хромой блюз

      

Встаньте вокруг меня, люди. Вот перед вами старик, обрубок человека, опирающийся на разбитую острогу и стоящий на единственной ноге. Герман Мелвилл, «Моби Дик, или Белый Кит»

      Понедельник              Дик проснулся до рассвета. Его спина болела, шея затекла. Утренняя темнота лежала на нем, как мрачный саван на мертвеце.       Он сел и протер глаза, едва улавливая очертания своей собственной гостиной. Наклонившись к столу возле дивана, он включил телефон и, сощурившись, посмотрел время. Пять утра. Он снова рухнул на подушку и повернулся на бок. Диван под ним скрипел, простыня съехала. Он прикрыл глаза, положил ладонь на слегка ноющее колено. Его сустав причитал, как неправильно рожденный младенец с поврежденным тельцем. Невозможно было ничем ему помочь, если он родился с болью и должен был жить с болью, даже если не понимал, что такое боль, а что — блаженная безболезненность ничто.        Он лежал так целый час, опускаясь в дрему, но никогда не достигая прохладных глубин сна, колеблясь на поверхности, где воды сновидений плескались над несовершенными изгибами его тела и холодный воздух лизал влажную кожу. «В такие дни, когда сидишь под лучами нежаркого солнца и целый день тебя качают неторопливые, отлогие валы…» Картины мелькали под его веками, и его ум, рассеянный и бесполезный, ни одну из них не запоминал.       В половину седьмого он открыл глаза легко, сон давно смахнула с него мягкая рука бога, которая обладала, тем не менее, нежностью женского прикосновения. В следующую минуту прозвенел будильник.       Дик сел на диване, вздохнул. Иногда он терял ту особенную цикличность, которую тысячелетиями вырабатывали люди, и ему казалось, что не было разницы между днями и ночами, время текло едино, и сон был подобен бодрствованию так же, как бодрствование было подобно сну.       Он осторожно встал с дивана и, хромая, направился в ванную. Почистил зубы, не глядя на себя в зеркало. Когда он сгибал ногу, его коленный сустав скрипел так, как будто где-то в глухом лесу трещало, падая, дерево, и он был единственным, кто мог услышать этот звук.       Из ванной он направился на кухню и включил кофеварку. Краткий обыск холодильника и полок выявил всю плачевность его режима питания. Он взял последнее яйцо и сделал из него подгорелую несоленую яичницу. Желток пустил слезу на тарелку, и Дик, не принимающий никакого нытья от еды, проглотил всю яичницу разом и запил ее кофе.       Потом он, неловко ступая с больной ноги на здоровую, подошел к лестнице и начал очередной трудный подъем в спальню, венчающий каждое утро каждого дня.       Когда он спустился вниз, полностью собранный, вторая чашка кофе остывала на столе. Он взял ее и, прихватив телефон из гостиной, направился на улицу, где свинцовые осенние облака тяжело и неохотно грудились кучами над Блюдхейвеном. По пути он бросил лишь мимолетный взгляд на трость, прислоненную к углу.       Дик присел на ступени крыльца и проверил телефон. На экране появилось сообщение:       Ты, я, в моем кабинете. 8:35. По поводу вчерашнего разговора.       Царапина на покрытии искажала слово «ты». Сообщение было отправлено десять минут назад, и Дик, перечитывая последнюю фразу, легко мог представить поднятую бровь своего босса, глубокие борозды на его лбу и взгляд исподлобья, так и спрашивающий: «Ты что, идиот?»       8:35 — это сразу после начала рабочего дня. Это означало, что ему предстояло совершить очередной проход от своего стола через весь офис к кабинету босса. Впрочем, за последние месяцы явление на ковер стало его звездным часом.       Было время, когда ему нравилось внимание. Теперь он стал немного жалок.       Утренняя почта ударила его по голове и упала на траву возле крыльца.       — Спасибо, Джей, как всегда! — крикнул Дик в спину уезжающему на велосипеде почтальону. Красная толстовка, кепка. Джей, как обычно, показал ему средний палец, даже не потрудившись обернуться. Засранец.       Дик допил кофе, засунул газету под мышку и, сдержав жалкое старческое кряхтенье, поднялся на ноги. На одну ногу. Иногда он пробовал держать на левой весь вес, но каждый раз убеждался, что идея была дерьмовая. Хотя не переставал пытаться. Что еще у него было, кроме упрямства?       Он смахнул с кухонной стойки несколько хлебных крошек, бросил туда газету и направился к раковине. Нужно было сделать всего два шага, и на втором его колено подогнулось, и он, без вздоха и без шума, осел, вцепившись в кухонную стойку побелевшими от напряжения пальцами. Чашка с неприятным звоном упала на паркет, но не разбилась. Сделав тяжелый вдох и заставляя себя просто не думать, Дик перенес вес на здоровую ногу, поднял чашку и осторожно выпрямился. Затем бросил ее в раковину с еще одним грохотом. Черт с ней.       Не думай, напомнил он себе. Часы на стойке показывали сорок минут восьмого. Как раз время уходить.       Он доковылял до прихожей, сунул ноги в кроссовки, схватил трость и вышел за дверь.       Раньше жизнь в пригороде казалась мечтой. Он рос в загородном поместье, огромном, как замок Дракулы, и таком же мрачном, поэтому знал, о чем говорил, когда обещал себе уютное и маленькое место где-нибудь в тихом и дружелюбном районе, полном приветливых соседей с детьми и собаками. И когда у него не осталось ничего, он просто сдался, влез в долги и исполнил свою мечту. Соседи? Неплохие, пусть и со странностями. Район? Вполне тихий, пока соседи держат странности при себе. Собаки? Есть. Парочка даже однажды набросилась на него, но, к счастью, хозяева одевали на них намордники. Хотя Дик мог бы заподозрить, что это было не ради безопасности, а потому, что он был бывшим копом и люди об этом знали.       Единственным, что он с чистой совестью мог назвать минусом, была дорога до работы. В такую рань улицы Блюдхейвена были менее чем дружелюбны. Но это было какое-то холодное, прагматичное, объединенное недружелюбие всех, кто поднялся на работу в шесть утра и пытался мыслимыми и немыслимыми способами добраться до нее вовремя. Дик сигналил и ругался чаще, чем когда-либо в патруле, и это о чем-то говорило. В свое время он с наигранным терпением относился к комментариям Эми, предпочитавшей быть за рулем, однако теперь, пережив с ним поездку, она наверняка презрительно смеялась бы.       Чтобы добраться до центра города, ему нужно было проехать через доки, что просто не могло быть приятным делом, и дальше, через гремящие над головой поезда, мимо кирпичных низкорослых трущоб, резко обрывающихся там, где над ними начинали возвышаться громады современных офисных зданий деловой части города. Эта разница всегда выбивала его из колеи, но в каком-то горько-приятном смысле. Несмотря на свидетельство того, насколько Блюдхейвен был безнадежным местом (и все же его безнадежным местом), это напоминало ему о Готэме, где величие и красота соседствовали с упадком и уродством.       Блеск и цвет, которые отличали ночной Блюдхейвен, приглушались днем, и город становился серым, как труп. Реклама продолжала извиваться на экранах зданий, вывески сияли светом, но они казались неестественными, искусственными, как органы внутри вскрытого манекена на занятиях по оказанию первой помощи.       Когда он к 8:29 запер свою машину на парковке возле здания BNR, солнце окончательно скрылось за облаками, темными на горизонте и серебрящимися там, где солнечные лучи пытались пробиться сквозь них. У входа его встретил Дэвид.       Дэвид работал в охране, но таких людей, как он, обычно называли талисманами, потому что его самой выразительной способностью было невольное умение воплощать собой всю трагичность жизненного цикла. Когда Дик входил в холл утром рабочего дня, Дэвид был бодр и приветлив. Он неизменно отпускал пару шуток и комментировал какую-нибудь глупую новость, которой посвятили свое внимание новостные каналы Блюдхейвена. Вечером Дик, проходя мимо, видел только оболочку утреннего Дэвида; тот сидел за столом возле камер, сгорбившись и опустив тяжелую голову на руку, и его лицо как будто бы покрывалось тремя новыми слоями усталости.       На этот раз в утреннем Дэвиде не было и следа утренней приветливости.       — Эй, как дела? — спросил Дик. — Выглядишь так, словно потерял сон.       — Вчера усыпили Генриха, — ответил Дэвид, проверяя пропуск Дика. Генрих был громадным бордер-колли с раком кишечника. Дэвид и его семья лечили собаку так долго, как только могли, хотя и знали, чем все должно кончиться. Дик был искренне восхищен их отношением.       — Мне жаль это слышать. Могу я чем-нибудь помочь?       Глаза Дэвида мимолетно опустились на трость Дика. Это был естественный и непреднамеренный взгляд, но оттого еще более неприятный. Дик напомнил себе, что Дэвид был хорошим человеком; хотя его раздражало, что приходилось напоминать себе о том, что он и так хорошо знал.       — Не-а, Дик. Но спасибо. Я видел, тебе было не все равно все это время.       — Ага, — сказал Дик. Добавить было нечего, и он направился к лифту.       В лифте вместе с ним стояло еще пять человек. На четвертом этаже двери открылись, и Дик уставился прямо в болотно-зеленый галстук Эда. Эд вошел в лифт, встал рядом с Диком и пнул ногой его трость.       — О, извини, Дик, — сказал он с таким театральным сожалением, которому позавидовали бы звезды сцен Бродвея. Тем не менее, он улыбался. — Ты как, стоишь?       Дик мог стоять. И едва не открыл рот, чтобы сообщить об этом. Но в том-то и была шутка, правильно?       — Или как там раньше говорили? Летающие Грейсоны не падают?       — Ничего страшного, Эд, — сухо ответил Дик. — Это? — он махнул тростью. — Эта штука просто для красоты, — он улыбнулся и с силой опустил конец трости на блестящий ботинок Эда, отчего тот выругался. Дик состроил гримасу. — О, черт. Моя вина.       У всех, кто стоял с ними в лифте, на лицах было недоумение. Хотя ради своего же блага они предпочли не смотреть в их сторону, создавая абсурдную атмосферу людной улицы, игнорирующей избиение в открытом переулке.       — Ха-ха, не знал, что ты такой злобный, — сказал Эд, постукивая ногой и продолжая криво улыбаться. — Но это приходит с травмой, да?       Дик закатил глаза и ничего не ответил. Он вышел на тридцать четвертом этаже, бросил куртку на кресло и поковылял к кабинету босса. К несчастью, Бишоп уже был на рабочем месте. Дик знал, что день начался не лучшим образом, но наивный оптимизм не давал ему разочаровываться. Что ж, более убедительного знака неудачи и быть не могло — обычно Бишоп опаздывал не менее чем на десять минут, а потом пропадал в туалете еще на десять, избавляясь от утреннего кофе.       — Эй, лорд Байрон, — позвал Бишоп через офис, привлекая внимание коллег. — Когда тебя увольняют?       — Тебя здесь уже не будет, когда это случится, — пообещал Дик, не оборачиваясь.       Бишоп рявкнул смехом.       — Ну-ну! Кого разоблачишь в следующий раз? Лекса Лютора?       Дик хлопнул дверью кабинета босса. Стекло жалобно затряслось, и жалюзи обеспокоенно закачались из стороны в сторону. Босс, сидящий за столом, приподнял брови с тем же самым выражением «ты идиот?»       — Твоей зарплаты недостаточно, чтобы починить дверь, — сказал он. — И я не постесняюсь содрать с тебя лишнего. Так что советую быть осторожнее.       — Извините, — без капли раскаяния сказал Дик.       — Хочешь сесть?       — Мне и так нормально.       Его нога начинала болеть, несмотря на то, что он нагрузил ее лишь немногим больше, чем обычно. Когда-то физиотерапевт говорил, что больше осторожной нагрузки — это хорошо, но в какой-то момент это превратилось в «меньше нагрузки — лучше». Он вкладывался в реабилитацию так, словно снова мог научиться бегать. Но потом он достиг вершины, и там его ожидали три сестры: трость, постоянная боль и неизлечимая хромота.       — Ладно, — сказал босс. — Ты здесь, потому что всю ночь из-за тебя я не мог уснуть.       Дик криво улыбнулся, собираясь пошутить, но босс, читая его наперед, продолжил:       — Я серьезно, Грейсон. Я закрывал глаза и видел кошмары, в которых меня вызывают в суд или ты пишешь еще одну свою статью. Так что вместо сна я хорошенько подумал. Я действительно был лоялен к тебе этот год, разрешая тебе вести эту твою колонку.       — Я знаю, — сказал Дик.       — Да, я знаю, что ты знаешь, иначе я бы подумал, что ты совсем идиот. И я понимаю, ты бывший коп и все такое. Я не против — продолжай писать свои очерки о преступности Блюдхейвена, пока тебя не зарезали. Если там, внизу, будет стоять твое имя, мне все равно. О том сумасшедшем парне — Найт-как-там-его — это было здорово, это общение с публикой, это… скажем, прогрессивное образование населения. Но ты прыгаешь выше головы и превращаешь это в войну на страницах моей газеты, а мне этого не надо.       — Отзываете у меня права на колонку? — спросил Дик.       — Именно. Не плачь только.       — Не могу. Это действительно ранит.       — Ага, — босс скептично скосил взгляд. — Расслабься. Может, это временно. А может, нет. В зависимости от спроса, посмотрим. По крайней мере, до тех пор, пока ко мне не перестанут приставать с требованиями, чтобы я уволил тебя к чертям собачьим.       — И что мне делать?       — Блюдхейвен — это катастрофа, — пожал плечами босс. — Займись ситуациями на дорогах.       Дик помедлил, прежде чем тупо повторить:       — Ситуациями на дорогах.       — В день случается не меньше десяти аварий. Умирают подростки и дети. Твое любимое, а? Надави как следует, направь свой праведный гнев на повседневные проблемы, чтобы люди почувствовали, что это действительно важно. Вот тебе и способ все изменить. А не написывать криминальные статейки, — тут он начал цедить слова, — про, блядь, мэра города.       Дик поджал губы и перенес больше веса на трость.       — Дезмонд…       — Заткнись, Грейсон. Ни слова про Роланда Дезмонда.       Между ними повисла тишина. Взгляд босса был мрачный, сильный. Он был серьезен. Хотя следующие его слова были наполнены большим пониманием, чем все, что он успел сказать до сих пор.       — Это не полицейский участок. И ты больше не коп, да?       — Серьезно? — с недоумением спросил Дик.       — Я не о твоем бравом характере. Я о том, что у тебя здесь нет прав, нет свободы. Я сказал тебе не копать под мэра в моей газете, и ты не копаешь. Я сказал тебе перестать публично поливать дерьмом Харви Дента, и ты перестаешь публично поливать дерьмом Харви Дента. На хрен, Грейсон, что тебе сделал этот парень? Он даже не отсюда.       — Он…       — Я читал твою статью, — оборвал босс. — К сожалению.       Дик раздраженно взмахнул одной рукой.       — Мне можно сказать больше, чем одно слово?       — Нет. Дай тебе слово, и ты сделаешь то, что я тебе запрещаю делать. Ты мой раб, понятно? Будешь упрямиться, я начну урезать твою зарплату. Скажи спасибо, что не увольняю тебя.       — Вы в курсе, что я мог бы засудить вас?       — Я в курсе, что ты этого не сделаешь, потому что знаешь, что на самом деле нравишься мне, что, если подумать, на самом деле меня бесит. Да?       — Да, — поморщившись, беспомощно признал Дик.       — Отлично. Наконец-то согласие! На этой ноте — убирайся отсюда. — И, когда Дик уже вышел за порог, босс крикнул ему в спину: — Ситуации на дорогах, Грейсон! Принеси мне что-то вдохновляющее!       Дик с силой захлопнул дверь, отсекая его. К черту стекла.       — Ситуации на дорогах? — спросил Бишоп, когда Дик проходил мимо.       Дик бросил ему средний палец. В следующий раз, может быть, он бросит бумаги в голову Бишопа, чтобы соответствовать своему почтальону. Этот маневр хорошо выбивал из колеи. Слов, которые он мог использовать, становилось все меньше, и это оставляло его опустошенным, если не злило.       — Следующий грешок мэра, — язвительно рявкнул Бишоп, — не выделяет финансирования на починку дорог!       Дик упал в свое кресло в самом конце офиса, вытянул ногу и закрыл глаза. Ему понадобилось три минуты, чтобы собрать все эмоции, которые угрожали вскипеть, и успокоить их. В полицейском департаменте было не лучше. Каждый день приходилось бороться, не так ли? Здесь та же самая борьба. Дик пытался уговорить себя, зная, что от мыслей о полиции стало бы хуже, но также стало бы и лучше. Поскольку он и так чувствовал себя хреново, может быть, это могло больше помочь, чем нет.       Действительно ли борьба здесь была такой же? Тогда почему он проигрывал? Когда-то он отстоял свое собственное имя перед всеми, кто открыто его презирал, и победил, но теперь ничего не получалось, как бы он ни старался. Людей он встречал и похуже, так что дело было не в них. Тогда, значит, дело было в самом Дике.       Он не признавал это — просто знал и не думал. Даже намек на это оставлял его сердитым. Как же надо было облажаться, чтобы достичь такой беспомощности? Где он, изящно вытанцовывающий из трудных ситуаций? Вероятно, там же, куда попадают все инвалиды, неспособные танцевать.       Дик резко выпрямился и подтянул кресло ближе к столу. Просто смешно. Как низко жалость к себе могла опустить его?       Вместо потакания бесполезным эмоциям он принялся собирать статистику по FARS в Нью-Джерси и в Блюдхейвене на сайте MVC. Между копанием в цифрах он написал электронное письмо в Департамент с просьбой предоставить кого-то, способного прокомментировать данные по смертности и дорожным авариям. Все это было нудно, скучно, но в конце концов, как и со всем другим, он увлекся и вложил в работу всего себя. Разговор по телефону с секретарем из Департамента был довольно неловким, потому что она узнала его, но он вытерпел это, как вытерпел и вежливо-дружеские вариации типа «Как дела на новой работе?» и «Мы все читали ту статью про Харви Дента». Даже несмотря на это, приятно было поговорить с человеком, который знал его до того, как он стал хромым и ворчливым. Он похлопал по спине самого себя пятилетней давности, позаботившегося о том, чтобы завести множество приятелей.       К концу дня он набросал примерный план статьи и написал довольно хладнокровное, но тем не менее тревожное вступление, примерно обрисовывающее ту катастрофу, которой являлись дороги Блюдхейвена. Серьезно, тот раз, когда особенно изобретательные бандиты придумали перемещать грузовые контейнеры с наркотиками по воздуху…       В половину шестого, после того, как Бишоп ушел со своей компанией, чтобы загрузиться в бар поблизости, Дик забрал свою куртку и, стуча тростью по кафельному полу коридора, направился к лифтам. Внизу Дэвид выглядел еще более вечерним, чем обычно, осунувшимся и каким-то окаменевшим перед экранами компьютера.       — Ночи, Дэвид, — с мягким сочувствием сказал Дик, проходя мимо.       — Пока, приятель, — пусто отозвался Дэвид.       На улице поднялся сильный ветер, разгоняя низкие слои облаков и обнажая непроглядную серую массу над ними. Когда Дик сел в машину, ему пришлось два раза вертеть ключ, пока старушка издавала задыхающиеся звуки, не желая заводиться. Но прежде чем он успел испугаться перспективы очередной поломки, машина, наконец, приятно заурчала, извещая, что в этот день они без проблем доберутся до дома. Слава богу за маленькие милости. У него не было ни нервов, ни денег на ремонт.       Домой он добирался полтора часа. На дорогах был час пик, и даже поднятые до упора стекла не могли защитить его от бешеной какофонии звуков — сигнальных гудков, писка светофоров, шума нескончаемого потока прохожих, музыки и рекламы, доносящихся со стороны торговых аллей. На протяжении полутора часов его телефон звонил два раза с промежутком в десять минут. Номер был один и тот же, и Дик знал этот номер наизусть, и последнее, чего он хотел, это брать трубку. С другой стороны, он знал, что пожалеет об этом. Один и тот же танец каждый раз.       Начался девятый час, когда он упал на свой диван в футболке и трусах с куском разогретой лазаньи из упаковки. Вкуса у нее толком не было, и тянулась она, как резина, но он мог съесть либо это, либо недельного срока салат, в котором все овощи уже высохли и съежились.       Вместо обычной драмы, которую он привык видеть по телевизору в этот час, началась какая-то полицейская комедия, и он смотрел ее примерно две минуты, пока не понял, что перестал жевать и еда кисла у него во рту, а потом еще пять минут, не понимая ничего происходящего на экране. Парень-коп браво перепрыгнул через забор в погоне за преступником, который угнал в фургончик с мороженым. Были какие-то реплики, но они больше походили на белый шум, словно произносились на другом языке.       Дик чувствовал что-то. Он знал, что это не было чем-то хорошим или приятным, и у него был выбор: отдаться этому чувству или моргнуть, переключить канал и доесть лазанью. Вместо того, чтобы потянуться к пульту, Дик позволил своему мозгу отключиться. Связь с окружающим миром потерялась. Он только отдаленно осознавал, что дышал и был жив, но в остальном весь стал неясным ощущением без названия.       Он очнулся от вибрации телефона. Кусок лазаньи, наколотый на вилку и оставленный в пластиковом контейнере, давно остыл, и Дик убрал его. Ему хватило одного взгляда, чтобы узнать номер — все тот же, — и, убегая от необходимости ответить, он поднялся с дивана и вышел на улицу.       Это был холодный вечер, хотя на горизонте со стороны океана виднелась теплая закатная полоса. Только почувствовав, как волосы на ногах и руках встают дыбом, он сообразил, что все еще был в трусах и босиком, но, наплевав, сел на ступеньки и обхватил колени руками. Одно колено заныло, сопротивляясь, но он упрямо терпел. В траве начинали стрекотать насекомые, и из открытых окон дома по соседству слышались голоса и звон тарелок, но кроме этого улицы были тихими и неподвижными. Потом раздался слабый звон.       Повернув голову, Дик увидел знакомую фигуру, катящую велосипед по тротуару, все та же красная куртка и черная кепка.       — Ты не верхом? — окликнул Дик.       Джей остановился и обернулся к нему. Его укрытые тенью глаза тускло поблескивали из-под козырька.       — Этот долбанутый сегодня не на улице, — он кивнул на дом, стоящий напротив дома Дика.       — Он не так уж плох, — попытался Дик.       Лицо под кепкой презрительно скривилось.       — Ага.       Ладно, может быть, сосед был немного странным. Дик не раз наблюдал, как тот кричал что-то вслед проезжающему мимо Джею. К тому же, было трудно выбросить из головы тот случай с собакой. Казалось, это была случайность, но от воспоминания по спине Дика всегда проходила дрожь. Он слышал, что когда-то давно еретики под изображениями святых рисовали дьявола. В тот момент, когда он увидел мертвую собаку и соседа, стоящего над ней, ему показалось, что кто-то неожиданно сцарапал верхний слой рисунка и показал ему ужасающую внутренность, еще более пугающую тем, насколько она была неожиданно чужеродна.       — Не играй так усердно наивного, — сказал ему Джей. — Ты же коп.       Дик криво улыбнулся.       — Я больше не коп.       — Ну и что? Все ушло с формой? — он фыркнул без искреннего чувства. — Типично для копа из Блюдхейвена.       Дик на мгновение лишился дара речи. Затем, однако, почувствовал себя странно живым и слабым.       — Ты прав. Это хорошее замечание, Джей. Спасибо.       Лицо Джея стало холодно-пустым.       — Меня зовут Джейсон, — сказал он. — Придурок.       — Извини. Я не знал.       Джейсон покачал головой и направился дальше по дороге.       — Надень какие-нибудь, блядь, штаны, — произнес он напоследок.       Еще несколько минут он шел с велосипедом по дороге, пока не свернул на другую улицу. Дик, не имея больше возможности пялиться в его красную спину, поднялся со ступеней, стискивая зубы от неприятных ощущений в колене, и вернулся в дом.       Почистив зубы и умывшись, он опять лег на диван, не желая подниматься наверх. Перед сном, как обычно, он проверил электронную почту, но в ящике не было ни одного нового письма.              Вторник              Дику снилось, что он бежал. Поэтому он проснулся, когда свалился с дивана и рявкнул от боли, пронзившей ногу. Пытаясь успокоиться, он уткнулся лбом в холодный паркет. Пальцы беспомощно вжались в мякоть бедра. Сердце стучало, будто он излечился и действительно на радостях пробежал пять километров без остановки. В горле стоял ком, напоминавший о тошноте, и Дик мысленно цеплялся за надежду избежать блевоты на пол.       Это был не сон. Если ему удавалось уснуть, сны всегда напоминали черноту, провал в бездну без всего и вся, исчезновение, отсутствие существования. Но если к нему приходили картины, то эти картины были слишком реальными, чтобы быть воображением или воспоминанием. Как будто он перемещался во времени и пространстве и по-настоящему бежал, а потом возвращался в жалкое покалеченное тело и падал со своего старого дивана.       Дик глубоко вздохнул и сел, усердно растирая глаза. Его трость стояла в углу возле кухонной стойки, и он отказался ругать себя за это. Он мог встать. И даже дойти до ванной. Это было так удивительно просто; и почему он расстраивался?       Часы где-то там тикали, показывая черт знает сколько времени. Свет, льющийся сквозь занавески, был серым и тусклым. Но все дни в последнее время были серыми и тусклыми, неважно, утро, день или вечер. Дик вцепился в подушки дивана, уперся пяткой здоровой ноги в пол и поднял себя. От легкого напряжения в мышцах к нему пришло внезапное осознание, заставившее его замереть. Насколько слабы стали его ноги? Он больше не бегал, не приседал, не разминался. Ему даже не нравилось ходить. Раньше он мог забраться вверх по стене здания без пожарной лестницы.       Ха, подумал он, заставляя себя чувствовать веселье, просто чтобы не чувствовать ничего другого. А потом приказал себе выкинуть это из головы и тяжело, через боль, захромал в ванную. Когда он добрался до раковины, на висках выступил пот. Отражение в зеркале показало ему какого-то озлобленного парня с побелевшими от напряжения губами. На хрен этого парня, решил Дик и выкрутил горячую воду, чтобы принять душ.       Это помогло, и на выходе он чувствовал себя восставшим из мертвых, как будто сон оставил его окоченевшим, а вода помогла вернуть тепло в тело. Так что он пошел на кухню, нехотя взял трость и начал обыкновенную утреннюю рутину. Время было без десяти шесть, так что он выключил будильник. Затем выкинул старый салат и вместо него принялся нарезать новый, на этот раз с консервированной рыбой, потому что кроме овощей и консервов в холодильнике мало что осталось. Кофеварка выплевывала первую чашку кофе, огурцы хрустели на зубах, кусочки костей складывались на салфетку. Хлебные крошки долой, как и старую газету.       Все в рутине успокаивало, кроме необходимости в конце концов подняться по лестнице, чтобы достать из шкафа свежую одежду. Но он бы первым обсмеял самого себя, если бы вдруг вообразил лестницу своим врагом. К счастью, до такого уровня жалости он еще не опустился.       Когда вторая чашка кофе была готова, Дик взял ее и вышел на крыльцо, чтобы по обыкновению поймать головой утреннюю газету. Но вместо почтальона он увидел своего соседа напротив, с наслаждением потягивающегося, так, что кожа облепила все кости в его худом теле. Заметив Дика, он широко и зубасто улыбнулся.       — Это же моя милая птичка со сломанным крылом! — сказал он. — Утречка, парень. Как поживаешь?       — Все в порядке, мистер Джей, — ответил Дик. — Утренняя гимнастика?       — Да, неплохо подвигать косточками на свежем воздухе. Тебе бы тоже не помешало.       Дик похлопал себя по бедру.       — Уже не в том состоянии.       — Болит бедное крыло, да?       — Что-то вроде того.       — Ну, если хочешь знать мое мнение, нет ничего хуже вещей, которые нам мешают. Люди в современном веке — лентяи! Безвкусные и безынтересные. Не могут даже вынести мусор. Но ты, Дики, не такой, правда? Ты как я. — Мистер Джей прекратил потягиваться и притворился, что играет в гольф, целясь клюшкой по мячу. — Итак, если бы мне что-то мешало, например, моя чертова старая нога, я бы просто взял и… — он замахнулся и ударил невидимой клюшкой по невидимому мячу, — отхреначил ее. — Приложив ладонь козырьком ко лбу, он вгляделся вдаль, а потом, понимающе усмехаясь Дику, подмигнул. — Нет ноги — нет проблем.       Прежде чем Дик успел придумать, что ответить на это, раздался приглушенный звонок велосипеда.       — О-о, это мой любимый мальчик! — воскликнул мистер Джей. — Мальчик в красном!       Джейсон прокатился по тротуару возле дома Дика и, не останавливаясь, закинул газету на траву.       — Давай, кати! — крикнул ему вслед мистер Джей. — А если не сможешь катить, ползи!       Рассмеявшись, словно полностью наслаждался жизнью, он махнул Дику рукой и исчез за дверью своего дома. Дик, неловко спустившись, поднял газету, затем забрал недопитую чашку кофе и вернулся в домой.       Поездка на работу прошла в скуке. Заморосил мелкий дождь, но духота не позволяла полностью закрыть окна, поэтому бешеный рев клаксонов бил по ушам на протяжении всего пути. В какой-то момент Дик включил радио и поймал волну музыки шестидесятых, но потом тягучий вокал Грейс Слик заставил его задыхаться в духоте автомобиля, и вместо этого он, больше по привычке, чем по желанию, нашел новостную частоту и стал слушать, как Максин Майклз давала сводку по ночным происшествиям. Попытка ограбления, жесткое столкновение машин с дождем кокаина, который ветром донесло прямо до ближайшего зоопарка, группа людей в масках разрисовала футбольное поле на стадионе, умер от передозировки какой-то коррумпированный бизнесмен. Все как обычно. На въезде в деловой район он едва не забылся и не свернул на другую дорогу в сторону полицейского участка.       Часы на приборной панели показывали 8:29, но на этот раз ближайшие к зданию парковочные места были заняты, и Дику пришлось намотать целый круг, чтобы найти, где припарковаться, а потом под липкой моросью дождя ковылять в обход через стоянку.       Дэвид выглядел еще хуже, чем вчера.       — Ты в порядке? — спросил его Дик, когда Дэвид регистрировал его пропуск.       — Все расстроены из-за Генриха, — ответил Дэвид.       — Генрих прожил хорошую жизнь в любви и заботе. Каждый пес, попавший в такую семью, как ваша, был бы счастливчиком.       — Ты что, оправдываешь его смерть, Дик?       Дик запнулся, не понимая.       — Я… нет, — сказал он, хотя это прозвучало, как вопрос. — Все рано или поздно умирают. Разве не лучше подумать о том, насколько хороша была жизнь?       — Ну, Генрих умер, — произнес Дэвид, глядя на него сверху вниз. — И не имеет значения, как он жил, когда этой жизни больше нет.       — Это так, если ты смотришь на все с точки зрения собаки, — с неловкой улыбкой сказал Дик, от нервов начиная нести какую-то чушь. — Э-э, мне пора идти. Держись здесь, приятель.       И он похромал к лифту, торопливо стуча тростью по полу.       К двадцатому этажу в кабине лифта стало легче дышать. Дик обнаружил, что Эд стоял рядом с ним, только когда тот неожиданно заговорил.       — Эй, Дик, у кого утром четыре ноги, днем одна, а вечером ни одной?       — Ты серьезно? — спросил Дик.       — Извини, извини, — улыбаясь, сказал Эд. — С тобой просто так весело.       — Ну, с тобой ни хрена, — пробормотал Дик, испытывая смутное раздражение оттого, что не мог придумать чего-нибудь получше. Он так не хотел разговаривать, что мозг даже не старался над ответами. И это нисколько не помогало тому, чтобы Эд, наконец, отвалил от него.       Эд только постучал носком ботинка по полу, а потом вышел на своем этаже.       Возле офиса Дик встретил Теда, который без конца дергал себя за галстук цвета блевотины. Тед был нервным парнем, он постоянно стучал пяткой о пол, что раздражало весь офис, забывал о просьбах и сроках, слишком громко смеялся и быстро злился. Дик общался с ним пару раз и испытывал к нему смутную симпатию. В Теде было столько же хорошего, сколько и плохого. Не имело смысла любить его за одно и злиться на другое.       — Доброе утро, Тед, — поздоровался Дик, проходя мимо него в офис. И заметил: — Ты себя придушишь, если продолжишь.       — А, да, — Тед словно очнулся и весь вытянулся. — Утра, Дик. Я просто кое-что придумал только что. Кое-что реально классное.       — Правда? — улыбнулся Дик. По крайней мере, хоть кто-то вокруг излучал положительную энергию. — Не возражаешь, если я спрошу?       — Не могу сказать, — с торжественной серьезностью ответил Тед. — Надо сначала обдумать как следует.       — Что ж, тогда удачи. С нетерпением жду узнать, что такое взбрело тебе в голову.       — Ты узнаешь! — пообещал Тед и остался стоять на входе, дергая себя за галстук. Чудак.       Дик обменялся вежливыми приветствиями с парой коллег, а потом, за неимением особой работы, занял себя редактированием вчерашнего материала. Его место располагалось в конце офиса, и даже его соседи сидели достаточно далеко, чтобы им пришлось оборачиваться, если они хотели что-то ему сказать. Поэтому он без зазрения совести открыл новостные сайты и стал просматривать актуальную информацию по висящим делам в полиции. Клэнси вела криминальную колонку после того, как его отстранили, и обычно он по-дружески просил держать его в курсе, но в последнее время она вежливо, и все же достаточно ясно давала ему понять, что не была этим довольна. Он не хотел навязываться, чтобы не терять шанс окончательно.       Просто ради интереса Дик начал делать заметки в своем блокноте. Когда-то они были спешными и сумбурными, и ему приходилось объяснять Эми все, что он написал, пока она смотрела на записи Дика, будто на каракули безумного ребенка. Это изменилось с тех пор как новая работа вынудила его лучше систематизировать материал. Эми была бы счастлива.       Это только от скуки, подумал Дик, рисуя жирную стрелку от имени жертвы к телефону матери и номеру благотворительного счета.       Прежде чем он успел принять глупое решение, наступил обед. Он забрал свою куртку и махнул боссу, который с прищуром наблюдал за ним, стоя у копировального аппарата с нервничающей Нэнси, чьи руки летали, пока она говорила двести пятьдесят слов в минуту.       — Куда собрался, Грейсон? — позвал босс, прерывая ее на полуслове.       — На встречу с представителем Департамента, — ответил Дик. — Взять комментарий насчет ситуаций на дорогах.       Босс, несмотря на язвительность, показал ему большой палец и вновь обратил внимание на Нэнси.       Представителем Департамента оказался Дейв Трэвис, здоровый детина с остриженными под ноль волосами, которого Дик в свое время вежливо терпеть не мог. Если из раздевалки доносился шум, велика была вероятность, что это Трэвис в очередной раз избивал кого-нибудь ради угрозы или развлечения. Он служил еще в ранние дни начальства Редхорна, так что Дик никогда не был с ним на одной стороне.       Еще меньше оптимизма Дик испытал, когда увидел возле патрульной машины Рихтера, скрестившего руки на груди и поглядывающего в их сторону из-под козырька фуражки. Замечательно. Значит, коррумпированная до самого зада падаль без намека на моральные принципы могла служить в полиции. Но Дик Грейсон не мог.       Он почувствовал усталость от собственной глупости. Могли ли ущербные мысли дать ему небольшую передышку? Спасибо, блядь.       — Трэвис, — с неискренней любезностью произнес Дик.       — Сержант Дейв Трэвис, — невозмутимо поправил Трэвис. У него всегда было такое невыразительное лицо, которое должно было внушать угрозу и ощущение типа я-не-хочу-с-ним-связываться, что оно, честно говоря, так и напрашивалось на хороший удар. И хотя жить с такой рожей уже должно было быть достаточно больно, этот недостаток шел на пользу, когда ты был нетерпимой мразью в разлагающейся системе Блюдхейвена.       — Ого, — с намеком на смех сказал Дик, — не обязательно хвастаться, чтобы я мог поздравить тебя с повышением. Уверен, ты заслужил это.       Дик едва успел пройти экзамены на лейтенанта, прежде чем колено в его ноге лопнуло, как кровавая рождественская игрушка. Теперь, насколько он знал, Рихтер был лейтенантом.       — Почему мы здесь? — спросил Дик, оглядывая строительные леса, старый кирпич и редкие неухоженные заросли вокруг. Это была территория далеко за основным зданием BPD, все еще достаточно старая, чтобы сохранять какой-то простор и намек на достоинство, присущее началу века, даже среди тесно застроенного центра города.       — Какой-то клоун с тыквой на голове вчера забросил в участок вонючую бомбу, — ответил Трэвис. — Учитывая, что сейчас март, мы ожидали скорее пришествие Иисуса, но в этом городе, похоже, круглый год Хэллоуин. Пока нас переместили в пятый участок. — Взгляд Трэвиса опустился туда, где Дик сжимал трость. — А что, Грейсон? Должно быть, тяжело стоять.       Дик приподнял брови. Трэвис в основном не отличался умом, но он чуял кровь в воде, как хищник. К счастью, Дик мог быть изящным.       — Понятия не имею, с чего ты это взял.       — Можешь сесть в машину, если хочешь, — Трэвис кивнул туда, где Рихтер стоял возле полицейской машины.       — Там воняет чили? — с сомнением спросил Дик.       Трэвис приподнял бровь и выразительно сказал:       — Да.       — Тогда нет, спасибо. — Он достал из кармана куртки истрепанный блокнот и ручку. — Мне все равно нужно только это. И твое сотрудничество.       Трэвис закатил глаза.       — Вперед, Грейсон. У меня не целый день.       У Дика было несколько заготовленных вопросов, простых и сухих. Показатели смертности в Блюдхейвене, связанные с ДТП, находятся на втором месте по величине и повышаются с каждым годом — какова точка зрения на это Департамента, учитывая, что на третьем месте стоят повреждения с неопределенными намерениями, а на четвертом — убийства (половину из которых следовало бы включить в ПНН — прим. Дика)? Собирается ли Департамент предпринимать какие-нибудь действия по этому поводу в ближайшее время? Каковы самые частые причины штрафов и какие были проведены значимые изменения, направленные на предотвращение аварий за последние годы? Как прокомментирует Департамент жалобы на несоблюдение дорожных правил патрульными? Что насчет ситуации с нелегальной перепродажей автомобилей после скандала двухлетней давности? Известно, что одним из самых аварийных мест является шестьдесят первое шоссе, есть ли какие-либо комментарии, почему по этому пути чаще всего пропускают контрабандные перевозки?       — Твои вопросы становятся действительно странными, Грейсон, — заметил Трэвис. — Что, это какое-то очередное расследование? Твоя задница отвалится и хер усохнет, прежде чем ты, наконец, перестанешь видеть вокруг заговор?       Дик криво улыбнулся, сдерживая смех.       — Твое определение заговора? — спросил он, и глаза Трэвиса опасно сощурились. Точно. Трэвис не любил, когда ему намекали, что он туповат. Ах, давние дни в полиции. — Что ж, на самом деле нет. Аварии на дорогах действительно значимая проблема. Люди забывают о них… ну, знаешь, на фоне всего остального. Я просто задаю вопросы, которые помогут обратить на это внимание.       — Да, наконец-то ты нашел подходящую работу. Привлекать внимание, а не наводить бардак. Может, в этой бедной журналистской конторке у тебя что-нибудь и получится. — Трэвис наклонил голову и кивнул на ногу Дика. — Если честно, еще год в полиции, и все закончилось бы тем же самым.       Все внутри Дика похолодело. Это был страх, и его появление было таким незнакомым, и все же узнаваемым, но, тем не менее, непредсказуемым, что на мгновение Дик оцепенел и его сердце громко замерло. Пытаясь скрыть смятение, он совершил ошибку — переступил с ноги на ногу и поморщился от боли. Край улыбки Трэвиса показался из-за усов.       — Это комплимент, — с доброжелательностью победителя сказал Трэвис. — Не многие так упорны, как ты, Грейсон. Вот что делает с человеком полет, а?       Дик стиснул зубы.       — В любом случае, не зацикливайся особо на шестьдесят первом. Тебе его не перегрызть. В Мелвилле все дороги разбиты, и аварии там случаются гораздо чаще. Так что напиши о бедняках и благотворительности. — Трэвис похлопал его по плечу с силой, которая заставила Дика вцепиться в трость. — На этом все, мистер Грейсон? У вас есть еще вопросы?       Дик отпихнул его руку, не в силах сдержать враждебность. И он постарался, чтобы Трэвис увидел угрозу в его взгляде. Он хотел, чтобы в нем осталось что-то, чего можно бояться.       Это была плохая идея, но его тело перестало подчиняться ему, и он больше не был уверен в том, что захочет выкинуть в следующий момент. Этот эмоциональный хаос редко случался в былые дни и никогда не длился дольше нескольких минут, так что он не заботился о том, чтобы бороться с собой в такие моменты. Но в последнее время казалось, что он падал в бесконечную нору эмоционального хаоса, и дна все не было видно.       — Это все, — сказал Дик, глядя ему в глаза. — Спасибо за твое время, Трэвис.       На хрен сержанта.       Дик ушел оттуда с достоинством человека, прекрасно владеющего обеими ногами, даже несмотря на то, что его колено жалобно ныло. Он добрался до своей машины на парковке неподалеку, пустой за исключением нескольких гражданских, а потом, не сдержавшись, заорал:       — Блядь!       И с силой пнул машину левой ногой. Это было не столько желание, сколько необходимость: он мог крепко стоять только на правой, поэтому оставалось ударить левой. Свою ошибку он понял в то же мгновение, как чудовищная боль рассекла его ногу на несколько частей. Словно какой-то суровый бог взял в руки его кости и разломил их в наказание за его гнев и глупость. На мгновение он с небывалой и немыслимой ясностью ощутил пребывание в своем теле суставов, сухожилий, связок и мышц, и все они вопили, как призраки, разбуженные и вскочившие из могил.       Дик забыл, как дышать, шокированный и напуганный болью. Он медленно навалился на машину и опустил голову на холодную крышу, ожидая, что откроется ему после того, как боль пройдет. Его сердце гулко колотилось от ужаса: он что-то повредил, теперь будет еще хуже.       На память пришла улыбка его физиотерапевта, женщины лет сорока. «Теперь все будет хорошо, Дик. Берегите себя», — сказала она ему на прощание и протянула руку, чтобы он дал ей пять. Словно он был грустным ребенком, еще не понимающим, что с ним произошло, но уже бесконечно расстроенным.       Боже, какое было бы у нее лицо, если бы он вернулся? «Привет, док. Избил свою машину этой развалиной. Кажется, там что-то сломалось. В ноге я имею в виду».       Он слабо, без желания рассмеялся над этим, хотя фантазия не вызывала ничего, кроме неловкой неприязни к себе.       — Вы в порядке? — спросил у него кто-то из прохожих. Потом в руку ему ткнулась трость, которую он, похоже, уронил в приступе драматичной истерики. — Вот, возьмите.       — Спасибо, — сказал Дик, поднимая голову с крыши автомобиля. На него смотрела незнакомка с седыми волосами и неуверенным взглядом. — Со мной все в порядке. Извините, что побеспокоил. Извините.       Он даже не был благодарен. К чему все эти извинения?       — Ничего, — сказала незнакомка, хмурясь. — Вы доберетесь сами, куда вам надо?       — Да, конечно. Тяжелая неделя, — он улыбнулся.       — Случается со всеми, — ответила женщина и поспешила уйти.       Дик забрался в машину, чувствуя отголоски боли в ноге, и дал себе полминуты на несколько глубоких вдохов и выдохов. Это ничему не помогло, но он справедливо пытался.       Вернувшись в офис через полчаса, он рухнул в рабочее кресло и свесил руки, как мертвая медуза. Боль в ноге из острой и накаленной превратилась в постоянную, горячую и ноющую, но беспокойство о ней заглушалось отголосками страха из-за непоправимо испорченного сустава и кости. Нэнси с любопытством обернулась к нему с того места, где она грызла карандаш за собственным столом.       — Поездка прошла не очень? — спросила она.       Дик, уставившись в потолок, не знал, что ответить. Нет, поездка прошла хорошо. Да, он чувствовал себя, как дерьмо. Сплошные крайности.       — Нормально, — в конце концов ответил он, ничего в это слово не вкладывая.       — Ну, мы отправляем Теда за кофе и булочками. Если хочешь, сделай заказ, пока он не ушел.       Дик показал три пальца.       — Огромный латте. И сироп. И сахар.       Нэнси фыркнула, затем отвернулась. Дик сел прямо, внимательно прислушиваясь к ощущениям в ноге, и включил свой компьютер. К вечеру, отвлекаясь только на сахар с небольшим количеством кофеина, он закончил черновик статьи и сбросил его боссу на почту. Он хотел сделать текст как можно более нейтральным, чтобы показать профессионализм, но в конце концов не сдержал язвительности. По крайней мере, ему удалось ни разу не упомянуть имя мэра. Хотя он определенно указал в конце статьи имя Дейва Трэвиса. Пусть парень вкусит немного славы.       Дик был таким же журналистом, каким был и копом. Последнее, чем он стал бы заниматься, это искажение чужих слов для подтверждения собственной точки зрения. Но Трэвис вроде как не считался носителем честного слова. Все, что им сказано, может и будет использовано против него.       Дик отправил боссу статью в 17:43 и в 17:45 услышал, как босс орет его имя через весь офис. Он подумал, что успеет уйти за то время, которое потребуется боссу, чтобы проверить почту, но, поморщившись, поднялся со стула и захромал через весь офис, принимая сочувственные взгляды от коллег. Большинство уже ушло, кто-то находился в процессе завершения дел — официально рабочий день заканчивался в половину шестого.       — Вы звали? — вежливо спросил Дик, заходя в кабинет. Его рубашка на спине, должно быть, промокла от пота. Он цеплялся за трость так, словно без нее упал бы.       Босс одарил его очередным взглядом «ты идиот?» и сказал:       — Нет, тебе послышалось. — А потом, после долгого взгляда: — Сядь, Грейсон, ей-богу. Выглядишь так, как будто сейчас свалишься.       — Я в порядке, — светлым тоном и с улыбкой ответил Дик.       — Я собираюсь прочитать твою статью прямо сейчас, раз уж ты так любезно сбросил ее мне в конце рабочего дня. И сразу поговорить об ошибках. Это займет у нас примерно полчаса. Стой или садись, как хочешь.       Две минуты, наполненные тишиной, Дик стоял, а потом бесшумно вздохнул и сел в кресло возле стола босса. Тот даже не взглянул в его сторону.       Следующие двадцать минут босс последовательно указывал Дику на каждую ошибку, вплоть до знаков препинания, и Дик почти позеленел от всей теории стилистики, которой его пытались напичкать. Со времен полицейской академии он не писал ничего, кроме рапортов, и многие его школьные сочинения вызывали у учителей вежливо сглаженные гримасы. Эта работа досталась ему во многом благодаря сочувствию босса, но это сочувствие возмещалось тем, насколько безжалостным, суровым и кропотливым он был в своей критике.       — Это не так плохо, как я ожидал, — сказал он в конце концов. — Честно говоря, я думал, тебя так разозлит тема, что ты растянешь работу на неделю. Вместо этого всего несколько враждебных комментариев. Неожиданно, но приятно видеть такой прогресс.       — Прогресс? — проворчал Дик. — Я делаю то, что мне неинтересно, и то, в чем я плох. Одновременно.       — Ну, ты, наверное, не знал, но именно так начинается профессиональный рост, — заметил босс.       Дик помолчал.       — Вещи не давались мне так легко, как вы думаете.       — Да? Значит, было трудно?       На это Дик не нашел, что ответить. Босс, впрочем, не выглядел заинтересованным.       — Исправь ошибки, — сказал он. — Завтра я отправлю это в печать. Поздравляю с первой занудной работой. Все проходят через это постоянно. А теперь иди домой. И постарайся не свалиться на свою гребаную ногу, ладно?       — Сделаю все, что в моих силах, — лишь с оттенком раздражения пообещал Дик.       Он забрал свои вещи, попрощался с коллегами и спустился на лифте в холл. Дэвид как всегда дежурил на месте. Дик махнул ему рукой на прощание, но тот не заметил или сделал вид, что не заметил. Выглядел он хуже, чем прежде. Должно быть, его собака в свое время получала очень много любви.       Поездка домой отняла два часа вместо положенных полутора. Дик едва избежал аварии на выезде с «хребта», обругался с каким-то дикого вида мужчиной и пообещал самому себе сделать следующую статью о происшествиях на дорогах совершенно разгромной. Может, упомянутое имя мэра будет звучать в ней даже уместнее, чем в статье о коррупции.       За оставшуюся часть пути ему удалось придумать заголовок и введение, но все мысли о статье вылетели у него из головы, когда он увидел свой дом и Каталину, сидящую на ступенях крыльца. Глуша двигатель, он поймал себя на желании не выходить из машины. Но это было глупо. Она приходила, потому что он позволял. Если бы у него было достаточно решимости, не приходилось бы прятаться в машине, как маленькому мальчику, безответственному, трусливому…       Злясь на себя, он выкарабкался из машины, громко захлопнул дверь и захромал во двор.       Каталина курила и наблюдала за ним. Ее любимое пушистое пальто трепетало само по себе, словно она обрядилась в насекомых. Длинные белые ноги красиво скрестились над ступенями, и вид ее чистых коленей на мгновение удивил Дика. Он и забыл, что вся она была красива и здорова, и ее коленки с такими привлекательными сильными изгибами говорили об этой красоте и здоровье больше, чем ее лицо или любая другая часть тела.       — Заставляешь даму ждать, — сказала Каталина, когда он приблизился. — Теряешь очки галантности.       — Девяносто восемь очков это все еще выше нормы, — ответил Дик. — Тебе тоже привет. Давно ты здесь?       Она с притворной утомленностью вздохнула и встала.       — Не так уж давно. Иначе я бы давно сломала твой замок и разграбила твой шкаф с вином.       Открывая дверь, Дик изобразил ужас.       — Но ты знаешь, зачем я здесь, — продолжила Каталина. Дик открыл перед ней дверь, но она не вошла. Они замерли на маленьком крыльце, стоя вплотную и глядя друг другу в глаза. Затем Каталина достала из своего пальто телефон и что-то в нем набрала. Тогда же в кармане Дика громко завибрировал его собственный мобильный.       — Значит, он работает, — произнесла Каталина и зашла в дом.       Дик удержал свой рот закрытым, не давая проклятьям выбраться наружу, и последовал за ней.       Она сразу, решительной и властной походкой направилась к винному шкафу. Дом Дика был последним местом, которому она могла бы принадлежать, и все же ей всегда удавалось сделать все вокруг своим. Это была энергия человека, способного менять мир под стать себе. Когда-то Дик был к ней снисходителен и думал, что дополнял и направлял ее волю. Но легко и быстро к нему пришло понимание, что он слишком много на себя брал. Она была гораздо сильнее него. Эта сила не позволяла ни ей, ни ему поступать правильно. Он потерял желание наставлять, и в нем осталась только снисходительность — к себе и к ней. Снисходительность эта на вкус напоминала терпкое подогретое вино — вину, смешанную со стыдом.       — И все же зачем ты здесь? — Дик вздохнул и закрыл дверь. Щелчок выключателя — и дом озарился светом, оставляя вечерний сумрак жалобно густиться за окнами. Пока Дик вылезал из куртки и стягивал кроссовки, Каталина доставала из ящиков два стеклянных стакана — у него было дорогое вино, но не дорогие бокалы для вина.       — Мой отец прочитал пару твоих статеек. Предложил тебе помощь, если захочешь, — она налила вино и поднесла стакан к губам. — Зная мэра, твое убийство уже решенное дело.       — Это очень щедро, — с иронией заметил Дик. — Откуда у твоего отца такое благородство? Насколько я помню, это он раздавил те улики против Роланда Дезмонда, которые я…       — Потому что, — резко, с предупреждением перебила Каталина, — я сказала ему, что мы встречаемся. И он тебя пожалел.       Дик едва не споткнулся и впервые почувствовал настоящую пользу своей трости. Его удивление было таким сильным, что он с трудом нашел слова и протолкнул их через горло.       — А мы встречаемся?       — Да, когда ты не ведешь себя, как козел, — и теперь Каталина была зла. — Почему ты не отвечал на звонки?       — Я не хотел, — честно сказал Дик. Он остался возле дивана и сел на подлокотник, не решаясь приблизиться к кухне на случай, если вдруг она набросится. Его пальцы запутались в галстуке. Часы на стойке показывали 20:47.       — Почему?       — Почему мы встречаемся? — спросил Дик, равнодушно теребя кончик галстука. Он так давно начал носить галстуки, но никогда их не любил, и ему не обязательно было делать это теперь. Он все равно продолжал. Просто забыл, что не любил. — Ты ведь не любишь меня. Что ты пытаешься сделать? Внушить мне, что мы одинаковы?       — Эй, эй, — мягким, как шелк, голосом осадила Каталина. В ее лице было сочувствие, красиво искажающее линию ее бровей. Она оставила свой стакан с вином на стойке и быстро подошла к нему, взяла его лицо в руки и приподняла, чтобы заглянуть в глаза. Смотря на нее снизу вверх, так, что яркий свет лампы изобразил струящийся и ослепительный нимб над ее волосами и затемнял лицо, он чувствовал себя на столе у хирурга, ожидающего, пока подействует наркоз. Сама богоматерь стояла над ним со скальпелем, и ее брови были изогнуты в сочувствии, настолько постоянном и необратимом, что оно становилось не более чем ложью, домыслом, маской порядочной матери.       — Мы уже говорили об этом, — сказала Каталина спокойным, уверенным тоном, и ее взгляд был сильным и пронизывающим. — Да? Ты помнишь этот разговор?       Дик не помнил. Он говорил с Каталиной много раз, часто — только у себя в голове. Какой из множества разговоров она имела в виду, он не знал, хотя они всегда, казалось, говорили об одном и том же.       Вместо ответа он кивнул.       — Хорошо, — ответила она. — Я люблю тебя. Мне хорошо с тобой. Мне очень хорошо с тобой, Дик. Ты не веришь?       Как он мог ей не верить? Иногда она была для него загадкой, а порой он читал ее с легкостью, как эгоистичного ребенка. Он никогда не сомневался в ее искренности, потому что ложь была не в ее характере. И все же они разговаривали на двух языках, где одни и те же слова означали разное. Поэтому она обманывала его, даже когда была честна. Или он позволял себя обманывать. Среди всего прочего этот грех, как червь, поселившийся в его мозгу, был бы уместен.       Она помогла ему сесть на диван и опустилась сверху, прижалась к его губам сладким и теплым поцелуем, полным безвкусного ощущения помады, и Дик послушно растаял под ней. Это путь, который был ему знаком. Он мог расслабиться и позволить идти всему своим чередом. В нем не было ни желания, ни страсти, но Каталине нравилось ездить на вялом члене. Чувствовать, как он разогревался и твердел внутри нее. Праздновать власть, которую она имела над его телом, как древняя валькирия.       Ему нравился секс, но с Каталиной, навалившейся на него в экстазе, он всегда ощущал странную потерю. Не было ошеломляющей страсти, не было безумного желания трахнуться, так что во время секса он оставался наедине со своим сердцем и чувствовал эту потерю как никогда ясно. Но сколько бы он ни думал, природа этой потери ему не открывалась. Было бы странно тосковать по утраченной невинности, словно озабоченный мальчик на пороге взросления. Невинность никогда не была добродетелью Дика Грейсона. Еще глупее казалось скучать по идеалу, фантазии, не имеющей формы.       И все же секс лишал его чего-то, о чем он не подозревал, пока его член держался в штанах. И, бессильный разумом и сердцем, он не мог ничего, кроме как переживать эту потерю раз за разом, отчаявшись постичь ее глубины, пока Каталина кружила над ним своими бедрами.       Потом они несколько минут целовались, пока Каталина не ушла в душ. Дик смотрел на беспорядок на своей руке (никакой спермы внутри) и в конце концов вытер все галстуком. На хрен эту штуку. Он скинул рубашку, майку, затем штаны, стараясь не беспокоить ноющую ногу, и остался в одних трусах. Затем взял скомканное одеяло, лег и натянул его на себя.       Каталина вышла из душа и присела возле дивана.       — Ты спишь здесь?       — Да, — ответил Дик. Он не сумел бы подняться по лестнице в спальню, даже если бы захотел.       Каталина поцеловала его в щеку.       — Тогда спокойной ночи, — сказала она и ушла, и он слышал, как ее ноги ступают по ступеням. Раз, два, три, четыре… И так до двенадцати, а потом тишина.       Дик закрыл глаза и попытался уснуть.       Однако сон не приходил к нему. Он лежал, чувствуя, как начинает затекать тело, и слушал тиканье часов откуда-то сзади, с кухни. Ему в голову пришло, что он опять забыл купить продукты. И почему он постоянно забывал?       Спустя полчаса неясных, лишенных смысла видений под закрытыми веками он поднялся и, взяв трость, захромал к двери. На улице было прохладно и тихо, но что-то среди тишины и пустоты вибрировало от одиночества, и сила этих вибраций пронизывала все существо Дика. Он опустился на ступени, согнул ноги и положил на них голову. Колено почему-то перестало ощущаться, хотя продолжало болеть.       — Эй, кто грустит? — донесся голос с другой стороны улицы.       Дик поднял голову и увидел мистера Джея, прислонившегося к ограде своего крыльца. Он носил свою постоянную ухмылку во все зубы, с которой, казалось, его положат в гроб.       — Эй, мистер Джей, — отозвался Дик. — Уже довольно поздно. Почему вы на улице?       — Полуголый парень сидит напротив моего дома! Не вина старика, что он вышел поглазеть.       Дик слабо улыбнулся.       — Не привыкайте к этому.       — На самом деле у меня тут появилась проблемка, — мистер Джей покрутил что-то в пальцах, и Дик заметил, что при нем была самодельная рогатка. — Чертовы птицы, экс-офицер. Эти твари облепляют мои окна и стучат в стекла, не давая мне уснуть. Честное слово, еще немного, и я свихнусь.       Дик не видел никаких птиц на его окнах. Впрочем, мистер Джей всегда был довольно эксцентричным. Может быть, немного выдумщиком.       — Жаль это слышать, — сказал Дик, не уверенный, как реагировать. — Вы собираетесь стрелять в них из рогатки?       — Да, — с энтузиазмом ответил мистер Джей. Затем вскинул руки. — Не насмерть, конечно. Прошу вас, не арестовывайте меня. — И он рассмеялся. — Ой. Забыл, что вы уже не можете, экс-офицер. Ха! Посмотрите туда, вот и птичка.       Дик услышал звон. Это Джейсон катил на своем велосипеде по дорожке, и, судя по скорости, останавливаться он не обирался. Мистер Джей вскинул рогатку, и Дик, заметив это, тут же крикнул:       — Эй!       Камень прилетел точно в звезды и, похоже, застрял там. Велосипед резко затормозил, и Джейсон едва не свалился. Следующий камень прилетел ему в голову с силой, которая заставила его упасть.       Дик быстро вскочил на ноги, не обращая внимания на резкую боль, и заковылял к велосипеду.       — Хватит! — полный злости, бросил он мистеру Джею.       — Что ты сделаешь, вызовешь полицию?       — Я вызову гребаный наряд и подам в суд! — рявкнул Дик во всю силу горла.       Мистер Джей обиженно хлопнул дверью.       Джейсон стянул кепку и с легкой морщинкой ощупывал свой лоб. Дик присел рядом с ним на корточки, неловко вытянув ногу.       — Ты как? Дай посмотрю.       Джейсон неохотно дал ему прикоснуться к голове. Дик убрал его густые волосы и внимательно осмотрел рану над бровью. Ничего страшного; оказалось, что это была лишь царапина с большой шишкой, обрастающей красным и лиловым кольцом. Чертов поехавший придурок мог бы разбить ему глаз.       — Ты не умрешь, — с облегчением сказал Дик и пригладил ему волосы, чувствуя странную нежность. — Но неплохо бы промыть это. У меня дома есть перекись и пластырь.       — Нет, спасибо, — с сомнением ответил Джейсон, поднимаясь на ноги и поднимая свой велосипед. Цепь была повреждена, и Джейсон скорчил гримасу. Дик осторожно поднялся, оберегая колено.       Джейсон оглядел его с ног до головы.       — Почему ты на улице голый? Тебе обязательно всегда выходить в таком виде?       — Я не голый, — притворно оскорбленным тоном сказал Дик. — На мне куртка.       Джейсон не выглядел менее презрительным.       — Веселая ночь?       Это было похоже на пощечину. Смех и облегчение тут же прошли, оставив Дика холодным и пустым.       — Типа того, — рассеянно ответил Дик; потому что в том смысле, в котором его спрашивали, да, это была веселая ночь. — Подожди, ты совершеннолетний? Должен ли я говорить с тобой об этом?       Джейсон закатил глаза.       — Пошел ты, — сказал он и наклонился, чтобы перекинуть поврежденную цепь через раму.       — Тебе нужны деньги на автобус? — спросил Дик.       — Нет.       — Как ты доберешься домой?       — Так я и сказал тебе.       — Слушай, я просто…       — Хочешь сделать что-нибудь хорошее — избавься от этого урода, — Джейсон кивнул на соседний дом.       Дик вздохнул.       — Обязательно промой рану, когда вернешься домой, — сказал он. — Я серьезно.       Джейсон снова натянул кепку. Помедлив, он произнес, и его голос звучал уже не так резко:       — Не студи яйца, иди домой. И ради бога, не угробь эту ногу.       Дик последовал его совету. Он вернулся домой, лег на диван и аккуратно, удобно уложил свою ногу, чувствуя к ней жалость. Не презрительную жалость, смешанную с отвращением, а сочувствие, как будто то, что такой парень, как Джейсон, нашел минуту, чтобы пожалеть ее, заставило Дика по-новому осознать ее невинное неисправимое несовершенство.       Он вырубился, заботливо положив руку на бедро.              Среда              Дик открыл глаза, чувствуя себя онемевшим, словно каменная статуя, которую по ошибке наделили сознанием. В глаза как будто насыпали песка, и, протерев их, он выскреб из уголков кучу каких-то крошек. Потолок, что ли, осыпался? Или он плакал всю ночь, как дитя? Последнее почти насмешило его.       Съеживаясь от боли, он стащил свое тело с дивана и взглянул на часы, которые показывали шесть ноль пять. День, когда он проснется по звону будильника, будет назван судным. Трость лежала на полу неподалеку от дивана, но ему казалось глупым брать ее, чтобы пройти по собственному дому. Поэтому он встал и заковылял в сторону ванной. Времени было достаточно, поэтому он принял горячий душ и долго, рассеянно чистил зубы автоматическими движениями. Его разум куда-то ускользал, и он едва мог удержать себя от растворения в ничто.       После душа он смиренно принял неизбежность подъема по лестнице. Сустав скрипел, содрогаясь, словно тонкие струны под смычком скрипача, сухожилие под коленом стонало лакримозу, и печальное, полное горечи эхо разносилось вверх и вниз по ноге.       Стоя наверху лестницы и глядя на дверь своей спальни, он чувствовал себя усталым. Не физически, но иначе. Как будто все, что он делал, это без конца ходил лестнице вверх и вниз, просто чтобы надеть одежду.       Далее — завтрак. В холодильнике было устрашающе пусто. Дик подозревал, что именно об этой бездне в свое время говорил Ницше. В хлебнице лежал ломоть старого хлеба, каким-то чудом избежавший плесени, но прежде чем опрометчиво его есть, Дик пошарил на полках и нашел древнюю упаковку хлопьев, таких твердых, что, вероятно, ни одно молоко не смогло бы сделать для них достаточно. Аминь. Он жевал их, не жалея десен и запивая первой чашкой кофе, пока неожиданно не услышал вибрацию телефона откуда-то со стороны дивана. Телефон лежал в брюках, а брюки лежали на полу, поэтому он прохромал через комнату, наклонился к скомканным штанам и нащупал мобильный.       Уведомление показало одно непрочитанное письмо в электронном ящике. В сердце закралась надежда, и Дик не успел ее затушить, — он быстро открыл приложение почты и увидел адрес отправителя. Это был Брюс.              Дик,       Я бы хотел организовать встречу в воскресенье. Поместье, 13:00, если тебя устроит. Если нет, тогда отправь мне ответ и я посмотрю подходящее время в другой день на неделе. Или на следующей.       С уважением, Брюс Уэйн.              Дик, наслаждаясь своим колотящимся сердцем, вздохнул и закрыл письмо. Облегчение нахлынуло на него. Он пролистал ленту их переписки и криво, без веселья улыбнулся: она состояла из одних писем от Брюса (или того, кто писал эти письма от имени Брюса), и каждое начиналось с имени — Дик, Дик, Дик, так, что это, наконец, начинало напоминать оскорбление.       Дик убрал телефон в карман брюк — тех, что были на нем, — и, взяв вторую кружку кофе, направился к двери. На улице было пасмурно и свежо; по небу, где неподвижные бугры облаков становились тоньше, проходили, словно трещины, яркие просветные линии. Однако стоило Дику оглядеться, как дыхание замерло у него в груди. Весь его двор был полон мертвых птиц и маленьких камней. Дохлые воробьи и голуби лежали кверху брюшками или повалившись набок. Где-то трава была запачкана кровью.       Широко раскрыв глаза, Дик смотрел на эту картину, пока ее реальность не перестала быть такой острой и шокирующей. Затем он медленно перевел взгляд на дом напротив, где окна были темны и плотно зашторены.       Забыв про кофе, он снова достал телефон, набрал 3-1-1 и в течение минуты вел крайне неудобный разговор с оператором, описывая ситуацию и указывая свой адрес и контакты. Глаза его не отрывались от мертвых птиц. Возможно, он чувствовал запах — или просто воображал его.       Только после того, как Дик убедился, что птиц уберут с его двора, он вернулся домой, взял ключи от машины и отправился на работу. Через пять минут его разум заблудился в туманных лабиринтах мысли, и в следующий раз, когда он осознал свое окружение, он уже припарковал машину возле стеклянной башни BNR и сидел, глупо держась за руль. Час шумных дорог Блюдхейвена стерся из его памяти начисто, и он даже не мог вспомнить, ругал ли на кого-нибудь по пути. Ну, если он был жив, а его машина не помята, значит, все прошло хорошо.       Он вошел в здание и увидел Дэвида на своем обыкновенном месте. Однако прежде чем он успел открыть рот, Дэвид устремил на него взгляд, полный такой яростной, живой ненависти, что Дик не решился что-либо сказать. Возможно, парой недель раньше он спросил бы, в чем дело, но теперь он просто чувствовал себя напуганным и поспешил пройти мимо.       — Эй, Дик, послушай, что я придумал… — произнес Эд, как только Дик вошел в лифт.       — Нет, — отрезал Дик.       — Но…       — Я серьезно, Эд. Хватит.       Эд приподнял брови и поинтересовался:       — Что тебя так… подкосило с утра пораньше? — и не удержал смешка.       — А тебя? — спросил Дик и треснул его тростью возле колена. Эд дернулся и зашипел. Дик приподнял брови, с трудом веря его глупости. — Серьезно, усвой урок. В следующий раз береги ноги. Или держи свой чертов рот закрытым.       — Сколько у тебя комплексов, — пожаловался Эд. — Невообразимо. И это благодарность, которую я получаю за то, что избавляю тебя от них.       Дик покачал головой, удивленный и раздосадованный.       — Похоже, у тебя совсем нет друзей, Эд. Если лучшее, чем ты можешь заняться, это выводить меня из себя.       — Ты не понимаешь, — брезгливо и гордо отвечал ему Эд. — Выводить тебя — это мое предназначение. Моя задача. Она выше всякой дружбы, в которой я не нуждаюсь, пока следую своей природе.       Ладно, признал Дик, теперь это было странно. К счастью, Эд скоро вышел на своем этаже, и Дик продолжил путь в солидарном молчании с другими работниками.       Когда он вошел в офис, его едва не сбил с ног Оуэн, оседлавший рабочее кресло и, видимо, решивший сыграть в автодром. Дику пришлось отпрыгнуть на здоровой ноге и тут же упереться тростью в пол, чтобы не упасть.       — О, это ты, Дик, — сказал Оуэн, ухмыляясь. — Прости, не видел тебя, приятель. Держишься?       — Порядок, — ответил Дик. — Почему бы тебе не поездить у окна?       — Что, хочешь, чтобы я выпал и разбился?       Дик озадаченно наклонил голову.       — Там места больше.       — Ну, конечно. Ты прав. Поеду туда.       Дик видел, как Бишоп и Оуэн обменялись ударами, но чувствовал такую усталость, что не мог даже разозлиться. Он просто рухнул в кресло за своим столом и подтянул к себе записную книжку, которая открылась прямо на последней странице со схемой, нарисованной по делу об убийстве. Верно, он хотел проверить контакты. Подобных убийств было уже довольно много, и даже Дик со своего журналистского кресла мог увидеть связь. Если бы у него было что-нибудь, чего не заметила полиция…       Но он не мог просто встать и уйти. Поэтому он принялся печатать набросок статьи, больше похожий на памфлет, и с удовлетворением назвал документ «О наглых водителях и безумном дорожном движении на “хребте”». Его общественный опыт мог бы принести хоть какую-то пользу. И, возможно, он взбесит мэра. Потому что если вы не могли бороться с коррупцией, вы ее высмеивали. Так и работала литература, правильно?       К полудню Дик проработал композицию и написал половину статьи. Затем он подождал, пока Бишоп и приятели уйдут на обед, а Нэнси достанет свой скромный и несчастный контейнер с овощами, и направился к кабинету босса.       — Ты зачастил, — сказал ему босс, как только Дик появился на пороге.       — Это первый раз, когда я зашел по собственному желанию, — заметил Дик.       — Если я вызываю тебя, то это для того, чтобы сделать тебе замечание, а не потому что особенно дорожу твоей компанией, — как ни в чем не бывало ответил босс. — В чем дело?       — Я пишу сравнительную статью о дорогах в разных частях города. Собираюсь поездить вокруг Мелвилла, поспрашивать людей.       Босс откинулся в кресле и сплел пальцы на груди, внимательно глядя на Дика.       — Звучит неплохо. Ты серьезно отнесся к этой работе.       Дик пожал плечами.       — И это не потому, что ты хочешь криминальную колонку обратно? — продолжил босс.       — Конечно, я хочу ее обратно. Я надеюсь, что вы передумаете. Но если ее у меня отняли, то я ничего не могу сделать, только писать о… дорожных происшествиях.       Босс издал глубокий рокочущий звук, который мог означать все что угодно — от задумчивости до «ты идиот».       — И твоя поездка в Мелвилл совершенно не связана с недавним убийством? — Пока Дик пытался состроить невинную гримасу, босс закатил глаза. — Научись чистить историю, Грейсон. Боже.       — Зачем вы проверяли мою историю?       — Я иногда проверяю всех. В конце месяца налагаю штрафы, если кто-то выбирает нижнее белье для своей жены вместо того, чтобы работать.       — У меня нет жены.       — У тебя есть кое-что похуже — дурацкая страсть к тому, чтобы доказать, что ты все еще можешь быть лучше всех.       Дик сомкнул челюсти, чтобы не сказать глупость. Например, «я стараюсь изо всех сил» или «я хочу стать лучше, чем сейчас».       — Но в конце концов все это для того, чтобы произвести впечатление на отца, да? — спросил босс, и на этот раз Дик почувствовал настоящее раздражение. Оно было как пар, исходящий от тихо закипающего стыда. Босс покачал головой, будто бы видя его насквозь. — Можно быть полезным сыном и не служа в полиции, правда? Столько труда ради какой-то ерунды. Но дело твое, и мне нравится упрямство. Еще больше мне нравятся готовые статьи. Чтобы завтра утром готовый вариант лежал у меня на столе. — Босс пригляделся к нему. — Если сделаешь две статьи, одну из них я позволю напечатать в криминальной колонке.       Сердце Дика заколотилось.       — Это условие? — спросил он.       — Требование, — ответил босс. — А теперь убирайся.       Дик убрался из его кабинета, потом из офиса, потом из здания и сел в свою машину. Он поехал в Мелвилл.       Путь был неблизкий, и на светофорах он записывал на какой-то смятой бумажке, найденной в бардачке, возможные вопросы, которые мог бы задать матери жертвы, если бы та согласилась поговорить. Насколько он знал, люди в отчаянии, нуждаясь в помощи, могли быть очень сговорчивыми. Но иногда они могли быть и агрессивными. Дик надеялся, что не растерял свой шарм доброго полицейского.       К полудню, как правило, снова назревал час пик, поэтому Дик застрял в пробке, но ненадолго. Поездка была медленной и спокойной, и в глубине души он наслаждался ее тусклостью и одиночеством. Отражение неподвижного пейзажа скользило по окну, как взгляд нищего, наблюдающего за проходящими мимо мужчинами в костюмах. Небо было серо-стальным и жемчужным, и облака плыли в глубинах стеклянных зданий. Однажды Дик видел Блюдхейвен с высоты птичьего полета, и тогда ему казалось, что он мог расчленить этот город и рассказать о каждой его части, как будто все они принадлежали его собственному телу. Но здесь, внизу, самым ярким выражением сути Блюдхейвена был район Мелвилл-парка. Офисные высотки, кондоминиумы с ухоженными улицами, грязные переулки и заброшенные заводы вдоль берега, зеленые аллеи и множество узких лабиринтов между старыми кирпичными домами, по которым люди перемещались, как крысы, наученные, хищные и скрытные. Каждый шаг переносил тебя в совершенно другое место. И среди всего этого разнообразия можно было задохнуться, потому что все в нем носило отпечаток характерного блюдхейвенского разложения. Этот город как будто бы по-декадентски праздновал собственное умирание, похожий на старую женщину со слабыми грудями и морщинистой шеей, чье тело блестело от макияжа и драгоценностей. Сладкие уговоры этой танцующей проститутки, вдовы погибшего на китобойне мясника, были столь же завораживающими, сколь и тоскливыми. Всякий взгляд на нее пробуждал бездонное чувство беспомощности — беспомощности смотрящего и беспомощности того, на кого смотрят.       Нельзя было не влюбиться в Блюдхейвен. Дик был уверен, что его любовь к этому городу была такой же сильной, как любовь наркоманов, убийц и воров. Может быть, он и мэр любили Блюдхейвен одинаково. В этой фантазии было что-то забавное, почти пьянящее.       Адрес привел его в маленький район грязных пятиэтажек с хлипкими паутинами пожарных лестниц и яркой художественной отделкой — достоянием уличных художников. Одно из граффити с впечатляющей натуралистичностью изображало мрачную летучую мышь, раскрывшую пасть с острыми клыками. Дик постоял около нее минуту. Граф Дракула был бы польщен.       Когда он нашел нужный дом, оказалось, зайти туда может любой прохожий — дверь была открыта настежь, оголяя мрачную геометрическую внутренность подъезда, полную линий стен и углов лестниц. Однако табличка с фамилиями и номерами квартир была на месте (хотя система связи, очевидно, не работала), и он быстро нашел квартиру, которая была ему нужна.       В подъезде стоял шум — играла тяжелая музыка откуда-то сверху. Дик с легким удивлением нахмурился, когда понял, что музыка доносилась из-за нужной ему двери. Он постучал; чуть меньше чем через минуту дверь открыла женщина лет пятидесяти, сухая и ухоженная, с красивой ровной стрижкой и такими длинными густо накрашенными ресницами, что с тем же успехом она могла бы сняться в фильме Кубрика или, по крайней мере, омолодить корпспейнт.       — Вы кто? — спросила она, и затем, не дожидаясь ответа: — Из полиции?       — Нет, — вежливо сказал Дик. — Но я думаю, что мог бы помочь вам, мисс Престон. Я журналист. Меня зовут Дик Грейсон.       Она нахмурилась. Дик протянул руку, и женщина пожала ее быстро и кончиками пальцев, а потом убрала руку, как будто боялась заразиться от него чем-то.       — Прежде всего, — с ноткой мягкости продолжил Дик, — примите мои соболезнования насчет вашей дочери. Я посмотрел кое-что из дела, и я думаю, что мог бы помочь лучше, чем полиция. Если бы вы могли ответить на пару вопросов…       Ее брови медленно поднимались вверх, пока он говорил, а затем она открыла рот и громко расхохоталась ему в лицо. Рот ее был бездонным, обрамленным живыми гусеницами белоснежных зубов. Может быть, Ницше все-таки говорил об этой бездне. Холодильник в сравнении представляется не таким поэтичным. Впрочем, не унизительно ли это? Объективизация?       Дик, настолько удивленный, что потерял всякую способность по-настоящему чувствовать удивление, ждал еще минуту, пока она успокоится. Ее гоготание было громче музыки и эхом разносилось вверх и вниз по подъезду.       — Журналист? — переспросила женщина. — Ну, напишите себе там в статье, что мне нечего вам рассказать. Дочь мертва, чего тут мусолить? Оставьте девочку в покое.       — Простите? — ровным тоном произнес Дик. Его мысли навернули круг и все еще не нашли достаточно логики во всем происходящем. — Вы мисс Престон, я не ошибаюсь?       — Нет, — любезно ответила женщина.       — Ваша дочь умерла, — медленно сказал Дик. — От насильственной передозировки. Полиция Блюдхейвена собирается замять это дело, если им заплатят. А если нет, то затормозить его. Я предлагаю помощь.       Он разжевывал слова, как будто она была туповата. Но, в противоположность тому, она смотрела на него так, словно это он был туповат.       — И что? — спросила она. — Послушай, Дик, — уголок ее губ непроизвольно скривился в веселье, — я же сказала, мне все равно.       — Вы ненавидели свою дочь?       Тут ее лицо вытянулось в оскорбленном изумлении.       — Нет! — воскликнула она в ужасе. — Боже упаси. — Потом ужас растаял, и она пожала плечами. — Но девочка мертва, так какой смысл во всем этом, в том, что ты тут ходишь? — Она все еще выглядела удивленной, как будто его поведение было проявлением какой-то неестественной, но любопытной собачьей реакции.       — Вас не волнует, что это случится с кем-то еще?       — Нет, — в голосе ее прозвучала горькая ирония. — Свою-то я уже потеряла. Какое мне дело до остальных?       — Тогда… вы любили свою дочь?       — Конечно. Слушайте, я устала от вопросов, вы даже не коп. Просто какой-то журналист.       Дик глубоко вздохнул, ища внутри себя крупицу рациональности. Но он устал, и только.       — Могу я задать еще пару вопросов? — спросил он, доставая из кармана бумагу и ручку.       Она поморщилась, но махнула рукой.       — Валяй, только побыстрее.       Он задал стандартные вопросы. Где она была, что делала. С кем из знакомых дочь чаще всего проводила время. Были ли среди них наркоманы. Сообщала ли дочь что-то о своих планах на тот день или неделю. Контактные номера друзей. Задавала ли полиция все эти вопросы. Дик был почти уверен, что мать ни при чем, несмотря на ее вопиюще пренебрежительное отношение. Если встроить это дело в череду других дел, то вырисовывается наличие места и порядка. Он мог бы поработать с этим. Единственная причина, почему эти дела висели, — кто-то хотел, чтобы они оставались висеть. И это был главный вывод, который он искал для своей статьи.       — Благодарю вас, — сказал Дик. — Последний вопрос. Просто из любопытства. Тот фонд, что вы открыли… куда идут деньги?       — Как и полагается, — ответила женщина, — живым.       И закрыла перед ним дверь. Оставшись в одиночестве, Дик заметил, что еле стоял на ногах и сжимал свою трость крепкой и потной хваткой до побелевших костяшек. Больше он ничего не мог сделать, поэтому, весь одеревенелый, направился вниз по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, как дурак, из-за растущей боли в ноге.       Уличный воздух, даже в этом загаженном районе, ощущался райским бризом после тесноты и духоты подъезда, но путь обратно к машине представлялся дорогой, проложенной через ад горящими углями. Его нога вопила. Он думал, что после такой напряженной ходьбы и очередного подъема по лестнице она должна отмереть, перестать чувствоваться вовсе, но органные переливы боли и мелодия разорванных струн сухожилий нарастали в каком-то безумном и полном насилия авангардном оркестре, где все исполнители готовы вот-вот вскочить, разбить свои инструменты и завершить выступление массовым самоубийством. Он уже не пытался скрыть хромоту и беззастенчиво опирался на трость, словно на костыль. Левая нога не шла, а подтягивалась к правой, полусогнутая и неестественная. Однажды ее собрали заново. Не развалится ли она снова?       — Эй! — раздался голос позади, и Дик остановился. Его чувства и мысли, погруженные внутрь себя, обратились наружу и завопили: опасность! плохой район! убирайся отсюда!       Чуть обернувшись, он увидел трех подростков. Лет, может быть, двадцати. Неопрятно одетые, явно не из банды, но уверенные и грубые.       — Ты коп? — спросил один из них.       Дик слегка улыбнулся и развел руки, не убирая хватки с трости.       — Я похож на копа?       Тот, что спрашивал, повернулся к своему другу и сказал ему:       — Почему они никогда не отвечают вежливо? Разве я ему нагрубил, а?       — Нет, я такого не слышал, — ответил другой, глядя на Дика прохладным, приценивающимся взглядом. Опытный карманник, следящий за камерами, товаром и людьми вокруг. Должен быть умным, но Дик почти уверен, что не так уж он и умен.       — Действительно, моя вина, — признал Дик. — Нет, я не коп. Гораздо хуже. Я журналист.       Он достал из кармана куртки свое удостоверение и помахал им. Но убрал так же быстро. Дети стояли далеко, но они могли быть шустрыми, если хотели.       Все трое переглянулись. Дик находил очаровательным то, насколько преступность в Блюдхейвене существовала сама по себе. Никто не делал из нее тайны. Злодеи не просыпались по ночам. Всякий, кто ступал на ту или иную территорию, должен был отдавать себе отчет в том, что его там встретит.       Мир перевернулся, рассеянно подумал он.       — Найдется сигарета? — спросил один из парней.       — Не курю, — все с той же улыбкой ответил Дик.       — Тогда пара баксов на сигареты?       Дик поднял глаза к небу и с притворным сожалением вздохнул.       — Зарплата только через неделю, ребята. Я на мели.       Парень, тот, что воришка, прищурился.       — Мы проверим? — спросил он.       Сердце Дика на мгновение замерло, а затем ударилось ему в грудь, словно желая проломить кости и сбежать подальше. Тем не менее, Дик продолжал улыбаться.       — Можете попробовать, — предложил он и крепче сжал трость.       Уличные драки в Блюдхейвене тоже обладали своеобразным очарованием. Никто и никогда не дрался так искусно, как дети, вовлеченные в насилие ради денег или удовлетворения своего эго. Поставьте рядом с ними профессионала, отточившего мастерство боя до высочайших уровней, воина, чьи движения диктует сама природа, укрощенная волей и силой. Этот человек положит каждого уличного ребенка на лопатки, и все же он никогда не познает того дикого и естественного неистовства, которым обладают дети Блюдхейвена.       Они как крысы, трусливые, но агрессивные. Чувствуя слабость, они отступят, но малейший шанс на превосходство, и они набросятся так, словно ничто больше не существует, только страсть разорвать на куски и сожрать. Они будут бить изо всех сил и безжалостно, потому что знают, что рассчитывать силы — это опасная ошибка. Либо они, либо их.       Дика часто били. Сначала в академии, потом на работе. Но ни от одного преступника он не получал так, как от трех двадцатилетних парней, пинающих его, словно футбольный мяч — по ребрам, голове, ногам. Единственное, чем Дик мог удовлетвориться, это хорошим сопротивлением: он серьезно раздавил одному из них трахею, а другому сломал нос. Еще пара незначительных ударов; но за последний год у него накопилось слишком много слабых мест, и теперь наступил момент, когда все, что ему оставалось, это защищаться единственным и самым жалким из возможных способов — свернуться на земле и притвориться беспомощным, позволить выпотрошить свои карманы и с терпением мученика, каких был полон этот город, принять холодный плевок на своих горячих щеках.       Когда они ушли, он медленно, как раненый кит, перевернулся на спину и тут же задохнулся; глаза округлились от шока, впитывая металлический свет неба, рот раскрылся не то в немом крике, не то в пустом зове. Горячая, раскаленная добела и пронзительная боль разошлась по его ноге и бедру, выстрелила в пах и разорвалась в колене. Помпеи сотрясаются, земля разрывается и грохочет, титаны воют из глубин Тартара, огонь падает с неба, безумные крики возносятся к сгущенному от жара воздуху и кости трещат под ногами, что слепо стремятся к недостижимому спасению.       Дик вырубился на минуту, две или десять. Когда он очнулся, его лицо застыло, покрытое кровью, глаза и нос пульсировали, нога превратилась в кусок обугленного мяса, наполненного огненной рекой ада. Чуть повернув голову, Дик увидел рядом с собой лицо женщины. Она глубоко хмурилась, глядя на него. Сначала он подумал, что это — маленькая карлица, пришедшая к нему прямо из ирландского мифа. Но затем он понял, что она просто сидела на корточках, а возле нее лежал пакет из продуктового магазина. С каких пор карлицы освоили безналичный расчет?       — О, слава богу ты очнулся, — озабоченно произнесла женщина, увидев, что Дик вертит головой. — Я боялась, что ты мертв, но не хотела бить тебя по щекам. Там нет здорового места.       Ее голос звучал одновременно недовольно и сочувственно.       Вместо ответа Дик провел языком по зубам. Все цело. Приятно знать. В следующую секунду он подавился кровью и выхаркал кучу брызг себе на лицо и на асфальт. Все его лицо заныло, и где-то в глубине черепной коробки зазвонил гулкий колокол мигрени. Или, хуже, сотрясения.       Женщина неловко поморщилась и, когда он прокашлялся, наклонилась к нему и взяла за плечи.       — Давай поднимем тебя. Ты же не хочешь валяться посреди улицы?       — Спасибо, — прохрипел Дик, принимая сидячее положение. Его рука коснулась носа — не сломан, ощупала лоб — есть незначительный разрыв. Все больше приходя в себя, он понимал, что досталось ему не так уж сильно. Худшее — нога. Синяки на лице и ребрах. Никаких переломов. Он прекрасно мог встать.       В руку ему сунули трость. Дик воспользовался помощью женщины и, опершись на трость, поднялся, стискивая зубы от боли. Это было невыносимое мучение, и когда-то он благодарно молился за то, что оно осталось позади. Теперь, когда оно вернулось, на глаза невольно навернулись слезы.       — Тебя ограбили? — спросила женщина, все еще глядя на него с сомнением, как будто он был столь же опасен, сколь и беспомощен, и она в равной мере не доверяла ни тому, ни другому.       — Да, мэм, — ответил он. — Обожаю Блюдхейвен.       — У тебя сотрясение?       — Может быть, — с сомнением сказал Дик. — Я бы не хотел злоупотреблять вашей добротой, но я остался без телефона и… — с облегчением он нащупал в кармане ключи от машины; но он не смог бы сесть за руль, даже если бы захотел. — И я не могу вести машину в таком виде. Могу я одолжить немного денег на такси? Просто дайте мне свой номер, и я рассчитаюсь с вами, когда вернусь домой. Слово бойскаута.       Он попытался отдать честь, но, вероятно, внушал не больше доверия, чем парень, живущий в мусорном баке.       Женщине, казалось, было все равно. Она желала как можно быстрее отделаться от него самым добрым способом, поэтому достала телефон, чтобы вызвать такси, и одновременно, отвернувшись, потянулась за кошельком в сумке. Дик неловко засунул руки в карманы, чтобы не выглядеть так, будто питает грязные мысли.       В конце концов женщина сунула ему в руку деньги и сказала:       — Такси скоро будет. Вот, можешь не возвращать. Если честно, я беспокоюсь, что ты наркоман или еще что-нибудь похуже, поэтому не хочу иметь никаких связей, хорошо? Без обид. Просто доберись до дома. И не трать это на наркотики.       — Будет сделано, мэм, — смиренно ответил Дик.       Она подняла свой пакет с земли и направилась дальше по пустой улице. Дик опустил взгляд на землю и увидел на ней блестящее пятно крови. Еще он увидел грубую трещину в асфальте, сквозь которую проросла трава. Он проследил за ней и вдруг обнаружил, какие в этом районе отвратительные дороги, полные выбоин и неровностей. Опасно не только для транспорта, но и для прохожих.       Такси прибыло через несколько минут и остановилось в начале переулка. Водитель посигналил, несмотря на то, что Дик был единственным человеком на улице. Хромая к машине, Дик прислушивался к ощущениям в ноге и пытался представить, насколько все было плохо. Он не мог на нее наступить, она ощущалась вывернутой наизнанку, сломанной и склеенной дешевым клеем, и она болела адски. Это не было хорошо, но Дик готов был принять все, что не представляло собой развалившиеся на куски кости или, по крайней мере, перелом.       — О, эй, — воскликнул водитель, резко отшатнувшись, когда Дик забрался в машину. — Ты какой-то обдолбанный избитый наркоман или что-то типа? Мне не нужны неприятности.       — Я просто избитый, — сказал Дик и протянул ему деньги.       Таксист недоверчиво взял их.       — Тогда говори адрес. Надеюсь, это недалеко, ты ведь не собираешься умирать в машине?       Дик рявкнул от смеха и от боли.       — Блядь, нет, — сказал он.       — Тогда ладно. О, подожди. — Таксист вскрыл упаковку бумажных салфеток с приборной панели и протянул ему одну. — Накрой подголовник, чувак, у тебя вся голова в крови. Не хочу оттирать это потом.       Поездка заняла чуть больше часа. Таксист, несмотря на свою дерзкую манеру поведения, обладал прекрасной водительской этикой: не ругался, не нарушал правил, не стремился играться с обгоном, не мчал на угасающий зеленый и не пугал людей возле пешеходных, останавливаясь впритык к зебре. Достойный участник дорожных отношений. Дик мог бы поставить пять звезд, если бы у него все еще был телефон.       Головная боль с каждой минутой становилась все сильнее, и единственное, о чем он мог думать, это диван и таблетка ибупрофена. Это не сильно помогло бы, но это был своего рода способ противостоять мучениям с помощью воображения.       Когда машина затормозила возле его дома, Дик с облегчением увидел, что во дворе больше не было мертвых птиц.       — Э-э, слушай, чувак, — сказал таксист, выглядя слегка сочувствующим, но в то же время так, словно у него случился запор. — Вообще-то тут недостаточно денег.       Дик ткнул пальцем в окно.       — Мы возле моего дома. Я могу принести больше. Если не доверяете мне, можете зайти.       Таксист взглянул на дом, затем на Дика. Похоже, он не слишком-то верил, что Дик жил здесь.       — Не, все нормально, — сказал он. — Ты, главное, выздоравливай.       Дик насмешливо отсалютовал и вылез из машины. Как только дверь за ним закрылась, машина с визгом сорвалась с места и помчалась по улице, едва не кренясь от спешки, как в каком-то старом мультфильме. Дик покачал головой и скривился от ощущения, что его мозг катался по черепной коробке, как свинцовая гиря.       Он нащупал ключи и открыл дверь. Скрип петель прозвучал как доброжелательное приветствие. Однако, оказавшись внутри, в одиночестве, глядя на диван, полный смятого постельного белья, грязную кухню, где не было еды, кроме хлопьев, которые могли раздробить даже пасть динозавра, он не почувствовал себя дома. Все это вдруг показалось ему бесконечно продолжающимся адом.       Просто доживи до воскресенья, сказал он себе и, таща за собой больную ногу, направился в ванную. Зеркало показало ему какого-то беднягу с чудовищно опухшим лицом, багровыми лунами на правом глазу и короткой раной на лбу. Засохшая кровь придавала ему дикий вид, как члену племени, собирающемуся пройти испытание мужества. Он аккуратно вымыл лицо и потратил примерно половину пачки с ватными дисками, чтобы почистить царапины и убрать всю кровь, наложил на лоб пластырь и проглотил две таблетки ибупрофена. Потом, еле двигая руками и ногами, разделся догола, скинул всю свою одежду в корзину для белья и переоделся в чистые трусы и футболку, которые снял с батареи.       Первое дело готово.       Вернувшись к дивану, он взял со стола свой ноутбук, включил его и открыл электронную почту. Что он должен был написать? «Эй, босс, меня избили и ограбили на улице, не могу ходить, нужен выходной». Это казалось настолько унизительным, что даже не вызывало смеха. В любом случае босс наверняка ответил бы ему в своей прозаичной манере: «Тогда ползи». Вместо внятных объяснений Дик написал: «Беру больничный» — и, долго не думая, отправил.       Потом он закрыл почту, открыл word и принялся с необыкновенной скоростью набирать текст. Слова шли из него, как будто он был ими переполнен, и статья была готова менее чем через два часа. Он скинул документ боссу в электронном письме, затем убрал ноутбук на стол, лег и вырубился.       Очнулся он вечером от боли и голода. Голова почти не болела, хотя лицо ощущалось неудобным, словно не принадлежало ему. Вновь подтянув к себе ноутбук, он проверил почту и обнаружил сообщение от босса.       Что это такое за хуйня, Грейсон? — гласило оно.       Дик открыл статью и перечитал. Это было лучшее, что он писал за всю свою скромную карьеру — и худшее: пропущенные буквы, опечатки, произвольные знаки препинания. С тем же успехом он мог бы писать это при смерти.       «Статья. У меня сотрясение», — написал Дик в ответ. Часы на панели задач показывали половину шестого. Через минуту пришло новое письмо.       Приведи ее в порядок. Жду вторую.       Дик с облегчением откинулся на спинку дивана. Желудок жалобно и неловко заурчал, словно стеснялся просить еды, но уже не мог терпеть. Дик только похлопал себя по животу. Деньги лежали в шкафу на кухне, но он в любом случае не смог бы добраться до магазина.       В его бумажнике хранилось не так уж много денег, и все счета были заблокированы, так что тем парням хватило бы только на блок сигарет и утешительную жвачку. Драка была необязательной, но Дик ничего не мог с собой поделать. Иногда ему казалось, что его истинное «я» крылось где-то в необъятной тьме разума и могло только наблюдать, пока его мозг и тело объединялись в попытке самоуничтожиться.       Поэтому вместо того, чтобы предпринять отчаянную попытку догрызть хлопья, он исправил ошибки в статье. А когда закончил, то снова лег на диван и заснул, слушая тиканье часов на кухне, агоническое визжание «Осени» Вивальди прямо за лбом и надрывную дрожь струн в суставах.              Четверг              Дику снился странный сон. В подпольном клубе он играл в карты с гигантской женщиной-амазонкой и проиграл ей свои ключи. Чтобы добраться домой, ему нужно было переправиться через широкую реку. Черный седеющий мужчина, стоящий на берегу с веслом, согласился переправить его на лодке только за правильную монету, и Дик с облегчением обнаружил у себя в кармане пять евро. Когда он добрался до дома, ему пришлось сунуть руку между двумя кирпичами, чтобы достать запасной ключ. Но между кирпичами жили пауки, и все они панически расползлись по стене, как только Дик попытался взять его. Потом он отпер дверь, и ему в лицо ударил привлекательный теплый запах жареного мяса — группа раскрашенных индейцев сидела вокруг костра, горящего посреди его дома, а на костре готовился большой шмат китового мяса.       Как только индейцы начали ставить ему условия, Дик проснулся. Образы сна растворились в тусклом свете единственной лампочки, льющемся из кухни, но запах почему-то остался. Он уловил на кухне шум, приподнялся и увидел стройную фигуру в отглаженной белой рубашке, что стояла возле его старой духовки и что-то настраивала.       — Эми? — просипел Дик.       Она закончила возню с плитой, выпрямилась и обернулась к нему. Как и прежде, ее вид был преисполнен спокойной мудрости и соответствующего недоумения перед всеобщей неразумностью. В частности, она смотрела на Дика так, словно он действительно поколебал ее представления о глупости.       — Доброе утро, чудила.       Дик улегся обратно на диван, скрываясь от ее взгляда. Ему тяжело было использовать лицевые мышцы, как будто кто-то покрыл его скулы и глаза грунтом.       — Как ты вошла?       — Я знаю, где ты прячешь запасной ключ.       — Могла бы разбудить меня.       — Я пыталась. Но твой телефон недоступен. — Она наклонилась над спинкой дивана и повела пальцем у лица. — Это имеет какое-нибудь отношение к твоему стилю Квазимодо?       — Возможно, — признал Дик.       — Ну, ты хотя бы сделал из парня работу Пикассо?       — Их было трое. — Когда Эми выжидающе приподняла бровь, он вздохнул. — Один нос, одно горло. Проигрыш по очкам.       Эми издала понимающий звук.       — Сможешь вспомнить, как они выглядели?       Сначала Дик подумал, что она шутит, и даже улыбнулся, но ее лицо было серьезным. Поэтому он просто ответил:       — Нет.       Бросив на него выразительный взгляд, Эми вернулась на кухню. Дик сел и обнаружил, что не может пошевелить ногой. Как только он напрягал мышцы, они начинали вопить, и у него не выходило даже сдвинуть ногу с места. Вся она была опухшей, особенно в колене. Он подумал о том, почему раньше этого не замечал. И понял: потому что не смотрел.       Морщась, он осторожно опустил ногу на пол и потянулся за тростью. Затем неуклюже поднялся и начал мучительный путь в ванную.       — Чем это пахнет? — крикнул он Эми, намазывая на щетку зубную пасту.       — Лазанья, — отозвалась Эми. — Грейсон, зачем тебе дома холодильник? Там ничего нет! Я серьезно. Он такой пустой, что мог бы стоять в магазине бытовой техники. Если бы не был такой старой развалюхой.       Дик сплюнул пасту и сказал:       — Слава богу ты здесь, чтобы спасти меня!       Прополоскав рот, он наклонился и рассмотрел в зеркале лоб и губы. На опухших и разбитых губах появилась белая корка. Вместо старого пластыря на лбу он приклеил новый.       Когда он вышел из ванной, они сели и поели. Дик постарался не набрасываться на еду, как голодающий, но все равно ел с необыкновенной даже для себя скоростью. Эми рассказала пару историй о буднях в полиции, немного о выходках парней, несколько баек с участием Гэнона. Дик спросил про дело о девушке с передозировкой. Эми сказала, что не может ответить на этот вопрос, потому что разговор не считается официальным. Дик принял это спокойно, и они продолжили обсуждать случайные повседневные вещи, не имеющие ни к чему никакого отношения.       — Как твоя нога? — спросила Эми, с сомнением поглядывая туда, где Дик аккуратно вытянул ногу между их стульями.       — Нормально, — ответил Дик. — Вчера немного получил по ней, но все будет в порядке.       — Если ты так говоришь, — все еще сомневаясь, она пожала плечами.       Дик неожиданно захотел поцеловать ее. Она была единственным человеком, который все еще заботился о нем. Если бы он смог, несмотря на свою больную ногу, наклониться между ними и поцеловать ее, он бы все испортил, но он хотел этого. В следующий раз, сказал он себе. Если в следующий раз она придет к нему и он будет чувствовать то же самое, он поцелует ее.       После девяти Эми собралась уходить. Недоеденная часть лазаньи любезно осталась в холодильнике, позволив Дику еще один день избегать похода в магазин.       — Ты сегодня выходной? — спросила Эми, надевая форменную коричневую куртку.       — Немного не в форме для похода на работу.       Эми фыркнула.       — Не говори мне, что ты боишься показаться людям с фингалом под глазом.       — Мой имидж был бы определенно подпорчен, — согласился Дик. — Но, может быть, я найду место, где это лицо будет выглядеть хорошо.       — Собрание анонимных алкоголиков у Бейли? — предположила Эми.       — Я имел в виду рок-концерт, но ладно.       Она фыркнула, когда он открыл перед ней дверь.       — Береги себя, чудо-мальчик.       Это прозвище оставило кислый привкус у него во рту. Прежде чем он успел закрыть дверь, Эми окликнула:       — Подожди! — Она наклонилась и подняла что-то с земли, затем бросила это на крыльцо Дика. — Выкинь это, не порть окружающую среду.       Он опустил взгляд и увидел мокрую от дождя газету. Эми показала ему большие пальцы и направилась к своей машине. Дик забрал газету и вернулся в дом.       Читать ее было бессмысленно, она вся вымокла под дождем и слиплась. И он обычно не читал газет. Все прежние, которые попадали ему в голову или были обнаружены на траве, он складывал в стопку на кухонной стойке, пока не наступало время избавляться от мусора. Дик взял всю накопленную стопку, чтобы выбросить ее, но неожиданно заметил хлебные крошки на столе. Судя по тому, как давно он ел хлеб, они были рассыпаны там не первый день. Ему казалось, что не так давно он убирал их, но вот они снова здесь, невинно покоились на гладкой поверхности, как будто ожидая, догадается ли он смести их или нет.       И тут Дик взглянул на свою кухню по-новому. Не только хлебные крошки, но и другие порочные места вскрывались одно за другим, чем дольше он смотрел: пятна на стенах возле плиты и плесень на вытяжке, коричневые круги от чашек кофе и жирно блестящие следы кастрюльных крышек, сохлые разводы моющего средства в раковине и испачканные дверцы настенных шкафчиков. Одно за другим улавливал его глаз.       Эми, наверное, решила, что я неряха, подумал Дик и выкинул газеты.       Он был сыт и не обременен необходимостью подниматься наверх. Однако другого дела, кроме работы, у него не было, поэтому он сел за вторую статью и написал свой отзыв о дорогах в районе Мелвилла. Разумеется, они считают нужным хорошо покрыть шоссе, но как только вы сворачиваете с него, вы попадаете в настоящий дорожный ад с выбоинами, похожими на котлы для грешников, где их будут бесконечно варить и колоть в пятки. Так же и ваши шины, проваливаясь в дно этих выбоин, покрытое острыми камнями или прочим дорожным мусором, о котором никто не заботится, быстрее изнашиваются, а иногда даже выходят оттуда с проколами, на первый взгляд незначительными, но быстро дающими о себе знать. Можно подумать, все это является большим заговором блюдхейвенского рынка автозапчастей, желающего вашим машинам скорейшего повреждения, чтобы, представляясь в конце концов спасительным пророком, за такую незначительную цену продать вам все, что у вас было поломано. В любом другом городе над этим посмеялись бы, но не здесь. И уж конечно не следует упоминать о самих водителях и пассажирах, которые на шоссе чувствуют себя едва ли не покорителями природы, оседлавшими ветер. Они ровно и тихо мчатся среди других таких же, кто одолел механикой и инженерией человеческий недуг хилых ног и медлительности. Но что происходит с ними, когда они оказываются среди неотремонтированных и забытых улиц Мелвилла? Это возможно представить себе и живописать в мельчайших подробностях. Так обожаемая всеми и неотъемлемая часть человеческой жизни, машина, из инструмента превосходства над пространством и временем, созданного со всевозможными удобствами, обращается не более чем в простейшую консервную банку, которую какому-то умнику в продуктовом магазине пришла идея хорошенько встряхнуть. Берегите головы! То, как вас будет неумолимо волочить из стороны в сторону, не сравнится даже с поездкой в океан на маленькой четырехместной лодочке. Уже через минуту вы почувствуете, что та хрупкая конструкция шейных позвонков, крепящая ваш череп к позвоночнику, готова вот-вот треснуть, отказываясь и дальше выносить эту нелепую и ненужную жестокость пути по неотделанной дороге. Если же вы избежите трагических повреждений позвоночника, то, несомненно, столкнетесь с необходимостью прикрывать голову руками, ведь ее так и колотит то об стекло, то об потолок, а тем господам, которые вышли ростом и по праву тем гордятся, следует быть в два раза более осторожными. Вы не сможете открыть свой рот даже чтобы выругаться, потому что велика вероятность вам прикусить свой язык во время гневной тирады. И если же в конце концов вы выйдете из этого мучительного путешествия внешне невредимыми, то обязательно с вами останется головная боль, вызванная чудовищной тряской, и преотвратительное воспоминание как о районе, так и о поездке. И более того, вы потеряете самую важную вещь современного человека — время, ибо чтобы преодолеть ужасы дорог Мелвилла, не получив несовместимых с жизнью повреждений, вам придется ехать по ухабам со скоростью, которой посочувствовал бы даже бедный дождевой червь, превратностью судьбы выброшенный на средину прохожей дороги. И вот, ваш ребенок плачет, потому что даже невинный ангел и святой мученик взмолился бы о прекращении этой пытки, ваша голова сваливается с плеч, не выдержав этой сотрясающей все существо силы, на макушке у вас шишка от постоянных ударов, и кого же вы будете винить? Неужели дорогу, такую ущербную в своем несовершенстве? Думается, что всякая вещь, одушевленная или нет, существует по правилам нашего человеческого мира, которые мы, люди, вырабатывали еще с доисторических времен. И сколь бы эти правила ни менялись, в конце концов каждый человек сойдется на том, что если же он может быть лучше, красивее, здоровее, то он бы, конечно, предпочел быть именно таким. Точно так же и дорога, пусть она и лишена всяких человеческих качеств или ощущений, будь она ими все же наделена, предпочла бы быть лучше, красивее и здоровее, а точнее ровнее и приятнее на ощупь. Так что ни один человек в здравом уме, и в особенности человек, понимающий, что мы сами определяем для предметов лучшие их черты, то есть определяем для дороги необходимость быть ровной и гладкой, а это обязательно должен понимать всякий, кто называет себя водителем и по-настоящему таковым является, — в общем, ни один человек в здравом уме не будет винить дорогу в том, что она лишена достойных для дороги качеств. Кого же следует винить? Рецепт таков: если мы поедем по шестьдесят первому, а затем свернем в Мидтаун и причалим прямо к углу Мэйси и Колнета, то наткнемся на величественно огороженное озеленелой пустотой здание, на этого старого изукрашенного карлика среди торжества индустриализации. Мы приблизимся к этому зданию и увидим на нем величавую, вырезанную в камне надпись: «Мэрия города Блюдхейвен». Дальнейшие шаги, представляется, не требуют объяснений. Среди всего обозначенного, однако, стоит вернуться к водителю как существу дорожного движения. Было сказано: «кто называет себя водителем и по-настоящему таковым является» — выходит, в мире дорог существуют настоящие водители и водители лишь по названию. Последние наверняка известны всем и каждому, хотя далеко не всякий и каждый сможет признать их, заглянув в зеркало. Тому причина, кроме общего лицемерия, одно свойство: так уж повелось, что эти водители составляют огромнейшую человеческую массу и подавляющее большинство, и такова закономерность в любом городе мира. Смело можно говорить о том, что землю населяют в основном ложные водители. Именно эта особенность, впрочем, выделяет среди них настоящего водителя. Вы несомненно поймете, что это тот самый, когда увидите его, он бросится вам в глаза, как рассветный луч, за которым мчится мировая красота. Все лжецы и притворщики, когда-либо внушившие вам свою истинность, сразу же померкнут и повянут в свете, исходящем от настоящего водителя. И миру, и всем живущим в нем повезло, что имя одного из таких водителей будет отныне известно — Рэгги Дейл, чернокожий Харон, властитель бумажных салфеток на приборной панели.       Дик включил телевизор, поставил ноутбук на зарядку и пошел разогревать лазанью. На канале, который он обычно смотрел, шло несмешное комедийное шоу, обладающее той харизмой, которую имели только старые ситкомы с закадровым смехом и нарочито плоскими характерами. Самой лучшей стратегией этих ситкомов было помещать персонажа в сложную и нелепо неловкую ситуацию и наблюдать, как он выходит из нее, сохраняя свою прежнюю плоскость и не давая миру осложнить его невинную простоту. Было что-то доброе к человеку в этих шоу.       Кофеварка, когда он щелкнул по кнопкам, жалобно задребезжала, но начала готовить кофе. Он зевнул.       После обеда он неподвижно лежал на диване, трогая время от времени свое лицо. Его так давно хорошенько не били, что ощущения вызывали ностальгию. Когда-то он мог прийти в участок, и тогда люди взглянули бы на него с неприязнью, завистью или удивлением и сказали бы: «Веселый патруль, Грейсон?» И Дик бы ответил чем-нибудь остроумным, наслаждаясь самим собой и всем вокруг.       Он знал, что этого никогда не было. Просто его отчаянное воображение чистило прошлое до блеска, чтобы показать ему, как ужасно настоящее. Доверять своей памяти было так же опрометчиво, как вору с пятью сроками в трех разных штатах.       Просто доживи до воскресенья, подумал Дик. Его тело начало просачиваться в диван, сливаться простыней и утопать в комковатой подушке, впитавшей все его сны. Маленькие демоны растаскали остатки его сознания и принялись грызть их, пока Дик невидяще смотрел в телевизор. На экране хромой парень поднимается на лифте в высокой стеклянной башне. Задняя стена лифта прозрачна, и его сгорбленную фигуру показывают на фоне города и тянущегося вдалеке океана. Дальнейший его путь лежит через светлый белый холл, украшенный яркой зеленью в горшках и на стенах, и мимо прозрачных офисов, где люди не обращают на него ни малейшего внимания, занятые высокоорганизованной и важной работой. Все двери открываются перед ним, как перед почетным гостем. Парень, наконец, хромает до красивого кабинета, и вступительная песня, полная отрывистого вокального зова Джима Моррисона, резко обрывается. Этим как бы подчеркивается завершение экспозиции и введение в завязку. Парень входит в кабинет, конечно, не забывая при этом хромать, и садится в удобное кресло. Человек в черном костюме, сидящий за шикарным столом, отвлекается от бумаг и оборачивается к нему с улыбкой успешного бизнесмена, купленной на элитном аукционе за сотни тысяч долларов. Между ними начинается такой диалог, причем камера располагается между ними так, чтобы взять то одного, то другого с подчеркнутым акцентом на их пространственной противоположности:       — Рад тебя видеть, Дик.       — Я тоже, Брюс. — Здесь хромоногий парень, Дик, тоже улыбается.       — Как у тебя дела?       — Все в порядке.       — Как работа?       — Там все… очень интересно. Я раньше никогда таким не занимался. Мой босс довольно странный парень, но он поддерживает меня. Полагаю, это лучшее место, чтобы освоиться… э-э, с новым…       — Хм.       — Но я делаю успехи. По крайней мере, мне так кажется. Мне поручили криминальную колонку. Да, ну, потому что я бывший полицейский. Я думал, что это будет утомительно, но на самом деле даже увлекает. Один из способов посмотреть на все, что творится в Блюдхейвене. Я мог бы делать что-нибудь хорошее даже там.       — Да? И каким образом?       — Публичность. В газете я ближе к людям. Я могу обращаться к ним, и они услышат. И если я буду говорить правильно, возможно, я помогу им.       — И ты говоришь правильно?       — Я пытаюсь.       — Понятно.       — Как ты?       — Процветаю, — персонаж по имени Брюс делает легкий небрежный жест, разводит руки в стороны, но как бы сдержанно, не снимая локтей со стола.       Дик смеется.       — Я вижу. Приятно знать.       Дверь открывается, и в кабинет входит третье лицо — высокий юноша, хорошо одетый, с умным неподвижным лицом и проницательными глазами. Он замирает у порога, но Брюс машет рукой, и юноша проходит к столу.       — Привет, Тим, — говорит Дик, обращаясь к нему.       — Привет, Дик, — отвечает персонаж по имени Тим.       — Как дела? Брюс не слишком тебя нагружает?       Тим хорошо держит лицо, но при этом зритель не может не заметить, что ему неловко вести этот разговор. Нарочитая скромность ответа только подчеркивает его нежелание говорить.       — Все хорошо.       Здесь Дик отводит взгляд к окну, чтобы показать наблюдающим, что он понимает все внутренние течения этого диалога, что они ему не нравятся и что он так же, как и все остальные, желает их избежать или покончить с ними как можно скорее.       Звон стекла собрал все кусочки разума Дика воедино, и он обнаружил, что по телевизору Ри Драммонд и все ее бесконечные родственники собираются вкусить летнюю пищу, запивая ее лимонадом в банках. Они чокнулись, выпили и стали нахваливать еду на камеру. Их высокие отзывы не пробудили в Дике аппетита, но напомнили о том, что лазанья кончилась и ему нужно было сходить в магазин, если он хотел завтракать чем-то, кроме гравия из пачки хлопьев.       Он представил, каково это: пойти в магазин. Вот он встает (он не может встать), поднимается по лестнице, чтобы найти, наконец, хорошие штаны (он не может подняться по лестнице), забирает отложенные деньги из книги, лежащей в тумбочке возле кровати (это «Моби Дик», но он прочел лишь половину и счел повествование слишком утомительным), затем спускается вниз, надевает обувь и совершает короткое и быстрое, совершенно неощутимое во времени путешествие до магазина на окраине района (пятнадцать минут пути). У магазина большая и яркая вывеска, отражение которой горит в огромной луже перед входом. Стеклянные стены оголяют полки и проходы.       Дик заходит в магазин, бродит между рядами, изучая скидки и сроки годности (он никогда не смотрит на сроки годности). Он покупает кашу, молоко, два внушительных на вид помидора, к которым, кладя их в пакет, про себя обращается «синьор раз» и «синьор два». Затем он неожиданно оказывается посреди отдела с консервами и обязательно берет рыбу, потому что ему понравился последний салат. Последнее, что он кладет в корзину — рис (когда он в последний раз ел рис?). Затем корзина становится слишком тяжелой, и он благоразумно принимает это за знак направиться к кассе.       Неожиданно раздается выстрел! Громкий хлопок разрывает тихую невинность магазина, и звон падающей гильзы звучит как высшая нота, самый накал страсти, настолько невыразимый, что выразить его возможно лишь через полное ничто.       Дик, шедший к кассе, замирает, и люди вокруг него тоже. Единственное, что движется, это их медленно округляющиеся глаза и раскрывающиеся рты, как в плохой драме. Возле кассы стоит мужчина, в котором нет ничего особенного: простая одежда, средний рост, потрепанные кроссовки. Но на его лице маска, а в руках пистолет, и его голос звучит так, словно стремится подражать грохотанию выстрела.       — Лежать! — рявкает он, указывая на пол движением всего своего тела. Возможно, он под кайфом. Пистолет гуляет вокруг, как опасное, но тупое домашнее животное, которое вывели поглазеть на мир.       Люди вокруг Дика медленно опускаются на колени, некоторые из них поднимают руки. Зрелище такое, словно все они находятся в храме, а не в магазине, и звучит священный сигнал, означающий время молитвы и поклонения. Быть может, существует некий гастрономический бог, и он явился требовать жертв.       Дик стоит среди всего этого, крепко сжимая в руке корзину.       — Я сказал — лежать! — повторяет человек в маске и направляет пистолет на Дика, затем вниз, вероятно, принимая его за какого-нибудь тупицу, с которым возможно общаться только жестами.       — У меня болит нога, — говорит ему Дик. И действительно, у него болит нога; вот его трость рядом с ним, в другой руке, человек в маске должен сложить два и два.       Вместо успешной математики происходит взрыв манго, лежащих на прилавке. Мякоть и сок брызгают вокруг, и все люди разом вздрагивают, и кажется, что магазин вздрагивает вместе с ними.       — Лежать, — повторяет человек в маске, и его голос больше не визжит. Звуки, произносимые им, дрожат и изгибаются, как в нелепой записке с угрозами, где слова представляют собой креативный коллаж из журналов и газетных вырезок.       Дик не может поднять руки, поэтому старается звучать безобидно и честно (на самом деле он безобиден и честен, и это то, каким он не хочет быть).       — Я серьезно, чувак, — говорит он и слегка улыбается. — Моя чертова нога болит.       Вдруг из-за стойки с прокладками выносится на большой скорости здоровый мужчина, похожий на Вуди Харрельсона, если бы тот предпринял печальную попытку отрастить усы подковой, и резким движением, лишенным всякой вдумчивости или неуверенности, выбивает у человека в маске пистолет. Затем своим большим кулаком мужчина наносит такой сильный удар, что человек в маске стремительно падает и теряет сознание еще до того, как ударяется головой о пол. Усатый Вуди Харрельсон даже не встряхивает руками.       — Вызовите полицию, — говорит он кассирше типичным голосом службы спасения, и та лепечет:       — Спасибо, спасибо вам!       Тут мужчина смотрит на Дика.       — Храбрость это хорошо, сынок, но нет ничего зазорного в том, чтобы дорожить своей жизнью, — в его тоне есть пластиковая отеческая мудрость; продается за доллар в каждом магазине, где есть отделы с игрушками для маленьких взрослых.       — У меня болит нога, — говорит ему Дик. Корзина оттягивает его плечо, и он стоит чуть согнув колено. Он знает, что если бы сел на пол, то не поднялся бы.       Но мужчина смотрит на него с недоумением и неодобрением, словно Дик спорит с эллипсоидом Земли исключительно из подросткового бунтарства.       — При чем тут нога, когда мы говорим о жизни? В следующий раз побереги себя.       — У меня болит нога, — повторяет Дик, но мужчина уже отвернулся и ушел обратно в отдел с прокладками.       Дик попытался посмеяться над собой, и его пустой, невеселый смешок лопнул в воздухе подобно мыльному пузырю. Звук этот только подтвердил всю мрачную тяжесть его фантазии. Он потянулся к ноутбуку, включил почту и отправил боссу обе статьи. Потом встал с дивана и пошел в ванную. Нога ощущалась вывернутой, а кости в ней — неправильно соединенными, как будто он по глупости доверил свое тело какому-то пятилетнему малышу, который не мог собрать из конструктора лего даже дом с четырьмя стенами по инструкции. По иронии, этим малышом был он сам.       В корзине для белья он нашел старые штаны и, стискивая зубы от боли, надел их. Существовало не так много ощущений более причудливых, чем то, которое возникало при попытке надеть одежду с переставшей работать частью тела. Все равно что натягивать наряд на куклу с пластиковыми конечностями. Может быть, однажды Дику понадобится одежда со стольким же количеством дыр, чтобы суметь напялить ее на себя.       Дик вышел из ванной, добрался до кухни и открыл маленький верхний шкаф, где среди бесполезных пачек с крупами стояла металлическая банка из-под кофе. В ней он взял деньги. Затем доковылял до прихожей, надел куртку и кроссовки и вышел за дверь.       Воображение подвело его. Путь был тяжелый, нога чертовски болела, и он морщился и жмурился от каждого шага, сжимая челюсти, чтобы не шипеть и не свистеть. Пятнадцать минут ходьбы обратились в тридцать. Дик все еще не привык к искажению времени, с которым сталкивались инвалиды. Он добрался до магазина вспотевшим и уставшим — не столько от напряжения, сколько от переполняющих его чувств: от злости, жалости к себе и безумного желания подавить и то и другое.       В магазине никакие сумасшедшие в масках не выводили свой пистолет на прогулку. Дик купил один консервированный тунец по завышенной стоимости, пакет молока с неизвестным сроком годности, помятую пачку каши и пару жухленьких помидоров, молящих о смерти. Обратный путь занял у него сорок минут, потому что он периодически останавливался, чтобы отдохнуть. Тем самым был установлен новый антирекорд.       Выйдя на свою улицу, он услышал позади дребезжание звонка. Мимо прокатил знакомый велосипед, который вел парень в красной куртке. Велосипед затормозил чуть впереди, и Джейсон, поставив ногу на землю, обернулся к нему. Снова Дик удивился блеску его глаз, тускло уловимых под козырьком кепки.       — Выглядишь, как дерьмо, — сказал Джейсон, когда он приблизился. — Но хотя бы в штанах сегодня.       Дик слабо рассмеялся.       — Не благодари. Хотя все говорят мне, что я довольно привлекателен. Со штанами или без.       — Для того, кто вытирал асфальт лицом, может быть.       — Честность — твоя лучшая черта.       Джейсон молча наблюдал, как он шел домой.       — Тебя подвезти? Ты сейчас свалишься.       — Не думаю, что я смогу сесть на велосипед в ближайшую неделю. Хотя признателен за предложение.       Джейсон приподнял голову, и это означало, что он закатывал глаза.       — Как скажешь. Тогда дай это сюда, — он вырвал у Дика пакет и бросил его в пустую корзину позади сиденья.       Дик, удивленный, не сразу нашел, что сказать.       — Спасибо, — все, что пришло ему в голову. А потом, когда он осознал доброту, которая была к нему обращена: — Спасибо тебе, Джейсон. Как твой лоб?       — Просто синяк, — ответил Джейсон. — Лучше позаботься о себе. Тебе надо к врачу. Это все — это не нормально.       — Я схожу, — сказал Дик, и слова, произносимые им, еще никогда не были так пусты.       — Я серьезно.       — Разве я нет?       Джейсон замолчал, но его губы были поджаты. Дик впервые видел от него столько искреннего недовольства. Снова волна какого-то облегченного счастья опустилась на него, как будто влажное облако окутало его среди раскаленного от жара летнего дня.       Когда они подошли к дому Дика, Джейсон спросил:       — Что это была за хуйня с птицами?       Дик устало вздохнул, доставая ключи. Джейсон подал ему пакет.       — Соседская месть. Никогда не покупай дом в пригороде.       — Почему ты от него не избавишься?       Дик обернулся к нему от двери. Джейсон смотрел на него снизу вверх. Он был из тех людей, чьему взгляду ничего нельзя противопоставить. Прямой, легко отличающий правду от лжи, освобожденный от надежды или страха. Дик никогда не видел таких глаз, как у него.       — Я… — попытался он, но ничего не сумел сказать. Повисла тишина.       Тогда Джейсон отвернулся, перекинул ногу через велосипед и поехал дальше по улице. Дик беспомощно смотрел ему вслед. Потом он вернулся домой, бросил пакет у порога и, раздевшись, лег на диван. Через два часа ему удалось заснуть.              Пятница              Дика разбудило ощущение неправильности.       Он открыл глаза и увидел серый, искалеченный трещинами потолок своей гостиной. Тусклый пасмурный день, словно наивное дитя, вжимался в оконное стекло и пытался заглянуть внутрь, любопытный к жалкому человеческому существованию. Дик моргнул несколько раз и попытался понять, что было не так. Его нога лежала на диване тяжелым сгустком испорченных костей, сухожилий, связок и мышц, но боль стала привычной и ожидаемой, он износил ее, как футболку или обувь, как собственную плоть и кожу, и был на пути к тому, чтобы ее трагически полюбить, как случалось со всем изношенным.       Он приподнялся на локте и огляделся. Было светло. Часы старчески кряхтели, выкашливая секунды; стрелки лежали на девяти часах и десяти минутах. Он проснулся позже шести и не видел ни одного сна, его глаза были сухи, словно песочник устал кружить по Блюдхейвену и издох, так и не добравшись до его района. Неловко, как подбитое животное, Дик сел и потянулся к столу. Включив ноутбук, он открыл электронную почту. Никаких новых писем.       Он оглядел свою квартиру, грязную, тихую и пустую. Казалось, в стенах что-то тихо ныло, но, может быть, это стенало вселенское одиночество, живущее в космических войдах так же, как и в трещинах его потолка. Он задался вопросом, каково было бы пробыть здесь еще один день. Тогда он отложил ноутбук и осторожно опустил на пол свою ногу. Не имея глаз, она смотрела на него в ответ невинно и холодно. Все его мысли и чувства стеклись к этой части его плоти и как будто бы разговаривали с ним оттуда.       Это напоминало момент из фильма Тарантино, но без впечатляющего анимационного флешбека.       — Отлично, — сказал Дик, чтобы подбодрить себя. Его сердце колотилось. Сейчас он встанет и отправится на работу.       Он смело поднялся, наполненный хорошим предчувствием, сделал уверенный шаг — и нога под ним подкосилась. Он не удержал себя и упал на пол; лежал так минуту, оцепенев от шока и боли. Руки тянулись к колену, но не решались прикоснуться. Это унизительное, жалкое падение, это свидетельство слабости, которое он мог скрыть от всех, кроме себя и бога, который видел трепещущие в беспомощном гневе жилы его души и наблюдал мир его покрасневшими влажными глазами, — это падение придало ему больше сил, чем любые добрые слова, которыми он ободрял себя моментом ранее.       Он позволил ноге болеть, позволил ей быть неправильной и потянулся за тростью, с помощью которой снова поднялся на ноги и, хромая, направился в ванную. Пока он чистил зубы, его сознание растворилось в отражении зеркала. Когда он наконец пришел в себя и достал щетку изо рта, его десны горели.       Выйдя из ванной, он подошел к лестнице и замер перед ней, весь оголенный, чувствительный и нервный. Двенадцать ступеней, и на каждой призрачно сиял отпечаток ноги невинного ангела, танцующего вверх. Дик поставил здоровую ногу на первую ступень и поднялся. Дерево под ним заскрипело. За здоровой ногой последовала испорченная; она медленно и аккуратно опустилась прямо туда, где холод небес, инеем покрывший ступни ангелов, оставил свой ледяной отпечаток. Испорченная нога заскрипела, как дерево лестницы.       Шаг за шагом, так медленно, словно по поверхности замерзшего озера. Одна рука сжимала трость, другая скользила по стене, собирая преодоленный путь на кончиках пальцев. На пятой ступени все тело Дика задрожало, но больше всего — его губы, крепко сжатые, чтобы сдержать всхлип. Он резко и с силой ударил тростью по ступени, и грохот прокатился по всему дому. Падение из семейного гнезда не заставило его плакать. Эта лестница не впитала бы ни единой его слезы.       На вершине, покрытый блестящей пленкой пота, он не стал ни торжествовать, ни злорадствовать. Просто пошел за гребаными штанами.       Это был не более чем обыкновенный день, как бы неправильно он ни ощущался. Чтобы доказать это, Дик заварил первую чашку кофе и приготовил себе кашу. Она подгорела, но он съел то, что было съедобно, а остальное оставил в раковине. Затем вместе со второй чашкой он вышел на крыльцо. Небо напоминало море, темное, как синяк, с изгибами ленивых предгрозовых волн и мягкой пеной из белого света. На траве лежала газета, края которой подрагивали и загибались от ветра. Вместо того, чтобы забрать ее, Дик допил кофе и оставил чашку на крыльце, восстанавливая, как он думал, некую гармонию мироздания.       После, накинув куртку, он хромал к автобусной остановке. Бесцветные дома с темными окнами плыли вокруг него — безмолвные наблюдатели его мучительного пути. Позднее утро было пустым и звучало, как одиночество, как игра невидимого исполнителя, бьющего по рычагам и педалям громадного карильона. Волны неба плескались у него над головой.       Чтобы добраться до нужного района, ему пришлось совершить пересадку возле доков. От остановки до здания BNR пришлось идти еще двадцать минут. Через десять небо сотряслось от гулкого громыхания и море упало вниз. Дик промок до нитки, чувствуя, как сердце у него кровоточило от наполняющей его злобы. Такой чистой и яркой эмоции он давно не испытывал, и она, несмотря на свою ужасающую природу, принесла ему облегчение.       — Дэвид, — сказал он, доставая пропуск.       Дэвид смотрел на него странно; как никогда он напоминал животное со вздыбленной шерстью, безумное от злобы. На мгновение Дик подумал о том, чтобы защитить горло, но затем просто разозлился.       — Что? — резко спросил он.       — Как у тебя хватает совести стоять здесь?       — Что? — и теперь голос Дика звучал недоуменно.       Дэвид толкнул его в плечо. Дик едва успел ловко подставить трость под себя, чтобы не упасть, но не сдержал громкого болезненного выдоха. Он быстро огляделся по сторонам.       — Почему тебе не жаль мою собаку, Дик?       И тут вся злость покинула Дика. На смену ей пришел острый шок; затем смятение потерянного в пустыне.       — Что? — в третий раз сказал он. — При чем тут твоя собака?       — Я рассказывал тебе. Я был честен. Но в тебе даже ничего не дрогнуло. Только ходил и думал, какой ты весь несчастный, аж тошнит. Тогда я всю твою суть сразу увидел. Ты убийца, да? Убийца собак.       — Эй! — крикнул Дик охраннику в другом конце холла и поднял руку. Необъяснимый страх передавливал ему горло.       Сверху страха наложил свои руки Дэвид. Дик выронил трость и потерял свой последний влажный выдох. Почти сразу же его шея онемела, а голова раздулась от недостатка кислорода. Потом охранник оттащил Дэвида, и Дик глубоко вдохнул. По телу прошла дрожь. Ноги, а вернее одна нога едва держала его. Боже, он не испытывал удушья уже очень давно.       Кто-то увел Дэвида, но тот крикнул, и его голос разнесся по холлу:       — Ты убил мою собаку, Грейсон! Я знаю!       Да, я убил собаку, подумал Дик, наклонившись над своей тростью, дыша и истекая потом, желая внезапно, чтобы эти руки вернулись к его горлу. Я убийца собак.       Лицо Блокбастера возникло перед ним. Рокочущий голос, слабый от болезни, запихивал личинки угроз ему в уши и прижимал их большими пальцами.       Дик зажмурился и встряхнул головой.       — Вы в порядке? — спросил охранник, который помог ему. На его лице, как и на лицах всех, кого Дик видел в последние дни, держалось выражение настороженного и нежеланного участия.       — Лучше некуда, — сухо ответил Дик. — Спасибо за помощь.       — Ага. Кстати, просто предупреждаю, лифт перестал работать пару часов назад. Сломался или что-то вроде того. Так что придется по лестнице.       Пока Дик, оцепенев, впитывал и топил в себе его слова, охранник ушел обратно на пост. Этого просто не могло быть, не так ли? Охранник, наверное, пошутил. Лифт не мог перестать работать. Он всегда работал.       Но все, что Дик увидел, когда подошел к лифтам, это темные и голые внутренности лифтовой шахты. Тогда он направился к лестнице и посмотрел наверх, в то бесконечное окно, ведущее к небесам. Танцевали ли ангелы по этой лестнице? Этот вопрос был полон отчаяния.       Тридцать три этажа вверх. На что это похоже? Дик Грейсон родился в семье Джона и Мэри Грейсонов, цирковых артистов, акробатов, прозванных «Летающими Грейсонами». В четыре года он прошел по своему первому канату и впервые осознал, что такое счастье. В шесть лет его родители упали, и он впервые осознал, что такое смерть, горе и скорбь. После того, как ему исполнилось семь, Брюс Уэйн приютил его, и он осознал, каково это — из мира, полного жестокости, переходить в мир, полный одиночества. Брюс Уэйн любил всех одинаково и никого не любил больше, чем себя. Дик Грейсон хотел стать полицейским, и, когда ему исполнилось восемнадцать, Брюс Уэйн распахнул дверь поместья, словно птичью клетку, чтобы птица могла полететь или упасть. Переступая порог мрачного дворца, который он называл домом, вступая в жаркое, трескучее лето своей жизни в Блюдхейвене, Дик Грейсон впервые понял, что означает свобода и как это — изо всех сил махать крыльями, чтобы не упасть. В двадцать два года он закончил академию и впервые почувствовал, что значит быть лучшим. В двадцать пять, сидя в баре с Эми, полупьяный, все еще повторяющий про себя угрозы шефа Редхорна, он впервые ощутил полную и безоговорочную беспомощность крошечного существа, осознавшего свою дезорганизованную природу внутри организованной системы. Ценность истины и амбивалентность морали вскрылись перед ним, как ядовитый цветок, аромат которого мог либо убить его, либо сделать сильнее. В двадцать семь, с полными легкими яда, он позволил Каталине сделать выстрел в Блокбастера. Тогда он ничего не понял. Понимание пришло потом, когда его ногу дробили столярными инструментами. Но у него так и не хватило ни силы, ни воли, чтобы облечь понимание в слова. В двадцать восемь он стал журналистом. В двадцать девять за скандальную репутацию его обязали писать о происшествиях на дорогах.       На лестничной клетке тридцать четвертого этажа он рыдал, упершись в перила.       Стук клавиш, разговоры, шум принтера. В офисе все затихло, когда он вошел. Дик встретил все взгляды и, слегка улыбнувшись, махнул рукой.       — Скажите мне, что вы очарованы моей красотой, а не пялитесь на синяки.       Бишоп, закинувший руки за голову, закатил глаза.       — Эй, Дик, — сказал он, имея в виду оскорбление, и крутанулся в кресле, отворачиваясь. Офис снова оживился, Дик принял несколько приветствий и потащил свое тело и свою мертвую ногу к рабочему месту.       — Дик, — поздоровалась Нэнси, подкатывая стул поближе к его столу. Вид у нее был обеспокоенно-любопытный. Она понизила голос, вероятно, стремясь к приватности, хотя Диккенс за соседним столом явно развесил уши. — Что с тобой случилось? Ты поэтому вчера не пришел?       И она, состроив гримасу, указала на синяки.       Но прежде чем Дик успел открыть рот, на весь офис раздался голос босса:       — Грейсон!       Босс стоял в дверях своего кабинета, сложив руки на груди. Типичная поза ожидания. У него случился бы инфаркт, если бы он один день не доминировал над кем-нибудь. Дик улыбнулся Нэнси.       — Потом, ладно?       — Удачи, — шепнула Нэнси.       На середине офиса на него налетел Оуэн, торопившийся к копировальному аппарату.       — Вау, Грейсон, — Оуэн, широко ухмыляясь, схватил его за плечи, чтобы они не упали, но Дик все равно не сдержал болезненного шипения. — Ты цел? Извини, мне очень надо распечатать любовное письмо от моей жены, хочу повесить его над столом.       Оуэн хлопнул его по плечу и ушел.       Когда Дик добрался до кабинета, босс сидел на краю стола, и вид у него был такой, словно он ждал полдня, а не пару минут. Он внимательно осмотрел Дика сверху донизу, словно собирая больничный счет. Дик терпеливо стоял у двери, подогнув под себя ногу и не показывая раздражения.       — Я понял, что ты имел в виду, говоря о больничном, — сказал босс. — Чего я не понимаю, так это почему ты сейчас здесь. Выглядишь так, как будто твой труп вынесут вечером вместе с мусором.       — Серьезно? — легкомысленно ответил Дик и обернулся, чтобы взглянуть на офис через стекло. — Как насчет собрать мои кости и посадить где-нибудь возле стены, как будто я еще работаю? Чтобы вдохновлять мою замену, когда придет время.       — Твои останки не сохранили бы и части красоты, которой ты так бахвалишься. Как по мне, пусть они тогда окажутся на помойке.       — О, босс, — Дик приложил руку к груди.       — Что произошло в Мелвилле?       Дик старался говорить сдержанно и без капли стыда.       — Меня ограбили.       — Я достаточно наблюдателен, чтобы сказать, что тебя еще и избили. Скажи, что ты хотя бы смог ударить в ответ.       — Один сломанный нос и трахея, которой я действительно горжусь.       Босс покачал головой.       — Приятно знать, что в тебе еще что-то осталось.       Босс обошел стол и опустился в свое большое и мягкое кресло. Его окружали растения, и тусклый свет пасмурного дня, рассеявшийся между щелями жалюзи, становился зеленым. Можно было подумать, босс сидел в засаде посреди джунглей.       — Я хотел узнать, — сказал Дик, — опубликуют ли мои статьи. До воскресенья.       — Ты добыл их кровью. А статьи, добытые кровью, это лучшие статьи. Я внесу их в список публикаций.       — Там было не так уж много крови.       Босс смотрел на него со странной пристальностью, как будто пытался разглядеть за ним кого-то еще.       — Знаешь, Грейсон, меня может возбуждать или не возбуждать твое упрямство. Столько разбитых костей, и ты все еще ходишь и зарабатываешь себе синяки. Я действительно наслаждаюсь зрелищем.       — Что ж, — сказал Дик пересохшим ртом, — у меня много травм. Мне говорили, что я не должен был ходить. Но я тащусь на эту работу каждый божий день, чтобы писать статьи о дорожных нарушениях.       — Ты не понял, Грейсон, — босс вновь приподнял брови, как бы задаваясь вопросом, не идиот ли он. — Возбуждаешь ли ты меня? Да. Хочу ли я тебя? Нет. Я не хочу сосунка, который ноет о своих травмах, чтобы выпросить секса и почувствовать себя желанным. Мне нравится немного другое.       С горящими от унижения ушами Дик сказал:       — Я понял.       — Отлично. Раз уж ты дотащился сюда сегодня, попроси Нэнси сбросить тебе информацию о перестройках в Бейли. Какой-то очередной филантроп собирается построить там приют, не вычистив всю дрянь с местных заводов. Посмотри, может быть, захочешь публично унизить его или еще что-нибудь.       — Как скажете. Я могу идти?       — Да, можешь. И, эй, — Дик обернулся, взявшись за ручку двери. Босс откинулся на спинку кресла. — Ты поднимался сюда на своих двоих?       — Ага, — ответил Дик.       Босс цокнул и вернул внимание к экрану компьютера.       — Что-то с чем-то, Грейсон. Иди работать.       Дик вернулся за свой стол и попросил у Нэнси документы. Она скинула ему по почте несколько ссылок на интервью и видеоконференцию. Дик посмотрел все это, а затем принялся собирать информацию о районе. До сих пор большая часть заводов, тянущихся вдоль берега, была заброшена. В свое время, лет семьдесят назад, с этими местами был связан большой скандал об утечке в залив опасных веществ, после которого инспекционные проверки вскрыли множество технических нарушений на самих заводах. Сегодня, чтобы что-то построить там, недостаточно было просто поменять оборудование. Нужно было вычистить все сверху донизу. Организовывать приют в таком месте было не только бюрократическим адом, но и угрозой.       К трем часам дня Дик изнывал от скуки, но, по крайней мере, он оставил в своей истории браузера несколько сокровищ: «как осторожно сказать боссу, что он охренел», «история динозавров 7 эпизод» и «женские комбинации из сатина купить». Затем в дверях офиса показался курьер, красный от подъема по лестнице, и постучал в косяк.       — Здесь есть некто… Чарли Бишоп? — спросил он, читая этикетку на плоской коробке.       — Это я, — хмуро сказал Бишоп. Он поднялся из кресла и подошел к курьеру. — Что здесь? Я ничего не заказывал.       — Пирог с малиной. В заказе указали ваше имя и этот адрес.       — Ладно, спасибо, — сказал Бишоп. — Я должен?       — Нет, это оплачено. Приятного аппетита.       Когда курьер ушел, Оуэн присвистнул.       — От кого это? Любовница угощает?       — Пошел ты. Наверное, моя жена.       Все, кто с любопытством наблюдал, вернулись к своей работе. В офисе снова повисла пятничная тишина, наполненная всеобщим желанием уйти домой пораньше, чего, конечно, никогда не случалось. Через три минуты Бишоп без чувств свалился на пол вместе с креслом.       Оуэн, сидящий рядом, удивленно обернулся и уставился на Бишопа с раскрытым ртом. Нэнси подняла очки на лоб. Диккенс чуть наклонился в проход, чтобы посмотреть. Дик подскочил на месте и перегнулся через стол. Бишоп даже не дергался, и его глаза, чуть прикрытые, не двигались. Он был мертв. На его столе лежал недоеденный кусок пирога.       Тут Тед резко поднялся с места и принялся развязывать свой галстук.       — Наконец-то! — воскликнул он. — У меня уже не было никаких сил его терпеть. Передайте боссу, что я увольняюсь.       Он бросил галстук на пол и стремительным шагом направился к выходу. Весь офис молча застыл в смятении и страхе, пока не открылась дверь кабинета босса.       — В чем тут дело? — спросил он.       Все переглянулись между собой. Заговорила Нэнси:       — Это Бишоп, сэр… кажется, он умер.       — Умер? — недоуменно повторил босс и огляделся. — Где?       — Э-э, вот здесь, — промямлил Оуэн и откатился на стуле подальше.       Босс прошел по офису и остановился над трупом Бишопа, неловко застрявшим в кресле.       — Черт, — сказал он, уперев руки в пояс.       — Тед уволился, — несмело сказал Диккенс. — Он только что ушел.       — Ну, замечательно. На сегодня все свободны. Свободны, а не уволены. В понедельник чтобы были в офисе. — Когда никто не двинулся, он приказал: — Убирайтесь отсюда!       Тут все повскакивали с мест и начали собирать вещи. Дик быстро выключил компьютер, взял свою куртку и поспешил, как мог, догнать Нэнси.       — Нэнси! — крикнул он через коридор, останавливая ее неподалеку от лестницы. — Ты живешь в Мелвилле, правильно?       — Да, верно. Тебя подвезти?       — Да, — с облегчением улыбнулся Дик. — Если не трудно.       — Ерунда. Только постарайся спуститься побыстрее, ладно? Я бы хотела быть дома до шести, — пошутила она.       У Нэнси была скромная маленькая машина, в салоне которой пахло духами и старой кожей. Дик впервые в жизни испугался, что у него может начаться аллергия. Тем не менее, Нэнси оказала ему услугу, и Дик вел себя любезно и вежливо. Когда они оказались недалеко от адреса, который он ей дал, Нэнси с сомнением спросила:       — Ты здесь живешь?       — Нет, я оставил свою машину здесь.       — О… — она помолчала, затем машину тряхнуло на яме. — Ну здесь и дороги. Когда их в последний раз ремонтировали?       — Да уж, — сказал Дик.       — Я дальше не поеду, Дик. У меня шина сдуется или еще чего хуже. Ты дойдешь отсюда пешком?       — Да, это близко. Без проблем, — Дик, глотая кряхтенье, вылез из машины. — Огромное спасибо тебе.       — Удачных выходных, — сказала Нэнси и уехала, оставляя Дика одного среди улицы.       Он направился вглубь дворов и скоро вышел к нужному переулку. Знакомая летучая мышь на стене поприветствовала его злобным оскалом зубов. Дик постоял возле нее минуту, отдыхая, затем продолжил путь. Он нашел машину там, где припарковал ее, но это уже была не его машина. Ее бока покрылись разводами зеленой, синей и красной краски, и это напоминало бы безобидное уродство в стиле хиппи, если бы на стеклах не появились клоунские и идольские лица, подражающие «Крику». Художники любезно расписались на номерных знаках. Глядя на это с растущим ужасом, Дик представил количество штрафов, которые получит, проехав на такой машине через город. Но у него не было выбора. Видит бог, он был благодарен уже за то, что шины остались целы.       По пути домой его остановил патрульный. С запорным лицом, пытающимся выражать вежливую жалость, но все более склоняющимся к недоуменному смеху, он выслушал объяснение Дика, покивал, заполнил несколько листков и сказал:       — Штраф придет вам на почту. У вас будет месяц на оплату, потом сумма возрастет. Всего доброго. Постарайтесь больше не оставлять машину в сомнительных районах.       Когда Дик вернулся домой, часы показывали пять. Он стянул с себя галстук, но прежде чем бросить его на пол, вспомнил Теда. Ну и дела. Дик готов был поспорить, что парень не отправился прямо из офиса в полицию на явку с повинной. Где он теперь, оставалось только гадать, хотя он не выглядел достаточно сообразительным, чтобы уехать из города. К тому же, Тед всегда ездил на автобусе.       Дик оставил галстук валяться в прихожей, аккуратно снял кроссовки и захромал на кухню. По пути он расстегнул пояс и ширинку брюк. Выпив целый стакан воды с накипью, он вернулся к дивану, разделся и аккуратно повесил одежду на спинку дивана, чтобы отныне никогда, никогда не подниматься по лестнице, кто бы по ней ни ходил до него — Брюс Уэйн, призраки его родителей или ангелы. Ему хватит одних штанов на всю жизнь, если это будет означать, что он не увидит больше трех ступеней за раз.       Потом он опрокинул голову на подушку и уснул, а проснулся около девяти вечера с сухим вонючим ртом, опухшим лицом и глазами, полными сонной грязи. Он выпил еще немного воды, вскрыл банку с тунцом и съел половину, а затем направился в прихожую, влез в куртку и кроссовки и вышел на улицу.       В лицо дохнуло влажным ночным холодом. Дик сел на ступени, обжегшие его задницу, и принялся ждать. Пригородная тишина убаюкивала, но не погружая в сон, а заставляя разум замереть так же, как замерло все вокруг. Неподвижные кроны деревьев не шелестели, насекомые молчали, даже фонари не гудели, и музыкант, тот, что заставлял звенеть колокола в мелодии одиночества, уснул перед своими рычагами, подергивая усами и сгорбив хрупкую длинную спину.       На глаза Дику попалось темное пятно на асфальте, и он, нахмурившись, попытался представить, как оно там оказалось. Может, кто-то разлил воду, или гигантская капля дождя решила упасть с неба прямо в этом месте. В любом случае, это не худшее, что видела дорожка возле его дома. Однажды после урагана по всему району летал мусор, некоторый даже занесло со свалки где-то в миле по дороге, и он никогда не хотел знать меньше, какие странные вещи выбрасывали его соседи.       Дик просидел на улице полчаса и весь околел. Джейсон возвращался домой между девятью и десятью, но не было ни его красной куртки, ни позвякивания его велосипеда, ни другого признака его появления. Может быть, у него сменилось расписание, подумал Дик. Ничто не было вечно, и менее всего вечным оставался распорядок жизни подростка. Справедливая истина, с которой следовало смириться.       Дик на всякий случай остался еще на десять минут, а потом, вздохнув, поднялся на ноги и вернулся домой.              Суббота              Дик открыл глаза в восемь утра, потому что ему приснилось, что он упал с лестницы и у него выросли крылья. Окно осталось приоткрытым на ночь, и, лежа на диване, он слышал, как снаружи ворчали небеса, переполненные и готовые излить воды.       Он сел, опустил ногу на пол, встал. Захромал в ванную. Молнии бежали вдоль кости через сустав, затем к немеющему бедру. Пару раз колено согнулось, но он был готов к этому и не упал.       Почистив зубы, Дик съел остатки тунца и заварил кофе. Он взял кружку и вышел на улицу.       Газета, которую он оставил во дворе прошлым утром, лежала на траве мокрая; новая так и не появилась. Остатки кофе в чашке на крыльце высохли болезненно уродливыми пятнами, будто, если бы керамика могла болеть, эта чашка была при смерти. Дик почувствовал разочарование, холодное, как туманная влажность, но его внимание отвлек легкий свист, доносившийся с другой стороны улицы. Он поднял глаза и увидел мистера Джея, полирующего лом. Рядом с ним лежал до отказа набитый рюкзак, из которого торчала пила и несколько клюшек для гольфа.       — Доброе утро, — сказал Дик.       — Действительно доброе, — ответил мистер Джей, натирая до блеска лом. — Никаких птиц сегодня под окном. Благодать!       — Рад за вас. Куда-то собираетесь?       — О, — мистер Джей отвлекся от лома и приложил руку к груди. — Я переезжаю. Пришло время оставить этот скромный и тихий уголок и поискать местечко повеселее. Здесь больше нет вредителей, достойных моего внимания.       Дик помедлил, обдумывая ответ.       — Печально это слышать, — наконец произнес он.       — Ну, не огорчайся. — Мистер Джей встал, засунул лом в рюкзак и надел рюкзак на плечи. — Прими от меня последнюю мудрость. Желание испинать что-либо берется от двух начал: от восхищения и от отвращения. Честно говоря, ты был занудным, противным и слабым соседом, и я бы хотел испинать тебя, потому что ты мне отвратителен, но я слишком горд для таких низменных удовольствий. Я просто найду себе компанию получше. Может, куплю целый особняк в Готэме! Жить рядом с Брюсом Уэйном будет повеселее. Но мне нравится новый стиль твоей машины. Может быть, ты меняешься к лучшему, птичка.       Он направился дальше по улице. Дик наблюдал за ним и ощущал, как язык во рту раздувался и становился все тяжелее. Он не смог бы ничего сказать, даже если бы захотел.       — И прибери грязь! — напоследок крикнул мистер Джей. — Я случайно наследил возле твоего дома. Без обид!       Дик опустил глаза и вперился взглядом в пятно на асфальте. Он надеялся, что мистер Джей не убил здесь какую-нибудь бедную собаку.       Он вернулся домой и поставил чашку в раковину, затем переоделся во вчерашнюю одежду, вышел из дома и сел в машину. Его путь лежал через чистые дороги мимо доков. Перед самым въездом в город он свернул и припарковался возле небольшого автосервиса.       — Эй, Бадди, — сказал он, заходя внутрь под звон колокольчика, — я привез тебе чудовище и кучу денег за превращение его обратно в принца.       Старый Бадди отвлекся от ковыряния на полках и поднял угрюмый взгляд на Дика.       — Показывай, — сказал он, — чтоб тебя.       Дик вывел его наружу, и Бадди едва удержался, чтобы не перекреститься. После осмотра машины он почесал макушку под кепкой и произнес:       — Ты самый большой неудачник в этом городе.       — Тогда ты, очевидно, святой, — ответил Дик.       — Возвращайся вечером. Или завтра. С чертовой кучей наличных.       — Будет сделано.       — И смотри по сторонам, когда будешь выходить на дорогу. Здесь гоняют всякие придурки. Только вчера какая-то авария — и прямо перед моим зданием. Херит весь бизнес.       — Расскажи мне об этом подробнее вечером. Я теперь журналист, освещающий дорожные происшествия.       — Как я и сказал, — повторил Бадди, — самый большой неудачник.       Дик все еще посмеивался, когда возвращался на дорогу. Впервые за долгое время его настроение не было ужасным, и он не обратил должного внимания на предостережение, хотя должен был. Может быть, тогда полицейская машина не сбила бы его на переходе, нарушая все правила дорожного движения. Дик мог видеть, а мог и не видеть призрачно плывущее над рулем лицо Дейва Трэвиса, прежде чем его ребра треснули, ноги сломались, а голова и спина разбили лобовое стекло.              Понедельник              Дику приснилось, что он встретился с Брюсом в поместье. Брюс взглянул на него и сказал: «Оставайся, Дик. Возвращайся домой». Тогда Дик уснул в своей детской спальне, слишком старой и слишком красивой, чтобы принадлежать ребенку. Какая-то графиня в давние времена, должно быть, любила сидеть там перед зеркалом и наслаждаться изяществом оскорбительной умирающей роскоши. А когда Дик проснулся и раскрыл свои слепленные коркой веки, то увидел чистый высокий потолок, почувствовал мягкость одеял и подушек и запах — аппетитный аромат и едва заметная нота одеколона.       — Эй, — послышался голос, и, чуть повернув голову, он заметил Джейсона, садящегося на край кровати.       С каждым мгновением вещи вокруг обретали реальность и плотность, слишком тяжелую для невесомости сна, и их становилось все больше, и каждую из них он узнавал в своем сознании.       — Дик, — сказал Джейсон, — посмотри на меня.       Дик перевел на него взгляд. Джейсон был взрослым и красивым. Дик почувствовал опустошение, когда понял, что маленький шестнадцатилетний Джейсон ушел навсегда, сладчайший плод его собственной болезни.       — Ты отравился токсином страха. Два дня назад. Сейчас его действие постепенно проходит, ты спишь и восстанавливаешь силы. Это третий раз, когда ты просыпаешься. — Джейсон следил, чтобы взгляд Дика был направлен на него. Он смотрел пристально, и его выцветшие глаза не поддавались ни правде, ни лжи, не знали ни надежды, ни разочарования, подобно старому холодному океану. — Ты понимаешь, о чем я говорю?       Дик втянул воздух своим забитым носом.       — Брюс? — сипло спросил он.       — Жив и здоров, — ответил Джейсон. — Играет тень отца Гамлета.       Дик издал слабый шум, который был несостоявшимся смехом. Но глаза его загорелись от слез.       — Это третий раз?       — Да, — сказал Джейсон.       — Я рассказывал, что мне снилось?       Джейсон молчал пару секунд. Затем ответил:       — Да. Про Блокбастера. И про ногу. — Он отвел руку и мягко опустил ее туда, где под одеялом покоилось колено Дика. Дик совершенно его не чувствовал, потому что оно перестало болеть. — Ты можешь не говорить больше.       — Я был журналистом.       Лицо Джейсона красиво и знакомо исказилось от недоумения.       — И писал статьи про аварии и низкое качество автомобильных дорог, — продолжил Дик.       — Больше ничего не говори.       — Слэйд был моим боссом.       Джейсон покачал головой, все еще хмурясь.       — Что за хуйня происходит в этой голове? — спросил он, и его голос скользнул по губам Дика, как прохладный шелк. Дик прикрыл глаза и протянул руку.       Джейсон обхватил его ладонь своей, и Дик положил ее на свою щеку. Большой палец скользнул к уголку его глаза, вытирая сухие песчинки.       — Ты плакал, — сказал Джейсон.       — Это был действительно дерьмовый сон, — рассеянно ответил Дик, вспоминая вялый секс, бесконечные лестницы и высохшие кровавые пятна на асфальте. Слезы подступили к его глазам, и Джейсон, ни слова не говоря, вытер их. — Невероятно охуенно дерьмовый, — повторил Дик сквозь дребезжание горла.       — Просто сон, — произнес Джейсон.       Дик потянулся к глазам, размазал всю влагу и выскоблил сохлую грязь. Джейсон опустил руку ему под ключицу, где сердцебиение сотрясало жилы и кожу.       — Сколько еще токсин будет выводиться?       — Уже выведен. Твой разум оправляется.       — Я больше не хочу засыпать.       Джейсон пристально смотрел на него; он не искал ответа и не придумывал утешения, просто рассматривал Дика, словно пытался усвоить его таким, каким он был в этот момент.       — Тебе придется, — в конце концов сказал он и снова сел в кресло. Его рука потянулась к тумбочке и сняла с нее потрепанную книгу с закладкой почти на последних страницах. — Но можешь попробовать не засыпать. Если уснешь, я буду здесь. Или Брюс.       — Что ты читаешь? — спросил Дик.       — «Моби Дика», — ответил Джейсон. — Я не смотрю на тебя, но вижу, как ты морщишься. У тебя просто нет вкуса.       — У парня, который написал это, нет вкуса.       Джейсон помолчал. Потом выдал:       — Первое: ты говоришь это неискренне. Второе: не зли меня.       Дик, улыбаясь, повернулся на бок. Джейсон не отрывал глаз от книги.       — Почитай мне, — попросил Дик.       Джейсон перелистнул страницы назад, пока не выбрал одну. И начал:       — Раз уже я взялся управляться с Левиафаном, мне надлежит теперь проявить в этом деле исчерпывающее всеведение, не опустив ни единого микроскопического зародыша в его крови и вымотав из него все до последнего витка кишок…       Дик уснул через несколько минут.