Выбор темноты

Унар Иорам устал от того, что его считают трусом. Но больше всего его расстраивали не сами насмешки, а насмешники — ладно Валмон, на него не стоит обращать внимания, но Мишель! Мишель не должен был относиться к нему с таким пренебрежением! Черноглазый веселый Мишель, о дружбе с которым Иорам столько мечтал перед поездкой в Лаик, после той истории с крысой в фехтовальном зале с ним лишний раз не заговаривал. Всё делал вид, что соблюдает правила, а сам глаз не сводил с этого тощего бледного бергера. Улыбался ему за столом. А Иорам тогда взвизгнул совсем и не от испуга, а от неожиданности. Ни темноты, ни призраков Старой Галереи он не боялся, просто вставать утром рано и потом шляться по ночам, как некоторые, он себе позволить не мог. Это дисциплина и здравый смысл, а не трусость. А у унара Марселя язык без костей, ему лишь бы сказать что-нибудь такое, чтобы все его слушали и смеялись: «Ваш прекрасный голос распугал всю живность в округе, эким вас природа наделила оружием, и шпага не нужна». Шпагу Иорам тоже от неожиданности выронил — попробуй не вырони, когда этот дылда-северянин перед тобой выскочил в низком выпаде, ногой топнул и клинком свистнул. Крыса сбежала сразу, и Иорам бы тоже сбежал от такого. Создатель миловал до сих пор, в пару его с этим бешеным ментор ни разу не ставил. А Мишеля ставил — и тот радовался каждому тренировочному поединку почти неприлично. Иорам мечтал, что однажды Мишель и ему так обрадуется. Например, завтра утром, когда он бледный и невыспавшийся, небрежно скажет, что спускался в подземелье, и нет там ничего особенного. Конечно, сперва ему не поверят, но он принесёт доказательства! И Мишель ему улыбнётся, а лицо Марселя вытянется недоуменно, и Иорам тогда ему скажет… что-нибудь такое язвительное скажет, и все вокруг захохочут. Иорам покрепче стиснул факел. Ведущий в кельи коридор закончился. Дальше поворот к трапезной и кухням, но ему туда не надо. Ему сюда, под тёмную арку и вниз по щербатым ступенькам. Под аркой Иорам остановился, оглянулся встревоженно — ему то и дело мерещились шорохи сзади, но так, конечно, никого не было и быть не могло — в такой-то час. Унаров поднимают рано, но прислужники встают ещё раньше, чтобы успеть растопить печи. Может быть, это опять крысы. Или кошка — после наглой твари в фехтовальном зале полковник Дюваль велел притащить кота-мышелова. Иорам и кошек не любил — подкрадываются бесшумно, глаза светятся, и как будто всё время улыбаются во всю пасть… как Марсель. Но лучше уж кошка, чем крыса, кошки хоть и любимицы Леворукого, но на людей не нападают. А про крыс Иорам слышал разное, жуткое. Но на этот раз он был уверен, что не сплохует — вторую руку оттягивала тяжёлая чугунная кочерга. Кочергой можно не только бить, её можно кинуть в мерзкую тварь, и никто не засмеётся, если он попадёт. Никто вообще больше не засмеётся, потому что они не осмелились, а он… Иорам споткнулся о выщербленную ступеньку и чуть не полетел вниз, в последний момент удержавшись на ногах. Не вскрикнул только чудом — на мгновение ему почудилось, что кто-то его толкнул в плечо, огладил невесомыми пальцами щёку. Он прижался спиной к стене, судорожно хватая ртом воздух и дрожа. Пламя в чаше факела тревожно металось из стороны в сторону. Теперь он видел дверь в подвал. Он совершенно не подумал, как будет её открывать, если замок заперт. Нужно было спереть ключ или найти отмычку — Ги учил его когда-то отпирать шкатулки и сундуки, но пальцы Иорама оказались недостаточно ловкими, и теперь он помнил весьма смутно, как нужно согнуть шпильку и крутить её хитро в замке. До слёз будет обидно, если его остановит такая мелочь, а ведь завтра будет уже поздно пытаться снова, потому что этот бергер собирается спуститься сюда вечером вместо прогулки — Иорам слышал своими ушами, как и весь тот странный разговор на крыше трапезной про повторяющиеся сны и старые храмы, в которых могут храниться гальтарские реликвии. Про храм сказал Мишель — глядя северянину в глаза, и Иорам видел неровные красные пятна у того на шее над воротником, как краснота эта некрасиво поднималась вверх, заливая щёки. Выскочка Марсель тут же влез между ними, обхватывая обоих за плечи, и принялся рассказывать очередную дурацкую историю про перекопанный сад своего батюшки и какую-то статую с отбитыми не то руками, не то крыльями, а дылда-бергер и Мишель все таращились друг на друга и кивали невпопад. А потом этот кошачий сын Ойген сказал: «Мне кажется весьма правдоподобным, что древний храм до сих пор существует и является источником этих видений. Я должен спуститься и проверить». «Мы должны, — негромко поправил его Мишель, но Иорам всё равно слышал, — я… мы не отпустим вас туда одного, верно, Марсель?». И в тот момент, когда Марсель ухмыльнулся и согласился, хлопнув бергера по плечу, Иорам принял решение. Дверь была не заперта — он потянул за кованую ручку, и она с усилием, но поддалась, и петли оказались смазаны. От облегчения и неожиданности Иорам забыл про кочергу, которую сунул за пояс, чтобы освободить руки, и проклятая железка больно стукнула его по ноге. Он тихо взвыл, торопливо закусил губу и чуть не выронил факел. Без огня в подвале делать было нечего — тьма за дверью стояла кромешная, густая, словно кто-то разлил чернила. Но у самого входа свет факела выхватывал сваленные кучей какие-то мешки, корзины, из которых торчала солома и ветошь, несколько больших глиняных кувшинов — подвал явно использовался для хозяйственных надобностей. Иорам выдохнул с облегчением — все местные тайны, если они вообще когда-нибудь существовали, давно разгадал ключник, а значит, бергера ждёт разочарование, а вовсе не древние сокровища времен Раканов. И ему, Иораму, можно вернуться в постель. Он поднял факел повыше — получше рассмотреть, чтобы было о чём рассказывать — и замер. За кучей мешков стоял стол с семью углами. Из ниши в стене выступала статуя святого с совой на плече. Подвал на самом деле был когда-то святилищем, да только не храмом, а эсператистской часовней. Иорам, может, в гальтарских древностях и не разбирался, зато покой озарения узнать мог, несмотря на отсутствие бронзового пламени в центре стола и скамьи вокруг — всё-таки Ариго настоящий древний род, ни чета всяким там. Он шагнул вперёд, заворожённый гладкой мраморной столешницей без малейших следов пыли. Кочерга, напоминая о своём существовании, опять задела ногу, и Иорам вытянул её из-за пояса. И не пожалел — прямо перед ним откуда-то снизу бесшумно, как призрак, выскользнула какая-то тварь и в два прыжка оказалась на верхнем из мешков. Иорам взвизгнул, шарахнулся в сторону, замахнулся кочергой, опять чуть не выронил факел. Вскрик его словно захлебнулся в почти неестественной тишине помещения. Тварь оказалась кошкой, белой в чёрных и рыжих пятнах. Горящие зелёным огнём глаза посмотрели презрительно на Иорама, на кочергу в трясущейся руке. Мягкие лапы переступили по мешковине, а потом кошка неторопливо повернулась к нему задницей, задрала пушистый хвост, пробежала прямо по алтарю и спрыгнула куда-то в темноту у дальней стены. Иорам посветил ей вслед: кошка замерла в проёме, за которым виднелось что-то светлое, не то колонны, не то… надгробия? — Я не боюсь, — сказал Иорам кошке предательски высоким голосом. — Это от волнения. Не каждый день находишь… такое место. Если бы не пушистая нахалка, он бы не заметил проём и завтра бы точно опозорился. Никто не будет прятать ценности в проходном помещении, думал Иорам, отвлекая себя мыслями о сокровищах от других, не столь приятных вещей вроде зловредных призраков, которые могут поджидать по ночам у склепов. Это в Старой Галерее они безобидные, Ги рассказывал, они просто идут мимо и никогда никого из унаров не трогают, а здесь, в подвале, всё может быть иначе. Кошку призраки не пугали — она побежала вдоль правого ряда колонн. Иорам торопливо зашагал следом, позволяя уводить себя всё дальше от входа. В рыжее пятно света попадали то надписи причудливым шрифтом, то профили на медальонах, то совы — остановиться и прочитать, кто похоронен, Иорам не осмеливался. Белая спинка с разноцветными пятнами то и дело мелькала впереди, и ему почему-то казалось, что отставать нельзя, что стоит упустить кошку из виду, и он потеряется сам, навсегда останется здесь вместе с призрачными монахами. Перед последним из занятых склепов кошка остановилась, коротко мяукнула и запрыгнула на надгробие. Ряд пустых ниш уходил дальше в темноту, но пушистую тварь они не интересовали. Ну и хорошо — Иорам решил, что в открытых склепах, куда каждый любопытный может залезть, никто ничего прятать и не будет. Сокровища, если они есть — а они непременно должны быть, раз есть храм! — где-то здесь, за мраморными плитами. Не зря же кошка скребёт когтями надгробие какого-то древнего эсператистского монаха — ему не удосужились даже профиль выбить, только имя и сову, почему-то без свечи. — Брат Диамнид, — шёпотом прочитал Иорам. Кошка снова мяукнула, коротко и требовательно, стукнула когтями о мрамор. Брат Диамнид умер в сорок восьмом году Круга Скал — чудовищно давно, во времена Октавия Доброго. Иорама охватила дрожь — но теперь не от страха, а от возбуждения, сладкого, восхитительного предвкушения, что он вот-вот найдёт что-то особенное и прекрасное и заберёт себе. Он только никак не мог сообразить, с чего начать, а кошка смотрела на него неотрывно и мела хвостом по плите, закрывающей вход в склеп. — Ладно, — сказал он ей, — прекрати! Я понял. Плиту не отодвинуть, значит, нужно… ломать? Это не должно быть очень сложно. Однажды Иорам видел — правда, издалека, как каменщик чинит мраморные перила паркового павильона — он просто стучал в одно место своим инструментом, тюк-тюк-тюк, и камень откалывался кусками. Он размахнулся кочергой и ударил — замах вышел слабым, дурацкая железка только царапнула мрамор. Кошка села неподвижно, обвила лапы хвостом и смотрела сверху вниз немигающими глазами, в которых Иораму почудилась насмешка: слабый, глупый человечишка, думала, должно быть, кошка, я привела тебя к сокровищу, а ты даже достать его сам не можешь. — И ты не можешь, — сердито сказал Иорам. — Ты ещё слабее меня! И вообще… пшла прочь! Он снова замахнулся, но не на мрамор — на кошку. Та не шелохнулась, только широко зевнула. Зато Иорам вдруг понял, что ему мешает факел: кочергу надо ухватить двумя руками и ударить со всей силы. Стоило воткнуть факел в кольцо на стене, и дело пошло на лад — с первого же удара по мрамору побежала трещина. После нескольких ударов руки заныли — кочерга казалась не тяжелее шпаги, но держать было страшно неудобно, каждое столкновение с камнем отдавалось в запястье и локоть, а ручка царапала ладони. Иорам взмок и запыхался под плотной унарской курткой. Кошка легла на край верхней плиты и свесила лапки вниз — одна чёрная, другая рыжая. Её не тревожили ни звуки ударов, ни резкие движения, и Иорам вдруг усомнился в том, что она настоящая, не какая-нибудь закатная тварь, которая заманила его в ловушку и заставляет вскрывать склеп. А внутри не сокровища, а другая тварь, более жуткая, голодная, просидевшая в темноте четыреста лет. И только он об этом подумал, как пламя в факеле заколебалось, словно налетел сквозняк. Но воздух в усыпальнице остался неподвижен, а вот каждый вздох Иораму теперь давался с трудом. По стенам и колоннам заметались тени, потолок как будто опустился ниже, надавил сверху. Собственный пот показался ледяным — Иорама заколотило крупной дрожью. — По-помилуй С-создатель, — выдавил заплетающимся языком Иорам и сделал шаг назад. Трещины на мраморе сами собой поползли в стороны, разветвились чёрными молниями. Кошка снова зевнула, облизнулась, и Иораму вдруг померещился какой-то звук изнутри склепа. Словно цоканье подковы по камню. Кочерга выпала из ослабевших рук, Иорам бросился к факелу, выдернул его из кольца, обдирая пальцы, и рванул к выходу, обмирая от ужаса. *** — Не смейте говорить мне об унарских шалостях, теньент Арамона, кувшины с вином в подвале хранят не унары, — низкий, хрипловатый голос полковника Дюваля не узнать было невозможно. — Если это были не вы, значит, кто-то, знавший о ваших… запасах. И я не собираюсь попустительствовать личностям, которые способны ночью бросить в коридоре горящий факел. Если бы не сырость, если бы хоть один клок соломы или тряпка… Вы понимаете, чем могло закончиться? Ментор буркнул что-то в ответ — его, в отличие от начальника школы, слышно было плохо. Но Марсель отлично его себе представил — стоит, переминается с ноги на ногу, смотрит на полковника мрачно, рожа красная, глаза навыкате, изображает ревностную службу. — Сегодня же… нет, завтра утром я отыщу проклятый ключ от двери, и больше никакого разгильдяйства! Дюваль с силой распахнул дверь подвала так, что она грохнула о стену. Марсель торопливо подался назад и сделал знак Мишелю скрыться поглубже в нише. За полковником водилась привычка устраивать неожиданные обходы и перемещаться по Лаик в произвольном направлении. Угадать, в какую сторону он повернёт, лично Марсель бы не взялся. Именно сейчас попадаться было никак нельзя — завтра ключ найдут, подвал запрут, и задача усложнится в несколько раз, особенно если им троим влепят наказание — полностью справедливое, признавал Марсель, потому что им полагалось быть совершенно в других местах. Но если не нарушать время от времени запреты, то от их существования не будет никакой радости, а Марсель был уверен, что количество радости в этом мире следовало постоянно приумножать, чтобы возместить всё остальное, не столь приятное. Пока они приумножали лишь радость Мишеля, который полковника, так некстати решившего проинспектировать подвал, счёл подходящим поводом уединиться в тесной нише вместе с унаром Ойгеном. Не то, чтобы Марсель не одобрял такое поведение. Он бы и сам при других обстоятельствах не отказался прижаться к крепкому бергерскому плечу или, например, бедру. Но унар Ойген с самой первой встречи был безнадёжно пленён тёмными глазами Эпинэ, а Марсель не настолько отчаялся, чтобы вставать на пути у взаимных чувств. Арамона вышел из подвала следом за полковником, прикрыл дверь, деловито поправил факел в кольце у входа. — И всё же вы напрасно мне не верите, — сказал он заискивающим тоном, — вот если бы проверить их ночью, без предупреждения, пройтись по кельям… — Вы ещё предложите обыскать их сундуки, — брезгливо сказал полковник, — и в нижнем белье порыться. У нас тут молодые люди из лучших семей Талига, а не всякий сброд. — А рисунки непристойные малюют, как самые обычные студенты. И вирши эти похабные. Полковник фыркнул, а Марсель оскорбился — последним своим стихотворением он особенно гордился, иначе не решился бы вывесить его прямо на дверях фехтовального зала, чтобы воспеваемая в стихах персона ознакомилась в первую очередь. А оная персона в искусстве разбиралась, как свинья в сортах винограда — разве же можно перепутать классическую эпиграмму со скабрезными стихами? Про свинью и виноград, кстати, следовало бы запомнить, на будущее. В сторону галереи ни Арамона, ни Дюваль даже не взглянули, поднялись по лестнице. Марсель выждал немного для уверенности, а потом выскользнул из укрытия и махнул рукой Мишелю. Мишель снова отчаянно покраснел, Ойген же, напротив, выглядел бледнее обычного, и Марсель догадался, что объяснения словами опять не случилось, а иные знаки эти двое замечать решительно отказывались. — Итак, господа, — сказал он. — Сегодня подвал не заперт и полностью в нашем распоряжении. Однако Арамона может и вернуться, повод у него весомый. — На ужин менторам подавали пироги с мясом, — заметил Ойген, умудрившись наконец отвести глаза от Мишеля. — В такие дни теньент Арамона всегда спускается на кухню за дополнительной порцией. — Тем более, он захочет к пирогу вина. — Ты предлагаешь вернуться ночью? — спросил Мишель, крутя в пальцах веточку рябины. Рябину он добыл вчера вечером, заставив Марселя облазить с ним вместе весь парк по прихваченной морозцами слякоти. А сегодня принёс бергеру в качестве оберега. Марсель сомневался, что им предстоит иметь дело с чем-то потусторонним или противоестественным, но спорить не стал. Сны Ойген видел на самом деле чудные — про диковинных морских существ в сумрачных глубинах, про чарующее пение на неведомых языках и таинственный кубок, не то проклятый, не то волшебный. Услышав первый раз, Марсель только отмахнулся — у бергера была дивная манера изъясняться как по писаному, к преданиям и сказкам он питал необъяснимую слабость, и потому казалось, что он просто пересказывает очередную вычитанную в хрониках легенду. Однако сон повторялся каждую ночь и обрастал пугающими подробностями — словно от Ойгена что-то требовали. Закатным огнём горели башни, кого-то заковывали в цепи, кровь лилась на мостовую, города окутывало зелёное марево — и над всем этим в небе ярко полыхало огромное сердце. Бергер просыпался посреди ночи в холодном поту, с мучительной болью в груди и не мог уснуть до рассвета. Про храм вспомнил Мишель — ходил такой слух среди выпускников Лаик, что некогда эсператистское аббатство построили на месте древнего святилища одного из Четверых, и якобы в подвале под фехтовальным залом до сих пор был скрыт старинный алтарь, вокруг которого происходили странные вещи. Марсель был уверен, что крепкий сон унару Ойгену можно было вернуть гораздо более простыми и проверенными способами. Батюшкины настойки у него забрали со всеми прочими вещами, но добыть вино в Лаик было нетрудно, а уж ласковые руки — тем более. Если некоторые перестанут краснеть и сомневаться. — Я предлагаю оставить паутину, — Марсель не выдержал, отобрал у Мишеля несчастную ветку и вручил Ойгену. — Знакомы вы, господа, с устройством охотничьих силков? За шнурками пришлось вернуться в кельи, однако ловушка на Арамону удалась на славу — из коридора заметить растяжку за высоким порогом было невозможно и миновать тоже. Если господин ментор решит навестить своё вино, он устроит такой грохот, что они услышат непременно. Сумеют ли они улизнуть незамеченными — это был другой вопрос, над которым Марсель решил прямо сейчас не задумываться. Его ждала госпожа Тайна, а заставлять даму ждать — дурной тон и верный путь к разочарованию. Пока Мишель с Марселем натягивали связанные между собой шнурки, Ойген успел запастись факелами и осмотреться. — Здесь очень тихо, вы не находите? — задумчиво спросил он, когда остальные присоединились к нему возле странного семиугольного стола. — Я не вижу пыли. И испытываю некое трудно определяемое чувство… — …словно дома, — подхватил Мишель. — Здесь уютно. Марсель пожал плечами: в подвале действительно было сухо и не зябко, в отличие от келий наверху, но у этого факта наверняка есть какое-то неочевидное объяснение. — Лично мне для ощущения дома не достаёт вида на батюшкины астры. Однако готов признать, что здесь гораздо приятнее, чем ожидалось. И было бы ещё приятнее, если бы к столу прилагалась скамья. Но мы же не собираемся предаваться размышлениям? Ойген пристроил рябиновую ветку в центр стола — получилось красиво и удивительно уместно. — Что бы ни было причиной моих видений, — сказал он серьёзно, — теперь я не сомневаюсь, что они связаны с этим местом. Обычно холодные серые его глаза сейчас казались тёмными и тревожными. Он смотрел на статую в нише, но странным рассеянным взглядом, словно видел не монаха с совой и свечой, а что-то другое. Мишель взял его за руку, от беспокойства забыв о смущении. — Ойген, вы чувствуете что-то необычное? — Я не уверен, — бергер наклонил голову, словно прислушиваясь, а потом устремился в тёмный проём. Факел в его руке поплыл вперёд, разрезая мрак огненным лезвием; из тьмы выступили колонны, подпирающие непривычно низкий плоский потолок. Марсель глянул и вдруг раздвоился: он, юноша в унарской куртке, шёл мимо старинных склепов в подземельях Лаик, и он же, облачённый в тяжёлую тогу, с какой-то цепью на груди, вёл кого-то мимо белых мраморных колонн вверх по широким ступеням. Солнце вспыхивало на клинке, на алых ройях в короне. Солнце вспыхивало и горело в небе, красное, окровавленное… — Сердце! — чей-то жаркий отчаянный шёпот пересохшим ртом. — Марсель? — Мишель смотрел встревоженно. — Ты что-то сказал? Слово осталось на губах привкусом мёда и железа, но ощущалось теперь непривычно, полузнакомо, и Марсель повторить его не решился. Вопрос Мишеля прогнал наваждение и одновременно всколыхнул что-то в воздухе. — Сюда, — глухо сказал Ойген из глубины подвала. Бергер стоял перед одним из надгробий, и в руке у него была кочерга. Марсель взглянул на склеп и с трудом удержался от удивлённого свиста. — Зря полковник не поверил Арамоне, — сказал он, разглядывая плиту с именем. — Кто-то весьма отчаянный, но недостаточно целеустремлённый очень жаждал навестить покойного. Несостоявшийся расхититель могилы сумел пробить камень в одном месте, прямо над надписью, и разбежавшиеся от скола трещины сделали имя нечитаемым — Марсель разобрал только первую букву. — Хотел бы я знать, что его остановило, — пробормотал Мишель, — и почему он сбежал, бросив кочергу. — И факел, — Марсель кстати припомнил, за что Дюваль отчитывал Арамону. — Тревожить покой мёртвых всегда грозит последствиями, — Ойген аккуратно прислонил кочергу к склепу и положил ладонь на плиту. — Но я вынужден признать, что нам придётся закончить начатое неизвестным. То, что являлось мне во сне, находится внутри. Теперь я точно в этом убеждён. В наступившей после его слов тишине было ясно слышно, как сглотнул Мишель. — Вряд ли это сам усопший, — преувеличенно бодро сказал Марсель. — Склеп довольно большой, так что нам совсем необязательно придётся лезть в гроб. Он встал рядом с Ойгеном и провёл пальцем по трещине от скола-истока до еле заметного конца — неровный шрам на камне ощущался странно тёплым. Тепло приятно обволакивало пальцы и хотелось найти его источник, прикоснуться… Сознание снова раздвоилось: Марсель вдруг ясно увидел на месте треснувшего мрамора пролом, достаточный, чтобы внутрь пролез человек. Из-под пальцев плеснуло зелёным светом, Марсель отдёрнул руку и отшатнулся, налетев спиной на Мишеля. — Разрубленный Змей, вы видели?! Мишель придержал его за плечи. — Что? — Свет, — Ойген руки не отдёрнул, но повернулся, и на его бледном, словно обескровленном лице Марселю померещились потусторонние отсветы, не то зелёные, не то синие. — У меня даже возникло вдруг ощущение, что если мы ещё немного надавим, камень разрушится сам. — Давайте попробуем? — предложил Мишель решительно, в каждом звуке слышалось его страстное желание наконец тоже что-нибудь сделать. — Нам скорее подсказывают, что нужно сделать, а не как, — Марсель своим видением решил пока не делиться, было в этом что-то очень смущающее и личное, с чем ему самому ещё предстояло примириться. — Нам нужен молот или кайло. — Топор тоже годится, — Ойген вдруг ошеломительно ясно улыбнулся. — Я знаю, где есть хороший крепкий топор, но вам придётся меня подождать. Мишель дёрнулся было следом за бергером, но Марсель ухватил его под локоть. — Я здесь один не останусь, — сказал он нарочито испуганным шёпотом, округляя глаза. — Не поступай так со мной, о благороднейший Мишель! Мишель округлил глаза в ответ, пытаясь одновременно изобразить мольбу и недоумение, и Марселю больших усилий стоило не расхохотаться. — Я не задержусь сверх необходимого, — заверил Ойген. — И незаметно проникнуть туда, где я собираюсь одолжить инструмент, будет проще в одиночку. Марсель в очередной раз убедился, что ойгеновская манера изъясняться оказывает на бойкого, всегда готового спорить Мишеля несколько завораживающее действие. Вот и сейчас он только кивнул, хотя с Марселем бы непременно начал препираться. — В чем дело? — и стоило Ойгену выйти из усыпальницы, он тут же вцепился в Марселя. — Ты же не просто так попросил меня остаться? — Потому что я, кажется знаю, кто здесь был прошлой ночью, но не решил, что с этим делать. — Это мог быть кто угодно, — Мишель нахмурился и посмотрел на кочергу. — Подумай сам. Кого мы не видели сегодня весь день, потому что он ночью подхватил лихорадку? Кто постоянно вертелся рядом и ловил каждое слово в наших разговорах? Кто достаточно глуп, чтобы бить по мрамору кочергой, и способен потерять голову от страха настолько, чтобы выронить факел? — Иорам? Не может быть, — Мишель взъерошил волосы. — Но звучит убедительно. И лихорадка эта — потревоженные мертвецы вполне могут насылать болезни. Но тогда мы… — А ещё говорят, проклятье достаётся тому, кто первый тронул в гробницу, — Марсель не был в этом уверен, но с Мишеля станется самоотверженно полезть вперёд, а другом Марсель дорожил больше, чем бергером. Ойген этот совсем не прост, да и на бергеров такие штучки могут вообще не действовать. Знать бы, почему именно ему снились эти сны? Мишель молчал, размышляя над новой информацией, и Марсель тоже задумался, привалившись плечом к надгробию и слушая, как потрескивает факел. Ему показалось, что прошло всего несколько минут — но Ойген успел вернуться с большим топором на плече, и топор, приходилось признать, ему шёл. Добавлял варварской мужественности — Мишель опять уставился на него огромными глазами. Марсель откашлялся, разрушив мгновение, и дальше события понеслись стремительно: Ойген вскинул топор, развернул к себе лезвием и обрушил обух прямо на повреждённый участок. Раз, другой — полетела мраморная крошка, Марсель закрыл лицо рукавом, зажмурился и тут же распахнул глаза снова, услышав удивлённый возглас Мишеля. Плита рушилась сама внутрь склепа. Ойген опустил топор. Мишель сунул в отверстие факел. Сердце в груди Марселя забилось отчаянно, как билось перед первым в жизни свиданием, запульсировали от напряжения виски, во рту пересохло. Он заглянул в пролом и увидел закрытый гроб на постаменте, скамью в изножье, четыре огромные резные вазы по углам. Никаких груд сокровищ на полу и таинственных знаков. Внутрь тянуло с такой силой, что Марсель чуть не отпихнул бергера и не влез первым. Он даже видел ту вазу, которую ему нужно было проверить раньше прочих — а Ойген шагнул к другой, и Марсель открыл рот, чтобы возразить… …волны плеснули о берег, оставляя клочья пены, алой полосой вспыхнул закат, пронзительно крикнула чайка, зашептался густой прибрежный камыш… …но Ойген уже достал из своей вазы кубок — позеленевшая от времени бронза в его бледных ладонях окуталась аквамариновой дымкой… — Эномбрэдастарпэ, — восхищённо прошептал Мишель, застывший статуей возле пролома, и факел в его руке вспыхнул ярче. «Я не готов», — подумал Марсель с отчаянием и почему-то тоской, но сделал шаг вперёд и отчётливо услышал тихий вздох, а потом отдалённый металлический щелчок и скрежет, словно сдвинулся с места гигантский механизм. Он пошарил рукой в вазе, ладонь нащупала острое и изогнутое, а потом — рукоять меча. Марсель осторожно потянул свои находки вверх, стукаясь пальцами о гладкий камень. Все видения отхлынули, оставив только настоящее, и в этом настоящем всё ощущалось как никогда ясно и чётко. Ойген стоял неподвижно, широко расставив ноги, как стоят на качающейся палубе, и рассматривал кубок, сияние которого медленно угасало. Запястье Марселя уже выскользнуло из вазы, что-то глухо стукнуло об обод, а он никак не мог заставить себя взглянуть на свою добычу. — Ну? Что там? — еле слышным шёпотом спросил Мишель. Марсель покрепче перехватил рукоять и вытащил всё рывком. Вспыхнули алые камни и золото. Острое и изогнутое на поверку оказалось причудливой старинной короной. Тишина склепа, которая до того терпела их присутствие, вдруг показалась нестерпимой, и они не сговариваясь, торопливо полезли обратно, не оглядываясь на нетронутый гроб и спотыкаясь об обломки плиты. Снаружи Ойген остановился, приложил правую руку к груди, а потом к белому мрамору и, почтительно склонив голову, что-то прошептал по-бергерски, то ли благодарил, то ли просил прощения за нарушенный покой. Чуть ли не впервые в жизни Марсель и сам сказал бы что-нибудь, но никак не мог сообразить что. Впрочем, решил он, уже шагая в соседний покой к каменному столу, сегодня ему это простительно — не каждый день держишь в руках чьи-то древние регалии. На черном мраморе короне и мечу было самое место. Короткий широкий клинок с узором вдоль лезвия, лиловый камень в навершии, грубый орнамент на рукояти — меч был невероятно старый, доолларианский, но в руку ложился отменно. Марсель взмахнул на пробу, прежде чем положить. Примерять корону на себя он не решился, зато руки сами потянулись надеть её на голову Мишеля. — Она тяжёлая, — Мишель немедленно её стянул. — Раньше у Эпинэ была своя корона, но её сломали, когда приняли эсператизм. Или тоже спрятали. Корона, меч и кубок — этот набор мне что-то напоминает, но сейчас я ничего не могу сообразить. Ойген пристроил кубок рядом с мечом — свечение исчезло, и теперь это был просто старый сосуд с такими же незамысловатыми узорами — не то волны, не то спирали. — Эти реликвии хотели, чтобы их нашли, — сказал бергер. — Однако я сомневаюсь, что они предназначены нам. — Вы верите в предназначение? — Марсель покосился на него с любопытством. — Я верю, что в происходящем есть некая логика, которую мне пока понять не дано, — ответил Ойген со всей серьёзностью, — или действуют древние законы мироздания, которые, к сожалению, позабыты. — Тот, кто пытался открыть усыпальницу прошлой ночью, не смог этого сделать, — поддержал его Мишель, — а теньент Арамона был здесь много раз и ничего не заметил и не почувствовал. Равно как и полковник. — А ещё говорят, что вино способствует мистическим состояниям, — фыркнул Марсель, и тут же в его голову пришла идея, такая простая и очевидная, что он изумился, как не сообразил раньше. — А ведь кубок, господа, существует для того, чтобы пить! Вино у теньента было не кэналлийское, но для того, что пьют ночью в подвале из единственного на троих древнего кубка — довольно неплохое. Марсель пригубил прямо из кувшина, а потом наполнил кубок доверху. — После таких приключений, унар Ойген, мы просто обязаны с вами выпить на брудершафт, — заявил он, вручая кубок бергеру. — Может быть, всё предназначение этого сосуда именно в этом. — Бергеры же пьют брудершафт? — уточнил Мишель с надеждой в голосе. — Агмы не только пьют, но и обмениваются гербами. В нашем случае это вряд ли уместно, но я рад, что могу перейти на «ты» с вами обоими и при таких необычных обстоятельствах. Эти двое опять застыли, глядя друг на друга, и Марсель чуть не закатил глаза: это было решительно невозможно. — Пейте уже, пейте и обнимайтесь! Выпили по кругу и обнялись неловко, втроём. Рука Ойгена осталась лежать на плече Мишеля, и Марсель деликатно отвернулся, чтобы наполнить кубок снова, рассудив, что от Арамоны не убудет, а им надобно придти в себя. Взгляд опять зацепился за алтарь. Кубок был вещью понятной и практически применимой — его можно забрать с собой из Лаик и использовать. А вот что делать с короной и клинком? Регалии — сокровища весьма неудобные. Шорох за спиной Марсель счёл за знак, что можно повернуться. Мишель стоял в шаге от Ойгена и с деланой небрежностью поправлял рукав. У обычно собранного бергера вид был подозрительно рассеянный. — Теперь предлагаю выпить за наши находки и удачу. — За удачу рано, — Мишель отобрал у него кубок и отпил. — Ты подумал, как мы это вынесем и куда денем? Может быть, показать полковнику? — А полковник, как человек честный и верный подданный короля, немедленно отправит всё в Олларию, — Марселю эта мысль не понравилась. — Есть же какие-то причины, чтобы эти вещи положили в склеп многоуважаемого брата-как-там-его. Полагаю, это в некотором роде наследство, вопрос в том, чьё. — Пройдёт ночь — придёт верное решение, так говорят в Бергмарк, — подал голос Ойген. — Ситуация не требует от нас поспешного выбора. Мы могли бы перенести эти вещи в другое место и обдумать всё как следует. Звучало это разумно, и Марсель не нашёл в себе ни сил, ни желания спорить — ему и самому хотелось оттянуть момент принятия решения. Отдавать корону кому-то ещё вот так сразу почему-то казалось неправильным. Место для тайника придумалось быстро — одна из заброшенных башен, обычно не пользующаяся у унаров успехом из-за слишком больших проломов в стенах и крыше. Нести реликвии под куртками было неудобно, зато взбодрило необычайно. Они крались по тёмным коридорам, не решаясь пользоваться факелами, поминутно опасаясь наткнуться не то на слуг, не то на товарищей по «загону». Винтовая узкая лестница в башню тянулась бесконечно, ступеньки были разной высоты и ширины, а время их выщербило и сгладило, и кто-то из них постоянно спотыкался, рискуя скатиться кубарем. Но потом они выбрались на верхнюю площадку — ветер трогал уши и стриженные затылки ледяными пальцами, в проломе крыши висели колючие звёзды, под ногами хрустели обломки черепицы. Марселю невыносимо захотелось не то рассмеяться, не то немедленно сложить рондо — чтобы уместить в пятнадцать строк всю эту ночь, от подвала до звёзд. И тяжесть короны в руках, и вкус вина из старого кубка, и рябину на каменном алтаре. *** Теньент Арамона и на завтрак не явился, зато пришёл Иорам — бледный, осунувшийся, с внушительными тенями под глазами. Он тихо сел на своё привычное место и безучастно ковырялся в каше, вылавливая из неё изюм и орехи, и, против обыкновения, ни разу не взглянул на Мишеля. Правая кисть у Иорама была обмотана бинтом, отчего Марсель лишь укрепился в своих подозрениях. Сами они выспались прекрасно, несмотря на то, в кельи вернулись довольно поздно. Свежий воздух, объятия Мишеля и порция не слишком обременительных приключений пошли Ойгену на пользу — впервые за долгое время бергер выглядел отдохнувшим и заявил, что тревожных снов не видел. Марсель уже собирался пошутить, что всего-то надо было, что испить из правильного кубка, но не успел — полковник объявил, что завтрак окончен, а вместо урока фехтования сегодня господа унары будут два часа дополнительно штудировать гальтарский. — Говорят, Арамона напился, разгромил подвал и разбил себе лоб, — шёпотом поделился Мевен. — И Дюваль опять пригрозил его выгнать. Марсель не выдержал и расхохотался — не зря они вчера плели сети. Шнурки, разумеется, найдут и сообразят, что это унарские проделки, если уже не сообразили — два часа спрягать гальтарские глаголы, пожалуй, было наказанием похуже, чем остаться без ужина. От окончаний в страдательном залоге сводило скулы, поэтому Марсель то и дело поглядывал украдкой на белокурый затылок впереди и гадал, не слукавил ли бергер насчёт снов. Ойген не был похож на того, что станет откровенно лгать без веской причины, зато запросто мог вообразить, что доставил тому же Мишелю слишком много беспокойства. Или он, подобно Марселю, о некоторых вещах умолчал, потому что не понимал, какими словами рассказывать. Они видели сияние вокруг кубка, но утром при солнечном свете воспоминание потеряло чёткость — может быть, почудилось от перевозбуждения или это был своего рода мираж, искажение воздуха, отблески факела? И видения свои Марсель вспомнить уже не мог — и были ли они? Осталось лишь ощущение, смутное, но ни на что знакомое не похожее, как отголосок пронзительного зова где-то на грани слуха. Произошло ли с Ойгеном что-то подобное, или у него было иначе? Любопытство жгло Марселя изнутри, но кошки его дери, если он спросит — придётся рассказывать про себя, а к такому он пока не был готов. Вдоволь помучив унаров глаголами и чередованием звуков, ментор раздал тексты для чтения и перевода. На сей раз отрывок каждому полагался свой, и Марсель затосковал ещё больше, обнаружив, что ему перепало не то письмо-наставление, не то философский трактат. Покойный древнегальтарский автор был любителем длинных витиеватых предложений, смысл которых ускользал, стоило хоть на мгновение отвлечься. Марсель не отвлекаться не умел. Мысли его то и дело устремлялись то в башню, то в подвалы, то к повязке Иорама, и потому гальтарские слова складывались в нечто бессвязное: «сталкиваться с темнотой… какие во тьме… найти себя… намерения…зависим мы от… войдём и ожидаем». Он тряхнул головой, потёр глаза, поёрзал на жёсткой скамье, пихнул локтём Мевена, удостоился ответного тычка. «Намерения найдут себя во тьме»? «Мы зависим от ожиданий»? Ментор за кафедрой подпёр щёку ладонью и прикрыл глаза. Между лавками тенью проскользнула трёхцветная пушистая кошка — неужели выполнили наконец приказ полковника? — бесшумно вспрыгнула на полку, села рядом с бюстом Иссерциала, обвила лапы хвостом. «То, что обретём…» Иорам уставился на кошку с таким видом, точно увидел привидение, и издал сдавленный невнятный звук, а потом вскочил и выбежал из комнаты для занятий. Задремавший было ментор немедленно встрепенулся и обвёл унаров строгим взглядом поверх съехавших очков. — Унар Иорам, кажется, не до конца оправился от лихорадки, мэтр. Обрывки в голове Марселя наконец сложились в единое целое, и он решил, что это достаточно похоже на правду, чтобы не мучиться дальше. Потянулся, промакнул перо, перевернул его и провёл мягким кончиком по краю стола, подманивая кошку. «…обретём ли мы себя во тьме, зависит только от тех наших намерений и ожиданий, с которыми мы перед ней предстали…»