инферно

Кел, Хиро и Обри пытаются держаться вместе, но всё тщетно, безнадежно. Не успевшую окрепнуть связь вновь жестоко рассек вид чужих холодеющих тел. Базиль, ошибка, неосторожная фраза, брошенная Хиро в смятении, Санни, ошибка в бездействии, непозволительной наивности, затем и Обри. Стоило, наверное, ожидать подобного. Верно, глупо было надеяться на её «волю» и «усилия», когда Мари давно унесла с собой светлую маленькую девочку. Когда та годами сдавленно глотала одиночество, и стыдилась — не признавала, но стыдилась — боли, что причинила Базилю. Хиро и Кел остаются одни друг у друга. Когда-то это «одни во всем мире» было преувеличением, попросту чувством, чем-то на уровне ощущения, ничем не подкреплённое. Но теперь всё по-настоящему. Келу страшно. Страшно настолько, что он едва в состоянии продолжать свой фарс, носить беззаботную улыбку. Не та ситуация. Не для кого больше. Келу страшно потому что он знает — его брат невыносимо желает отправиться вслед за друзьями. Больше всего на свете желает. Он не сообщал об этом, не сообщит никогда, но Кел понимает. Состояние Хиро очевидно, как дважды два четыре. Ещё с «того раза». Впрочем, с «того раза» Хиро ведёт себя «лучше». Он не запирается в комнате, чтобы тихо гнить в подушку. Вообще-то он учится, помогает по дому, ходит с Келом гулять. Теперь дольше торчит в ванной по утрам доводя внешность до совершенства — интересно, раньше никогда не увлекался. Родители рады. Похоже, трагедия не сломала их детей. Только вот, они держатся исключительно друг ради друга. Их обоих тяготит, что раз за разом не удавалось уберечь дорогих людей. Хиро живёт из-за стыда, Кел живёт из-за страха. Кел сделает всё, чтобы Хиро не умер ушёл. Хиро не уйдет. Он не хочет более причинять неудобство собой. Это начинает походить на зависимость. Хотя причем тут «начинает походить», оно ей и является. Все пошло с того, что Кел воскресил детскую позабытую традицию — залезать в кровать к Хиро когда снились кошмары. Келу снились. Первое время Хиро притворялся, что не замечал — мерно сопел, изображая сон, так что Кел сам прижимался со спины. Первое время мама снисходительно улыбалась, обнаруживая их вместе по утрам. Потом Хиро принялся обнимать в ответ, потом несколько раз первым полез уже к Келу, потом закончились «несколькие разы» и это стало правилом. Мамины посмеивания превратились в беспокойство, ленивую ругань — как долго это детское поведение может продолжаться, в самом-то деле? Они не отлипали друг от друга. Не могло быть такого, что один останется в комнате, а второй спустится на кухню. Только вдвоём, не дальше пары метров, сцепившись. Они ходили, держась за руки. Кел обнимал со спины, зарываясь в волосы Хиро, в последнее время пахнущие апельсиновым шампунем. Хиро на затянувшейся прогулке хватался за плечи и одежду Кела, тянул чуть назад, прося идти медленнее. И на самом деле Кел давно был достаточно сильным, чтобы тащить на спине Хиро — тот стал легче обычного. Они не говорят об «остальных». Потому что остальных нет. Проще думать, что их не было вовсе. Только Кел и Хиро всегда были и, что самое главное, всегда будут. Однажды ночью они снова вместе. Хиро, сдавленно, уткнувшись в ключицы Кела, выводит неаккуратное «люблю тебя». Кел сразу понимает о какой «любви» речь. Ему «странно», но спокойно, вовсе не удивительно. Нет необходимости переспрашивать. В конце концов, это самый очевидный факт на свете. Хиро поднимается на локтях, освобождая грудь Кела (дыши, пока можешь), и смотрит как-то вязко-пронзительно. В комнате темно. Свет из прорехи в занавесках на окне — минимум, позволяющий разглядеть правильные черты лица старшего брата, его растрепанные, и от того ещё более очаровательные волосы, полуприкрытые миндалевидные глаза — красивые. Правда-правда, совершенно прекрасные, но такие чертовски чёрные. Кел боится этих глаз — Хиро из-за них выглядит мертвее обычного. — Я ведь нравился тебе в детстве? Как ножом по горлу. Кел пялится в ответ, чувствуя как жарко становится от выступающего на лбу пота. Он ненавидит то, насколько спокойно и холодно Хиро произносит эти слова. Как будто для него, для Кела, засматриваться на старшего брата дольше обычного — это нор-маль-но. Как будто Хиро знал всегда, но откровенно плевал и не удосуживался предотвратить, остановить и помешать разрастись «грязи». — Мама всегда говорила, что я слишком выделяюсь. Прости, Кел. Выходит, не могло быть иначе. Кел ненавидит противоречие, проедающее его тщедушный мозг. Он ненавидит то, что находит Хиро по-неземному прекрасным в своей врожденной безупречности, сидящим на его, Кела, бёдрах. Почему он говорит это. Почему он, беззвучно извиняясь, опускает мёртвые глаза и наклоняется, взяв за плечи. Почему его дыхание и поцелуй такие горячие и восхитительно живые. Хиро в жизни не целовался, если честно. Но будь он проклят, и здесь преуспел с первой попытки. Просто осторожное, весьма невинное столкновение губами у него становится произведением искусства. Когда Хиро отстраняется и смотрит на всё так же неподвижно лежащего Кела, его и без того бледное (по меркам семейства) лицо белеет и Кел чувствует как дрожат руки, положенные на его плечи. Хиро не может выдавить стыдливых слов извинения, заезженного «что на меня нашло». Снова сорвался, «как в тот раз», только иначе, только хуже. Так, как не мог и представить до недавнего времени. До времени, когда Кел стал «всем миром». Хиро едва дышит, замирает и влажно-гнило-пусто смотрит чуть выше. Кела это неожиданно бесит. Кел хочет чтобы Хиро был рядом, близко, как можно ближе, чтобы его тело ощущалось разгоряченно живым. Кел, всё так же не произнося ни слова, берёт Хиро за изящные щеки и притягивает к себе. Кел — не идеальный сияющий и талантливый Хиро. У него «с первого раза» — неумело, мокро, некрасиво и жадно-отчаянно. Он прижимает Хиро к себе за плечи, за голову, за талию; ещёещёещëближе, чтобы никогда не потерять, не отвлечься на что-то ещё, всегда держать рядом, при себе. Хиро приятно подрагивает, а звуки их «утопания» мокрые и, должно быть, отвратительные. Да плевать. Им нужно. Ведь никто не осудит «выживающих»?