Странная дружба

Холодильник открывается, выпуская наружу, где и так достаточно прохладно, ещё больше противного мороза, приправленного знакомым гудением. Полутьму небольшой кухни озаряет полоса белого света, очевидно исходящего из тарахтевшей машины. Быстро хватая единственную уцелевшую чёрную ручку железной кастрюли одной рукой, а второй придерживая её за обгоревшее дно, Фёдор с грохотом ставит кастрюлю на нижнюю полку холодильника, рядом со стеклянной банкой молока и пакетом огурцов. Молниеносно закрывает белую дверцу, запечатывая исходящий от техники холод. Поёживаясь и растирая успевшие окоченеть даже от такого недолгого контакта с морозным воздухом ладони, Достоевский по привычке покусывает бледные, изрядно потрескавшиеся губы и зачёркивает предпоследний пункт в своём мысленном списке дел. Осталось только дождаться, когда стиральная машинка, протестующе прыгающая где-то в малюсенькой ванне, угомонится и запиликает действующую на нервы простенькую мелодию, как бы намекая, что пора уже изъять из неё инородные вещи. Терпеливо ожидая, когда стиральная машинка соизволит выплюнуть вверенную ей ткань, Фёдор прогуливался по серой квартире, скучающе рассматривая и так изученный вдоль и поперёк интерьер. Хм, интерьер. Слишком красивое слово для их квартирки, куда напихали всё, на что денег хватило. Некоторая мебель, например, старый диван, удачно пристроенный в Фединой комнате и заменяющий полноценную кровать, достался им от бабушки. А на потрескавшийся комод в спальне родителей, куда складывали почти все вещи, им удалось накопить самим. С табуретками было сложнее. У кухонного стола красовались четыре совершенно разных стула. Две табуретки, одна деревянная, кофейного цвета и с парочкой царапин, а вторая покрашенная жёлтой краской, с тремя округлыми ножками. Она постоянно шатается и только избранные могут удержать на ней равновесие и не свалиться на вымытый пол. К счастью, эта табуретка им и не особа нужна. В основном она стоит здесь просто для того, чтобы быть. Ну или изредка на неё усаживают непрошенных гостей, дабы деликатно намекнуть, что им здесь не рады. Сами Достоевские прекрасно умещаются на одной кофейной табуретке и на паре таких же разношёрстных стульев. Совсем недавно прошёл дождь. Воздух тяжёлый и сырой. На улице пасмурно, тучи застилают собой всё небо, а солнце не возвращалось уже около недели. Не то чтобы Фёдор экономит на электричестве, но лампы всё равно не включает, передвигаясь по серой и пустой квартире в той самой странной темноте, когда вроде и не очень светло, но и большего освещения в принципе не требуется. Правда, такая не-до-тьма всегда вызывает неприятное чувство уныния и сонливости. Невольно начинаешь задумываться о смысле жизни, правильности своих поступков и прочих философских вопросах. Наконец мёртвую тишину квартиры оглашает звонкая мелодия. Неторопливо дойдя до ванны, Фёдор берёт красный таз, и только когда слышит негромкий щелчок, открывает дверцу стиральной машинки. Вытащив всю одежду, он с заметным усилием поднимает таз, а дотащив его до выхода на балкон, ставит на пол. Глубоко вздохнув, немного думает, а потом быстро возвращается в тесный коридор, хватает с верхней полки любимую ушанку. На ходу надевая белую шапку на чёрные, немного сальные волосы, снова оказывается у балкона. Уже смирившись с перспективой замёрзнуть заживо, поворачивает ручку и с силой тянет дверь на себя. Старая деревяшка болезненно скрипит, уверяя, что в следующий раз точно развалится, и открывается, впуская в неуютную квартиру уличную прохладу. Поморщившись, Федя хватает нагруженный таз и с большим сожалением выходит на балкон. Не замирая ни на секунду, будто боясь, что любая заминка приведёт к моментальному примерзанию к бетонному полу, Фёдор ловко, а главное быстро развешивает одежду заученными движениями. Стараясь не думать о том, что уже практически не чувствует пальцев, а нос вообще сейчас отвалится. Лучше переключится на более приятные мысли. Например, что с минуты на минуты все дела будут закончены и Федя сможет наконец приступить к единственной счастливой и бесспорно лучшей части дня. Когда Достоевский опрометью выскочил с балкона и с грохотом толкнул дверь назад, быстро её закрывая, то успел сто раз заново возненавидеть свою мерзлячесть. Ну серьёзно, на дворе август! Пускай дождливый, ветряный, унылый, холодный и отнюдь не солнечный, но всё же август! А это только начало, не успеешь оглянуться, как зима придёт. Вот тогда начнётся настоящий кошмар. Особенно если учесть, что сантехники очень любят отключать и так дохленькие батареи, несмотря на опасный минус за окном. От мысли, что ему сейчас снова придётся оказаться на улице, Феде чуть не сделалось дурно. Тут же успокоив себя тем, что лучше немного продрогнуть до костей, чем сидеть в пустой квартире, он быстро переоделся в вязанный синий свитер с высоким горлом и чёрные брюки. Задержался у зеркала в коридоре, решив привести немного спутанные тёмные локоны в порядок, а потом снова водрузил на них ушанку. Наверное, проходящие мимо люди удивятся, увидев его летом в шапке, но чужое мнение Достоевского совсем не волновало. Каждый выживает, как может. Федя уже хотел дотянуться до ключей, мирно весящих на стене при помощи гвоздика, но вдруг замер. Иногда Фёдору казалось, что он один живёт в этой квартире. Родители вечно пропадали на работе допоздна, возвращались, когда Федя уже спал. А уходили так рано, что и просыпался мальчик в одиночестве. Конечно, Фёдор понимал, что по-другому никак. Не маленький всё же. Но стоило Достоевскому без дела встать посреди квартиры, вслушаться в эту давящую тишину, вздрогнуть от сквозняка, свободно разгуливающего по пустым комнатам, ему становилось так плохо, что сердце болезненно ныло. В подобные моменты Фёдор чувствовал себя таким уязвимым, что становилось противно от собственной слабости. А ещё сильнее он злился на себя, когда не мог подавить эту боль. Поэтому он предпочитал сбегать. Иногда только до вечера. Иногда на короткие промежутки времени. Иногда на пару минут или несколько часов, но чаще… Немного помедлив, Федя вернулся в свою комнату и достал потрёпанный серый рюкзак. Положил туда новую, подаренную на день рождения книгу, зубную щётку, фонарик и пижаму. Найдя обрывок какой-то бумаги, быстро, но при этом аккуратно и разборчиво написал короткую записку родителям. Конечно, те и так догадаются, куда делся сын, но лучше всё равно предупредить, чтоб не волновались. Прикрепив записку на холодильник с помощью единственного магнитика с забавной крыской, обнимающей сыр, (Достоевский всегда улыбается, стоит ему взглянуть на магнит и вспомнить, кто его подарил) и набросив на одно плечо рюкзак, Фёдор взял ключи, провернул два раза замок и выскочил на лестничную клетку. Вот теперь всё правильно. В старых пятиэтажках отродясь не было лифта. Кинув ключи в карман, Достоевский быстро бежал по ступеням, скользя бледной ладонью по металлическому поручню. Одинокие шаги эхом разносились по всему подъезду, отскакивая от разрисованных стен и наконец затихая, повиснув в воздухе мёртвым грузом. Спустившись на первый этаж, как всегда погружённый во тьму и подойдя к массивной железной двери, Фёдор на ощупь находит кнопку и с силой толкает дверь под пиликающий звук, выбираясь на улицу. Свежий воздух немного кружит голову. Ветра нет, и даже деревья не шуршат листвой. Если бы не голуби, бегающие по асфальту, двор казался бы полностью вымершим. Быстро оглядываясь и с облегчением понимая, что никого, кто мог бы помешать, здесь пока нет, Федя торопливо шагает, обходя лужи и смотря ровно на свою цель. Всего два подъезда. Ему нужно пройти всего два подъезда. Совсем немного. — Гляньте-ка, принцесса явилась! — раздался сбоку гадкий и ужасно знакомый голос. Чёрт. А ведь спасительная дверь была так близка. — Да стой ты! — Фёдор не поворачивается, лишь устало вздыхает и продолжает молча идти. Послышались быстро приближающиеся шаги, а потом Федю бесцеремонно хватают за плечо и резко разворачивают. — Я с тобой разговариваю, принцеска! Двор уже давно стал именем нарицательным. Это не облупившиеся, разукрашенные граффити стены, не старая детская площадка и любимая Колина тошниловка, не клумбы, за которыми так усердно следят соседские бабушки. Это дети. Это возомнившие себя самыми сильными и безнаказанными подростки, издевающиеся над всеми, кто слабее них. Строят из себя всемогущих, а сами те ещё трусы. Всегда держатся вместе и нападают всей кучкой на одного. Уроды. Фёдор стал одной из их жертв по многим причинам, но конечно же больше всего задир привлекала нулевая физическая подготовка и молчаливость Феди. Идеальная груша для битья. Достоевский их не боялся. Эти отморозки не достойны и капли Фединого внимания, а уж тем более страха. Его только утомляли их бесконечные попытки самоутвердиться за счёт других. — Я смотрю, ты сегодня один. — противно ухмыляется главарь шайки, злорадно сверкая карими глазами. Парень выше Феди на целую голову, и Фёдор предпочитает смотреть перед собой, внимательно разглядывая каждую складку на его спортивной кофте. Лучше так, чем смотреть на Павла снизу вверх. — А где же твой рыцарь? — Это всё, что тебя интересует? — холодно спрашивает Достоевский, боковым зрением отмечая, как остальные мальчики из шайки медленно окружают его. — Ах, жалко, что рыцаря рядом не оказалось. — игнорирую вопрос Феди, продолжает Павел. — Ну ничего, я с радостью займу его место… Его рука уже тянется к серому рюкзаку, но Фёдор резко делает шаг назад, гордо вскидывая голову. — На рыцаря ты совсем не тянешь. — спокойно говорит Достоевский, но в лиловых глазах ясно читается призрение. — Как максимум эпизодический бандюга, завалить которого удастся с одного удара. — Как мы заговорили. — присвистнув, протягивает Пашка. — Парни, напомним нашему паиньке, где его место? Остальные из шайки одобряюще загудели, сжимая кольцо вокруг Феди. Достоевский не изменился в лице, оставаясь равнодушным. Хотя внутри уже пожалел, что надел ушанку. Отмывать её от грязи потом будет тяжело. Павел хватает Фёдора за ткань свитера, притягивая к себе. Достоевский внимательно смотрит, прекрасно зная, что за этим движением всегда следует удар. Три, два, один… Звук мощного удара Федя конечно слышит, вот только прилетает не ему. Павел даже не успевает удивиться. Закатывает глаза, отпуская синюю ткань, и падает на грязный асфальт без сознания. За ним оказывается Коля. Вид у него… мягко говоря, бешенный. — Кто ещё хочет помахаться? — с широкой, какой-то сумасшедшей улыбкой спрашивает Гоголь, перебрасывая биту из одной руки в другую. Он бы их запросто и без неё до полусмерти избил, но с битой выглядит намного опаснее. Ещё опаснее, чем обычно. Верные псы Павла тут же с позором разбегаются, без угрызений совести бросая своего предводителя валяться на земле. Коля кричит им вслед что-то про арматуру, а когда отморозки скрываются из виду, тут же меняется в лице. Бешеная улыбка исчезает, а на её место приходит взволнованный взгляд. — Федь, всё в порядке? — бросая биту, Гоголь мигом оказывается перед Достоевским. Кладёт тёплые ладони на хрупкие плечи и внимательно осматривает бледное лицо напротив. — Они ничего тебе не сделали? — После его прикосновений мне придётся отмывать свитер святой водой, ну а так всё прекрасно. — пожал плечами Фёдор, сохраняя полное равнодушие, в душе же облегчённо выдыхая. Николай продолжает недоверчиво осматривать Достоевского на предмет увечий, но всё же отстраняется, переключая рассеянный взгляд на всё ещё не пришедшего в себя Павла. «Я же говорил. Один удар — и ты труп» — с лёгкой печалью думает Федя. Несколько секунд они молча смотрят на тело, лежащее в луже, а потом Коля неуверенно разрывает тишину: — Федь, а что нам с ним делать? — неловко почесав затылок, Гоголь поворачивается к Фёдору, и в этом невинном белокуром создании невозможно разглядеть того безумного шута, отпугивающего всех своим присутствием. — Оставить его на дороге затея очень заманчивая, но мешать невиновным прохожим не хочется. — вслух рассуждает Федя, склоняясь над Павлом. — Давай-ка оттащим его в кусты. Достоевский берёт Павла за ноги, а Коля хватает под руки. — Тьфу, тяжеленный какой. Даже на ощупь противный. — кряхтит Николай, морщась. — Тебя носить намного приятнее. — как бы между делом вставляет он, мило улыбаясь. — Не отвлекайся. — холодно бросает Федя. Ну да, наверняка со стороны они и правда выглядят странно. И не только сейчас, а вообще всегда. Странная дружба, очень странная. Начиная хотя бы с того, что Достоевский и сам не понял, как у него появился лучший, и по совместительству единственный, друг. Ощущение, будто Коля был рядом всегда. Прямо с рождения. И что только Гоголь нашёл в вечно хмуром Феде? И почему Достоевскому нравится проводить время с гиперактивным, но до невероятного обаятельным Колей? Почему он вообще не прогнал его в самом начале? Будто они друг другу судьбой обещаны. И всё их взаимодействие какое-то чудное, но при этом до ужаса необходимое. И конечно, двор не мог пропустить такой необычный симбиоз. Девочки странно хихикали, многозначительно переглядываясь, смотря, как Коля выжидает подходящий момент и подхватывает Федю на руки, кружа и заставляя безэмоционального Достоевского ругаться, обещая в следующий раз выкрутить Гоголю руки. Но Коля прекрасно знает, что ему ничего не будет, и продолжает паясничать. И Достоевский скорее вколет себе яд, чем признает, что ему нравится у Коли на руках. Это же странно. Это неправильно. С горем пополам дотащив Павла, кидают его в кусты, для маскировки прикрывают веточками. — На спившегося от тяжёлой жизни сойдёт. — осматривая их труды, кивает Федя. — Ха, я ему ещё покажу тяжёлую жизнь. — смеётся Гоголь, поднимая с земли биту. — Не утруждайся. — как всегда отстранённо говорит Фёдор, поправляя рюкзак за плечом. Да, не утруждайся, я же переживать буду. Всё-таки Федина жизнь без Коли была бы намного хуже. Хотя бы потому, что к нему приставали бы чаще, чем сейчас (а вообще без Коли просто плохо). Глядя на Гоголя, завалившего на плечо биту и старательно сдувающего белую прядь, так настырно лезущую в глаза, Федя сам не понял, как на собственном лице заиграла еле заметная улыбка. У него есть рыцарь. Моментально превращающийся в цепную собаку, стоило кому-то и пальцем Достоевского тронуть, и становящийся забавным и милым щеночком наедине. Почувствовав на себе взгляд, Коля отвлёкся от назойливой пряди, отвечая Фёдору широкой улыбкой. И почему от этой улыбки у Феди скручивает живот? — А куда ты шёл? — вдруг спрашивает Коля, кивая на рюкзак за Фединой спиной и вырывая друга из странного тумана непонятных ощущений. — Не поверишь, к тебе. — кашлянув и возвращая лицу прежнюю невозмутимость, отвечает Достоевский. — Здорово! Я могу проводить! — подбегает ближе Николай и привычным движением забирает серый рюкзак себе. — Ты и правда со мной как с девчонкой. — в наигранном раздражении цокает языком Фёдор, но как всегда не сопротивляется. «Я бы многое хотел с тобой сделать, как с девчонкой» — мечтательно думает Коля, тут же вздрагивая и замирая, пугаясь собственной мысли. Что он хочет?.. — Коля, ты чего? Почему с каждым днём всё сильнее хочется чего-то большего? Гоголь старается не думать об этом, но подобные мысли становятся всё навязчивее. Держаться всё труднее… — А? — рассеяно моргает и глупо улыбается, тут же продолжая идти. — Да так, просто задумался. Задумался о том, как же чудесно было бы прикоснуться к твоим обветренным бледным губам. — Ну ладно. — подозрительно хмурится Федя, внимательно вглядываясь в лицо Николая, стараясь понять, что на самом деле творится в голове друга. А Гоголь продолжает улыбаться, моля небеса, чтобы Фёдор не увидел, как нервно трясутся его руки под таким пристальным взглядом. Достоевский же не умеет читать мысли? Пожалуйста, скажите, что не умеет. Когда Федя наконец отворачивается, Коля не может сдержать облегчённый вздох. Быстро подбежав к железной двери своего подъезда, набирает на домофоне знакомые цифры. Раздаётся пиликающий звук, а потом дверь поддаётся. Распахивая её, Гоголь опирается спиной о холодный металл, жестом приглашая Достоевского проходить. Подобные любезности у них были всегда. Но это ничего, друзья же так делают. Делают же? Разговаривая о разной ерунде, они неторопясь поднимались по ступеням на пятый этаж. Коля с лёгкостью добежал бы за пару минут, но знает, что Фёдор так не сможет. Он и сейчас уже тяжело дышит, хотя упёрто продолжает ускоряться, чтобы не отставать от Гоголя. — Посмотрите на право. — театрально взмахнув рукой, Николай указывает на изрисованные стены, где угадывается пародия на Мону Лизу, взгляд которой стал ехидным, а рука демонстрировала некультурный жест. — Здесь представлены примеры современного творчества. — И для кого только бумагу придумывали. — морщится Достоевский. Добравшись до пятого этажа, Коля подбегает к двери, украшенной вмятинами. Под ней лежит старый испачканный коврик с надписью «Welcome». Наклоняясь и приподнимая край коврика, Гоголь достаёт из-под него ключ. Николай всегда оставляет его под дверью. Говорит, что по другому очень быстро потеряет. Вставляет ключик в замочную скважину и пару раз проворачивает, а после без проблем открывает дверь. Фёдор заходит в квартиру, которая напоминает ему дом - намного больше, чем собственная. Здесь будто светлее, теплее и… и просто хорошо. Достоевский вешает ушанку на гвоздик, останавливается в коридоре, закрывая глаза и глубоко вдыхая. Да, здесь определённо лучше. — Бабушка сегодня поздно вернётся. — сообщает Коля, уже оказавшийся в ванной, перекрикивая шум воды. — Ты голодный? — Нет. — подходя к ванной комнате, качает головой Федя. Гоголь поворачивается к нему. Долго и внимательно осматривает, но потом всё-таки кивает и скрывается на кухне. Привычным движением доставая с верхней полки мыло, Достоевский вновь задумывается о том, что буквально чувствует себя как дома. Он гостит у Коли чуть ли не постоянно. Даже не гостит, живёт. Приходит каждый день и часто остаётся на ночь. Может наведываться в любое время, и ему всегда будут рады. — И как я только тебе не надоел? — как-то спросил он у Гоголя. Николай, пивший тогда компот, чуть не подавился. — Да как ты можешь надоесть! — смотрит широко распахнутыми глазами, удивляясь, как вообще Федя мог сказать такую глупость. — Ты же такой потрясающий! Такой умный! Такой невероятный! Такой милый! Такой… — он вдруг запнулся. И сам не понимая, как всё это могло вырваться наружу, смущённо отвёл взгляд, моментально краснея. — Ты никогда мне не надоешь… — тихо добавляет Гоголь, внимательно разглядывая кружку в руках. Хорошо, что Коля тогда отвернулся. Иначе Феде было бы намного сложнее скрыть непонятно откуда взявшийся румянец. Что это за дружба такая?! Неправильная… Вытерев руки забавным полотенцем с коровками, Достоевский вернулся в коридор, а мимо него тут же пронёсся Николай со стулом в руках. — Коля, ты что удумал? — Сейчас увидишь! — широко улыбаясь, крикнул Гоголь. — Бери второй стул! Федя закатывает глаза, но послушно берёт с кухни ещё один стул и идёт следом за другом. Оказывается в достаточно просторной комнате. На деревянном полу красный, с разнообразными узорами ковёр. Светлые обои в цветочек. У стены большой диван, где спит Коля и Федя, когда остаётся на ночь. В противоположное стороне на комоде стоит пузатый кинескопный телевизор, а по бокам два шкафа со стеклянными дверцами, заставленные самыми разнообразными вещами. — О, принёс! Ставь сюда! — указывая на место рядом с первым стулом, командует Гоголь, запрыгивая на диван и стаскивая с него плед. — Серьёзно? — Фёдор наконец понимает, что собирается делать Коля. — Мы будем строить домик? — Да! — совсем не замечая нулевого отклика от Феди, энергично кивает Николай. — У нас будет свой домик! — Коль, тебе сколько? Пять? — Ну Феденька! — сложив руки в молитвенном жесте, Гоголь состроил щенячьи глазки. — Пожаааалуйста! — Ладно. — снизошёл Достоевский. — Только ради тебя. — Ура! — искренне обрадовался Коля, счастливо улыбаясь, наконец полностью стянув плед. — Домику быть! И вот как отказать такому чуду? Именно — никак. Его же любая мелочь в восторг приводит, а Фёдору так нравится видеть Гоголя счастливым. Слишком нравится. И не только видеть. Ему вообще весь Коля… Нет. Не в этом смысле. Нравится, а как же по-другому? Друзья всегда друг другу нравятся. А они как раз просто друзья. Да? Когда подобные мысли лезут в голову, Федя всегда старается прогнать их как можно дальше. Убрать в самый тёмный ящик собственного сознания и закрыть несколькими замками сразу. Утолкать так далеко, чтобы не слышать этих настойчивых криков. Всё же так хорошо, зачем разрушать долгую дружбу подобными странными желаниями. Это мимолётная слабость, надо просто перетерпеть, а потом всё будет как раньше. Без накрученных сложностей. Дружба — это же просто и понятно. Зачем рисковать и менять? Тем более, Фёдор не знает, хочет ли что-то менять сам Коля. Достоевский расставил стулья подальше друг от друга, слыша, как Николай пыхтит где-то за спиной. — Где ты там застрял? — вздыхает Федя, поворачиваясь на странные звуки. Картина, представшая перед ним, была поистине неожиданной. — Смотри, я шаурма! — хихикал лежащий на полу завёрнутый в плед Гоголь. Он умудрился закататься так, что осталась только одна голова. — Нет! Я червячок! С этими словами он пополз в сторону Феди, от старания высунув кончик языка. Это была последняя капля. Если сначала Достоевский и пытался сохранить серьёзное лицо, добавив в него щепотку осуждения, то теперь он сдержаться не смог. Комната наполнилась звонким смехом. Фёдор зажмурился, прикрывая рот рукой и честно стараясь остановиться, но Коля, неуклюже ползающий в шерстяном коконе, даже самого чёрствого не оставит равнодушным. — Федь, я застрял! — вдруг воскликнул Гоголь. — Коля, ты! — но договорить не получается, и Достоевский просто склоняется над Колей, начиная его развёртывать, всё также смеясь. — Как тебе в голову пришло? Глупенький. Делая пару вдохов и выдохов, Федя почти успокоился. Николай же только обезоруживающе улыбается, терпеливо ожидая, когда его до конца раскрутят. Но когда Коля оказывается на свободе, он странно ухмыляется, а в зелёных глазах заплясали чертята. — Коля, не думай… Но Гоголь не слушает и резко вскакивает, падая на диван и утягивая за собой Фёдора. Тот успевает только вскрикнуть, как моментально оказывается под Колей. Шумно дышит, глядя на нависнувшего сверху довольного растрёпанного шута. И… боже. Достоевский из последних сил сохраняет спокойный вид, но Гоголь слишком близко. Эта очаровательная улыбка, сверкающие глаза, длинные падающие светлые волосы, дыхание, опаляющие бледное лицо Феди, которое с большим трудом сохраняет эту бледность прямо сейчас, когда внутри уже настоящий пожар. Достоевский умоляет разбушевавшихся бабочек в животе дружно устроить групповой суицид. Хватит, хватит, хватит! Не должен он так реагировать! Не должен! Как бы он не пытался, Коля замечает старательно, но безуспешно скрываемое Фёдором напряжение. И только сейчас до него доходит, что поза у них… довольно провокационная. А то, что Достоевский ещё не наругал его и не ушёл, а также странная молчаливость зажигает в Гоголе маленький огонёк надежды. А может, ещё не всё потерянно?.. — А чего это ты не злишься? — сладко мурлыкает Коля, наклоняясь ещё ближе. Чёрные волосы немного спутались, лиловые глаза потемнели, неотрывно следя за каждым Колиным движением. Рот слегка приоткрыт в попытках восстановить рваное дыхание. Кто только осмеливается называть Фёдора болезненным? Он же прекрасен. — Коля… — тихо выдыхает Достоевский, незаметно потянув руку куда-то в сторону. И то, как он это говорит, натягивает невидимые нити внутри Гоголя, а потом медленно расслабляет, и Коля уже готов переступить осточертевшую преграду под словом «Дружба»… А потом в него прилетает что-то мягкое. Не ожидав такого, Коля удивлённо распахивает глаза и отодвигается. Моментально воспользовавшись заминкой, Фёдор выползает из-под растерявшего задор Гоголя, довольно улыбаясь и прижимая к себе небольшую диванную подушку. — Ах ты! — смеётся Николай, тут же хватая ещё одну. — Не надейся, что теперь так просто уйдёшь! И Федя незаметно выдыхает, выставляя свободную руку и защищаясь от ответной атаки. Практически забывает, или просто старается забыть, как было минуту назад. Чудом удалось остановить… остановить что? Он и сам не до конца понимает. Но так определённо лучше. По крайней мере, Достоевский очень старается убедить себя, что сделал всё правильно. Хотя глубоко в душе он всё-таки чувствует лёгкое разочарование. Которое чувствовать не должен. Задумавшись, Федя теряет бдительность, и Коле наконец удаётся пробиться. Красная подушка ударяется о его голову. — Эй! — слегка пошатнулся Достоевский. — Месть! — короток поясняет Николай, и явно хочет сказать что-то ещё, но прямо в лицо прилетает подушка. — Ой! И Федя смеётся, глядя сверкающими глазами на забавную гримасу Гоголя. Смеющийся Фёдор явление невероятно редкое. Обычно он не позволяет себе проявлять настолько яркие эмоции. Избранные люди могут иногда видеть кроткую улыбку, но не более. Коле понадобилось очень много терпения и старания, чтобы рассмешить Достоевского в первый раз. Николай до сих пор лелеет этот момент в своих воспоминаниях. Он никогда не слышал настолько чудесного смеха, и теперь его целью в жизни стало создание таких моментов. Таких, когда Фёдор открывается немного больше. И каждый раз, когда ему удаётся добиться этой цели, он не может не любоваться Федей. Прямо как сейчас. Тёмные волосы наэлектризовались и теперь торчат в разные стороны. Бледное лицо раскраснелось, а в глазах плещется детский восторг и беззаботность. Коля запоминает всё. Каждую мелочь. То, как Федя жмурится, ведь от смеха у него всегда слезятся глаза. Как тело его не слушается и он неловко опирается плечом о стену, прижимая одну руку к колющему боку, а второй старается убрать мешающуюся чёлку. Как же Коля его любит. Пора признать это хотя бы для себя. Никакой он ему не друг. Друга так любить нельзя. Тут что-то большее. И Гоголь прекрасно знает, что не сможет ничего с этим сделать. Звучит как распространённый в фильмах приём с по уши влюблённым в главную героиню другом. Обычно такому несчастному персонажу ничего не светит. Ну а Коле и подавно. Неужели, он правда совсем недавно хотел поцеловать Федю? От одной мысли об этом бросает в дрожь. С чего у него вдруг появилась такая уверенность? Хорошо, что ничего не получилось. Ведь ступить назад после такого не получится. Это же почти как признание. Вдруг Федя отвернётся от него? Нет, слишком страшно. Лучше уж изведанная и спокойная дружба, чем совсем ничего. Поэтому Коля даже не мечтает. Просто не думает, уничтожая любую предательски разгорающуюся надежду. Всё будет так и никак иначе. Незачем забивать себе голову неосуществимыми грёзами. И Гоголь широко улыбается, занося подушку для нового удара. Падает на спину, когда контратака сбивает его наповал и смеётся вместе с упавшим рядом Федей. Почти искренне радуясь тому, что есть сейчас. Немного позже они всё-таки вспомнили о недоделанном домике, и приведя себя и поле битвы в порядок, вернулись к этой затее. Взяли брошенный на пол плед и натянули между двух стульев. Спинки у них высокие, поэтому проблем не возникло. — Красота! — хлопнул в ладоши Гоголь, созерцая строение. Плед накинули так, чтобы одна сторона была полностью открыта, как большая дверь. В остальных же местах всё было прикрыто пушистыми стенами. Николай подскочил к окну, за которым уже начинало смеркаться, и дёрнул шторы, ещё сильнее погружая комнату во мрак. — С новосельем! — улыбнулся он, запрыгнув в домик. Уселся там по-турецки, и кивком пригласил всё ещё стоявшего Фёдора заходить. Как-то отстранённо вздыхая, Достоевский забирается следом, пристраиваясь рядом с Колей на коленках. Рядом, но соблюдая определённую дистанцию. Он, конечно, смирился с чрезмерной тактильностью Гоголя, да и что греха таить, ему нравятся Колины прикосновения, но сегодня лучше воздержаться. Слишком много странных мыслей его посещают, стоит Гоголю улыбнуться и согреть своими тёплыми руками вечно холодное Федино тело. Например, что губы у него тоже мёрзнут вообще-то. Ну вот, опять! Безумие какое-то. Слегка прикусив нижнюю губу, чтобы отогнать подобные наваждения, Достоевский заправляет выбившиеся пряди и смотрит за Колей, который уже умудрился достать откуда-то пульт от телека и разбудил старого пухлячка. Сразу включился какой-то канал, где как раз начиналась новая мелодрама. — Опять? — обречённо морщится Фёдор. — И что тебе в них нравится? — То, как ты на сюжет реагируешь. — честно отвечает Гоголь, вдруг вскакивая и вылазия из домика, быстро скрываясь в коридоре. — Я сейчас! Достоевский молча смотрит ему вслед, устраивается поудобнее, готовясь к часу мучений. Слушает незамысловатую, но приятную песню с заставки сериала (Господи, там несколько серий!) и какой-то шум с кухни, очевидно исходящий от Коли. Уютный у них домик получился, ничего не скажешь. Стены с отоплением, Федя всегда о таких мечтал. Ещё и подушки притащили с дивана, чтоб комфортнее было. Зачем только Гоголь шторы закрыл, непонятно. Но Достоевский уже привык. Николай так часто делает, называет это «интимчиком». Исходящий от экрана телевизора свет стал единственным освещением, и это одинокое пятно света, наполнившее домик, и правда приносит какую-то особенную атмосферу. Через пару минут, как раз когда показывали пока ещё очень даже хорошую жизнь главной героини, вернулся Гоголь, а вместе с ним пришла и тарелка с парочкой кружек. — Так и думал. — смиренно вздыхает Фёдор, забирая у Коли тарелку с кучей булок, намазанных вареньем, чтобы тому было проще забраться назад, и ставит её на пол. — Во-первых, так интересней смотреть, а во-вторых, ты скоро станешь тоньше палочки, так что кушай. — плюхнувшись рядом, поясняет Гоголь, уже хватая одну булку и протягивая другу кружку с чаем. — Хорошо, мой повелитель. — с наигранным послушанием кивает Достоевский, согревая ладони о стенки горячей кружки. Без молока, как он любит. У самого Коли там наверно пол содержимого — гольный сахар. И как у него ещё не слипнулось? Следующие полтора часа они провели, поедая булки и смотря фильм. Гоголь обожает смотреть что-то вместе с Фёдором. Его возмущения как отдельный вид искусства. — Так, полный комплект собрали. Главная героиня — обычная девушка, живущая самой обычной жизнью, лживая подруга-стерва, несчастный третий лишний для не до любовного треугольника, и конечно же краш-самец. Погнали. — Кто, имеющий больше одной извилины, делает предупредительный выстрел?! Я понимаю, нужно было растянуть время, чтобы к этой простушке помощь пришла, но нагнетать предупредительным выстрелом?! Эта сумасшедшая так мечтает выпилить гг, но при этом делает ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫЙ?! Боже, дайте мне пистолет, я лучше справлюсь. — О, магия вне Хогвартса. Только что топла в речке, вылезла оттуда вся мокрая, но с идеальным мейком. Она работает за копейки, но при этом закупилась водостойкой косметикой. Ну да, лучше быть голодной, но накрашенной, никогда не знаешь, когда приспичит искупаться. — Ну конечно, как же мы могли забыть! Клише всея клише прибыло! Купил ей букетик, приехал забирать нашу непутёвую в счастливую жизнь, но надо же растянуть хронометраж ещё на пару серий, поэтому издалека видим гг опасно близко с третьим лишним. Да, тридцать метров и полное отсутствие понимания контекста это ничего, он же уже всё понял. Нафиг разговоры придумали вообще, бросай дорогущий букет в мусорку и молча лети в Казахстан. Ты ж всё понял. — Он серьёзно выкинул букет? Блин, он как почка стоит, случайной прохожей бы лучше отдал. — Дорогуша, бросай этого бешенного, его уже не спасти, он всё понял. Серьёзно собираешься звонить? Ха, не надейся, он ведь обиделся. — Стоп. Она беременна?! В четырнадцать?! Ладно, такого я ещё не видел. В четырнадцать… Бедный ребёнок, за что ему такая мать. Ля, получается она уже в четырнадцать… без защиты… Где она нашла зачатца? Вряд ли такой же мелкий её одарил. «Беременна в 16», у тебя наконец появился достойный противник, ваша битва будет легендарной. — Вот неужели она не видит, какой он мутный? У него же буквально на лице написано «крыса со стажем». Давай, пусти её по кругу! — Ты меня не понял, я же пошутил! Выпусти обратно, тут рейтинг двенадцать плюс вообще-то! Краш, вернись из Казахстана, а то она потом на тестах днк разорится! Смотря мелодрамы, Федя будто становился другим человеком. Эмоции из него били ключом, он непривычно много говорил и яростно жестикулировал, забывая, что обычно ведёт себя намного сдержанней. Даже слегка напоминал Колю. А сам Гоголь валялся где-то сзади, издавая странные крики умирающей чайки, стараясь не задохнуться. — Когда-нибудь я покажу тебе «Сумерки». — прохрипел он, когда на экране началась реклама нового супер пупер крутого кефира. — Это которые «И давно тебе семнадцать? Уже да»? — обернулся к Коле Достоевский, а когда получил утвердительный ответ, его глаза наполнились ужасом. — Боже, нет! Я этого не вынесу! — «Лев влюбился в овечку»! — растягивая слова, пропел Николай, подползая ближе. — Даже слушать не хочу! — демонстративно закрывая уши руками, замотал головой Федя. Достоевский не совсем понял, когда именно Гоголь улёгся головой ему на колени. Когда он зарылся ладонью в светлые волосы и начал поглаживать белобрысую макушку. Просто это так привычно, что Федя уже не обращает на подобное внимания. Да, он не хотел сегодня допускать подобного. У них слишком много контакта, нужно слегка оградиться, но это будет потом. Ему так нравится чувствовать Колино тепло, нравятся его волосы, сладкий запах, впитавшийся в его одежду, что устоять невозможно. Это приятно и комфортно. И от такого ничего не скручивает, а бабочки не просыпаются, так зачем лишать себя того, что не представляет никакой опасности? Гоголь такой милый. Так ластица, так любит прикосновения. Без зазрений совести наслаждается, блаженно прикрыв глаза. Иногда Феде кажется, что он и правда кот и сейчас замурчит. А Колю так коротит только от Феди. Только его холодные руки вызывают столько удовольствия. Странно? Нет, совсем нет. Гоголь бы с радостью никогда не отпускал Фёдора. Чтобы он оставался, чтобы продолжал обнимать, чтобы играл с его длинными волосами, заплетая разные причёски. Чтобы было также хорошо, как сейчас. — Фу, началось. Достоевский молчал долго, и Коля уже начал проваливаться в дремоту, но эта реплика моментально вернула его в реальность. Испугался, что это он ненароком ляпнул что-то из своих тайных мыслей, но нет, всё обошлось. Просто в фильме начали целоваться, и дело шло к постельной сцене. — Почему это так противно? — в слух рассуждал Фёдор, сморщившись и обращаясь скорее к самому себе, чем к Гоголю. — Они друг на друга набрасываются, как животные. — Наверное, страсть. — повернувшись на спину и изучая Федино лицо, предположил Коля. — Так друг друга любят, что удержаться не могут. — Возможно. — хмыкнул Достоевский. Немного помолчал, глядя, как в кадре разлетается одежда, а потом наклонил голову и встретился с Колины взглядом. — Вот ты такое когда-нибудь чувствовал? Воцарилась тишина, прерываемая лишь непристойными возгласами с экрана. От былой расслабленной атмосферы не осталось и следа. По крайней мере, для Гоголя точно ничего умиротворённого в происходящем не было. Внимательный, прожигающий насквозь взгляд лиловых глаз не давал сделать лишний вдох. Может, Федя это не специально, но подобным вопросом загнал Колю в тупик. Они очень много разговаривают обо всём на свете, но именно сейчас Гоголю кажется, что от ответа будет зависеть его жизнь. Он судорожно ищет правильные слова с таким усердием, что даже голова начала побаливать. А Достоевский терпеливо ждёт. Чего ждёт? Да он и сам не знает, что хочет услышать. Его одинаково радуют и пугают все существующие варианты. Прекрасно видя Колино замешательство, он уже жалеет, что задал такой вопрос не подумав, и хочет быстрее перевести тему, как вдруг Гоголь всё же отвечает. — Такое нет. — тихо и медленно, будто боясь спугнуть не то Фёдора, не то самого себя. — Но… что-то подобное было. Очень сильно хотелось… но не так, как там. — он неловко кивает на телевизор, где всё уже в полном разгаре. Яростные поцелуи сопровождаются стягиванием последней одежды и вознесением в культ оголенного тела. — Хотелось аккуратно и нежно… Лицо уже давно стало как спелая помидорка. Как стыдно говорить подобное! Особенно тому, кого как раз и хочется зацеловать! Взгляд уже давно бегает по комнате, лишь бы не смотреть на Фёдора. Руки нервно сжимают края футболки. Почему так страшно? Знал бы он, как страшно Феде. И зачем он только это начал?! Хотя, как зачем? Да потому что терпеть уже невозможно. Нужно разобраться с этим раз и навсегда. Понять наконец, чувствует ли Коля тоже самое, что и он. Ему же не показалось? Тогда, на диване, Коля же хотел его поцеловать? Это же он сейчас про свои чувства к нему говорит, а не к какой-нибудь Варьке с пятого подъезда? Рука на белокурой макушке давно замерла. Достоевский бурно размышляет, от нервов слишком сильно прикусывая губы. Во рту появляется металлический привкус, и от этой боли Фёдор немного приходит в себя. — Я, наверное, тоже такое чувствую. — слегка дрожащим голосом наконец говорит он. И Коля моментально подпрыгивает, садясь рядом и заглядывая в любимые глаза, забывая, что секунду назад и бросить взгляд на Федю не осмеливался. — Правда?! Когда?! Сначала он чувствует снова разгорающуюся надежду, согревающую всё внутри. А потом пробивает озноб. С чего он решил, что Фёдор скажет именно то, что Коля хочет услышать больше всего? Слишком самонадеянно. Поэтому улыбка, уже зарождающаяся на лице, тут же потухает, не успев как следует расцвести. Как же он наверное глупо выглядит. Но если не он, то кто ещё может… Коля никогда не задумывался о таком. А ведь и правда, Федя же может в кого-то влюбиться. и что тогда? Даже думать о таком неприятно. Неужели у Феди есть человек более близкий и желанный, чем Гоголь? Поддавшись чувствам и растерянности, Коля забывает контролировать собственное выражение лица, и все эти мысли преобразуются в совершенно разнообразные эмоции, транслируемые на полное Федино обозрение. Как же бывает легко читать Колю. Ей-богу, открытая книга. У него же всё на лице написано. Дурачок, а раньше сказать нельзя было? Я конечно умный, но мысли пока читать не научился. Откуда мне знать, что ты тоже? Всё это так быстро проносится в Фединой голове, и мир вокруг будто становится светлее. Забавно, учитывая поздний час. На лице появляется глупая улыбка, а дышать наконец становится легче. Напряжение из невыносимо-нервного ловко переквалифицируется в нетерпеливо предвкушающие. Всё нутро так и кричит: ну давай, скажи ему! Но Фёдору хочется ещё немного помучить Гоголя. — Давно уже. — с непривычной широкой улыбкой усмехается Достоевский. — А… ясно. — ещё не понявший причину такой резкой перемены настроения, неловко мямлит Коля. Так и хочется спросить «кто»? Почему он, а не я? Или может всё-таки я? Вот только у Феди других друзей отродясь не было, и не понятно, как он себя с кем ведёт. Чем у него любовь от близкой дружбы отличается-то? Как же сложно. — А ты? — вдруг спрашивает всё такой же весёлый Фёдор. Чёрт, да что он лыбится?! Анекдот вспомнил? Рассказывай тогда, а то Коле тут совсем не до смеха, у него жизнь рушится, если ты не заметил. — Очень давно… — печально вздыхает Гоголь, отводя взгляд. — И безответно. — Почему же? — искренне интересуется Достоевский, даже улыбка пропадает. Будто его этими словами немного задели. — Тебя отвергли? — Ну… не совсем. — с трудом выдавливает Коля. Почему они вообще об этом говорят? Раньше такого никогда не было. Слишком высокие темы для их разговоров. Обычно они просто обсуждают, кто какая феечка Винкс из их одноклассников. Ну или страдают от снова поднявшихся цен на вкусные сырки. А тут о чувствах вдруг вспомнили, абсурдно как-то. И ужасно неловко. Гоголь решает, что подобного объяснения хватит, но вопросительный взгляд лиловых глаз намекает об обратном. — Это неважно. — снова пытается закрыть тему Коля, но получается плохо. — Конечно важно. Если тебе от этого плохо, то я должен попробовать помочь. Выкладывай. — нетерпящим возражений голосом приказывает Достоевский, становясь таким, какой обычно. Серьёзным. «Помогай. Инструкция простая: один раз сказать «Коля, я люблю тебя», и всё будет прекрасно» — чуть ли не закатывая глаза, саркастично думает Гоголь. А вот вслух опять получается что-то скомканное и смущённое. — Я… это… ну… не признавался как бы. — Пфф. — а вот Федя от закатывания глаз не отказывается. — Тогда с чего ты решил, что безответно? Надо хоть спросить было, а потом страдать. Говоря всё это с непробиваемым выражением лица, Достоевский не может сдержать писклявый внутренний голос, который посчитал грехом не вставить: «Чья бы корова мычала. Сам недалеко ушёл». Ну, ушёл всё-таки. Пять минут назад, но сдвинулся с мёртвой точки, как ни крути. — Думаешь, это так просто? — беспомощное раздражение побеждает смущение, и Коля с явным нажимом переводит стрелки на друга. На друга. Как же достало это слово. — Сам-то признался? И Гоголю очень страшно услышать «да», ведь тогда всё и правда потерянно. Сколько он раз пытался убедить себя, что готов довольствоваться малым? Где-то миллион. Так вот, официальное заявление: ничерта не готов он, просто выбора-то не особо много. — Твоя правда. — и глазом не моргнув, соглашается Фёдор. — Это сложно. Я тоже не признавался. — и собрав всю волю в кулак, говорит быстро, пока не передумал. — Хотя могу. — Можешь? — Гоголь совсем не понимает, что происходит. Как-то странно и неправильно. Ему не нравится. Скорее бы эта пытка закончилась. Скажи, что Тамарка нравится. Я смирюсь как-нибудь, только давай побыстрее. — Ага. — и Фёдор снова немного улыбается, придвигаясь ближе. — При первой же следующей встрече с этим человеком скажу. Ну всё. Внутри Коли что-то начинает медленно трескаться. Опять эта непрошенная, но ужасно настойчивая надежда сделала очевидное ещё более невыносимым. Коля хочет сказать какую-нибудь ерунду и отойти, чтобы смириться и вернуться как ни в чём не бывало, но Достоевский вдруг сам отворачивается, привлекая внимание. Всё ещё подавленный, но немного заинтересованный Гоголь ждёт, что будет дальше. Фёдор вновь поворачивается к нему лицом, и Николай успевает заметить небольшой румянец на впалых щеках, а потом… — Коля, я люблю тебя. Сначала это просто набор звуков. Потом слоги и отдельные, никак не состыковывающиеся между собой слова. А затем смысл наконец доходит до растерянной и окончательно потерявшейся в происходящем Колиной головы. — А? Всё, что удаётся вытащить из себя. Жалкий писк. Ещё пару секунд Гоголь невдупляет и непонимающе смотрит на смеющегося Федю. Что-то он сегодня много смеётся, похоже, где-то метеорит упал. И тут Николая словно ледяной водой окатывает осознание. — Стоп, что?! — он весь вздрагивает, бешено оглядывается, очевидно ищя ещё какого-нибудь Колю, но никого не обнаруживает. Переводит шокированный взгляд на откровенно забавляющегося с этой картины Достоевского, хватает его за плечи. — Серьёзно?! — Конечно, глупенький. — перехватывая непривычно ледяные ладони Гоголя и накрывая их своими, которые тоже не особо теплее. — А как же… Почему… Разве не… Мы же… — кровь внутри бурлит, язык заплетается. Кажется, он спит. Ну точно, сейчас зазвенит будильник. — Похоже, мы оба достаточно глупые. — заключает Фёдор, гладя румяную Колину щёку. Не сон. Таких счастливых грёз у Гоголя никогда не было. Время застыло, и они просто смотрят друг на друга, наивно улыбаясь. А потом, словно заранее договаривались, дружно поворачиваются к экрану, где уже какое-то свидание и опять жадные поцелуи. — А мы теперь тоже так можем? — ещё сильнее краснея, тихо спрашивает Коля. — Наверное. — как-то нервно хихикнул Достоевский, сжимая ладони в кулаки. — Ой, я даже на помидорках не тренировался! — вдруг восклицает Гоголь, прикрывая рот рукой. И только что начавшее зарождаться напряжение моментально растворяется. Да, у них как всегда всё странно, зато так привычно и хорошо. — Не переживай. — ласково улыбается Фёдор, полностью расслабляясь. — Я тоже так себе в этой сфере. Будем вместе учиться. Что-то пискнув на своём Гоголевском языке, Коля берёт острый подбородок Достоевского и немного его приподнимает, неловко улыбается и медленно приближается, второй рукой ласково обнимая парня за тонкую талию. У Фёдора перехватывает дыхание. Вновь проснувшиеся бабочки раздирают живот, горячая — представляете, горячая! — кровь приливает к лицу, не оставляя и намёка на обычную бледность. Первый поцелуй невесомый, практически неощутимый. Лёгкое прикосновение, будто дуновение ветерка. Хотя голова кружится даже от такого. Отстраняются и смотрят друг другу в глаза, будто спрашивая, всё ли в порядке. И получая такие же молчаливые ответы, пробуют снова. На этот раз смелее, дольше. И так ещё раз, и ещё. Вот только никакой жадности в этих поцелуях нет. Зачем? Они же и так прекрасно знают, что эти моменты только для них, жадничать не с кем. Глаза сами собой закрываются. Одной рукой Федя зарывается в мягкие светлые волосы, ещё сильнее спутывая непослушные пряди. Вторую уже давно держит Коля, переплетая их пальцы и согревая как всегда окоченевшие Федины своими, уже снова горячими. Гоголь изучает каждую трещинку на бледных губах своего… ну уж точно не друга. Он и правда кусает их слишком часто, нужно как-то избавляться от этой привычки. А Достоевский ощущает сладость. Коля ест слишком много конфет, уже насквозь просахарился. Но такая сладость Феде ужасно нравится. Хочется употреблять в неограниченном количестве. Вдруг раздаётся щелчок дверного замка. Словно кипятком ошпаренные, парни отскакивают друг от друга, испуганно глядя в коридор. Мозги совсем отключились, и им приходится пару раз перезапустить систему, прежде чем они вспоминают, что вообще-то должна прийти бабушка. — Коленька, я вернулась! — дверь открывается, и из коридора доносится ласковый голос Татьяны Семёновной, а ещё шебуршание пакетов. Достоевский и Гоголь многозначительно переглядываются, счастливо и немного смущённо улыбаясь, и тут же вылезают из своего укрытия, выбегая приветствовать слегка невовремя пришедшую женщину.