Отражение

Как бы пылко ты со мной ни спорил, как бы ни открещивался от моих замыслов — я ведь знаю, что из общего у нас не только имя, дорогой мой тëзка. Уж я-то досконально изучил это свойство человеческой природы — склонность отторгать собственное отражение. Сколько ханжей, подхалимов, невежд, угадывая свои черты в героях моих пьес, с возмущением утверждали, будто подобных негодяев не может даже существовать на свете! Словно в зеркале, я вижу в тебе прошлого себя — с горячностью и безрассудством юности. Ровно так же, как я, поднялся с самых низов — только твоë солнце, по иронии судьбы, взошло прежде моего. Сын обойщика и сын мельника, а ныне — главные устроители торжеств. Оба мы ставим свою службу превыше всего — семьи, здоровья, собственных желаний. И оба всецело подчинены воле Его Величества — разумеется, как и все прочие подданные, но ведь чем ближе подбираешься к Солнцу, тем легче сгореть. Как забавно, что я, человек зрелый и умудрëнный опытом, предлагаю свежие идеи, а ты новому противишься. С присущим тебе упрямством стоишь на том, что смешивать музыку и слова непозволительно. Это ведь скорее мне подобало бы закоснеть в своих взглядах. И всё же мы приходим к гармонии — как и всегда. «Желаете ли вы заключить крепкий, вечный союз с Жаном-Батистом Люлли, королевским музыкантом, чтобы любить, лелеять и поддерживать его, пока смерть не разлучит вас?» Этот фарс, эта буффонада не смущают меня. Мне чужды твои итальянские — под стать происхождению — замашки. Даже если и представить — что бы ты нашëл во мне, если я бесконечно далёк от твоих сладкоголосых златокудрых Ганимедов и Кипарисов? Вздор. И всë же шутка эта имеет смысл. Наша с тобой связь относится к неким совершенно особенным, непостижимым сферам. Что может сравниться с союзом, в котором рождается высокое искусство? Это вовсе не то чувство, что я питал ранее к Мадлене, а теперь питаю к Арманде, — оно такое огромное, что, кажется, с трудом умещается в моей груди. Венчаются Талия и Терпсихора (в этом есть уже нечто сапфическое), венчаемся мы с тобою. Тебя зовут дьяволом в человеческом обличье — равно как и меня. В этом мы тоже схожи. Дорожа расположением тех самых святош, которых он просил меня высмеять, король запрещает моего «Тартюфа». Словно я — верный пëс, а он — хозяин, что может ласково потрепать по холке или палками погнать прочь. Ещё король больше не может танцевать — годы берут своё. Ты должен прислушиваться к его нуждам, должен доказывать свою полезность — ибо вращаешься вокруг Солнца, как и все мы. Не знаю, удача это или неудача — что в наш век уже успело закрепиться представление о подвластности Солнцу остальных небесных тел? Я выдвигаю предложение об устройстве оперы — и ответом мне служат проклятия. Тебе, официально уже считающемуся французом, противно всё итальянское, и оперу ты отвергаешь именно с тем жаром, что присущ твоей нации. Как знать, — вдруг и сам я, в свою очередь, душу в себе итальянские черты — хоть и другого толка?.. Когда ненавистный тебе Камбер, опередив нас, ставит первую национальную оперу — я едва сдерживаюсь, чтобы торжествующе не воскликнуть: «я ведь говорил тебе». Мы снова творим в тандеме, только разлад между нами ощущается всë острее. Я болен, а доктора, по своему обыкновению, никак не могут договориться, каким же недугом я поражëн. Ты сторонишься меня, порой даже не пытаясь скрыть гримасы отвращения от звуков мучительного надсадного кашля и зрелища окровавленного платка. Думаешь, никогда не окажешься на моём месте, никогда не станешь старым и немощным? Веришь ли — хотел бы я, чтобы так оно и было. Когда ты заявляешь, что я не твой друг, что у тебя, равно как и у короля, нет друзей — я не удивляюсь, лишь горько усмехаюсь. Однако когда ты, вновь уподобляясь ему, утверждаешь свою единоличную власть, лишая меня оркестра и присваивая себе авторство наших совместных произведений — это гораздо хуже всей физической боли, что я переношу. О, ты истинное отражение короля — раздавишь меня, как червя, своей баттутой, точно скипетром. И всё же я покривлю душой, если скажу, что собственного отражения в тебе не вижу. Верно, я, будто слепец, не замечал, как относился свысока, как всё чаще просил заменить себя, как задерживал выплату гонорара… Что ж, брачный союз Талии и Терпсихоры расторгнут. Формальная причина — отсутствие детей… впрочем, это не причина, а следствие. Уже и чувство юмора изменяет мне. Я знаю, что конец мой близок. Я хотел бы умереть на сцене — и знаю, что ты желал бы для себя такой же судьбы. Забавно изображать мнимого больного, являясь настоящим больным, не так ли? Король не появляется — очевидно, не желая видеть меня таким. Ты, разумеется, разделяешь это его стремление — но выбора у тебя нет. Не беспокойся, это выступление — последний акт нашего сотрудничества. Отмучаешься — и ступай с богом, в существовании которого мы оба не уверены. Считай это последней волей умирающего. Или приговорëнного к казни? Ты исполняешь её, дирижируя оркестром, который играет даже не твою музыку. О, как ты милосерден. Меня охватывает очередной приступ кашля — много сильнее предыдущих, конечности слабеют, и я сползаю на стул. Зрители разражаются хохотом, считая это частью представления — и это правильно… отчего же не смеëшься ты? Ликуй, скоро я ничем не смогу тебе помешать. Сознание мутится и ускользает, но я стараюсь держать голову прямо, глядя в твои глаза — удивительно, что зрение сохраняется чëтким. Что в них? Страх? Горечь? Отчаяние от невозможности что-либо изменить? Я никогда не умел тебя разгадать. Отражения множатся и дробятся, точно в зеркалах галереи Версаля.