Шрамы

Меня возили в багажнике в лес

Я сам вывозил людей в лес

На меня наставляли обрез

Но я всё еще здесь, и я в шрамах весь

      Каждая царапина — глубокая или не очень. Каждая шальная пуля — напрямую или по касательной. Каждый новый след, оставленный на его груди чужими ногтями — ее, девчонок Бабетты, снова ее. Каждая новая инъекция — ядерный перламутр шиммера в черноте зрачка.       Каждая новая боль — и он не терпит: корчится. Как крыса, подкормленная стрихнином. Подбитое воронье — не вороново крыло, но перец с солью: старый. Теперь.       Раньше он прививал себе боль, как прививают к стволу новый побег. Смаковал ее мелкими порциями, точно яд, норовящий оказаться в его бокале. Тушил ее об себя, как тушат сигару о чашу костяной пепельницы.       Не помогло.       Он не был толстошкурым, как Вандер. Никогда.       Ни душой, ни телом — вены близко к коже, бледный с детства: «Эй, мышка, ты чего побелел? Перебздел и обосрался?»              Маленький и хилый, боялся грома и шума. Зажимал уши руками, когда на него кричали. Не лез к подъемникам, как остальные, куксился — ведь Восходящий Рев не просто так Ревом прозвали.       В шахтах, к слову, тоже порой ревело — и погромче.       *              Напольное зеркало в ванной запотело от пара, и шрамов не видно.       Ему и не нужно — он помнит каждый.       Волосы, влажные после душа, начали отрастать; он прочесывает их пальцами и отмечает две вещи: первую — что пора к цирюльнику, вторую — что шрам, идущий от слепого глаза поперек и наверх, ко лбу, ощущается менее плотным.       Вандер изрезал ему всё лицо. Хреновый мясник, но нервы задел удачно. Кое-где срезал пару лоскутов сырого мяса, кое-что подправил ножом, — словом, почти сделал Силко таким, каким хотел бы его видеть.       Вот только Вандер хотел видеть Силко мертвым, а окочурился почему-то сам.       Вандера больше нет, но память о нем Силко хранит у себя на лице. У него навеки кривая улыбка, которая очень нравится Джинкс, а все, что нравится Джинкс, нравится и Силко тоже — и он продолжает улыбаться ей даже тогда, когда от улыбки тошнит.       Он очерчивает пальцами шрамы на левой стороне лица — так, как это делает она: нежно, едва касаясь, словно это может причинить ему боль. Вспомнив, усмехается — едва ли: ведь он почти ничего не чувствует; Синджед буквально собирал его лицо по кусочкам.       Шрамы заживали так долго, что он думал, будто ему придется всю жизнь прятать лицо за маской, но всё обошлось, и теперь на смену маске пришел грим. С тем, чтобы заново научиться внятно говорить и улыбаться, пришлось попотеть — особенно с учетом того, что поводов улыбаться больше не было.       *              Он пьет и не пьянеет — стакан за стаканом.              Приходит сюда каждую неделю, незаметный для чужих глаз, тенью прячется за столиком в дальнем углу. Он никогда не заказывает у стойки — чревато; у него свои связи, и их достаточно, чтобы наблюдать.       Чтобы планировать — ведь месть подают холодной.       В «Последней капле» теперь шумно и многолюдно. Куда многолюднее, чем раньше, когда они вдвоем с Вандером без устали драили здесь полы.       Он не любит шум. Не любит «Последнюю каплю». Не любит тех, кто часто здесь появляется, не любит тех, кто заходит сюда редко.       Он знает, наверное, всех, но его не знает почти никто.       Но, впрочем, кое-кто из шайки приближенных Вандера про него таки пронюхивает.       Эта кое-кто — девочка с синими волосами. Совсем еще маленькая: на вид ей лет пять. Силко не боится, что она расскажет о нем Вандеру — он не любит детей и не понимает их, но точно знает: эта не выдаст.       — Что у тебя с лицом? — спрашивает девочка однажды.              Силко глядит на нее, а она глядит на него в ответ. Она действительно не такая, как другие дети Зауна: не боится его, смотрит доверчиво, но внимательно. Явно не знает, кто он такой — так ребенок впервые разглядывает волка.       Большая собачка.              — Крышкой зацепило, — говорит он и… улыбается. Сам не зная почему.       Девочка хмурится.              Знал бы он, сколько еще раз эта девочка будет хмуриться в ответ на его улыбку. Сколько раз будет улыбаться ему сама — то доверчиво, а то мстительно. Если бы он только знал, кем она…       — Какой крышкой?       — Гроба, — говорит он. Улыбается девочке снова, но не видит страха в ее глазах — одно только непонимание.       Улыбается и уходит.       Он придет еще. Обязательно придет.       *       Грязный предатель.       Грязный — значит подлый. Грязный — значит в иле, крови и дерьме. Грязный — потому что никогда не отмоется от этого позора.       Убить. Убитьубитьубитьубить их обоих — но для этого нужно окрепнуть. Затиться по-змеиному, зарастить раны, сбросить старую кожу, ненужную шелуху, и обрасти новой.       Он проводит в лаборатории Синджеда долгие дни. Дни превращаются в месяцы, а раны на лице всё никак не желают затягиваться. Синджед хороший алхимик и хороший врач, но Силко этого недостаточно: рана, нанесенная ему Вандером, куда глубже, чем кажется — своим чертовым ножом он вспорол Силко не только кожу, но и душу.       И Силко грезит одним: местью. Месть — сила страшная, разрушающая, — но именно она дает ему… надежду. Надежду не только убить, растоптать, уничтожить, но и надежду на будущее.       Разве готов он всю оставшуюся жизнь ходить несчастным полуслепым калекой? Тем калекой, которому на верхние уровни города путь заказан? Нет. Он мечтал сдохнуть, но выжил — а это значит, что судьба наказала ему двигаться дальше.       Ведь даже тот хромой мальчик, Виктор, захаживавший как-то к Синджеду, отправился-таки в Пилтовер. Оперился, подтянулся, влился…       Виктор сильный — этого у него не отнять.       Но Силко сильнее.       И Силко не просто поднимется в Пилтовер — он станет выше Пилтовера. И поднимет вслед за собой Заун — прямиком к пику Таргона.       Но для начала нужно сделать одно: подняться со дна самому.       *       — Пошел вон, — говорит ему брат.       От брата пахнет табаком и выпивкой, от Силко — тем же.       И если бы чувство проигрыша, чувство горькой досады имело запах, им тоже пахли бы они оба.       — Я видел достаточно, — говорит Силко.       — Стоит моей руке дрогнуть, и все эти люди мигом порвут тебя на куски, — брат переходит на предупреждающее урчание. — Ты знаешь, у меня с предателями разговор короткий.       Мужлан. Животное.       Как только он выносил его все эти годы?       А ведь зал «Последней капли» полон — и сейчас это действительно опасно… Точнее, могло бы быть опасно: ведь в эту минуту за ними с братом наблюдают четыре пары любопытных глаз.       Силко дергает подбородком, и брат смотрит в сторону. Там, в стороне, стоят дети — четверо с той самой синеволосой девочкой во главе.       Силко ухмыляется — кто-то сегодня явно останется без сладкого. С Вандера в их возрасте за такое три шкуры спустили бы.       — Но не при них.       Брат смотрит на него так, как однажды смотрел на них с Силко вандеров отец.       — Быстро вниз, — бросает он детям. — Вам тут делать нечего.       — Боишься подать им дурной пример? Может, тебе стоит для начала рассказать им обо всем, что ты со мной сделал?       Вандер стискивает челюсти — жест болезненного бессилия. Поднасрали тебе твои детки, да, братец?       — Убирайся вниз и носу оттуда не выказывай. Появишься в Линиях еще раз — пеняй на себя.       Рывок — и крепкая брата рука стискивает его плечо.       — А если тронешь моих детей хоть пальцем — я сделаю исключение: выпотрошу тебя у них же на глазах. Обещаю.       — Для начала расскажи им правду, Вандер. Разве они еще не знают, чем ты занимался, когда был в их возрасте и особенно — когда был постарше?              На скулах брата играют желваки. Он проглатывает бессилие с трудом — так сглатывают слюну, кислую от жевательного табака.       — У-би-рай-ся. Немедленно, пока я не переломил тебе твой поганый хребет.       — Как скажешь, брат.       И Силко уходит — зная, что следующий его визит изменит всё.

Но стоя перед зеркалом в ванной Я радуюсь, честное слово Я люблю все свои шрамы И хочу заработать новых