Вольфганг терпеливо позволяет подмастерью портного снять с себя мерки. Мальчик на пару годов младше его на вид, ровесник того, с которым он танцевал на днях. Неопытные руки грубо обвивались вокруг талии, груди, правого плеча таща за собой ленту. Отец его, стоя поодаль, не выказывал своим видом ни раздражения, ни удивления грубостью. Да, мальчик, конечно, не имеет видов на неизвестного юного музыканта, но как неопытного слугу его можно было бы отчитать. Младшему Моцарту импонировала сдержанность отца, которой у него самого и в помине не было. Он напоминал жестокосердечную ледяную статую, с вечно недовольной искривленной складкой у губ, оттаивающую, когда появляется серьезная угроза жизни его ребенку. Сейчас Моцарт вынужден был терпеть неумелое обращение, но он знал, что позже, когда порог швейной окажется за спинами, Леопольд непременно выскажется, и неприятные ощущения на его душе исчезнут с мстительными отцовскими замечаниями.
— Не будем больше заходить сюда. Бордель. И одежка на витрине соответствующая, — коротко выразился старший Моцарт на выходе, презрительно обернулся к двери, взмахнув полами камзола, и пошёл вперёд, как будто ничего и не было. Вольфганг следовал рядом, идя чуть позади отца.
Далее путь был намечен к цирюльнику, где Леопольда вежливо принял сам главный мастер — а не какой-нибудь очередной корявый ученик. Он сел в кресло, подождал, пока вокруг его шеи обвяжут белую, широкую тряпицу, и обратился к сыну, что сел на мягкий диванчик позади:
— Можешь посочинять что-то. И попробуй на
наш лад.
«Посочинять» в семье Моцартов означало представить разлинованный лист в голове, и чернила к нему, и как выводишь ноты, если даже поблизости отнюдь не водилось бумаги. А просьба сочинить что-то «нашего» лада была следствием нахождения в Италии, где Вольфганг учился у местных репетиторов уже немалое время, и про родные немецкие мотивы забывал, сам о том, впрочем, мало волнуясь. Он с сомнениями следовал указаниям своих итальянских авторитетов, но восхищался выходящими на партитурах творениями, о школе отца, тем временем, забывая. Не его вина, но его право — Леопольд сам привёз его в южную страну для изучения работ местных композиторов! Нужно сказать, совесть все же брала свое. В груди щемило каждый итальянский урок, а на глаза по приходе в номер наворачивались слезы. Как бы ни была прекрасна итальянская опера, Вольфганг больше ценил возможность отвести душу в понимающих объятиях сильных родных рук.
С вялым желанием, или точнее, совершенным нежеланием, потому что на ум ничего не итальянского не приходило, Вольфганг принялся творить. Просьба отца в его отношении всегда имела значение приказа. По крайней мере, он никогда не спрашивал сочинений на скучный, по обоюдному мнению, французский манер, даже если это было упущением для образования.
Леопольд снял парик перед тем как мастер стал наносить на его лицо раствор, позволяющий лезвию лучше скользить по щетине. Ножницы с щелчком открылись размашистым отточенным движением, придержались с одной стороны, у основания, двумя пальцами и, с задумчивым итальянским бормотанием, (Вольфганг видел в зеркале, как сразу насторожился отец) на пробу прошлись по вымазанной белым щеке.
Чистая кожа показалась из-под пенящейся жидкости, а ножницы, напротив, испачкались. Цирюльник вежливо попросил наклонить голову и сделал сразу несколько медленных, покосых движений. Даже наклонив подбородок, вице-капельмейстер не опускал его ниже принятого этикетом и несколько мизантропическим характером, глаза его пристально следили за работой чужестранца, которому он, можно сказать, подставил под лезвие шею. Вольфганг считал, что недоверчивость отца хотя и обоснованна многочисленными нападками, но нуждается в успокоении, покуда музыканты на самом деле редко переносили свои интриги за двери театров. Даже горячие на кровь и приготовление ядов итальянцы. Он волновался, что отец так много нервничает, и нередко винил в этом собственную неусидчивость.
Взгляд Леопольда оставался все так же холоден как обычно. Смотря в зеркальную гладь, Вольфганг поймал себя на мысли, что хотел бы уметь смотреть на людей так же, защищаясь словно льдом, но он твердо знал, что его теплая открытая душа не выдержит и попытки. Он восхищался этим постоянным надменным взглядом на любое, даже вышестоящее по статусу общество, но хотел, чтобы карие глаза взирали на него самого только с теплом, которое виделось там все реже с момента их первого приезда в Италию.
Залюбовавшись на процесс, Вольфганг, не слишком коря себя, пересел в соседнее кресло для клиентов. Отец медленно перевел на него взгляд, но ничего не сказал, очевидно, желая не повредить нежную кожу и прийти на бал без разодранной щеки. Цирюльник поинтересовался на простом итальянском:
— Тоже хотите, юноша?
Моцарт усмехнулся, спутанно соображая в голове ответ на неродном языке:
— У меня еще…ничего нет…нет ничего.
Плечистый темноволосый мужчина зыркнул на него наметанным глазом и тоже позволил себе улыбнуться, хотя взгляд — наверно, больше для приличия, ведь опытный цирюльник может работать и слепым, отвел на лезвие:
— Я это шутя, господин. Отлично вижу, что вы станете моим постоянным посетителем только через несколько лет, — повторный шероховатый «ширк», и одна щека Леопольда стала абсолютно гладкой.
До этого Вольфганг был в цирюльне только два раза, и тоже с отцом, но тогда он был еще мал и занимался — к сожалению — разглядыванием помещения, а не завораживающих движений рук мастера. Сейчас же он наблюдал их вблизи, с интересом и неровно бьющимся сердцем, которое разгоняло кровь по телу, и приливала она к месту, о которому было стыдно думать приличному сеньору. К счастью для себя, Вольфганг был сеньором только до возвращения в Зальцбург, едиными приличиями не жил, зато мог списать все на свою юность, и от этого не слишком покраснел.
Помутнившийся запахом приятной белой пены разум гения, забывший о сказанных отцом словах — и о сочинении, и о желательной большей сдержанности («И какая разница, что там в голове у итальянцев? Мы — немцы, Вольфганг, не приведи бог я еще раз увижу тебя танцующим с незнакомым мне мальчишкой на подходе к театру!») вмиг придумал гениальную идею.
— Стойте! — закричал он, когда мастер прислонил лезвие ко второй щеке и стал примериваться с углом, — а можно мне?
— Вам? Но… Господин, ваш сын…
— Вольфганг, ты в своем уме? Я разве не сказал тебе сочинять?
Вольфганг опустил плечи от этого повелительного тона. Кажется, он даже чувствовал, как тухнет огонь в его распахнутых с восторгом глазах. Улыбка превратилась в свою противоположность, а нижняя губа была резко закушена, чтобы слезы не посмели выкатиться из глазниц.
— Povero giovane! — воскликнул разжалобленный цирюльник, так и застыв, держа ножницы на щеке. — Под моим надзором, если ваш отец разрешит, наверное, можно. А там и в подмастерья приму, если есть на то ваша воля! — с доброжелательной смеющейся улыбкой провозгласил он.
Боже, Вольфганг любил итальянцев. Щеки его покраснели, и он решился поднять на отца неуверенный взгляд. Но разве тот допустит?..
— Если после этого ты сочинишь оперу на немецком, я не против, — примирительно вздохнул Леопольд. Кажется, поездка по магазинам успела вымотать его. Неужели Вольфганг слышит в голосе обеспокоенность? — уши не обманывают композиторов!
— Возьмите это здесь, опирайтесь на нижнюю сторону, и следуйте наклону подбородка, — объяснил мастер, с тревогой в глазах передавая инструмент. — Не порежтесь, и не слишком надавливайте.
Вольфганг последовал указаниям, но пальцы его опасно подрагивали, и он не был уверен, что все закончится бескровно. Сердце застучало еще быстрее. Может, зря он решился? Но так завораживали его движения!.. Пути назад нет.
Леопольд со спокойствием наблюдал через зеркало. Вольфганг не видел его глаз, но он знал, что отец доверяет ему. Первое, аккуратное скольжение ножниц вышло на радость приятным, и из-под раствора показалась чистая полоса кожи.
— Вот так, все верно, — прокомментировал цирюльник. — У вашего сына талант, господин.
— Благодарю, сеньор, но вы его перехваливаете. Мой сын всего лишь музыкант.
Вольфганг фыркнул. Он терпеть не мог, когда Леопольд так опускал его, прекрасно зная о гении собственного сына и неумении защищаться от колкостей.
Ножницы скользили вниз, медленно очищая кожу. Вольфгангу нравилось касаться гладких щек кончиками пальцев. Он легко гладил открывавшиеся места, чувствуя неуемное желание довести работу до идеала.
— О, музыкант! Прелестно! Путешествуете? Ваш акцент не местный.
— Мы из Зальцбурга, — пояснил Моцарт-младший, надавливая на щеку отца посильнее.
— Далеко же вас занесло!
Кровь выступила из-под лезвия, и Вольфганг с испугом отдернул руку. Леопольд дернулся.
— Отец, простите! Я просто дурак, — выпалил он на немецком.
— Ничего, — с какой-то смиренной обреченностью сказал вице-капельмейстер. — Дайте тряпку, сеньор. Опыт всегда ценен, Вольфганг.
— Ничего страшного, я доделаю это быстро, — вступился мастер, выхватывая инструмент из дрожащих пальцев и передавая отцу Вольфганга белый платок.
Вольфганг с чувством раскаяния стоял позади, смотря в глаза отца в зеркале. Но лицо Леопольда оставалось спокойным, и он почему-то не стремился встречаться взглядами.
— Как хорошо, что ты не станешь подмастерьем цирюльника, — промолвил он наконец.
Несмелая улыбка выступила на лице гения.
***
Прием в поместье герцога оказался столь же роскошен, сколь были все остальные, на каких они с отцом появлялись ранее. Толпа расписных камзолов и белых париков. Только женщин, что странно, не было. Зато разговоры между господами казались юному Моцарту очень милыми. Он прежде не слышал, чтобы мужчины договаривались о ночи, проведенной вместе, но, может, у итальянцев так было принято. Его эти разговоры, впрочем, не касались.
Клавиши рояля под пальцами привычно издавали прекрасные симфонии, бурные одобрительные комплименты и аплодисменты следовали по окончанию. Леопольд стоял в стороне, наблюдая вместе со всеми, расслабленный от выпитого, и Вольфгангу было легко на сердце от того что он наконец почувствовал себя лучше.
Когда часть выступлений была окончена, Моцарт тоже потянулся за бокалом и подошел к отцу.
— Как тебе моя вторая сыгранная симфония?
— Прекрасно. Но я уже устал от итальянских звучаний в твоей музыке. Хорошо что скоро мы вернемся в Зальцбург.
— Жаль, что ты не можешь по достоинству оценить гостеприимство этих людей, отец.
— Будь осторожнее, Вольфганг. Половина из них хотят увидеть тебя в постели и услышать столь же много сладких речей в ответ.
— Но здесь же все мужчины, — тихо прошептал он в удивлении.
Отец посмотрел нечитаемым взглядом.
— Ты молод, красив, талантлив. Не все из собравшихся интересуются музыкой, но красота и известность влечет всех.
— Неужели и
вы, не будь я вашим сыном?..
Леопольд помолчал, но ответил.
— Я бы прежде отвлек твоего предусмотрительного отца, и потом уже выкрал тебя в карету.
Вольфганг улыбнулся.
— Вы тоже красивы, père, — зачем-то сказал он, польщенный.
Они выпили по бокалу. И еще… И еще.
Многие из присутствующих были красивее и милее Вольфганга, но он, прекрасно отдавая себе отчет, заглядывался на собственного отца. Тот увлечённо говорил о чем-то со знакомыми, не ведая, что сын его занимается разглядыванием родной внешности. Гордый подбородок, прямая спина, профиль творческого, но закрытого человека, строгий камзол с серебрящейся вышивкой по краю, и безмерно идущий парик. Красиво. Вольфганг…хотел. Хотел исследовать это все, рассматривать ближе, касаться.
Он вновь подошёл для разговора, но, не зная как начать, просто молчал от наплыва чувств.
— Амадей?
— Я, признаться, заскучал. Поедемте?
— Да, пора. Завтра у тебя снова занятие и мы едем в следующий город, скучно не будет.
В карете Вольфганг прижался к плечу отца и положил на него голову. Глаза были тяжелы от света с канделябров, и он прикрыл их, не замечая внимательного покровительственного взгляда. Леопольд приобнял его за талию и погладил по волосам, растрепавшимся от снятого парика. За окном было темно. Порядочные люди готовились бы ко сну, но Леопольд Моцарт готовился к признанию.
***
Вольфганг уже шёл в свою комнату от гостиной, когда отец остановил его, придержав за ладонь. Он выглядел взволнованным, и младший Моцарт смотрел в карие глаза, — немногим темнее, чем у него, — растерянно, не зная, чего ожидать.
— Сядем, — решился Леопольд и, подождав, пока сын сядет на диван, опустился рядом. — Я давно хотел поговорить. Все откладывал, но… Мои чувства стали слишком сильны, чтобы я дальше мог скрывать их.
Вольфганг от таких слов тоже разволновался, и вскинул подбородок, ожидая продолжения.
— Вольфганг, те люди, что на приеме, предпочитают собственный пол. Не замечал ли ты за собой подобных желаний?
— Что вы! Я не…
— Я не осуждая тебя говорю это. Я сам понял сегодня, что чувствую к тебе уже давно любовь большую, чем отцовскую. Я хочу сказать, Вольфганг, если ты хочешь от меня большего, то попроси. И я не откажу.
— Большего? Отец, ты и так делаешь для меня все! Чего же я могу просить?
Рука Леопольда все еще сжимала нервно подрагивающую ладонь Вольфганга, и он, подумав, переложил её на острое мальчишеское колено, медленно ведя вверх.
— Этого, например.
Вольфганг резко вздохнул от неожиданно возбуждающего жеста, чувствуя себя, но не отца, греховным. Леопольд только просит его, а он бы, рано или поздно, взялся соблазнять его, после того как сегодня понял природу своих чувств.
— Что скажет нам Господь?
— Грех состоит в желании ужасного, но я не чувствую ничего ужасного, желая тебя.
Вольфганг приблизил свое лицо к лицу отца, на пробу. Он тоже не чувствовал дурного в своем сердце, но оно горело от желания, которое больше нельзя было сдерживать, волнения и предвкушения.
Леопольд первым коснулся его губ, и Вольфганг перелез к тому на колени, обнимая за плечи и пытаясь отвечать. Он целовался так глубоко в первый раз. Ох, неужели сегодня
это свершится — первый раз, которого он так долго ждал? Первый раз с человеком, которого любишь больше всех на свете — мог ли он мечтать о таком? Конечно. И мечтал, предаваясь сладким прикосновениям к собственному телу перед сном.
Руки Леопольда перебирали пряди русых волос с теплой лаской, пока сам Вольфганг стаскивал с него парик. Камзолы полетели наземь, туфли опустились к ним. Вольфганг не заметил, как оказался снизу, но ему в таком положении безмерно нравилось. Отец нависал над ним безумным хищником, желающим не крови, но тела. Поцелуи сыпались по телу, когда вся одежда оказалась отброшена в сторону. Улыбки получалось сдерживать с трудом.
— Я сейчас, — поцеловав сына в макушку сообщил Леопольд, и отошел к шкафу. На полке стоял давно заготовленный флакончик с оливковым маслом, ждавший его смелого признания. Он задумал разговор давно, но сегодняшний вечер у герцога должен был показать готовность сына к таким отношениям, и показал. Дело оставалось за смелостью.
— Раздвинь ноги и приподнимись, — скомандовал он, капая жидкостью на ладонь. Пальцы нажали на кольцо мышц, упорно раздвигая стенки и проникая внутрь. Было приятно слышать восторженные стоны Вольфганга. Отверстие уже было хорошо разработано, и Леопольд радовался, что сын так же ждал этого дня. Этой ночи.
Голос Вольфганга срывался от движений на фальцет.
— Прошу, быстрее, глубже! — стонал он, пока три пальца ритмично проникали внутрь.
— Сейчас будет еще приятнее, — и Леопольд, приняв нужную позу, вошел.
Вольфганг закричал. Пришлось закрыть ему рот ладонью, чтобы не сбежались хозяева гостиницы.
— Тсс…
Раскрытые в шумных вздохах губы с уверенностью накрыли другие, и стоны полились тягучей патокой с мерными движениями.
Леопольд получал удовольствие от громких высоких воскликов, но когда темп стал нарастать, они сократились в октаве.
— Голос, Вольфганг, — приказал он.
И длинные стоны вновь полились из напряженного горла.
Щеки Вольфганга были раскрасневшиеся, а у Леопольда и того лучше, но нужно ли говорить, что на утро никто из них не выспался, и визит с отъездом пришлось отложить, предаваясь совместному дневному сну на узкой постели?..
