***
Он узнает, что зовут ее Сахароза, и от сладости ее имени сводит челюсть. То, как она краснеет, кажется забавным и милым. Первые пару встреч. Потом это начинает бесить. Ей, конечно, идет быть такой — тихий, едва ли не дрожащий голос, невинность в каждом движении, очаровательно приоткрытые от удивления губы. Она красивая, пусть и для него эти категории ничего не значат, но красоту эту хочется извратить: увидеть ее в других ситуациях, услышать, как срывается голос, узнать, способна ли она звучать громче. Хочется свести ее с ума и сломать бесконечное смущение, забраться под кожу и вынудить реагировать иначе — ярче, откровеннее, не так, как она привыкла. Перевернуть ее мир с ног на голову и показать, что реальность может быть другой. Что она сама может быть другой. Хотя по большей части ему на нее плевать, он хочет ее себе — но лишь потому, что она до кончиков своих забавных ушек влюблена в Альбедо. И почему Альбедо может иметь что-то, чего нет у него? Почему Альбедо досталось все, а ему — только холод Драконьего хребта и пульсирующее в такт скверне, заразившей Дурина, ощущение безысходности? Когда он впервые берет Сахарозу за руку, она смотрит неверяще, а уголки ее губ дрожат. Он едва не закатывает глаза. Как можно быть настолько наивной? — Мистер Альбедо… — бормочет она, отвернувшись в сторону, но руки не отнимает, хотя и не сжимает в ответ. — Я… Это правда? Он давит в себе усмешку и как можно нежнее гладит ее ладонь большим пальцем. — Да. Сахароза улыбается так ярко, так мило, даже красиво, но он снова чувствует в себе желание стереть с ее лица всю эту сладость и на секунду прикрывает глаза, чтобы она ничего не заметила. Если, конечно, она вообще сейчас понимает, что происходит за пределами ее переполненного счастьем мирка. — Спасибо, — тихо произносит она, и благодарность — это еще одна эмоция, которую он не понимает. Странно благодарить за привязанность, тем более если она ненастоящая. Странно говорить спасибо за то, что существует только на словах. Если бы она только знала… Нет, если бы она знала, то ничего бы не случилось, а это не то, что ему нужно. Пусть остается такой же наивной, пусть не видит дальше собственного носа. Пусть. Ему так даже интереснее.***
В Мондштадте он старается появляться редко — слишком велик риск, что кто-нибудь заметит, — но иногда все-таки нужно, чтобы проследить за Альбедо, чтобы посмотреть, что у него происходит, чтобы понаблюдать за Сахарозой, чтобы свести несостыковки в ответах на ее вопросы к минимум. Он ошибался всего пару раз, и она списала все на рассеянность, а он и спорить не стал. Но есть вещи, которые он хочет знать. Например, что она говорит Альбедо, когда они проводят эксперименты в лаборатории вдвоем? Ведет ли себя чуть более раскрепощенно? Не вздрагивает, когда оказывается слишком близко? С того раза, как он взял ее за руку, почти ничего не изменилось: она по-прежнему говорит тихо, быстро отводит взгляд и краснеет от любого прикосновения, но пару раз она сама подходила к нему, сама дотрагивалась, сама начинала разговор — не о науке, не об опытах, не о гипотезах, — и ему нравится наблюдать за тем, как она раскрывается. Вот только желание сломать ее не пропадает. Он хочет чувствовать, понимать по взглядам, по неровному дыханию, по дрожащим пальцам — по каждой мелочи, что не видна тем, кто не знает, куда смотреть, — как трескается ее оболочка. Как трескается она сама, словно тонкая ветка, которую ветер гнет, а она, выживая, разгибается снова. И если бы он был этим ветром, он бы надавил сильнее — чтобы надломилось, хрустнуло и прижало к земле. В Мондштадте в этот вечер ветрено. Как кстати. Он стоит на балконе, прислушиваясь к тому, что происходит в лаборатории, и смотря на улицу — нельзя, чтобы его заметили. Если кто-нибудь пойдет в эту сторону, ему нужно будет только присесть и снизу его не увидят, но отсиживать ноги в ожидании ему не нравится. Поэтому он прижимается к холодной каменной стене и представляет выражения лиц Альбедо и Сахарозы, пока они разговаривают. — Подай, пожалуйста, реагент-112, — просит Альбедо. Он почти фыркает. Вся эта искренняя вежливость, учтивость, мягкий тон — его так это бесит. Он ведь знает, что Сахароза сделает для него — для них? — что угодно, даже если не озвучивать дурацкое «пожалуйста». Это делает Альбедо человеком и отдаляет от человечности его? Он прищуривается и оставляет эту мысль на потом. Что отвечает Сахароза, он не слышит — только неразборчивое бормотание. Перед глазами ярко вспыхивает картинка: она краснеет, руки дрожат, пальцы, передав нужную колбу, впиваются в подол формы или неловко, нервно поправляют и без того ровно сидящие на носу очки. Он морщится. Все-таки она больше раздражает, чем умиляет. Когда раздается треск, он осторожно подается ближе и заглядывает в лабораторию. И встречается взглядами с Сахарозой. Возможно, это глупо, безрассудно и грозит ему большими проблемами, но он улыбается и отстраняется, по-настоящему наслаждаясь замешательством на ее лице. — Мистер Альбедо… — слышит он, но Альбедо не отвечает, видимо, слишком занятый экспериментом. Когда темнеет сильнее, он уходит, напоследок на пару секунд оборачиваясь к окну. Сахароза стоит, сдвинув занавеску, но смотрит не на улицу, а внутрь. Возможно, разговаривает с Альбедо. Он улыбается и переулками пробирается к участку стены, который никто не охраняет. Интересно, поделится ли она своими подозрениями хоть с кем-нибудь из них?***
Ни в следующую встречу, ни еще через три Сахароза ничего об этом не говорит. Он гадает: она не заметила или не хочет показаться сумасшедшей? Даже жаль. — Как дела с твоим последним экспериментом? — спрашивает он. Они гуляют вдоль реки неподалеку от того места, где встретились впервые. — Ой. — Сахароза смущается так сильно, что даже спотыкается, и он ловит ее за запястье, мысленно наоборот толкая в спину. — Я думала, вам неинтересно. — С чего ты взяла? — Вы ничего не спрашивали. — Она оттряхивает подол, будто и правда упала, и взгляд не поднимает. Он подходит ближе, берет ее за руки уже мягче. Подносит к губам сначала одну ладонь, потом другую, внимательно наблюдая за реакцией: ушки дрожат часто-часто, дыхание неровное, рот приоткрыт. Наверное, будь он романтиком, поцеловать ее сейчас было бы правильнее всего. Но он не уверен, что стоит заходить так далеко. Да и вдруг ей понадобится первая помощь после поцелуя, потому что она просто свалится в обморок. Он обдумывает ее ответ еще пару мгновений, так и не отпуская ее рук. Хочется сказать, что ему и правда плевать — на ее эксперименты, на то, что у нее происходит, на нее в принципе, — но он вспоминает, как разговаривает Альбедо. Вежливость, учтивость, мягкий тон. Легкая улыбка. Он тихо выдыхает и старается повторить: — Мне жаль, что ты так решила. — Сахароза смотрит искоса, по-прежнему не решаясь повернуться к нему лицом. — Я хочу знать, что у тебя происходит. Сахароза краснеет еще сильнее. Он думает, не пора ли окунуть ее в реку, чтобы ее не хватил удар. — Если позволите… — Она решительно разворачивается и теперь глядит прямо. — Почему вы не говорите ничего… такого, когда мы в лаборатории? Он отходит на шаг назад. Сахароза поправляет перчатки, потирая запястья, будто он сжимал слишком сильно. — Я думаю, стоит разграничивать личное и рабочее. Она смотрит удивленно, а потом очаровательно — правда очаровательно, его действительно завораживает, — округляет губы в немом «о» и заполошно кивает. — Да-да, конечно. Извините, я… не додумалась до этого сама. Он протягивает ей руку, и она вкладывает в нее свою ладонь. И улыбается, ярко, довольно и неприлично счастливо. Он едва не сжимает ее пальцы до хруста — настолько его это бесит. — В общем, результаты эксперимента оказались не такими, как я ожидала, — начинает Сахароза, и они снова идут вдоль реки. Он хочет спросить, не замечает ли она чего-то странного, не смущает ли ее что-нибудь. Альбедо в последнее время нечасто бывает на Хребте, но с ней они встречаются только в окрестностях горы — чем не повод заподозрить неладное? Он бы напрягся, а она, наверное, просто слишком рада тому, что он обратил на нее внимание, пусть и не знает, что он — не тот, за кого себя выдает. И пока она позволяет себя обманывать, он не собирается останавливаться.***
Временами ему кажется, что все складывается слишком просто. Сахароза не задает сложных вопросов, не пытается подловить его на лжи, верит во все, что он говорит — и верит искренне, а не просто притворяется, он знает точно, потому что притворство — его стезя. Она смотрит ласково, держит за руку мягко, краснеет и смущается, когда они сидят рядом и его нога прижимается к ее колену. Она ничего не просит, но он чувствует, что ее гложет, каждый раз, когда она чуть дольше положенного не отводит взгляд от его губ. Он мог бы уступить ей, мог бы поцеловать первым, но это скучно. Он хочет, чтобы она встретилась со своими желаниями еще раз, чтобы исполнила их сама. Поэтому он ждет. Ждет и провоцирует, подталкивая ее к обрыву: обнимает чаще и крепче, будто случайно задевает кожу, не прикрытую рукавами или перчатками, убирает челку с лица, скользя пальцами по щеке. У Сахарозы каждый раз замирает дыхание, а пульс ускоряется до невообразимого — он ловит его, прижав подушечки пальцев к шее. Сахароза кусает пересохшие губы, облизывает — он следит за движением языка, не разрывая прикосновение, — кусает снова. Пытается ли она тоже соблазнить его? Хочет, чтобы он не выдержал? Он улыбается как можно невиннее и смахивает с ее волос несуществующую травинку. — Что-то запуталось, — говорит он. Сахароза моргает раз, два и краснеет, закрывая лицо руками. Он смеется, но уверенность в том, что осталось немного, крепнет внутри. И действительно через пару недель, когда он встречает ее на мысе Веры, она ведет его к краю, садится, свесив ноги, и тянет его ближе к себе. — Я… Вы… — мнется она, смотря куда угодно, только не на него. Он цепляет ее подбородок пальцами, заставляет поднять голову и не отворачиваться больше. Сахароза решительно выдыхает, на секунду прикусывает губу, а затем спрашивает: — Можно? Он кивает. Она подается ближе, упираясь ладонями в траву, и целует, зажмурившись. Он держит ее за талию, отвечая, вдыхает сладковатый аромат ее духов. Поцелуй получается долгим, но неловким — они сталкиваются носами, им мешают очки, какой-то жучок заползает ей на ногу, и она вздрагивает, скидывая его с себя, а потом снова прижимается к губам. У него опыта немного — там, где он жил, где скитался, обретая себя и смысл своего существования, не так-то много живых существ, выглядящих, как люди, — да и у Сахарозы не больше, но получается все равно хорошо. Ему даже нравится. Особенно то, как она всхлипывает, стоит ему царапнуть ее губу зубами. Когда он отстраняется, она еще секунду тянется к нему и только потом приходит в себя. — Спасибо, — произносит она отчего-то шепотом и не смотрит на него. И он пользуется моментом — морщится, словно ему действительно неприятно от этого слова. Потому что опять. Опять она благодарит за то, за что не нужно. Опять она скромничает, хотя минуту назад цеплялась за ворот его плаща, не желая отпускать. А он-то думал, что они это уже прошли. — Знаешь, — говорит он, снова заставляя ее посмотреть на него, — не нужно говорить это каждый раз. За такое не благодарят. Она хмурится, порывается отвернуться, но он хватает крепче, не позволяя, и она сдается. — А что тогда говорить? Он пожимает плечами. — Не обязательно что-то говорить. — Тогда можно я еще раз?.. Он кивает. Она улыбается. — Сп… — Он не дает ей договорить, целуя лишь для того, чтобы она, наконец, заткнулась.***
В холоде Драконьего Хребта прятаться от нежданных гостей легче — он знает каждую тропку и пещеру, знает, где можно свернуть, чтобы ни с кем не пересечься, знает, куда дует ветер и с какой стороны лучше не оказываться, чтобы не выдать себя. Он наблюдает за тем, как Альбедо и Сахароза в тишине идут в лагерь, и по движениям Сахарозы привычно угадывает, когда ей хочется взяться за руки. Она не решается до самого лагеря — а там, стоит ей потянуться к Альбедо, тот вскидывает бровь, смотрит недоумевающе, и она едва ли не отскакивает, закрывая лицо ладонями. — Простите, я… — бормочет она. — Я помню, вы говорили, что думаете об этом, но я решила, что, может… Альбедо осторожно касается ее плеча и обеспокоенно спрашивает: — Сахароза, о чем ты говоришь? Она вздрагивает — так заметно, что даже ему видно с другого конца пещеры, — и качает головой. — Забудьте. Это… я ошиблась. Альбедо пожимает плечами и отходит к столу. Сахароза неслушающимися руками перебирает колбы на полках. Он уходит, скалясь недоброй улыбкой. И когда в следующую встречу Сахароза спрашивает, почему получила такой ответ, он говорит: — Ты о чем? Наверное, тебе просто приснилось. Она хмурится и, поколебавшись, кивает. — Наверное, приснилось. Он знает, видит по взгляду, что она будет сомневаться — в реальности, в других, в себе, но никогда — в Альбедо. Что такого сделал Альбедо, чтобы заслужить ее безоговорочное доверие? Чем привязал к себе? Он хочет того же. Он хочет все, что у Альбедо есть, — отобрать, присвоить, не возвращать. Он заслужил этого не меньше. И неужели Альбедо не замечает, как Сахароза смотрит? Как краснеет гуще, как стыдливо прячется за челкой, как заботится о нем исподтишка, чтобы не выдать себя? Альбедо ведь должен чувствовать любые изменения вокруг него — эмоции, которых нет у них, но у других в избытке; отношение к себе; намеки в словах и движениях. Какой из Альбедо ученый, если он не подмечает такие детали? А может быть, Альбедо и не хочет их подмечать? Или та тьма, что живет и внутри него тоже, берет свое? Как двойник, как неудавшийся экземпляр он обязан это выяснить, но впервые в жизни он решает, что это не его дело. Ему нужна Сахароза, а мотивы Альбедо его не касаются.***
Он приходит в Мондштадт, когда Альбедо на пару недель отбывает на гору, и сталкивается с Сахарозой в одном из переулков. Она плачет, прислонившись к стене дома. Он стирает крупные слезы с щек и гладит влажную кожу. — Зачем вы так со мной? — всхлипывая, спрашивает она. Он вспоминает обрывки очередного подслушанного разговора: она впервые сама предложила Альбедо увидеться не по работе, а тот, конечно же, ответил, что понятия не имеет, о чем она говорит. Потом потянулся потрогать ее лоб, выражая обеспокоенность ее состоянием, а она не смогла его оттолкнуть — и когда Альбедо прижал ладонь к ее лицу, она накрыла ее своей. И Альбедо нахмурился, поинтересовался, как она себя чувствует и не случалось ли с ней в последнее время падений с какой-нибудь высоты. Он тогда фыркнул — какой интересный способ спросить, не ударилась ли она головой и в своем ли вообще уме. Но не могла же она плакать все эти три дня? Или могла? — Зачем? — повторяет Сахароза. Он убирает растрепанные пряди, массирует голову рядом с ушками. Она жмурится, ластится к руке, словно котенок, и ему так сильно, до дрожи в пальцах хочется схватить ее за волосы, потянуть ее на себя или толкнуть ближе к стене, поцеловать, чувствуя соль на губах, и, может быть, даже прокусить их, млея от железистого вкуса на языке, но он только пожимает плечами и отвечает: — Что случилось? Я не знаю, кто тебя обидел, но если я могу как-то помочь, только скажи. Сахароза цепенеет. Смотрит неверяще, поправляет очки нервным жестом. — Я… Вы же шутите, верно? — А похоже? Она вздыхает. — Что происходит? — Я понятия не имею, о чем ты говоришь. — Он специально выбирает те же фразы, которыми говорит Альбедо, и от того, как Сахароза вздрагивает, чувствует небывалое удовлетворение. Ломать ее, привязывая к себе, было весело. Ломать ее, заставляя сомневаться в себе самой, оказывается еще веселее. — Еще спросите, не падала ли я, — обреченно произносит Сахароза, и он давит в себе улыбку. — А что, ты ударилась? Где-то поскользнулась? Может быть, стоит навестить Барбару или хотя бы Джинн? Она сначала смотрит недовольно — сколько незнакомых эмоций он увидел за сегодня, просто подарок, — а потом смеется. Нервно, почти истерически. Надломленно. Он в восторге. — Нет, я просто… Наверное, стоит взять выходной. Он кивает. — Как только я улажу все вопросы на Хребте, обязательно возьми отпуск. Он берет ее за руку, и она переплетает их пальцы. Не спрашивает, почему он здесь, не упоминает, что он должен быть в лагере, — только ведет за собой по улицам. В эту ночь он впервые оказывается у нее дома, и когда она засыпает, он сидит у ее кровати и смотрит, не решаясь коснуться. Он не боится ее разбудить — он боится не сдержаться и сделать все то, о чем просят самые темные части его души.***
Сахароза сидит у него на коленях. Он позволяет, потому что так наблюдать за ее смущением еще интереснее. — Кажется, я схожу с ума, — тихо произносит она. — Помните наш разговор? Она продолжает обращаться к нему на «вы», и это тоже весело. Особенно ему нравится, когда она говорит так, зацелованная до покрасневших губ — звучит забавно. Она не вызывает в нем никаких желаний, кроме желания окончательно разрушить ее жизнь. — Какой? — Про отпуск. Вы говорили, что мне стоит отдохнуть. Он смотрит на нее пару мгновений, гадая, как лучше отреагировать: он не знает, что сказал ей Альбедо, когда она обратилась к нему с этой просьбой. Может быть, стоит и сейчас сделать вид, что этого разговора никогда не было. Подтолкнуть ее еще сильнее. Заставить сомневаться еще больше. Сахароза ждет его ответ терпеливо, положив голову на плечо. Он не гладит ее по волосам или лопаткам, держит руки на талии и ждет тоже — но не продолжения диалога, а момента, когда она не вытерпит и потрется щекой, выпрашивая ласку. Он приучил ее к этому. И раз она такая послушная, то вариант остается только один: — Когда мы об этом говорили? — ровным тоном спрашивает он. Сахароза вздрагивает. Скидывает его руки с себя, садится ровнее, сжимая бедра коленями. Он хочет, чтобы она убедила его в том, что это происходило по-настоящему. Призналась, что плакала тогда, что сомневалась в себе, что после смеялась истерически и вела его за руку. Она должна сама определить реальность, и он не собирается ей помогать. Она не решается развивать эту тему — снова ложится ему на плечо и выдыхает, расслабляясь и наверняка закрывая глаза. Ему смешно. Она, сама того не зная, когда-то шагнула навстречу опасности и теперь доверяет ей без тени сомнения. Это глупо. Наивно. Чревато последствиями. И если бы только Альбедо исчез, если бы только Альбедо не существовало в принципе… Он рассеянно перебирает волосы Сахарозы и, борясь с желанием собрать их в кулак, думает: наверное, даже хорошо, что Альбедо все-таки есть. Потому что так можно все у него отобрать.***
Сегодня Сахароза выглядит взволнованнее обычного. Ее явно что-то тревожит, и это не смущение, а что-то гораздо серьезнее. Ему не нравится ее выражение лица — потому что причиной ее тревоги является не он. И нет, ему не хочется ее защитить. Ему хочется знать, кто посмел отобрать у него даже это. Спросить, что произошло, он не успевает: Сахароза кидается ему на шею и всхлипывает. — Я помню, помню, что вы просили не смешивать личное и рабочее, — тараторит она, — помню, что вы сказали мне днем после совещания, но пожалуйста, прошу вас, будьте осторожны. Он хмурится, неловко поглаживая ее по спине. Совещание? Он еще не успел ничего узнать, даже не думал, что придется где-то выискивать информацию. Сахароза его недоумения не замечает и продолжает, прижимаясь ближе: — Вы много времени проводите на Хребте, и я понимаю, как для вас важны исследования, но место, где заметили подозрительную активность, совсем рядом с лагерем. Что если вам грозит опасность? Что если это снова Фатуи? Кто знает, какие опыты с драконьими останками они могут проводить? Подозрительная активность на горе? Он не был там пару дней, бродил по окрестностям и в районе границы с Ли Юэ. Что произошло за это время? — Не так уж и близко к лагерю, — будто бы невзначай замечает он. Сахароза — откуда только смелости набралась — легко бьет его по плечу. — Всего лишь внутри горы! — возмущается она. — Вы же сами говорили, что все ходы там связаны. Если знать, куда идти, можно спокойно зайти с одной стороны и выйти с другой. К тому же, там заметили остатки костра и следы палатки, значит, человек знает, как выжить на Хребте. Он почти смеется, понимая, о каком месте идет речь. Это его убежище. Его костер. Его палатка. Где он прокололся, что его заметили? Кто вообще забрел в ходы внутри горы? А Сахароза… Хорошо, что она не попала в разведотряд. От такого разведчика толку не было бы. — Хорошо-хорошо. — Он успокаивающе гладит ее по волосам, ощущая, как она медленно расслабляется в его объятиях. — Никакой горы в ближайшее время, договорились? Он знает, что Альбедо туда не пойдет — слышал, как тот говорил с кем-то из путешественников в лагере у подножья, те просили предупредить о следующей экспедиции, потому что хотели нанять его в качестве проводника, — а потому пообещать это Сахарозе — безопасно. Она кивает, елозя лбом по груди. — Я правда не хочу вас терять, — уже тише и спокойнее говорит она. — Мне хватает того, что я переживаю каждый раз, как только вы уезжаете туда один. Он позволяет себе улыбнуться и приподнять ее лицо за подбородок. — Хочешь, я как-нибудь покажу тебе Хребет таким, каким ты его еще не видела? Она смотрит неверяще, но кивает. Интересно, почему она не просила об этом Альбедо? Боялась его отказа? По Хребту временами таскаются все кому не лень, почему бы Альбедо не провести ей экскурсию? В научных целях, конечно же, мало ли что привлечет ее взгляд. Или Альбедо догадывался, что внутри живут существа опаснее хиличурлов? — Я буду очень рада. — Сахароза обнимает его крепче, прижимается носом к носу. Это мило, и его почти не раздражает. — Спасибо. На этот раз он не морщится, потому что ее благодарность впервые не звучит как банальная вежливость. Для него. Он не знает, где эта тонкая грань, да и есть ли разница? Он целует ее, чувствуя, как она улыбается, но внутри все равно жжется зависть и подавленная злость за то, что беспокоится она не за него. Она беспокоится за Альбедо. И от этой мысли поцелуй становится грубее и глубже, но Сахароза не возражает — и он разрешает себе поверить, что она принадлежит только ему. О следующей встрече они не договариваются. Он уходит, не оборачиваясь, но спиной чувствует ее взгляд и надеется, что вся эта суета на горе быстро закончится.***
Проходит почти месяц, и он ловит себя на мысли, что временами почти скучает по Сахарозе. Почти — потому что вовремя спохватывается и отбрасывает ненужные эмоции подальше. Он скучает не по ней, а по ее реакциям. По тому, как раздражало ее смущение. По тому, как бесила ее неловкость. Не по ней. Проходит почти месяц, прежде чем она приходит в его новое убежище в юго-восточной части Хребта. — Кажется, я все поняла, — заявляет она, вертя в руках тепловую бутыль. Он поднимается с колен и смотрит на Сахарозу, прищурившись. Ему, если честно, плевать, как она его нашла, как здесь оказалась, как осмелилась прийти. Она выглядит уставшей, под глазами залегли глубокие тени — и это лучшее, что он видел за свою жизнь. Еще никогда на его памяти она не выглядела так красиво. Сломанно. Потрясающе. Идеально. — Что именно? Он не подходит ближе — позволяет ей сбежать, если испугается вдруг. — Ты другой. Он улыбается, слыша новое обращение. Прячет руки в карманах шорт. Склоняет голову набок. — И что ты намерена с этим делать? Она смотрит на него загнанным кроликом, но не плачет, не дрожит, не падает на колени — и ему так жаль, что этого не происходит. Он хотел бы увидеть ее такой. Он мечтал увидеть ее такой. Но, наверное, то, что происходит, даже лучше. Потому что она сама делает шаг навстречу. Сама берет его руку и кладет ладонь себе на шею. Сама доверчиво закрывает глаза и задерживает дыхание. Он не сжимает пальцы — еще рано, она еще не готова, — но гладит нежную, теплую кожу, цепляет глаз бога, сдерживающий края платка. Платок падает к их ногам. Он касается подушечками пальцев выступающих ключиц, чуть надавливает на дугу яремной вырезки. Сахароза тяжело сглатывает, но не отстраняется. Он кивает. Да. Так даже лучше. Ему нравится.