он рассыпался в пленительной лазури, сгорая в том зареве, что резвилась у аль-Хайтама от зрачка. Перевернувшись, Кавех оказался на нем сверху: здесь, в крохотной комнате его черный силуэт высекал по трафарету горчично-желтое окно и красный свет откуда-то с улицы; он сливался с теневыми рельефами жалюзи, роняющие косые полосы на пол, и его тонкие стопы, гладкие и розовые, прижались к завернутым в черное бедрам — и Кавех весь завернулся в ночь: от локтя до локтя аль-Хайтама. Так бы и сгинул.