Достойно Бога

Дрим знал, что он проебался. Во всяком случае, догадывался. Когда ты работаешь буквально с непредсказуемым сильнейшим существом, ни о чём нельзя говорить со стопроцентной уверенностью, и чужие заёбы чаще вымораживают и вызывают тучу вопросов, чем поддаются хоть какому-то объяснению. Бог был таким же непонятным, как и всё в нём, начиная от происхождения и заканчивая мотивацией. Так вот, о проёбе. Парень, как истинный ученик, постигающий все законы Мироздания и впитывающий божественную благодетель по крупицам (о чём он иногда страстно жалел), пусть и был той ещё занозой в заднице, не знающей границ дозволенного, но всё же поразительно точно умел чувствовать, когда его аферы сулили ему проблемы, а когда нет. Научиться пришлось достаточно быстро — ИксДи, Безликий и Всемогущий отец всего Сущего, был так же непредсказуем, как и свят. Вероятно, лучший навык, который развил в себе Дрим — суметь умаслить Божество так, чтобы выйти из его гнева с меньшими потерями. Что-то ему подсказывает, что сегодня такое не прокатит. Хотя, в его оправдание, какой бы хаотично невыносимой ни была произошедшая ситуация, он выкрутился из неё в наилучшую сторону из всех возможных — сработали его великолепные навыки спидрана и умение быстро думать в критических обстоятельствах. Он быстро сориентировался, притворившись его Покровителем с помощью дешёвых спецэффектов и тряпок, и не позволил двум клоунам (он потом ещё сядет на уши Блэйду и Филу и поговорит с ним насчёт неоспоримых правил сервера) открыть портал, так что, теоретически, он заслуживает хотя бы минимальной скупой похвалы и чтобы к нему не приёбывались. Когда его надежды вообще хоть сколько-нибудь оправдывались? Он чувствует присутствие Божества всем телом, чувствует, как трепещет внутри вместе с заволновавшимся пламенем лучины, тревожно замерцавшим и погибшим в то же мгновение, оставив маленькую каморку в темноте. Дрим не зажигал свечи, и сейчас крайне хвалит себя за такую лень — он вряд ли вынесет присутствие Бога при ярком свете, никогда до этого ведь не выносил. А своему телу, похолодевшим вмиг рукам и забившемуся паникующей птицей в самой гортани сердцу он не доверяет тем более. Парень прислоняется плечом к стене, вытирая выступившие на глаза от напряжения слёзы куском пыльной простыни, в которую на скорую руку облачился прямо перед своим великолепным перфомансом, и рвано выдыхает, стараясь не оборачиваться и не смотреть на рождающегося из ничего Бога. Всё живое трепещет, когда потустороннее и всемогущее выходит в смертный мир. А Дрим, милостиво награждённый возможностью единолично наблюдать и ощущать на своей шкуре всю тяжесть Мироздания, пытающегося вынести на своих плечах Божественную силу, сжимается тем более, едва находя в себе наглость и гордость не падать ниц перед Покровителем и лебезить у него в ногах. Уж больно много чести для такого ублюдка. — Дрим. Упомянутый снова рвано выдыхает, случайно давясь воздухом на вдохе и, сдерживая позорный кашель, решает и вовсе не дышать — на всякий случай. Знает, что надо обернуться на зов своего хозяина и поприветствовать его должным образом, и делает это сквозь скрип зубов и агрессивное сопротивление. Всё в нём противится даже на мгновение взглянуть на всё Божественное величие. Спасибо, насмотрелся уже. — Что это было? Юноша морщится — самому бы знать. Случайность? Несчастный случай? Ошибка? Ответ зависит от настроения его Покровителя — а судя по тому, как сильно это нечто давит на весьма сильные человеческие плечи, настроение у того крайне прескверное. Недостаточно, чтобы разнести всю маленькую подземную базу на крошево и щепки, но вполне отвратительное, чтобы наказать своего послушного слугу должным и особенно извращённым способом. — Что именно? — огрызается парень, внезапно ощутив прилив смелости в своей жалкой тушке. Его что так, что так ждёт незабываемый вечер. — То, что произошло у портала. Что это было? — невозмутимо уточняет Бог. Он не звучит гневно, не сыпет проклятиями на всех языках Пустоты, не пускает трещины по холодному чернокамню, но его тихая холодная ненависть давит на плечи и мешает дышать пуще прежнего. — Ну, я не позволил двум идиотам его открыть, — расслабленно пожимает плечами парень, потому что, на самом деле, ему нечего сказать. Он всё сделал правильно. Он защитил портал, как и клялся. Божество осталось недовольно его ответом. — Ты должен был их убить. Дрим вздрагивает. Нет. — Что? Нет! — парень в ужасе отшатывается, задыхаясь. Даже мыслить об этом преступно, несмотря на то, что он уже убивал. Эта ситуация абсолютно другая. — Я не имею права рисковать канонными жизнями игроков. Потому что это правда. Потому что он — администратор, лицо сервера и его защита, в том числе и жителей. Каждая случайность, каждая война, каждая смерть — ещё один треснувший волос верёвки, удерживающий лезвие гильотины над его шеей (верёвки, которую он упорно перерезает собственным мечом, потому что он хаотичный злой идиот). Защита всего живого течёт у него в крови, была выбита на подкорке вместе с тремя важнейшими правилами — и так легко нарушить священную клятву? Убив то, что он обязан защищать, собственноручно? Опять? — Защита Энда — приоритет, — равнодушно замечает Бог, и Дрим быстро никнет, кивая. — Даже если придётся избавиться от всех и стереть сервер с лица Мироздания — порталы не должны быть открыты. Ты меня понял? Дрим не поднимает головы, непривычно покорный и тихий. — Понял. Ужас, иррациональный и мерзкий по сути, с толчками предательски громкого и быстрого сердца словно яд распространяется по венам. Ледяная волна, накрывшая с головой, сбившая с ног и протащившая по гальке и щебню, окатила его, чтобы в следующий момент отхлынуть, оставив Дрима, беспомощно замершего перед лицом стихии, в одиночестве недвижимым на земле. Чужая похвала словно гром звучит почти у самого уха, заставляя нервно проглотить вязкую кислую слюну и ощутимо вздрогнуть всем естеством. — Умница. Омерзительно. До дрожи. Словно питомцу, приторно нежно в монотонном многоголосии Божества. Дрим вздрагивает снова — в этот раз от гнева и презрения. Едва ли ощутимая на физическом уровне рука скользит по его влажной от злых напряжённых слёз щеке, размазывая влагу, и Дрим явственно ощущает, как деревенеет то место, где скользят призрачно холодные пальцы, прожигающие скулу насквозь до кости и всверливающиеся болью прямо в и без того чрезмерно кипящий мозг. Тяжело в каждой клеточке тела — и ничего ведь не поделаешь, от прикосновения не уйдёшь, не вывернешься, да и вряд ли захочешь. Божественная благодать настолько же опасна, насколько и трепетно ожидаема всяким живым существом. И ИксДи об этом знает, чем и пользуется, растягивая сладкую пытку раскалёнными иглами как можно дольше, гладя лицо и шею своего ученика в жесте не то великой благодетели, не то наказания ради. Что-то Дриму подсказывает, что на этом его мучения не закончатся. — На колени. Он был прав. Юноша падает на холодный грубый каменный пол так, будто ему подрезали сухожилия — резко обрушивается, игнорируя и боль, и тот факт, что на бледной стёсанной коже расцветут багряными цветами гематомы. Не поднимая головы, смотрит в пол — знает, что его ждёт что-то грандиозное, его Покровитель насколько гениален, настолько же и изобретателен в разного рода пытках. Дрим проходил через маленькие экзекуции недовольного Божка слишком часто, чтобы не уяснить это раз и навсегда. Бог перед ним — Солнца свет и блеск всех звёзд небосвода, неумолимость стихии и снисходительность такая, которая присуща только самым терпеливым учителям, усмиряющим нерадивых бесят, с какого-то перепугу обозванных их учениками, с ловкостью настоящего дрессировщика. Дрим был таким — не львом, которому страшно лишний раз в пасть глядеть, не то, что совать в неё голову, а скорее диким котёнком, умеющим только царапаться и ужасно и очень угрожающе шипеть, однако всё же трепещущим перед хлыстом опытного укротителя. Он достаточно упрям и своеволен, чтобы из раза в раз кусать руки учителя, пересиливая себя и позорное желание обладать его похвалой, только на него направленной, но Дрим также прекрасно знает, что за его своеволием следует и как после этого будет всё невыносимо саднить и болеть, не давая спокойно не то что жить — существовать. Перед ним — всё, он сам — ничего. Поэтому он на коленях, умеющий вовремя подчиниться и отступить. Поэтому чувствует на себе сотни, нет, тысячи рук, ласкающих его с невиданной доселе нежностью, почти обнимающие его нервно сжавшуюся тушку — одно неправильное движение, и Дриму свернут голову. Без сомнений. Поэтому Дрим с дрожью дышит, не в силах сомкнуть мокрые и обветренные от постоянных облизываний губы — он редкостный любитель добротного удара адреналина в голову, вызванного опасностью и, скорее всего, неминуемой гибелью. По этой причине, а ещё потому, что ловкие не то руки, не то гибкие прохладные шершавые щупальца давно облюбовали его тело, с каждым настойчивым уверенным движением изучая его изгибы и несовершенства, бессовестно пробравшись прямо под криво сидящую на нём тунику. Ох, его не собираются убивать. Ох нет. Это значит, что пытать его собираются унижением, стыдом и прочим присущим неловким человеческим существам и, конечно же, Дриму. Ох. Ох. Лучше б уж убили. Дрим, понимая свою участь, пытается сопротивляться, выворачиваясь от вездесущего чего бы то ни было, но его быстро ставят на место, обматывая руки и вытягивая их вверх, к потолку. И новый выдох получается на редкость звучным и ошеломлённым, почти что жалким, аж плакать хочется — но удовольствием от вида его слёз мучителя он не хочет одаривать, обойдётся, ходячий ужас демонолога. Кусает только губы, в таком буквально подвешенном состоянии ещё пытаясь дрыгаться и бороться, но уже намного более слабо, подчиняясь чужой воле и реакции собственного тела. Его трясёт, а в горле зреют выдохи всё более громкие и несдержанные — потому что его Божество везде: держит его руки высоко-высоко, так, что аж мышцы болят, обвивает торс и сильные бёдра, фиксируя на месте и мешая двигаться, скользит, щекочет, трётся, извивается неведомым образом по всему телу, будто бесконечно шевелящийся комок змей, оплётших Дрима с головы до ног. Но почему-то мученик всё же уверен, что эти очаровательные рептилии обладают намного более высокой культурой, чем существо рядом с ним — во всяком случае, они бы точно не заинтересовались его напряжённым естеством, очевидной реакцией организма на, стоит признать, весьма приятный раздражитель. Дрим чувствует, как сухие и холодные щупальца трутся о причинное место, плотно обвивая его бёдра и сжимая. Самые наглые скользят по мошонке и стволу, собирая скатывающиеся по нему капли естественной смазки (он сам не помнит, как давно течёт) и размазывая её по максимально обширной поверхности. Плотно и нагло обвиваются вокруг члена, не переставая двигаться и поддерживать постоянное трение, и, мать их, пульсируют. Дрим вздрагивает. Ох блять. Его крупно трясёт, потому что, во имя Энда… Тонкое щупальце находит сочащуюся предсеменем уретру и, не долго думая, проникает внутрь. И Дрим внезапно очень отчётливо понимает, что, несмотря на слишком расслабленное изнеженное тело, он ещё способен сопротивляться, что он незамедлительно и делает, принимаясь дёргаться, словно уж под напряжением, когда не то маленькое сверло, не то игла, не то хуй пойми что ещё через зуд, боль и искры возбуждения, отзывающиеся во всех мышцах разом, лезет глубже. Здоровски болезненно. Офигенно приятно. Всё, чего не хватает для пущего удовольствия — обильно кончить, а потом обернуться хоть чем-нибудь и крепко уснуть, чтобы восполнить все потраченные за столь странное наказание силы. Но щупальца не перестают бесконечно тереться о его горячую кожу, пережимая его там, где это вообще не желательно, и что-то Дриму подсказывает, что его простое человеческое желание не будет исполнено должным образом ближайшее никогда. Потому что возбуждение, искристое, как хорошее шампанское, и тяжелое, как влияние Бога, оседает бетонной крошкой и вулканическим пеплом глубоко в кишках, а приятно щекочущие желудок бабочки внезапно превращаются в беспощадный пожар, заставляя юношу извиваться и безмолвно (если не считать отрывистых полустонов-полувскриков) умолять. Удовольствие мешается с болью, и Дрим, почти распятый перед Божеством, действительно просит пощады как может. И, возможно, его слушают. Внезапная свобода, если не считать ленивого надрачивания, оборачивается самым крышесносным оргазмом, вероятно, за последние года два. Стоит только крохотному коварному щупальцу выскользнуть из отверстия уретры, оставив после себя жжение и ощущение пустоты, Дрим действительно срывается на крик и виснет на так хорошо удерживающих его путах, сильными струями пачкая пол под собой. А потом этот пол внезапно холодит щёку и терзает её нежную кожу своей шероховатостью, и парень вдруг понимает, что его отпустили. Наконец-то. Дрожащими руками Дрим тянется за кусочком тоги, чтобы снова вытереть слёзы и слюну с внезапно пересохших губ, но не находит оного. Ну и ничего, ну и плевать, запястьем вытрет. Это, конечно, было просто великолепно, но он предпочтёт больше никогда подобного не повторять. Не вместе с ИксДи точно. Может, в каком-нибудь обозримом будущем таки навестить уютный дом одной антропоморфной свиньи, совместить приятное с полезным — с серьёзным разговором, то есть, — так сказать? А что, звучит неплохо. Полный сервис обеспечен — и основная часть, и сытный ужин потом, и заботы невозможно много, только попроси — а он право имеет на такую наглость, любимый гость, как-никак. И никаких полоумных Божеств, наказывающих за одним им понятные вещи. Главное чтоб его сейчас отпустили с миром, а там дело за малым — собрать себя по кусочкам, собраться и в дорогу, благо, от базы его недалеко. В холодном одиночестве его, к сожалению, всё же не оставляют надолго. Потому что Божество всё ещё тут, и планы у него свои собственные, коварные и наверняка масштабные, раз уж оно не распинается о них направо и налево, сохраняя преступно глухое молчание. Спрашивать бесполезно — всё равно не ответят, тем более что уже знакомые Дриму помощники заново оплетают его расслабленное после оргазма тело, прижимают за предплечья руки к спине и обхватывают бёдра крепко и надёжно — удивительно, как он на ногах удержался-то после такого. И у Дрима, он поклясться готов, сил нет больше никаких. Упрямо вернувшиеся на его член щупальца он не воспринимает как Божье благословение ни капли, скорее как отдельную пытку, только для него предназначенную. Это больно и крайне неприятно — и парня бьёт крупной дрожью, когда тонёхонькое сверло яростнее вторгается внутрь, раздражает тонкие стенки мочеиспускательного канала, в мгновение доводя до крайности, будто уже опытно зная, как правильно изводить гиперчувствительное человеческое тело и издеваться как можно более извращённо. Дрим глухо низко стонет, почти изведённо, когда пытается пошевелиться под весом щупалец, перевернуться на бок и хотя бы попытаться избежать экзекуции — но в итоге только стёсывает себе подбородок о чернитные кирпичи и шире расставляет ноги, против воли буквально давая зелёный свет на продолжение мучений. Потому что щупальце, подкравшееся подозрительно близко к его анальному кольцу и принявшееся с упоением разминать сфинктер, надавливая и отступая почти игриво, можно назвать явлением как неожиданным, так и вполне ожидаемым. Дрим не сопротивляется — уже нет, — только гнётся в спине сильнее, так, что у любого смотрящего наверняка бы засаднило в районе поясницы, но наблюдателей (кроме одного крайне молчаливого и давящего своим присутствием Бога) тут нет, поэтому юноша позволяет себе как можно искуснее использовать возможности совершенного гибкого тела. Стонет только сильнее и отчаяннее, когда Божество перестаёт его дразнить, проникая тонким, гладким и отвратительно холодным внутрь — а Дрим не только внутри как раскалённое жерло доменной печи, он горит всем телом, и кожа его словно кипит и пенится от контакта с затхлым, удушливым, но не менее прохладным воздухом тёмной комнаты. Мокрая чёлка липнет ко лбу, по щекам текут слёзы, по подбородку — слюна, но его упрямо не пытаются заглушить, пропихнув по самые гланды какого-нибудь собрата того чего-то, с невиданным упорством терроризирующего его задницу, ибо он шумный до невозможности, и с каждым мгновением становится только громче, словно его горло априори не может осипнуть. Божество хочет его слышать, понимает Дрим. Слышать и наслаждаться каждым мгновением его сладостной пытки. Щупальце внутри него с удовольствием скользит по стенкам, то напирая, проникая так глубоко, как Дрим и не подозревал, что это вообще возможно, то почти выходя из него, оставляя щекотное ощущение минувшего контакта. С каждым толчком будто глубже, будто больше — Бог действительно милостив, раз решает его не мучить неожиданной и ни капли не приятной болью, перекрывающей всякие попытки наслаждаться своим положением, упрямо придерживается назначенного курса, за что человек ему втайне благодарен. Щупальце действительно будто становится больше, но Дриму, скорее всего, кажется — однако то, что к нему присоединяется ещё одно, переплетаясь с первым и напирая с удвоенной силой, он чувствует как никогда явно. Они гибкие, одно из них тем более холодное, ещё не согретое теплом его тела, они коварные, когда расплетаются у него внутри, раскрывая пошире, чтобы ещё одно щупальце, третье, притёрлось рядышком, позволяя давить на все стенки разом. А когда они неожиданно гармонично скользят по простате, со всей возможной настойчивой нежностью обласкивая её, парня едва не подбрасывает на полметра, потому что, будем честны, это слишком. С самого начала. Все чувства притупляются, кроме боли, ловко мимикрирующей под наслаждение — однако член умудряется ответить на оверстим, становясь едва ли не каменным. Это, а ещё то, что в Дрима, кажется, с каждым мгновением проникает всё больше щупалец — мышцы поддаются под умелым напором и постоянным трением, согревающим их, заставляющим пульсировать и тянуться ещё легче. Это — много, везде и всюду, особенно то, каким наполненным они заставляют его чувствовать и то, как он умудряется ловить от этого небывалый кайф. Холод и жар, собственная смазка, капающая на пол даже при условии сжавших его у основания щупалец и намертво засевшей иглы в уретре, она же на его заднице, внутри него, вероятно, там же и слюна, убранная с подбородка не щупальцами, а холодными гибкими пальцами, почти любовно сжимающими его лицо. Он знает, что не может заткнуться, бесконечно чередует вопли-стоны-скулёж-крики с редкими, но убойными глотками воздуха, пересушивающими его глотку, теряется в пространстве, теряет голову, себя, распыляясь звёздной пылью по всему Миру и одновременно концентрируясь на всём физическом, что заставляет его ещё дышать и что держит душу в его бренном теле — невероятно чувствительном, стоит заметить. — Это тебе в качестве урока, — насмешливо звучит голос ИксДи, прорывающийся через удовольствие и шум крови в ушах. — Как придумаешь, как вытащить — зови. И он понимает наконец, зачем так много и так глубоко в нём, зачем нужно было давить так сильно и так эффективно — потому что внезапно около распухшего от постоянной стимуляции кольца он чувствует что-то неожиданно холодное, крупное и, блять, твёрдое. Как кажется, с небольшое яблочко, но гладкое, даже не шероховатое, будто стеклянное. И внезапно парень находит в себе все силы мира, чтобы заново начать биться в неумолимой хватке, в панике протестуя и извиваясь на щупальцах. В него пытаются запихнуть что-то, и ему это категорически не нравится. Но Божеству чхать на его опасения — как и на то, что предполагаемое орудие пыток может его серьёзно и, возможно, летально повредить, — но вот Дриму не чхать, и волнение за собственную судьбу внезапно затмевает всякую томную дымку в мыслях, вытесняя весь жар и удовольствие из головы. Попробуй тут насладись, когда в тебя собираются поместить что-то крупное, возможно, бьющееся, и, скорее всего, не в единственном экземпляре? Он оказывается прав — щупальца услужливо раскрывают сфинктер, это нечто давит на внутренности, прежде чем проскользнуть, внезапно мучительно сильно нажав абсолютно на все болевые точки в его прямой кишке, которые только возможны. Щупальца выскальзывают, более не занимая столь необходимого пространства и оставляя громко протестующего, паникующего и внутренне трепещущего Дрима с этим чем-то один на один. С каждым толчком круглый, плотный и неприятно холодный предмет всё глубже, всё напряжённее раскрывает его, заставляет сквозь боль и напряжение вздрогнуть, когда прокатывается по простате — и щупальца внезапно напирают на его чувствительное тело с нежной заботой, разминая затёкшие мышцы, болезненно поджавшие яйца и сфинктер, словно безмолвно требуя расслабиться и подчиниться — его Бог здесь, и он не допустит ошибки. Слишком любит своего питомца, чтобы позволить ему всерьёз пострадать. И, честно, у Дрима, и так гуляющего на грани над пропастью, не так уж много вариантов, кроме как действительно расслабиться и отдаться в ласкающе-наказывающие руки Покровителя. Первый шарик глубоко, так глубоко, но парень уже чувствует, как к расслабленному кольцу прижимается следующее — как он и предсказывал, — и принимает его уже с большим мужеством и стойкостью, чем до этого. Оно ни больше и ни меньше — точь в точь предыдущее — и проникает очень и очень ладно, пусть и доставляет некоторый дискомфорт, пусть и требует от себя избавиться в то же мгновение. Но Дрим знает правила игры — и ему легче им подчиняться, чем идти против. Ещё одно — туго, но даже чем-то приятно. Парень елозит коленями по камню нетерпеливо, чувствуя, как все конечности затекли, а внезапно ударившее заново возбуждение норовит выбить почву из-под ног. И ещё — Дрим с натяжкой выдыхает, упираясь лбом в уже не такой холодный камень, и терпит. Стойко терпит. Он сильный, и наказание вытянет с достоинством (какое только у него осталось). И это, кажется, последнее — после чего его благосклонно отпускают, напоследок сжимая и проходясь беспорядочным движением абсолютно везде, будто прощаясь, позволяя юноше завалиться на бок и с шоком и недомоганием кончить, более не шевелясь. Четыре грёбаных непонятных шарика, которыми он наполнен до отказа, до изнеможения и какого-то извращённо приятного ощущения наполненности. Что-то, дьявол пойми что, да, круглое, да, гладкое и твёрдое, очень-очень скользкое — не то яйца, не то ещё что-то, — Божество, в резком приступе нежности ласкающее его лицо и плечи и расслабленно перебирающее мокрые волосы, особых комментариев не даёт. Что бы то ни было, он чувствует это почти под желудком, грубо и плотно раздвигающее мышцы и бесконечно напоминающее о себе. Дрим кладёт руку на живот и, как кажется его больному уставшему сознанию, чувствует очертания сквозь плоть. Ужасно. Отвратительно. Крышесносно. Он не знает, как ощущается беременность и можно ли вообще сравнивать её с его положением, но что-то ему подсказывает, что очень и очень похоже. Так, догадки. — Ты достойно справился, — похвала Бога сейчас ну вообще ни к месту — не после (не)заслуженного наказания, не после экзистенциального ужаса от того факта, что ему придётся ещё как-то избавляться от достаточно неплохо, стоит заметить, заполняющих его штук. А так, если быть до конца честными, он просто радуется, что рассудок понемногу к нему возвращается, раз он наконец-то находит в себе способность задаваться столь практичными вопросами. — И, надеюсь, извлёк хоть что-то полезное из нашей, ммм… встречи. Знать бы ещё, что тут есть полезного кроме постепенно набирающего обороты злого стыда при каждом малейшем воспоминании, как он извивался и стонал в путах, крупных дьявол как пойми вынимаемых предметов в его заднице и, стоит признать, неплохого послевкусия. Нагота смущает, но не так сильно, как общая усталость — юноша не находит в себе сил даже подняться с пола, не то что искать потерянный где-то в темноте кусок ткани, которым можно было бы прикрыться, а тем более одежду. Слабость в каждой клеточке, в каждой затёкшей постепенно деревенеющей мышце, против воли придавливающий к полу груз уже не чужого потустороннего присутствия, а собственного веса, невыносимый и вполне выматывающий. Желания шевелиться нет вообще, как и открывать глаза, мокрые и слипшиеся из-за подсыхающих слёз. В конце концов, он имеет право на передышку. В следующее мгновение, когда он всё же решается открыть глаза, он видит размытый в тусклых рыжеватых всполохах потолок, что неожиданно, ведь лучину задуло при малейшем намёке на присутствие ИксДи, и с дивной чёткостью понимает, что он умудрился замёрзнуть. Бога нигде не было — ни в тёмных углах коморки, ни в блеске стоявших в ряд на столе колб, ни в мигании слабого огонька, — и Дрим чётко понял, что его покинули, даже не попрощавшись. Парень поднимается с пола, чувствуя себя оскорблённым и опозоренным.