Моей звезде

Когда Се Лянь впервые увидела Хуа Чэн, она сразу поняла, что не будет ей вровень. Конечно, она была уже наслышана о студентке, которая возглавила собственный драматический кружок, где ставила пьесы с отсылками на классику и — лишь отчасти, едва заметным флёром — на байки университета. «Скандальная дама» — никто вовсе не называл её девушкой, слишком просто. По рассказам случайных знакомых в столовой по ранним утрам, она умела высмеять студентов факультета литературы, в котором училась Се Лянь, как никто другой: ни пошло, ни глупо, её лёгкие шутки в речах забытых сынов королей и самоуверенных дочерей сочетались с сюжетом и тем не менее были ясны аудитории. Хуа Чэн не только прославилась остроумием и безжалостным чувством юмора. Самое главное — её постановки всегда запоминались «громкими выводами, открытыми концами, они будоражили сознание и не оставляли даже спустя несколько дней». Всё это Се Лянь услышала от тех, кто ненавидел её, любил её, кто говорил быть осторожной с ней, кто советовал раз побывать в её театре; читала на листовках, написанных кем-то из группы драматического кружка. И когда Се Лянь впервые увидела Хуа Чэн, то не смогла оторвать глаз. Перед высокой девушкой с короткой стрижкой расступались студенты невольно, она цокала каблуками по кафелю, несясь вперёд, полы красного пальто развевались за ней, словно кровавый плащ, она одаривала взглядом людей вокруг себя — только одним глазом, с красной яркой подводкой, а второй — за кожаной повязкой с вышитым нитками сердцем посередине. В то утро, когда они встретились впервые, Хуа Чэн представилась ей не человеком — ходячим совершенством с головы до пят. Тонкая косичка с красной бусиной на конце, серебряные бабочки в ушах, матовая помада на губах, а улыбалась она так, будто оказывала услугу — вернее, она не улыбалась вовсе, только суживала глаз и смотрела поверх голов, будто пастух считал овец. Хуа Чэн шла вперёд, и все не противились ей: боялись. Она усмехалась и двигалась дальше, словно наступала на трупы на своём пути. Безупречная, такая далёкая звезда. Иногда Хуа Чэн шла медленно, опираясь на ближайшую стену, скрещивая длинные ноги и приоткрывая бледные тонкие щиколотки; иногда она бегала по коридору, распугивая студентов, как летучая мышь; иногда она надевала улыбающуюся маску и смеялась — у неё был искренний смех, такой, которым одаривают, как редкой драгоценностью на праздники. Се Лянь никогда с ней не разговаривала, но знала наверняка — не станет. Хуа Чэн вплетала в волосы белые цветы, Хуа Чэн расстёгивала верхние пуговицы, Хуа Чэн красила ногти в чёрный цвет, Хуа Чэн казалась даже не звездой — Богом. А Се Лянь Богом не была. Се Лянь и не была обычной девочкой. Существуют ли вообще обычные девочки? Се Лянь просто была собой. Она жила в комнатушке со скрипучей дверью и радовалась тому, что научилась её тихо закрывать, когда поздно возвращалась домой после дежурств. Она носила травяной чай в термосе и училась, и учёба умиротворяла её. Она писала конспекты, читала книги, медитировала и ни с кем не разговаривала без надобности, не потому, что считала себя особенной — скорее наоборот, не хотела навязываться. Ши Цинсюань вытаскивала её в свет, и на шумных вечеринках Се Лянь улыбалась, находя в углу комнаты девушку с растёкшейся тушью на лице, и служила психологом, советником, кем угодно — лишь бы человек напротив успокоился и вернулся домой с чистой душой. Се Лянь, конечно, делала успехи в учёбе — хотя бы с умом и трудолюбием ей повезло — наставляла первокурсников, где могла, потому что просто любила учить. Но она не производила впечатление таинственной очаровательной дамы, которое преследовало Хуа Чэн. Они были из разных вселенных. Се Лянь знала, что никогда с ней не заговорит. Теперь они говорили каждый день. Се Лянь просыпалась по утрам чуть раньше, выпутываясь из тёплого одеяла — дома у Хуа Чэн была такая мягкая постель, что по выходным они не вылезали оттуда где-то час, играя в карты — и бросая смущённый взгляд на Хуа Чэн, на её Хуа Чэн. Се Лянь имела полное право обнимать её, возвращаться домой и ничего не говорить, лишь утыкаться носом в чужую шею и проговаривать про себя я так тебя люблю, зажмуриваясь от неверия, что она может трогать эти ладони с длинными ногтями, которых никогда у неё не было, с чистой ровной кожей, которой никогда у неё не было, касаться красных губ и тонких ключиц, проводить пальцами по груди и целовать за ушком — она могла дотянуться! — как бы ещё выразить своё восхищение Хуа Чэн, как бы ещё доказать, какая она безупречная.
 Се Лянь пыталась готовить завтрак, но это было невозможно — демоница во плоти просыпалась от пустоты под боком и обнимала её сзади, как в самых слащавых романах, которые обе с плевками презирали, но в романах — не по-настоящему, а у них — реально. Хуа Чэн крепко сжимала её в объятиях, потому что так одаривала любовью с самого начала дня, чтобы Се Лянь стало легче после — конечно, она знала обо всех волнениях Се Лянь больше, чем та сама. Хуа Чэн мешала готовить, садясь на кухонный стол и покачивая ногами, как маленькая девочка на качелях, а Се Лянь прятала улыбку в уголках губ, чтобы ни засмеяться, ни сдать себя. Яичница получалась слегка солёной. Хуа Чэн всегда съедала всё. Они пили кофе и чай, смотря в маленькое окно на крошечный сад во внутреннем дворе, где росли одуванчики. Пока они были ещё жёлтыми, но скоро станут белыми, и Хуа Чэн потянется к ним, предаваясь детской забаве сдувать пушинки в пустоту и провожать их взглядом, пока они не улетят за заборчик, за торговые лавочки, за здания и за шляпы людей. Так Хуа Чэн смотрела на одуванчики. А ещё на Се Лянь. С неописуемым восхищением. 
 После трапезы они разбирались в том, какие кому одежды принадлежат в гардеробе. Се Лянь перестала разделять их одежду, надевала красные рубашки, потому что Хуа Чэн всё равно покупала их в мужском магазине на два размера больше; брала её тонкие галстуки и помогала ей завязать узел, застёгивая последнюю пуговицу на белой рубашке, когда-то только своей. Хуа Чэн красилась перед зеркалом, и Се Лянь смотрела с интересом: с какой аккуратностью она выводит линии на лице, словно продолжает рисовать портреты людей, словно её кожа — пустой лист бумаги в исписанном блокноте. Когда-то Се Лянь собиралась прибегнуть к косметике, лишь бы закрасить и шрамы, и морщинку на лбу, прибавляющую возраста, но потом её поцеловали — и в каждый шрам, и в ту самую морщинку — и прошептали цзецзе не нужно краситься ради меня, цзецзе для меня всегда будет красивой, цзецзе должна краситься только ради себя, а не ради других, если она этого захочет, цзецзе и так красива. Се Лянь бесстыдно плакала, когда Хуа Чэн шептала ей на ухо столь простые и очевидные слова. Рядом с Хуа Чэн было так легко выражать эмоции.
 Ещё Се Лянь не любила своё тело. Особенно в постели, когда они оставались наедине, когда обнимались после трудного дня, когда вспоминали первый разговор — Се Лянь подошла к Хуа Чэн поблагодарить ту после спектакля за режиссуру — и смущали друг друга комплиментами, когда невзначай касались друг друга; Се Лянь замирала, Се Лянь пугливо вскидывала глаза и ругала себя за неопытность, за то, что руки не такие хрупкие, что тело в ранах, шрамах — вот здесь, на большом пальце, она порезалась шкафом — Се Лянь хотелось извиниться, а Хуа Чэн целовала её в лоб, и в щёки, и в губы: цзецзе, мне не нужны идеалы, мне нужна ты. И сердце Се Лянь в тысячный раз останавливалось. Наверное, у неё началась аритмия от каждого такого комплимента Хуа Чэн. Они расхваливали друг друга и после одевания, каждое утро, не уставая, продолжая умиляться и восхищаться, как произведениями искусства. А потом шли в университет. 
Се Лянь так и брала с собой термос, клала его в кожаную сумку с книгами и тетрадями, а ещё со старомодным пеналом с ручками и карандашами, пока бросала взгляды на содержимое у Хуа Чэн: практически то же самое вместе с шарфом, который она обещала не накидывать на плечи Се Лянь в коридоре, но всегда это обещание нарушала, и Эмином — знаменитой перьевой ручкой, следы которой остались на каждой спорной книге в библиотеке под именем назойливого критика: простите за мою некомпетентность, но пошёл ты... Се Лянь всегда смеялась, когда профессор Цзюнь У открывал книгу, выданную Линвень, и находил там заметки её девушки: ругать он её не мог и лишь сурово смотрел, не в силах даже стукнуть кулаком по столу — как меня достала ваша парочка. Они достали всех. Джульетта и Джульетта, Каллиста и Артемида — какие ещё имена им придумали? Раньше Се Лянь чувствовала себя неудобно, когда на них смотрели, а сейчас они рассекали коридоры вместе, держась за руки: Хуа Чэн накидывала красное пальто на её плечи и бежала впереди, таща её за собой и смеясь, как в первые встречи (— Тогда я хотела привлечь твоё внимание своим смехом. — Демоница! — Зато твоя). Хуа Чэн нагло брала её за талию, пока Се Лянь поправляла шарф на плечах и рассказывала по её желанию о прошедшем дне, потому что та всегда слушала, кивала головой, улыбалась; чем дольше история, тем чаще Хуа Чэн задавала вопросы, неторопливо вспоминала своё прошлое и отвечала рассказом на рассказ. Они зачарованные смотрели друг на друга, не отрываясь, Се Лянь не представляла, о чём думали люди вокруг, которые оборачивались на них, но в её голове оставалось только несколько слов — она меня правда слушает. Они гостевали в библиотеке, сидя напротив друг друга. Се Лянь писала эссе, которое всегда было больше на тысячу слов стандартного размера, Хуа Чэн оставляла Эмином пометки на полях ненавидимых книг и переписывала в блокнот цитаты из тех, которые называла Библией. Такие она обязательно давала почитать Се Лянь, оставляя закладки на любимых страницах — красного цвета, потому что у Се Лянь были такие же — белые, и потом они с удовольствием смеялись, замечая, как им нравились одни и те же мысли — как много было розовых закладок. Хуа Чэн комментировала чтение короткими смешками, Се Лянь — длинными монологами, Хуа Чэн соглашалась с каждым её словом, а Се Лянь смущалась, потому что начала замечать, что её размытых, растянутых речей ждали, специально ставя пометки на самых провокационных цитатах. Хуа Чэн любила её комментарии.
 А Се Лянь неимоверно любила, когда разговаривала Хуа Чэн. Когда она улыбалась. Когда вела её в подпольные театры, где актёры мазали себя грязью так, что оставались яркими только два белых пятнышка глаз, или где люди змейками катались по полу, словно молекулы, сталкивающиеся друг с другом, или где девушки друг друга целовали, оставляя красную помаду на щеке — в такие моменты Хуа Чэн совсем незаметно целовала Се Лянь в висок. Будто та не чувствовала её прикосновений, не смотрела половину пьесы на неё, на то, как Хуа Чэн увлечённо следила за движениями актёров, вскидывала брови, хмурилась, поняв, что кто-то забыл текст, посмеивалась, когда поняла отсылку на что-то, знакомое только ей. А потом она объясняла Се Лянь каждую сцену, схватив её за руку, купив ей фисташковое мороженое, и с таким трепетом рассуждала о неправильном использовании приёмов в актёрском мастерстве, о дизайне декораций, о красных нитках на костюмах, о запахе земли, отделявшей сцену от зала, о режиссёре — о том, что это его новая осенняя постановка, что две три сценария — импровизация актёров, что две трети сценария — переработанный Марло, что две трети сценария она написала бы лучше и Се Лянь обязательно оценит её версию. Се Лянь, конечно, оценит её версию, напишет рядом с текстом красным карандашом пару шуток и замечаний, а потом встретится с удивительным влюблённым взглядом. Удивительным, потому что она никогда не ожидала, что увидит его. Посвящённый ей. Се Лянь привыкла жить в одиночестве и общаться с отражением в зеркале, спать на полу ради удобства, слушать виниловые пластинки, купленные на последние деньги, обнимая колени и подпевая тихо-тихо, будто кто-то слышал, или танцуя вокруг своего надувного матраса, когда начиналась оркестровая часть, воображая себя балериной. Се Лянь готовила завтрак себе одной, а иногда и вовсе не готовила, сидела за столом с книгой и перекручивала в голове все планы на день, чтобы успеть подготовить материал к урокам с детьми — она была репетитором по литературе у нескольких знакомых. Единственная причина, почему ей ещё платили — Се Лянь действительно была хорошим преподавателем, потому что её ученики, в первую очередь, умели думать сами и писали лучшие сочинения в классе. На свободную тему. Но это неважно. А сейчас Хуа Чэн вынимала пластинку из картонного кармана, доставая драгоценность, которую они приобрели на блошином рынке — так она трогала ещё кожу Се Лянь, касаясь впервые за ночь. Ставила на проигрыватель и опускала иглу, и это было так трудно сделать для неё с одним глазом, но она справлялась и каждый раз повторяла, что это были лишь пустяки. На пластинке играл старый джаз: "Stella by starlight", "There was my heart", "Night and day". Хуа Чэн приглашала Се Лянь на танец, словно соблазнительный юноша, в красной кружевной рубашке с оборочками, и кружила по комнате в сумерках, и люди с улицы могли бы разглядеть два силуэта за закрытыми светлыми шторами, освещёнными парой свечей. Се Лянь больше не готовила для себя одной, а готовить для кого-то было намного приятнее, потому что можно было обжарить хлеб и порезать его на ломтики: 15 прямоугольников и один небольшой круг — подать его с порезанными помидорами и выложить в форме солнышка. По какой-то причине Хуа Чэн во время таких завтраков очень долго смотрела на Се Лянь перед тем, как начать трапезу. А в первый раз она и вовсе расплакалась (— Цзецзе, мне никогда не готовили так — Как? — С любовью). Хуа Чэн часто помогала Се Лянь со сбором материалов для уроков, проверяя её сумку и зачитывая список вещей, которые она могла забыть: например, ленту на шею, чтобы скрыть следы ночных поцелуев и укусов. Хуа Чэн слишком любила смотреть на свои «подарки цзецзе» дома, гордо улыбаясь, отчего у Се Лянь учащалось дыхание; и всё же она так и продолжала держать шею открытой. Ей, определённо, как бы это ни хотелось скрыть, нравилось, когда Хуа Чэн сидела с довольным выражением лица и шептала ей на ухо «моя принцесса», оставляя невесомый поцелуй на мочке уха. Пусть это и звучало непристойно. Пусть Хуа Чэн позволяла бессовестно смущать Се Лянь, когда та работала над планами занятий или писала сочинение для профессора Цзюнь У, и если первое она была способна закончить, то второе — никогда, её нагло прерывали. Точнее, Се Лянь сама была не против кинуться в объятия Хуа Чэн вместо того, чтобы в очередной раз использовать глупые шаблоны для получения хорошей оценки. Сочинение она дописывала утром, накинув красный халат Хуа Чэн на себя, пока та не видела (один раз ей всё же это не удалось, и Се Лянь пришлось остаться в постели ещё на час, зато на утро ей приготовили вкусный завтрак). Жить не в одиночестве всё равно казалось в новинку. Хотя Хуа Чэн стала основной частью её жизни ещё давно, когда они начали переписываться. Это была не идея Се Лянь, но она ей настолько понравилась, что на лекциях профессора Цзюнь У вместо конспектов спустя несколько дней она писала длинные сочинения для Хуа Чэн: выводя буквы аккуратно, складывая листы в самодельный конверт, цитируя стихотворения и подчёркивая их волнистой линией. Она оставляла письма под дверью комнаты Хуа Чэн, в которой та останавливалась, пока полностью не переехала в свою квартиру. В ответ под скрипучей дверью Се Лянь появлялись настоящие запечатанные письма, на печати была изображена бабочка, а внутри ужасно неразборчивым, но таким милым почерком написан ответ, поэзия, список рекомендованных книг. В конверт Хуа Чэн клала засушенные цветы, а Се Лянь — сандаловые ветви, которые пахли, как её волосы. А ещё орехи, которые она собирала в соседнем лесу. К первому письму Хуа Чэн прилагался листочек с расшифровкой её почерка, где она двадцать раз извинилась за свою руку и за «непослушного Эмина» и вывела алфавит печатными и прописными буквами. На пятое письмо Се Лянь уже привыкла читать без ключа, но сохранила его между книг на полке. В первые дни ей так хотелось узнать о Хуа Чэн побольше, потому что она казалась ей таким далёким человеком. В действительности они говорили об одном и том же, просто разным языком. Се Лянь возвращалась в комнату, чтобы найти под дверью новое письмо. Она просыпалась, чтобы начать придумывать ответ. Когда Хуа Чэн стала незаменимой частью её жизни, когда Се Лянь уже казалось, что ближе они быть не могут, её пригласили на прогулку по городу в выходные. Она нехорошо знала окрестности, привыкнув проводить время за медитациями и чтением книг об оружии дома. Хуа Чэн гуляла по городу, расположенному рядом с университетом, каждый свободный день, ходила в кафе и читала книги, бросая недовольные взгляды на шумных людей, дегустируя кофе и давая оценку потом в письмах Се Лянь. Она обещала её проводить по самым любимым местам, Се Лянь, конечно, думала, у той не хватит времени — с её графиком.
 А потом Хуа Чэн отменила все назначенные репетиции, постучала в дверь и отвела за руку по книжным магазинам. 
Их первая прогулка запомнилась Се Лянь на всю жизнь. Хуа Чэн отвела её в ближайшую церковь, где села и вместо чтения молитв рисовала портреты верующих, потом — на местный блошиный рынок, где они купили первую виниловую пластинку — без проигрывателя, балет Прокофьева, а дальше они зашли в какое-то кафе и Се Лянь попробовала сладкий рисовый десерт и выпила свой любимый кофе с молочной пенкой (в котором было больше молока, чем кофе). Они гуляли по парку и собирали листья, и Хуа Чэн предалась забаве: создавала человечков из собранных сокровищ и палочек. В этот самый момент Се Лянь поняла, что встречи с Хуа Чэн — лучшее событие этой осени.
 Они встречались каждые выходные. На четвёртой неделе они пошли в лес и смотрели на крону дуба, ветки которого замедленно качались от ветра, шумели, пели загробную песню. На пятой неделе они держались за руки — у Хуа Чэн были длинные пальцы с небольшими ногтями, но дорогим маникюром (чёрный с красными каплями, белый цветок на большом пальце). Они обнимались, чтобы согреться, на шестой неделе. На лестнице, совсем недолго, но Се Лянь так понравилось чувствовать маленькой в руках Хуа Чэн, словно в домике, в тёплом пледе, в безопасном месте. Лучше её комнатушки со скрипучей дверью.
 Сейчас они позволяли себе больше. Хуа Чэн ждала её в кафе после затянувшихся лекций с Цзюнь У, на столе уже стоял её любимый кофе. Они ходили по книжным магазинам и выбирали друг другу книги, покупая их втайне и раскрывая лишь дома: пару раз они покупали одно и то же, второй экземпляр был полон рисунков Хуа Чэн, а первый — пометок Се Лянь с вложенными эссе по поводу цитат (чем больше она находилась рядом с Хуа Чэн, тем длиннее, эмоциональнее, детальнее становились её сочинения на самые простые темы). Они ходили на блошиный рынок и покупали старые бра для дома Хуа Чэн, однажды они всё же купили проигрыватель, когда набралось десять пластинок. Се Лянь на свои деньги баловала возлюбленную новыми украшениями и цветочными маслами, некоторые смешивала сама. Они целовались на лестнице в университете, когда становилось темно — не глубоко, легко, словно на прощание — а дома сидели на диване, и Се Лянь таяла от объятий Хуа Чэн, от того, как аккуратно она целовала в лоб, висок, уголок губ, в волосы, когда Се Лянь не выдерживала и прятала смущённое лицо в чужой шее, хотя иногда они занимались и более постыдными вещами. Однажды Се Лянь с завязанными руками читала Дао дэ Цзин, шептала в свете восковых свеч, с которых капли стекали так же медленно, как и пот по щеке, настолько пламенный, обжигающий, как огонь. Ночью они либо спали в обнимку, либо читали друг другу сказки, либо — молитвы.
 И признаваться в любви им было не нужно. Всё произошло как-то само по себе. Просто однажды в церкви Се Лянь взглянула в блокнот Хуа Чэн и увидела свой портрет. И Хуа Чэн впервые за всю их дружбу — покраснела. Скрываться уже было не нужно. Хотя и скрывались ли они, если вскоре в их письмах половину можно было сократить до «я очень счастлива с тобой», а обнимались на прощание они так долго, что Се Лянь представляла, что так её обнимают во сне. Она представляла Хуа Чэн всегда, когда была одинока. Мечтала, чтобы ей мешали дописывать сочинения. Мечтала, чтобы касались её плеч. Мечтала, чтобы ей расчёсывали волосы. Мечтала читать книги и гладить по чёрным волосам и косичке с крохотной бусиной на конце. Мечтала слушать Хуа Чэн и засыпать под её голос и тихий-тихий смех.
 А потом всё сбылось.
 Почему-то.
 Се Лянь была не самой лучшей любовницей. Когда они только начали общаться, Хуа Чэн рекомендовала ей десятки книг, и она ей в ответ — тоже. Вот только Хуа Чэн читала всё за пару дней, в воскресном письме оставляла отзыв на каждую, указывала любимые цитаты, стоило ей только дать — и она возвращала мгновенно. Се Лянь не успевала читать то, что дарила ей Хуа Чэн, как бы ни желала обратного. Она вообще — не успевала любить — и это мучило её больше всего. Столько амбициозных планов, столько лекций, столько уроков, столько того, что отягощало жизнь. Всё свободное время Се Лянь тратила только на Хуа Чэн, потому что она заставляла верить, что жизнь ещё не превратилась в черёд чёрно-белых фотокарточек с невыразительными лицами; что их можно ещё окрасить ярко, пока не поздно. Се Лянь боялась, что любила Хуа Чэн недостаточно: та дарила ей любовь так просто, без принуждений, так щедро, будто всё свободное время Хуа Чэн принадлежало только Се Лянь, вся она принадлежала Се Лянь. А Се Лянь приходила к ней домой в таком состоянии, что хватало лишь на разговоры, полные усталых вздохов, Се Лянь давала ей так мало, дарила так мало — а что у неё есть? — что хотелось иногда спросить: — Сань Лан, почему? Сань Лан — так Хуа Чэн подписывалась в конце писем, и Се Лянь не могла называть её по-другому, если с этих строк и началась их история любви. Конечно, Се Лянь не задавала таких вопросов, лишь любила дальше — как могла. Выслушивала все истории и в самые сокровенные ночи, как и мечтала, гладила Хуа Чэн по волосам. Удивительно: такая эффектная, такая элегантная, невероятная Хуа Чэн в её руках становилась столь послушной и ранимой, тёплой, словно солнечный свет, согревающей, словно дом — дальняя звезда жёлтого цвета, а не белого — ослепляющего и холодного. Се Лянь надеялась, что этих движений, этих слов будет достаточно, чтобы Хуа Чэн продолжала быть её солнцем.
 А потом... Потом, в одну из таких ночей, Хуа Чэн, расчувствовалась и рассказала маленькую историю о том, почему ей нравился театр. 
— Цзецзе, я была такой маленькой девочкой. Нам показывали бесплатное представление в городе с детьми из элитной школы. Знаешь, словно насмешка: вы никогда не сможете так же. Отец только искал работу, а я должна была то раздавать газеты, то собирать цветы, но, конечно, вместо этого я решила смотреть на то представление, я была капризной. Не помню всех, кто там выступал, за года это забылось. Но одно выступление я запомнила на всю жизнь.
 — Какое? Хуа Чэн подняла голову с её груди, и Се Лянь представила, что обнимала не высокую девушку с грозным взглядом — страх всего университета, «Собирательницу цветов под кровавым дождём» — кличка появилась из-за скандальной концовки одной из пьес, где Хуа Чэн собрала цветы и устроила кровавый дождь на сцене, закупив литры искусственной крови. Нет, Се Лянь обнимала маленькую девочку, такую, которую она видела только тогда, когда они оставались наедине и Хуа Чэн позволяла себе снимать повязку. За вышитым сердцем скрывалась пустая глазница — результат неудачной операции, которую ей провели несколько лет назад. Когда она была маленькой девочкой. Как и в эту ночь. — Твоё. — Что? — Твоё. Ты читала "Пантею". В белом платье, и на тебе ещё была корона, совсем не к месту, но так мило, цзецзе. Ты начала читать, у тебя был ещё звонкий голосок, детский, а меня уже тогда сразило от того, с какой любовью ты читала стихотворение, с какой верой. Знаешь, цзецзе, тогда мне было бы трудно описать, что мне так в тебе понравилось. А потом я поняла спустя несколько лет, когда услышала, как это же стихотворение, или отрывки, читали другие. Они никогда не верили в свой текст. Не верили, что любовь может быть вечной и божественной, смыслом жизни. Они читали это так искусственно, изображая влюблённых, но ты — ты тогда не изображала. Ты действительно верила — это было слышно — ты верила, что ради любви стоит жить. Мне хватило одного стихотворения — а я уже была в твоей власти. Цзецзе, я полюбила театр, потому что ты научила меня любить, когда я хотела ненавидеть этот мир. А я его так ненавидела, что даже рвала цветы, собранные с полей, я думала, что нет смысла продолжать работать и жить, когда моё единственное будущее — выйти замуж за богатого мужчину и служить ему домохозяйкой и женой, чтобы как-то выйти из затруднительного положения. А потом я увидела тебя — такую маленькую — ангелочка, столь страстно читающего Оскара Уайлда, которого, конечно, я тогда не знала. Но стоило тебе один раз появиться в моём городе, и я каждый день мечтала встретить тебя ещё раз. Собирала цветы для тебя, надеясь каждый день, что подарю тебе букет. Я начала заниматься самообучением, крала книги из библиотеки, в которой и так их было мало. Я ходила на каждое выступление вашей школы, но ты больше не появлялась. Се Лянь еле сдерживала слёзы, появившиеся в уголках глаз. Когда-то, когда она не одевалась в одни и те же одежды несколько дней подряд, когда не спала на полу, потому что матрас был жёстче, когда не покупала растворимый кофе в магазине, она была звездой своей школы. Подающей надежды звездой. Как Хуа Чэн сейчас. Се Лянь мечтала поступить в университет на факультет литературы, зная, насколько это сложно, но тогда — в столь светлое наивное время, полное детских мечтаний — она с такой уверенностью думала, что ничто не станет ей преградой, ей — той, которую просили в театре зачитывать стихотворения. Она так гордилась собой. И действительно, после сложного конкурса и разговора с профессором Цзюнь У, Се Лянь поступила в университет своей детской мечты, о котором слышала с пяти лет, к которому вела её личная учительница, по вечерам раскладывающая таро для предсказания судеб. Вот только Се Лянь верила, что способна пойти против судьбы. — Я... я была на том концерте, где ты выступала в последний раз. Я была на каждом прошлом, я в таком счастье дарила тебе цветы, хотя ты меня не замечала. Помнишь, ты читала китайскую поэзию какое-то время? Вэн Тиньюнь? И «Пантею» — ещё раз. Я принесла тебе букет из белых цветов, так наделялась подарить тебе, прикоснуться к твоим рукам. Мне до сих пор стыдно... Я пыталась их остановить, я… Хуа Чэн не договорила, им обеим было тяжело вспоминать о самом трагическом моменте жизни Се Лянь. 
 Три года назад Се Лянь — любимица профессора и всего преподавательского состава, «золотая девушка» — решила на первом же курсе заняться тем проектом, о котором думала ещё с того самого бесплатного выступления с «Пантеей». Се Лянь, родившейся в счастливой обеспеченной семье, где на обед давался выбор из нескольких блюд, казалось странным, что искусством — самым прекрасным, что есть на этом свете — могут интересоваться только богатые люди, словно это их привилегия. В детстве она спрашивала учительницу, почему они считают, что у бедняков нет чувств к прекрасному? Почему все рабочие на одно лицо с одним и тем же характером, если они, как и все люди, вправе иметь свои интересы, удивительный внутренний мир? Почему не показать людям, которые работали в тени, искусство? Возможно, им понравится? Возможно, это их вдохновит? 
 Она начала устраивать спектакли для бедных во всех городах поблизости. И это стало главной ошибкой её юности, потому что ей, избалованной девочке с представлением мира, как пасторальной идиллии, не стоило вмешиваться в чужие дела. Не Се Лянь было знать, что может понравиться тому классу людей, к которому она не принадлежала. Она прочитала «Пантею» второй раз в жизни. На одном из спектаклей — последнем. На котором её обругали и закинули клочками бумаги и грязи прямо на сцене. Зрители возненавидели её.
 — Думаешь, самая умная?
 — Ты что лепечешь? — Вон отсюда!
 Вот она — золотая девочка, звезда, любимица, а через несколько минут — позор всего университета, который доверился идеалам и вообразил прекрасный мир, где люди вечно предаются искусству.
 Се Лянь сама ушла с конца первого курса из-за стыда. Родители давно не интересовались своей дочерью, отдыхая где-то на восточном побережье, лишь ожидая её новых просьб о деньгах, но просить чего-либо у них было противно. Се Лянь решила: если она не поняла тех людей, для которых самым важным было пропитание и крыша над головой, значит, нужно стать одной из них и почувствовать это на своей коже. Год она зарабатывала на сборе мусора, работала официантом, давала частные жалостливым клиентам. И только в сентябре вернулась в университет, не найдя себе прощения. Её — с такими жалостливыми глазами, как и у родителей её учеников — приняли на второй курс. Се Лянь больше не хотелось привлекать внимания, продвигать свои идеи, лишь бы доучиться до конца — и зажить тихо в маленькой квартире, чтобы никому — никому в этом целом мире — не мешать.
 — Мне нравился твой посыл тогда, правда. — Сань Лан, не лги. — Я никогда не лгу цзецзе. 
— Сань Лан, это было очень глупо.
 — Почему?
 — Не мне было знать, как живёте вы, не мне, а я решила, что знаю об этом мире всё… Хуа Чэн хрипло засмеялась, это был её лучший смех — такой спокойный и счастливый.
 — Не тебе, да и никому вообще. Да, ты не знала о наших жизнях, но что мне понравилось в тебе — ты видела в нас людей. Способных на чувства и любовь. Ты хотела показать нам самих себя. Что любить может любой человек. Что любовь и искусство могут быть смыслом твоей жизни, даже если у тебя и монет в кармане нет. Со мной так и случилось. И я не знаю, понял ли это кто-то ещё, и мне до сих пор кажется, что та толпа на твоём выступлении была чьей-то провокацией, постановкой, но мне неважно, что думают о тебе другие, цзецзе. Такие, как ты, чаще всего остаются недооценены. И сколько бы я тебя ни любила, мне жаль, что это никогда не залечит твои раны, что ты всё равно будешь видеть в себе обузу и глупышку, ты не будешь верить мне, потому что все эти года тебя хвалили за то, что ты делала для остальных. Но никто так и не понял, насколько у тебя, цзецзе, огромное сердце. И даже я никогда не смогу осознать это полностью. Ты научила меня любить, а я так мало могу дать в ответ. Ты будешь говорить, что я чересчур возвышаю тебя, но нет, я люблю тебя и такой, какой ты являешься сейчас. Неужели дело в шарме и золоте? Нет, даже когда ты в третий раз надеваешь одну и ту же рубашку, ты для меня в платье и золотом венке, как в первую встречу. Даже когда ты ошибаешься, я хочу дарить тебе цветы. Даже когда ты не веришь в себя, ты сияешь для меня яркой звездой, цзецзе. Если твоей мечты было научить людей любить, то моей — любить тебя. Потому что твоё огромное любящее сердце осталось прежним. И я люблю его. И люблю тебя. Пусть этого никогда не будет достаточно. 
Се Лянь всю свою жизнь привыкла к тому, что даже когда её хвалят — её хвалят по логичным причинам, за что-то. Нужно же добиться признания, так? Нужно быстро бежать, чтобы не отставать от общества, нужно много читать, нужно много писать, нужно много выступать, чтобы тебя увидели, тебя любили. А иначе за что тебя любить, если ты ничего не можешь сделать, никак не можешь изменить мир?
 Но только с Хуа Чэн она поняла, после этого разговора. Любят не за что-то. Любят беспричинно. В глазах любимого человека ты всегда, в любом состоянии — счастливая звезда. — Ты сказала, что я научила тебя любить других людей. Сань Лан, знаешь, но с тобой я наконец-то учусь любить себя. И мне не нужно иного от тебя. Тебе не нужно быть идеальной для меня, потому что ты уже для меня совершенна. Мне хватает твоего присутствия, твоего голоса — и становится легче. И то, как ты любишь, достаточно. Потому что я начинаю думать о себе. И пока получается очень плохо, это столь непривычно, хотя когда-то я так гордилась собой, но спасибо… Спасибо, что заставляешь почувствовать свою ценность. Спасибо, что остаёшься со мной. Этого уже — достаточно. Они обнимались очень долго в ту ночь, и Се Лянь, конечно, плакала, потому что сердце переполнялось любовью и благодарностью. Было так тяжело, страшно взглянуть на себя со стороны, но с Хуа Чэн всё было очень легко. 
Естественно. — Цзецзе, ты такая умница. 
С тех пор Се Лянь больше не задавала вопросов.
 Она только смотрела вперёд, только чаще оборачивалась на Хуа Чэн, не чтобы убедиться в её верности, но чтобы снова улыбнуться, обрадоваться ответному влюблённому взгляду. Се Лянь начала больше смеяться. Звала на танец Хуа Чэн, прослушивая пластинки. И пела ей по ночам сиплым голосом любимые песни, получая за это нежнейший поцелуй в лоб. Она возвращалась домой и не боялась рассказать, как прошёл день, потому что знала, что её всегда будут слушать. Она не испытывала стыд по тому поводу, что ничего не успевала, потому что для любви не существует опозданий. Любить можно всегда, потому что любовь никуда не спешит, не бежит впереди, заставляя лёгкие наполниться кровью.
 Любовь стоит рядом и идёт спокойным шагом, поправляя повязку на глазу.
 В конце года в университете устраивался ежегодный конкурс чтецов. Се Лянь никогда в. нём не участвовала, потому что была слишком занята своим проектом на первом курсе. В прошлом году на нём выиграла Хуа Чэн, поразив всех чтением стихотворения на родном языке, который никто не понял, но она читала столь страстно, что ей отдали кубок за «неповторимые эмоции». После этого конкурс стал ей скучен.
 Се Лянь записалась в участники. 
Имя: Се Лянь. Выбранное произведение: «Пантея».
 Она долго сомневалась, карандаш в руке дрожал, но в итоге она подумала — лучше подарка для Хуа Чэн не будет. Они выбрали с ней платье: конечно, белое, многослойное, словно ангельский костюм или монашеские одежды (— Богиня. — Не смущай. — Ты просишь меня лгать?). Се Лянь выступала на репетициях драматического кружка Хуа Чэн, и все студенты сидели смирно в малом зале, вслушиваясь в слова и следя за её движениями рук (— Смотрите, вот так нужно читать, поняли?! — Сань Лан, ну что ты… — Нет, нет, я хочу, чтобы они поняли, вы поняли? — Се Лянь лучшая! — Молодцы). В кружке Хуа Чэн было и много детей: младших братьев и сестёр однокурсников — которые звали Се Лянь «любимой тётушкой» и дарили ей сладости (шоколад с орехами и шоколад с вишней — это прежние «поощрения за трудолюбие» от Хуа Чэн). Было так странно вспомнить, каково это — чувствовать на себе все взгляды зала, но Се Лянь не растерялась: в этой жизни ей приходилось и труднее, и сложнее. Она прислушивалась к советам от зрителей: они говорили немного заикаясь, потому что Хуа Чэн одаривала их предупредительным взглядом, но вся критика была справедливой, необходимой. Се Лянь тренировалась и у них дома, Хуа Чэн брала её за руки и показывала, как ими понятнее и красивее жестикулировать, они расставляли акценты, вместе продумывали шаги на сцене. Но вскоре, когда Се Лянь заканчивала читать, Хуа Чэн сгребала её в объятия и кружила по комнате в невыносимом счастье, с ослепительной улыбкой. Звезда. 
Они купили венок из маленьких золотых звёзд, который нашли на блошином рынке по дешёвке. Он казался пыльным, но всего-то нужно было почистить тряпкой, и вот он снова — блестит.
 На сцене Се Лянь решила выступать босиком. Словно спустившийся на землю небожитель. Без каких-либо украшений кроме жемчуга в ушах (подаренного Хуа Чэн на Новый Год), красной нити на среднем и кольца с золотой бабочкой на большом пальце левой руки (— Чтобы было ясно всем, кому ты принадлежишь. — Ты собственница. — Как и ты). Белый подол следовал за ней, струился, переливался и словно порхал бабочками, а длинные рукава казались крыльями, могучими и тяжёлыми. Се Лянь кружилась в платье в их гостиной дома, и почему-то Хуа Чэн не смела к ней подойти, оставалась в проёме двери, так и продолжала наблюдать. А потом говорила с осевшим голосом: — Цзецзе, ты когда-нибудь погубишь меня.
 Целовала в губы неглубоко, нетребовательно — восхищённо.
 Сейчас Се Лянь не у них дома. Она — наконец-то, спустя столько времени — на сцене. Золотой венок не давит на голову, Хуа Чэн так заплела ей волосы, что венок кажется лёгким нимбом. В зале сидят судьи, среди них и профессор Цзюнь У с каменным лицом, который смотрит на Се Лянь с каким-то укором. Среди зрителей Пэй Мин — знаменитая сердцеедка, которая пришла сюда только для того, чтобы найти соломенную шляпу Юйши Хуан, если она, конечно, приехала из своей деревушки, откуда училась заочно. Ши Уду и Ши Цинсюань с Мин И: Ши Уду смотрит в бинокль и считает минуты потраченного зря времени, пока её младшая сестра машет Се Лянь рукой и толкает в плечо Мин И, чтобы та сделала то же самое. Мин И — Се Лянь уже знает — лишь второе имя Хэ Сюань. Она тайно ходит в драматический кружок Хуа Чэн и придумывает лучшие шутки про факультет литературы: её не приняли на конкурс в прошлом году и отобрали Ши Цинсюань за деньги вместо неё. Се Лянь надеется, что та не собирается мстить ей жестоким образом, но, как усмехнулась Хуа Чэн, «Черновод не признается, но она слишком любит Ши Цинсюань». «Черновод» — кличка тоже с историей: Хэ Сюань принесла на сцену аквариум с чёрной водой и с воодушевлением упала туда, после оставив на сцене грязные следы. В драматическом кружке все любили заканчивать пьесы эффектно, но Хэ Сюань всё же была более приземлённой девушкой, и Хуа Чэн иногда приходилось кормить её любимых рыб в затхлом доме. Среди зрителей и двоюродная сестра Ци Жун, которая родила ребёнка в раннем возрасте и хотя бы на какое-то время отстала от Се Лянь со своими упрёками, отдавая всё внимание Гуцзы. А вот Бань Юэ и Пэй Су — студенты факультета по аравийским языкам, Пэй Су перешла туда во время второго курса, похоже, устав от старшей сестры или потому, что ей нравилось, как Бань Юэ говорила на арабском (Бань Юэ была одной из лучших учениц Се Лянь, которая приносила ей на уроки арабскую гомоэротическую поэзию, чем очень смущала её). Фэн Синь и Му Цин с взъерошенными волосами сидят на первым рядах: они поступили тогда, когда Се Лянь ушла, на год позже, и их драки были главным событием всего университета, на которое собирались все студенты, кроме Линвень — старосты, изрядно уставшей от них (и от жизни, похоже, тоже). Фэн Синь смотрит на Се Лянь с удивлением, восхищением и одновременно матерится на Му Цин, которая снова напоминает ей, кажется, о боязни мужчин. Они смотрят друг на друга с такой ненавистью, что кажется, будто миг — и поцелуются. В центре зала сидят члены драматического кружка, на их пиджачках значки с чёрным квадратом и белой бабочкой внутри. Над ними всеми, в верхних рядах — Хуа Чэн. Её Хуа Чэн. И красная расстёгнутая до груди рубашка, и пальто на плечах (которое она отдаст Се Лянь), и повязка на глазу — новая, сделанная возлюбленной, с двумя сердцами, и десять колец на пальцах, но главное — красная нить (это подарок после того разговора в ночи, они завязали друг другу пальцы в лесу под дубом, словно заключили брак). Се Лянь смотрит только на Хуа Чэн и не может оторвать глаз, как и в первый раз осенью. А Хуа Чэн смотрит, как всегда, с любовью и обожанием. Се Лянь кается, что не обратила на своём знаменитом выступлении внимания на маленькую девочку в задних рядах. Она только и помнит, что после среди немногочисленных подаренных цветов ей встречались простые белые розы или маргаритки, связанные красной нитью, будто сорванные совсем недавно. Теперь она уверена: это были цветы Хуа Чэн. Се Лянь смотрит на её руки и вдруг видит, как в правой ладони она держит маленький белый цветок. Хуа Чэн могла бы купить ей и целый букет, даже самый дорогой, с шоколадками и мягкими игрушками — её спектакли всегда окупаются очень хорошо — но она не сделала этого. Потому что Се Лянь от неё будет достаточно маленького белого цветка. 
Чтобы любить.
 А мы, влюблённых двое, никогда Пресытиться не сможем общей чашей, Покуда блещут небо и вода, Мы будем отдаваться страсти нашей, Через эоны долгие спеша Туда, где примет нас в себя Всемирная Душа! В круговращенье Сфер мы только ноты, В каденции созвездий и планет, Но Сердце Мира трепетом заботы Позволит позабыть о беге лет: Нет, наша жизнь в небытие не канет, Вселенная обнимет нас — и нам бессмертьем станет.