Не уходи, побудь со мною, Я так давно тебя люблю. Тебя я лаской огневою И обожгу и утомлю. Не уходи, побудь со мною, Пылает страсть в моей груди. Восторг любви нас ждет с тобою... Не уходи, не уходи!
Мишель бежал по лестнице, не смотря под ноги, слыша только, как каблуки резво стучат по ступеням в такт зашедшемуся в волненьи сердцу. Он успешно сдал все экзамены, в университете отметили его успехи и пророчили ему блестящую службу — так писалось в письме, которое Бестужев толком не успел прочесть. Он на ходу цеплялся за слова, спеша в кабинет к отцу, чтобы поделиться с ним этой новостью, выслушать еще одну лекцию о правоте родителей, а после разрушить все надежды дорогого papa. Миша не спал прошедшей ночью, расхаживая по комнате, то и дело падая на постель и заламывая руки, а весь день после неподвижно лежал, раздумывая о будущем. Должен ли он ехать в Москву, занимать место, выбранное отцом, сидеть там за пыльным столом, старея так быстро и бесславно? Горячее сердце от одной мысли о такой жизни отчаянно колотится за тонкими ребрами, а к глазам подступают бессильные слезы. Он сгинет там, покроется плесневым грибком и затеряется где-то среди приказов, докладов и донесений, он хочет служить по-настоящему, а не всего лишь пользоваться этим словом. Он хочет в гвардию, в Петербург, туда, где будет действительно полезен России, где все страсти его направятся в правильное русло, а молодость не пройдет напрасно. В зимнем саду пахло лимонами и влагой, высокие тонкие ветви молодых деревьев темнели на ясном еще вечернем небе, у горизонта загоралась зоря. Мишель остановился, переводя дыхание и устремляя взгляд за стекло, в котором едва различимо отражалось его лицо, совсем мальчишеское, со сведенными в каком-то неясном смятении бровями и наморщенным лбом. Он как ребенок боялся выговора от родителя, и даже похвала от московских профессоров не освобождала душу от этой робости перед отцом. Казалось, легче было бы просто сбежать, оповестить домашних о службе своей письмом, как о чем-то уже свершившемся, но Бестужев не смел. Русые кудри неаккуратно разметались по лбу, в широком вырезе сорочки, обрамленном рюшами, виднелась легкая поросль на груди и тонкие ключицы. Мише порой было стыдно даже за свой внешний вид, за вечно блестящие глаза и за привычку прижимать к груди ладонь, будто защищая самое ценное, что у него было — сердце и старый нательный крестик. Отец и брат бросали на него в такие моменты пренебрежительные взгляды — они были слишком прагматичны для рюш, стихов и беспокойства о Родине, которым Мишель бредил даже в ранней юности. Он чувствовал, что от него ждут совсем другого — начиная от фасона сорочки, заканчивая службой, но не мог, а главное не хотел соответствовать этим ожиданиям, которыми тешили себя родственники. Их приземленность казалась преступной, особенно в таком месте — в окружении природы, в самом сердце России, где было трогательно спокойно, безмятежно и просто хорошо. Миша с удивлением наблюдал, как с каждым годом все сильнее менялся Николай, как из тихого, но любопытного ребенка, становился копией отца, наполняясь равнодушием ко всему, какой-то пугающей строгостью в лице и резкостью в движениях. От этого превращения становилось лишь страшнее — а вдруг и сам Мишель когда-нибудь забудет о своих мечтах, что сейчас кажутся святыми, нерушимыми, вдруг пройдет еще год в Кудрешках, и он без боли простится с любимыми романами, с цветами в оранжерее и отправится на службу. А потом удачно женится на богатой, заведет детей, состарится мирно и останется очередным пожелтевшим портретом на стене в гостиной, без истории, без памяти, без души. Мише хотелось, чтобы его поняли и оценили, чтобы его слушали, не отмахиваясь от любого слова, чтобы подолгу смотрели в глаза и улыбались ему тепло, а не насмешливо колко. Мише хотелось дружбы, может быть даже любви, и одни только эти слова будоражили его, сбивали дыхание и собирали в глазах печальную влагу. Не верилось, что все это впереди, не верилось, что Бестужев достоин, что это все может случиться по-настоящему, а не только в французских романах из матушкиной библиотеки. Ведь какому человеку в здравом уме захочется гладить Мишу по кучерявой голове, держать его за руки и говорить с ним ночи напролет? Разве есть на свете такие люди? Миша ждал и очень старался поверить, полагался на кого-то там, далеко впереди, на того, кто укроет от отцовского гнева и пожалеет, как малое дитя, кто не растопчет мечты юноши о гвардии и Петербурге, а подарит ему крепкие крылья. Миша тянул бы к нему руки, целовал бы его, целовал бы не так, как пьяные господа целуют актерок, а как целуют братьев после долгой разлуки, с счастливыми, благоговейными слезами в глазах. Миша не позволил бы себе предательства, измены, долгой разлуки, он пошел бы за своим другом везде, зная, что тот не выберет плохого пути. Миша никогда не усомнился бы, не отступил и не обидел, он смотрел бы полными обожанием глазами, он бы истово молился и жил бы одной этой любовью. Он не побоялся и не застыдился бы полюбить мужчину, это чувство казалось чем-то совершенно естественным, правильным, с ним Мишель прожил всю жизнь, не считая нужным обсуждать его с кем-то, кроме того единственного, кто, несомненно, тоже не корил бы себя за такой союз. Они служили бы вместе, просыпались в одной постели, делили бы друг с другом горе и радость. Никакой другой любви Бестужев не мог представить, такой брак, как у maman et papa, которые могли не видеться неделями и жили в одном доме лишь как соседи, был бы для него хуже вечного одиночества. Бестужев жмурится, прижимая к груди хрустящую бумагу, и шепчет тихо-тихо, чтобы не слышал никто посторонний: — Я обещаю Вам, я приеду. Приеду совсем скоро. Вы только дождитесь меня и не сердитесь на нерешительность мою. Она пройдет, стоит мне только Вас увидеть. Он будто чувствует чьи-то ладони на своих плечах, теплые и тяжелые. Так страшно, что это может оказаться лишь миражом, ложным ощущением, вызванным излишней впечатлительностью и неуемным воображением. Так страшно, что Миша в самом деле никому не нужен, что никто в эту минуту не стоит так же у окна в далекой столице, мечтая о главной в жизни встрече. Настолько страшно, что Господь никогда не позволил бы такому случиться, никогда не обманул бы так юношу, жаждущего одной лишь любви. Огромное, всепоглощающее желание любить будто не умещается в Мишиной груди, тяжестью лежит на плечах и мешает дышать. Все то невысказанное, спрятанное от недостойных глаз, оберегаемое для единственного истинного друга, томится внутри, никак не находя выхода. Бестужев хочет отдать себя всего, он будто стоит на крутом берегу бурной речки, готовый сделать шаг и с плеском упасть в студеную воду. Одновременно радостно и страшно, сердце замирает, как будто под ногами нет устойчивой твердыни, как будто он несется на борзом коне, не разбирая дороги. Он знает, что его встретят где-то там, вытащат из реки или снимут со спины взмыленной лошади, заберут себе его больное полное чувств сердце и больше не позволят ему мучиться. Хочется выпалить это отцу, сбиваясь и заливаясь слезами, будто признаваясь в величайшем грехе, а после бежать без оглядки, как от самой смерти, бежать в Петербург к своей детской, но такой важной мечте. Но Миша не сможет выслушать ответа отца, он умрет на месте, если его еще раз отчитают, если только усмехнутся на его слова, как всегда не видя в них ни капли серьезности. Миша позорно расплачется, забьется в угол, прося прощения за свой страх, за слабость и малодушие, но не у отца — у своего будущего друга, верно уж истомившегося ожиданием. Бестужев силится почувствовать еще что-то, но фантомное тепло постепенно сходит с кожи, оставляя только ощущение пустоты за спиной. В доме за дверью что-то заскрипело — люди готовились к ночи, убирая следы позднего ужина и пытаясь не тревожить отправившихся отдыхать господ. Отец уже, верно, расхаживал по спальне в халате, в последний раз перед сном перебирая предстоящие заботы в своем беспокойном сознании. Подумав о нем, Мишель поморщился, но все же решил идти. Еще одного дня мучений юноша не вынес бы, да и к ночи разговор был очень кстати — не придется весь день прятаться от любопытных слуг и тревожить старую матушку, теряющую чувства от любого крика в доме. Он вновь ускорил шаг, почти пробегая гостиную насквозь, на ходу поправляя на себе сорочку и пальцами расчесывая непослушные кудри. Он всегда будет выглядеть плохо для отца, но тем не менее никогда не перестанет пытаться угодить ему хоть в чем-то, каждый раз перед встречей одергиваясь и протирая запачканные на прогулке туфли. Сердце стучит где-то в ушах, перебивая постепенно стихающие за спиной звуки еще бодрствующей части дома, массивная дверь в комнаты отца чернеет перед глазами, как высокая гранитная плита на будущей могиле Мишеля. Во рту быстро пересыхает, а лицо горит от предстоящих стыда и ужаса, но именно сейчас решается его судьба, и если Миша отступит — потеряет навсегда и себя, и своего единственного друга, лишит счастья и себя, и его. Он в последний раз нервно встряхивает головой, с усилием жмурится, прогоняя робость, и настойчиво стучится в дверь, готовый, впрочем, зайти в любом случае. — Это Мишель, papa. Мне пришло письмо из университета. Его голос тихий, почти переходящий в шепот, но Миша говорит больше для себя, чем для отца. Тем не менее, в тишине своих комнат, где никто не смел шуметь зазря, Павел Николаевич услышал сына, намного более громким «да» позволяя ему войти. Мишель приоткрыл дверь, протиснулся в щель и плотно закрыл за собой. Мать давно уже жила в своей половине дома, не желая тревожить супруга своими болезнями и привычками, пришедшими с возрастом и постепенно готовящими ее к смерти, поэтому юноша не рисковал испугать ее своим поздним визитом и неуклонным желанием уехать как можно скорее. Отец принимал только в своем кабинете и обойти это правило не разрешалось даже его сыновьям, отчего Миша всегда чувствовал себя неуютно, находясь в комнатах родителя. Это место было чуждым, враждебным и никаких счастливых воспоминаний детства связано с ним не было. Юноша так же тихо вошел в пустой кабинет, останавливаясь перед большим и тяжелым столом, заваленным бумагами и письменными принадлежностями. Следом вошел и Павел Николаевич, как всегда раздраженный, мрачный и хмурый, смотрящий презрительно на сына с высоты своего роста. Мишель из последних сил выдержал этот взгляд, отчаянно пытаясь заговорить быстро и уверенно, не отводя глаз и не не дрожа голосом. — Меня рекомендуют по гражданской, если я того захочу, — произнес Миша, протягивая отцу уже изрядно измятое письмо. Пока тот придирчиво вычитывал строки, юноша продолжил, желая поскорее разделаться со всеми отцовскими надеждами, — но я решил, что поеду в Петербург. Меня возьмут в гвардию, вам больше не нужно будет опекать меня. Это не должно быть для вас с maman разочарованием, поверьте. С грохотом Павел Николаевич впечатал письмо в стол, все еще смотря на него, будто не замечая Мишеля из-за его слов. Юноша сжал кулаки, убирая их за спину, чтобы не вскинуть руку к груди в привычном защитном жесте. Хотелось убежать, он уже сказал все, что мог сказать, так коротко и твердо, как только был способен, чтобы ни одно лишнее слово не было принято за сомнение, за блажь по молодости и детскую прихоть. Но без разрешения отца отчего-то было страшно даже сделать шаг назад. — Я силился уберечь тебя от повесничества всех этих столичных вояк, но если тебе так угодно... Пожалуй, раз ты противишься моему благодетельству, ты мне больше не сын, — после долгой паузы наконец ответил Павел Николаевич, ответил совершенно холодно, сожалея не больше, чем о разлитых чернилах. Он обошел Мишеля, чтобы вернуться в спальню, но остановился в проеме двери, добавив, — уезжай как можно скорее. И не будь с матерью так же дерзок, у нее случится удар. Миша вздрогнул от слов отца, но ответить ему не смел. Даже его отречение от собственного ребенка не стало неожиданным, что, впрочем, не делало его менее болезненным для юноши, не сделавшего в самом деле ничего дурного. Бестужев зажмурился, смаргивая слезы, и дождался, пока дверь за спиной хлопнет, чтобы больше не от кого было скрываться. Боль от такой жестокости родителя все же не затмевала облегчения, которое Мишель наконец ощутил на душе. Он был волен ехать, куда хочет, причем совсем скоро — стоит только собраться, объясниться с матушкой и можно бежать далеко-далеко, прямиком к юнкерскому мундиру и скучающему дорогому другу. Ему было совестно так легко принять разочарование и злость Павла Николаевича, но кровь закипала от предвкушения, от убеждения, что он обязательно докажет отцу свою самостоятельность, твердость характера и чистоту помыслов. Он еще вернется домой, не промотавшийся, не опозоривший фамилию, в офицерском звании, и тогда papa обязательно попросит у него прощения за свои резкие слова и неверие в лучшее будущее для сына.***
Мишель проспал до полудня, будто в последний раз нежась в постели под тихое щебетание птиц за окном. В утренних лучах солнца, разметавшись по простыням, в каком-то сладком бреду он снова грезил о любви, ему виделся мужчина, о котором Бестужев понимал лишь одно — он тоже любит, он близок Мише, как больше никто на этом свете; чудились прикосновения, теплые и ласковые, не нарушающие чуткого сна. В груди что-то замирало от ощущения близости счастья, пусть пока невесомого, полупрозрачного, но все еще волнующего ум. Миша плакал прошедшим вечером, сам не понимая отчего, совсем беззвучно, не кривя лица и не заходясь в рыданиях, теперь ему казалось, что слезы его кто-то бережно утирает с щек, хоть в самом деле они давно уж высохли, упали на подушку. Легкий ветер, принося запах цветов из сада, забирался под просторную рубаху, но воображение дорисовывало широкие ладони, будто случайно щекочущие спину. На лице Бестужева расцветала светлая, безмятежная улыбка, он наслаждался своим последним утром в родных краях. Выехал Миша следующим утром, совсем-совсем рано, не успев толком понять, действительно ли все случается с ним на яву. Короткое прощение с обрадованной матушкой, которой юноша за вечерним чаем рассказал очень много красивых историй про офицеров в сверкающих мундирах; прощальная прогулка по роскошному саду, в котором Бестужев вырос; полное восторга письмо Николаю, который не застал отъезда брата, занимаясь чем-то очень важным в городе. Он сбежал с высокого крыльца легко, как ангел, отталкиваясь от грешной земли, не чувствуя больше вины и отчаяния. В волосах гулял жаркий сухой ветер, щеки раскраснелись то ли от солнца, то ли от радости и будоражащих сердце мыслей. В наспех собранном сундуке лежала только пара смен белья, несколько книг и альбом, куда Мишель записывал любимые стихи, которые собирал по всей библиотеке и таким же журналам у окрестных помещиков. Пока коляска не отъехала совсем далеко от имения, солнце нещадно светило в глаза, отчего все вокруг будто укрывалось былой дымкой, Миша упрямо жмурился и изо всех сил старался запомнить эту минуту — блестящие в лучах деревья, чистое небо, дребезжание колес и вздохи отцовского кучера, будто почувствовавшего всю значимость этой поездки. Тщетно пытаясь унять беспокойное сердце, Бестужев рассмеялся от своего же ребячества, и продолжил дальше в полусне мечтать о службе и истинном, неизменном друге. В такой дреме прошла вся дорога. Перед глазами проносились постоялые дворы, лошади и ямщики, цветущая летом Россия, почти такая же, как в Кудрешках, душистая и жаркая в июле.***
И чуть более, чем через полгода, когда Мишель, все еще мечтающий и ждущий, встретит штабс-капитана Лейб-гвардии Семеновского полка Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, он наконец узнает наверняка, что не зря покинул свой дом, не зря так часто отправлял отцу письма с оправданиями, на которые ни разу не получал ответа, не зря проводил долгие бессонные ночи в казарме Кавалергардского полка, чувствуя близость своего счастья, но все никак не получая возможности увидеть его прямо перед собой. Он узнает, в кого так давно был влюблен всей душою, кто снился ему и кто ласково держал за плечи, облегчая даже самые страшные страдания. Он будет смешон со своими восхищенными взглядами, неосторожными речами и теми же ребяческими привычками, но этим же будет очарователен, особенно для Сергея Ивановича, будто нашедшего то, что он давно искал. Миша снова будет плакать от радости, рассказывая ему о своих мечтах и даже не удивляясь тому, как точно они сбылись. Он не будет больше стесняться своей пылкости, блестящих глаз, краснеющих щек, а объемная сорочка сменится мундиром, о котором Бестужев так вдохновенно рассказывал maman. Мишель будет делить с Муравьевым постель, целовать ему руки и слушать часами о чем-то безумно важном, сокровенном — о прекрасном будущем, о Париже, о Наполеоне, о гадалках и звездах, таких далеких, больших, на удивление горячих и круглых. Будет молиться вслух, будто видя в Сергее самого Бога, будет бросаться к нему на шею, почти сбивая с ног, будет разучивать вальсы и мазурки. Они привяжутся друг к другу так крепко, что станут единым целым, их души будут связаны неразрывно, а мечты, для одного Миши слишком смелые, а для них вдвоем вполне приземленные, поведут их по одному пути, к вечной жизни и вечной любви. Миша отыщет друга, возлюбленного, брата и отца в лице одного человека, и разлучить их не будет способна даже смерть.