Не таблетка

Пожалуй, он не самый привлекательный из мужчин. Даже в лисьих глазах Леона Макграта и Ходжа Бейкера больше загадочности, которая её привлекает. Другой вопрос, что разгадывать их она не жаждет и разыскивает взглядом светлый ворох волос, принадлежащий совсем другому. С каждым глотком скотча в её взгляде начинают плясать новые и новые бесята, и всё, что фантазировалось не за один день, не кажется больше невозможным — вон он стоит, рукой подать. Что там за наивным изгибом губ этого припудренного ангелочка? Что там за взлётом его брови? Кэтрин прикидывает, как он будет выглядеть, если прибрать с боков волосы, открыть лоб, перекрасить его блондинистость в тёплый каштан. Добавить толщины излишне узкому кончику брови, затемнить глаза — слишком белёсые. Она крутится на барном стуле и мысленно визжит от пробирающих тело смелых идей, которые распускают волны волнения и дрожи, но притормаживает туфлёй о подножку, жмурит один глаз, чтобы не расползался фокус, а Доминик приветственно качает ладонью, привычным жестом поправляет ремешок часов на запястье и снова смотрит на Ходжа, что-то внимательно слушая. Здесь до Кэтрин не долетает ни звука. Хорошо, что в честь дня рождения Ходж дал отгул, и находиться на месте перебравшего клиента, по эту сторону стойки, совсем незазорно. Кэтрин поднимает палец на уровень глаз, чтобы скрыть лицо начальника, и пытается прилепить причёску Ходжа на Доминика. Игра даже немного веселит, скрадывая одиночество. Когда Ходж уходит, Доминик ловит заинтересованный взгляд, расплывается в улыбке и приближается. — Ну что, красавица, как вечер? — он облокачивается на стойку локтем и делает бармену жест, чтобы тот повторил с «колой». — Твоё здоровье! — Доминик салютует. — Платье супер, я говорил? — Если бы не записка, я бы выбрала другое, — она прячет глаза. — Да? Выходит, дело во мне? Я польщён. Кэтрин недовольно фыркает. Кокетливые взгляды и привычка флиртовать при любом удобном случае стоят поперёк горла. Может, именно поэтому она позволила себе напридумывать чуть больше, чем он готов был предложить? Может, именно поэтому она не поняла причины его отказа в квартире, когда он помогал с переездом и были все предпосылки для близости? — Польщён. И только? Она чувствует, что Доминик рассматривает её профиль, перекинутую на одно плечо замысловатую причёску — в волосах шпильки и блестящие заколки, а в глазах назревают грозовые облака. — Ты же хорошая девочка. Сомневаюсь, что ты хочешь обидеть своего друга, — он говорит это, наверное, потому, что ощущает негласный посыл, который не звучит вслух только из-за того, что её губы прилипают к краю стакана. Доминик снова расплывается в улыбке — Кэтрин чувствует горячий выдох — близко, у самого уха почти, но так же невозможно далеко. — Мне достаточно того, что ты оценила. «Господи, если бы ты только знал!» — она закрывает глаза, так и не повернувшись, вдыхает и выдыхает, чтобы не наделать глупостей, но глупость совершена: она всё-таки напилась. А он всё-таки подошёл. Разумеется он подойдёт, если его обязанность в этом и заключается — таскаться следом, чтобы не украли и не навредили. И Кэтрин обидно до мышечной боли, что присутствие Доминика рядом — только грёбанная обязанность. От осознания хочется выть и накидаться алкоголем до потери памяти, чтобы стереть светлый образ с подкорки. Уже отпускает, уже растекается по телу волшебный эликсир, рассасывает и одновременно обостряет. И она теперь не знает, правильно ли поступила. Когда Кэтрин смотрит на него, то невольно упирается взглядом в распах рубахи на груди, в крохотную пуговицу, сдерживающую края. И неожиданно видит совершенно ясно, незатуманенно. Воздух — кристально-прозрачный, а Доминик — средоточие света и чистоты. Или похоти и дерзких желаний. Только излишняя приторность сочится прямо с пальцев, словно его окунули в сладкий сироп. Его бы развести, разбодяжить, чтобы не так сильно сводило скулы. Но видно, он слишком липкий, и поздно барахтаться, потому что прилепило намертво. Вот и пойми какое тут впечатление верное: первое, второе или десятое! Правда уже с третьего не получалось сдерживаться от порывов дотронуться. Вопреки всему. Кэтрин усмехается сама себе и спрыгивает со стула, вцепляясь в крепкое предплечье по шелковистой рубахе. Доминик подставляет руку машинально, словно это в порядке вещей. — Хочу на диванчики. — Желание хозяйки вечера — закон! Кэтрин подхватывает со стойки блескучий клатч, старается не смотреть в глаза и оправляет подол платья. Опрокидывает в себя остатки скотча залпом. Крепко жмурится. «Хорошо пошло. Должно помочь». Она заглушает внутреннее, потому что не вышло, и чтобы не пластаться от боли в сердце, пытается забыться в суррогате притворной радости. Доминик без задней мысли заказывает ещё скотча для Кэтрин, колы себе и следует за резво пританцовывающей в его подарке красоткой в зону, где они скроются от посторонних глаз.

***

Он устраивается удобнее, располагаясь на диване, укладывает руки на спинке по обе стороны. — За такие услуги с меня сдерут все деньги! — Доминик меряет Кэтрин весёлым взглядом. — Стоит мне только выйти! — А ты не выходи! — предлагает Кэтрин, чуть присаживается в танце и закидывает ладони за голову. Новая мысль в его голове не формируется, маячит фоном совсем другое: танец чересчур жаркий. Доминик пытается шутить, но не выходит. Попытка предсмертной конвульсией отдаёт Богу душу. Привычный юмор бьётся о гибкое тело и рассыпается в крошки, сознание пустеет, тормозит. Очередная пылкая фразочка за которой он никогда не полез бы в карман, растворяется прямо на кончике языка. Он тянется к столику за подлокотником справа, чтобы смочить пересохшее горло, и в момент, когда возвращает на Кэтрин взгляд, она запинается о носок его обуви. Впившаяся выше колена ладонь, перекрывает кислород, словно там, на ноге, заветный клапан. Доминик задерживает дыхание в надежде, что сейчас вынырнет, но начинает захлёбываться прямо на суше. Странно скребёт в животе; упирающиеся в диванчик колени слева и справа загоняют в неожиданную ловушку, которую он не предусмотрел. Придерживать за талию так обычно. Короткие объятья, поцелуй в щёку при встрече — это ведь обыденность. Но костёр распаляется жарче, когда, не встречая сопротивления, Кэтрин отвоёвывает без боя и губы. Эффект неожиданности. Чистая победа. У неё на языке расцветает привкус колы, у него — высокоградусного спиртного. И Доминик пьянеет, может, от громкой музыки, может, от жара танца, может, от капли скотча на чужих губах. Но больше всего оттого, как тесно она прижимается кожей, такой явственно горячей, нежной, ощущающейся сквозь брюки, словно их нет. Подол платья скрывает всё от пояса до колен, и мысли о том, как славно было бы держаться за обнажённые бёдра и увидеть совсем другой страстный танец, растекаются по телу лавой. Мысли же о её бойфренде незаметно самоуничтожаются. Для него незначительное обретает смысл куда больше и глубже. Он для того и не пьёт, чтобы не раскрывать потаённое, а она раскрыла своё. С лихвой. Вот только потаённое ли это? Или обычная неуёмная жажда до приключений, когда в пьяной голове не осталось ничего, кроме шумящего водопада спиртного? — По-моему, тебя пора везти домой, — Доминик серьёзно рассматривает лицо, и будто проверяет — реальность ли? — трогает тылом ладони по щеке. Такая нежная кожа. Бархатная. Ресницы, обрамлённые тушью, недоумённо порхают, веки светятся блёстками. Кэтрин сама вся сверкает сегодня, как звезда с неба. — Не хочу домой, — она сводит капризно брови, утопая взглядом в груди, и тянется к заветной пуговице, которая маячит перед носом с призывом, как красная тряпка. — Я понимаю, что устоять невозможно, но, красавица, ты, кажется, перепутала. Доминик улыбается и аккуратно перехватывает запястье. Здравомыслие хоть и подтормаживает, но продолжает подавать признаки жизни. Пусть поцелуй ещё искрится на губах брызгами шампанского, и не важно, что пили они иное. Пусть для реакций тела нет условностей: можно, нельзя, словно они умеют спрашивать разрешения. Пусть Доминик не печётся о её дружке... Но он пытается обезопасить себя. Защитить от последствий необдуманного поступка её. — Не перепутала, — хрипит она и тянется ко рту снова. Он бы позволил себе утонуть в её глазах, захлебнуться поцелуем, но понимает, что ещё немного и перепутает сам. На пьяную голову наговорить можно чего угодно, а Доминик не хочет сплетать то, чему сплетаться нельзя. Он перехватывает и вторую ладошку, мягко обрамляя пальцами. — Успокойся. Ладно? — он жмёт ладони к груди, надеется этим жестом заглушить сносящий разум порыв, остудить горячность, но Кэтрин меняется в лице. — Для того, кто не принимает отказы, ты слишком бурно сопротивляешься! От её взгляда остаются почти физические ожоги. Она замирает. В глазах — языки пламени и, вопреки всей логике — холодное море обиды. Кэтрин уязвлённо поджимает губы, отворачивается, недолго смотрит в сторону и сползает с коленей, оставляя ожоги ещё и там. Она двигает тяжёлую штору. Хотелось бы верить, что не придётся расхлёбывать свалившийся на голову детский сад, но шпильки сквозь музыку долбят прямо по мозгу, мерцает на прощание в полумраке её клатч. — Для того, кто нажрался в сопли, ты слишком ловко бегаешь! — злится Доминик и, чертыхаясь, подскакивает следом. — Кэтрин! — Да пошёл ты! Он видит, как её ноги подкашиваются, каблуки вязнут в тёмно-зелёном ковролине. Её бы подхватить на руки и нести на себе, чем позволять стройным ножкам подворачиваться. — Я отвезу! — Отвали! — Мне Ходж голову за тебя свернёт! — он пытается остановить за плечо, но рука выскальзывает. — Значит, только потому что голову свернёт? — Кэтрин шипит злобно и не сбавляет шаг. — Слышишь! Прекращай! — Доминик в порыве хватается за плечи жёстче, прижимает её к свободной стене, упираясь ладонями с двух сторон. Он почти чувствует себя затерянным в мире её глаз, губ, и, кажется, нет ничего гармоничнее, чем стоять так и сладко целоваться. Бешено. Не думая ни о чём. Он и так уже опоздал со своим «думать». Раскалён докрасна, как железо. Ещё немного, и кончится вся выдержка. — Дорогу! — голос Кэтрин перекрывает даже громкость музыки. — Нет уж. Куда ты собралась без меня? — Туда, куда не получится с тобой! Ты такой идиот, Доминго! — она жмурится и снова распахивает глаза, изящно склоняется к ноге и снимает неудобную туфлю, потом вторую, видимо, чтобы легче было сбегать, если понадобится. — Не выпустишь, заеду по яйцам, клянусь! — грозит ему снятой обувью. Доминик внутренне усмехается. Какая забавная. Такого он ещё не видел. Он не ведётся на угрозу, недолго выжидает, но всё-таки отнимает одну ладонь от стены, потому что не имеет права запрещать и удерживать. Права имеет её дружок, которого нет рядом, и Доминик, кстати, не знает почему. Непозволительное упущение! Наверное, из-за этого она и налакалась. — Благодарю! Кэтрин машет туфлёй на прощание, и, смотря ей вслед, Доминик недоумённо моргает: пошлёпала, не обуваясь. Он закатывает глаза, вскидывает с выдохом голову и, отбрасывая все условности, догоняет и всё-таки подхватывает на руки. Она пугается, теряется от неожиданности. Конечно, если земля вдруг уходит из-под ног. Из рук валятся туфли и клатч. — Ещё не хватало, чтобы ты шаталась босиком. Доминик даже не смотрит на реакцию, выстраивает в голове маршрут, через какую дверь лучше выносить. Ловко двигается среди людей, огибает, лавирует. Сворачивает в пустой коридор и не сразу замечает тихий хрип: — Поставь… Поставь сейчас же! — Чтобы ты щеголяла своими ногами и привлекала внимание прохожих? — Может, я удостоюсь внимания, которого заслуживаю. Потому что некоторые снежные люди в упор не видят и не слышат того, что происходит у них перед носом! У них не сердце в груди, а сплошной айсберг! Да отпусти же! Я туфли уронила и сумочку! Доминик устало вздыхает, ставит Кэтрин на ноги и указывает на неё пальцем. — Стоять! Здесь! Поняла? — Да, господин! У неё на лице гамма эмоций: то смотрела с горькой обидой, то теперь усмехается кокетливо до неприличия. Даже он не позволяет себе подобного. Грозит пальцем ещё раз и уходит на поиски. Он возвращается с туфлями и блестящим клатчем, Кэтрин же намертво прилипла к стене, чтобы не упасть. Доминик опускается вниз, опираясь коленом в ковролин, и словно принц для Золушки, вытягивает вперёд туфлю. — И я всё вижу. И слышу прекрасно, — он бросает на Кэтрин острый взгляд и ждёт, когда принцесса соизволит вставить ножку в волшебную обувь. — Завтра поговорим. Расскажешь, что у тебя с твоим дружком приключилось, раз ты кидаешься на первого встречного. Хватит меня провоцировать. Я не каменный. — Провоцировать? — она удивляется. — Я даже не пыталась! — хмыкает, и Доминик теряется на мгновение, но по взгляду читает, что теперь она не упустит момент и попытается, и вместо туфли нога упирается ему в грудь, скользит пальцами к плечу и обратно. — Первый встречный — как грубо. Я тебя как увидела, так только тебя одного и вижу. Стопа горячая. То прижимается плотно, то порхает легко, как бабочка, но от потери равновесия хозяйки, скатывается вниз резче и срывает пресловутую пуговицу на груди, которая отлетает и теряется в просторном коридоре. Доминик напрягается, сжимает челюсть и перехватывает стопу в ладонь, насильно втискивая в обувь. — Красавица, если хочешь идти сама, лучше не сопротивляйся! Иначе понесу на руках! Кэтрин дёргает бровями и покорно отдаёт вторую ногу, но откидывается головой на стену, растекаясь волосами по обивке. — Не хочешь быть таблеткой? — ничего не может поделать с развязавшимся языком и подливает масла в огонь, не желая. А может, наоборот, только этого и желая. Она смотрит на Доминика из-под полуприкрытых век. В горле клокочет невысказанное — так её ранили те слова в квартире. — А что, если я подсела настолько, что не могу слезть? Если бы ты узнал, что и как я себе представляю… Даже тебе не хватило бы фантазии на то, что и как, Доминик! — это Кэтрин произносит уже прямо в лицо, когда он поднимается. — Завтра обсудим. — Хм, завтра… Момент будет упущен. Кэтрин льнёт к нему, скользит по рубахе ладонями с груди на спину, целует в подбородок, в уголок губ. Хочет верить, что дорвалась, победила, потому что Доминик не отталкивает больше. А он и правда находит внутри силу айсберга, чтобы не реагировать, а просто ждать, когда этот фарс прекратится. — Я тебя свяжу, — комментирует он холодно. Если бы Доминик мог обрушить силу взгляда, то Кэтрин уже снесло бы лавиной. — Аххах! Нечего терять! Думаешь, мне страшно? Свяжи меня, красавчик! — шепчет томно, откидывает назад голову — по шее хочется провести языком. Он чувствует, как стройная нога обвивает бедро, трётся по брюками — ловко, плавно, только голова, как на шарнирах — болтается, то стукаясь в стену, то чуть спадая к груди. Кэтрин накрывает, но её упрямство поистине достойно похвалы. Какая-то безумная вакханалия, свалившаяся на него в лице пьяной красотки, рушит всю размеренность вечера. Ему ничего не стоит скрутить Кэтрин силой, но боится сделать больно. Да и хочет ли он прекращать? Вся его оборона сводится только к тому, что он зажимает её запястья и припечатывает к стене. Правда от этого поза выходит не менее провоцирующей. Кэтрин выгибается, подтверждая своё заявление — нечего терять! — порвала рубашку и, не сожми он руки, стянула бы и штаны. Качнувшись, она оставляет неожиданный мокрый след языком от шеи до самого подбородка, сверкает глазами — дико, и пальцы у Доминика слабеют — не там надо держать ладони, запрещая ей двигаться, а на талии — на голой коже под лифом или юбкой. Кэтрин снова влепляется в губы, потому что путь расчищен — защита рушится. Снова разжигает так, что трещит по швам. Лёд трескается. Сила и решимость подтаивают и утекают вместе с поцелуем. Кэтрин тоже замечает перемены и освобождает руки из хватки, добираясь до рубахи, которую от поехавшей головы не может теперь расстегнуть нормально и раздирает пуговицы до конца; откуда только в ней столько силы? Или это последствия запрета, после которого плотину сносит к чертям? Доминик ещё не смеет коснуться, так и упирается в стену, продавливая шершавую обивку. Если дотронется сам, то будут совсем другие последствия. Кэтрин же склоняется к груди и на удивление точно хватается за сосок губами. Очень резво и, кажется, больно падает на колени, вжимаясь лицом в напрягшийся живот. У Доминика сохнет в горле. Он не слышит себя, когда зовёт её по имени, зарываясь ладонью в причёску. Вместе с оторванными пуговицами валятся и шпильки из волос. По границе пояса штанов намокает кожа. Сквозь растекающийся в затылке кисель, Доминик не замечает, как звенит пряжка ремня. Но упоение обрывается пробежавшим по позвоночнику морозом, когда слабеют и скатываются ниже брюки: «Какого хрена он творит?». Дёргается, разрывая связь с горячим ртом, и впивается в плечи, поднимая Кэтрин с коленей. В глазах он пытается отыскать хоть каплю здравомыслия, но она утекла окончательно, смотрит так, словно готова сожрать, только веки замедленно прикрываются. У неё вместо крови по телу гуляет градус, а Доминик купился на сладкие речи и не менее сладкие губы. Он уже собирается отстраниться, подкинуть на руки снова, чтобы вынести на свежий воздух, но слышит сквозь шум в ушах стальное: — Что здесь происходит? Ходж, словно страшный великан из детского кошмара, нависает, давит одним только присутствием, и в голове сквозняком выметает все объяснения. Доминику хватило разборок с Лиз, а теперь это. Одному дьяволу известно насколько красноречива картина, которая представилась взору начальника. Замешкавшись, Доминик поздно замечает, что Кэтрин выскальзывает из рук, теряется за спиной, и он предстаёт перед Ходжем, словно нашкодивший пятилетний пацан, которому придётся держать ответ и за себя, и за девчонку. — Сэр… Это не то, что вы!.. — «Она пыталась меня оттрахать — это ты хочешь сказать?» Он вскидывает ладонь, но пятится задом в сторону запасного выхода, куда убежала Кэтрин. Сейчас не до разговоров. Оправдываться он будет потом. — Простите. А то она влетит под машину. Доминик застёгивает на ходу брюки и в разодранной, развивающейся по ветру рубахе, вылетает из клуба следом.